Марсель Брион

Микеланджело

(Жизнь замечательных людей. Серия биографий. выпуск 1025 (825)

МОСКВА: МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ – ПАЛИМПСЕСТ, 2002

Перевод с французского Г. Г. КАРПИНСКОГО

Перевод осуществлен по изданию: Marcel Brion. Michel-Ange. Paris: Albin Michel, 1995.

Глава первая

 

ДЕТСТВО СРЕДИ МРАМОРНЫХ БЛОКОВ

 

6 марта 1475 года в доме мессера Лодовико Буонарроти, подесты Капрезе и Кьюзи, родился мальчик. Было два часа утра. Если бы в этот момент какой-нибудь астролог удосу­жился взглянуть на небо, он увидел бы восхождение Мерку­рия и Венеры. А то, что при этом в небе сиял и Юпитер, было благоприятным добавлением ко всем счастливым предзнаменованиям, которых можно было ожидать от встре­чи этих могущественных божеств. Больше того, был поне­дельник, что ставило ребенка под особое влияние этой свое­нравной планеты.

На первый взгляд преобладающее влияние Меркурия позволяло предположить, что новорожденный проявит осо­бенную склонность и способности к коммерции. Его отец был бы в восторге от этого, потому что как истинный фло­рентиец полагал, что на свете не может быть ничего более благородного и прекрасного, чем мир торговли. А мать его, наверное, улыбнулась бы, узнав, что сына ожидала благо­склонность Венеры. Созданный для радостей и волнений страсти, он, несомненно, будет любим женщинами. Однако лишь присутствие Юпитера было правдивым предзнамено­ванием, ведь это под его знаком рождаются великие творцы, а также те, кто командует другими людьми, и в той мере, в какой это возможно для слабых смертных, становится бого­равным.

Но как никто не подумал составить гороскоп первого сы­на, Лионардо, родившегося двумя годами раньше, так роди­телям было не до того, чтобы обращать внимание на соче­тание звезд, под которым явился на свет и второй. Его мать была хрупкой женщиной и выглядела совершенно обесси-

5

 

ленной после того, как произвела сына на свет. Отца не по­кидала тревога за исход родов, потому что жена в период бе­ременности упала с лошади, но все обошлось, и он, человек простой, больше всего радовался тому, что сын родился здо­ровым, правильно сложенным, готовым пройти свой путь в жизни и стать, если на то будет Божья воля, добрым хрис­тианином и честным буржуа. Сам он, не имевший больших запросов к жизни и обладавший скромными вкусами в со­четании с самыми заурядными амбициями, не желал ниче­го другого.

Возможно, он лелеял бы более возвышенные надежды, если бы лучше помнил о происхождении своей семьи. В са­мом деле, Буонарроти Симони считались одними из самых видных жителей Флоренции. Они прославились в торговле, которая в этом городе была почвой, взрастившей его арис­тократию, неоднократно избирались в муниципальные сове­ты, были в них осторожными и авторитетными депутатами, радетелями общественного блага и собственного богатства и пользовались уважением первых людей города, то есть бан­киров и крупных торговцев. У них было прочное финансо­вое положение, репутация честных торговцев, уважение го­рожан — на большее они не претендовали.

Если бы они поднялись выше, к чему, впрочем, не стре­мились, так как ментальность флорентийцев не одобряла дво­рянской «избранности», то, возможно, вспомнили бы о том, что Симони были в родстве с графами Каносса, а Бонифацио Каносса когда-то женился на Беатриче — сестре императора Генриха II. Это был лестный союз, от которого родилась из­вестная в истории средневековой Италии графиня Матильда. Но Буонарроти XV века были слишком простыми людьми, чтобы кичиться своими прославленными предками. К тому же, видимо, и само это родство было сомнительным. Как бы то ни было, в той среде, в которой они жили, было куда пре­стижнее происходить от преуспевающих коммерсантов, не­жели от знатных сеньоров прошлых времен.

Именно поэтому достойный Лодовико Буонарроти, кем бы он ни приходился германским императорам, довольство­вался тем, что справедливо и умеренно мудро отправлял свои обязанности подесты — теперь мы назвали бы его мэ­ром — в небольших городках, куда его назначала флорен­тийская Сеньория.

Городок Капрезе находится в долине речки Сингарны, недалеко от Кьюзи. Ничем не приметная Сингарна, впада­ющая в Тибр, разделяет судьбу этой славной реки, сливаясь с ее благородными водами.

6

 

Упоминание о Тибре воскрешает в памяти Рим с его ты­сячелетними камнями, с его историей, полной пожаров и крови, с императорами и консулами, с легионами, топтав­шими плиты дорог от Сирии до Шотландии, с интригами и победами, с низкой политикой Форума и возвращением из доходов прославившихся генералов, тащивших с собой доб­ро, награбленное в Афинах, Александрии, Пергаме и Иеру­салиме. Капрезе — это остановка на дороге, ведущей из Флоренции в Рим. Небо предопределило судьбу мальчика, озарив его сиянием могущественных планет, суливших славу, благополучие и любовь. Земля вобрала в себя корни его жизни на полпути между Флоренцией и Римом, на одина­ковом расстоянии от древнейшего города, дышавшего седой стариной, отягощенного, раздавленного вековыми пластами воспоминаний, подобными наносам еще плодородного ила, и, «от совсем новой Флоренции, где только начинал возрож­даться мир, и вся Италия, вся Европа были еще озарены этим Возрождением, которое в течение трех четвертей сто­летия с фантастической плодовитостью множило гениев всякого рода и самых современных новаторов.

Наконец, эта земля была землей этрусков. Вычеркнутые Римом из итальянской истории, эти быстрые умом, всегда печальные, терпеливые этруски оставили здесь свои могилы, их неотступно преследовала мысль о смерти. В их склепах, потревоженных плугом или лопатой, какой-нибудь крестья­нин нередко обнаруживал останки, от которых поднимался зловещий плесенно-трупный запах. Если у него хватало ду­ху не бояться мрака и языческих призраков, он спускался по тщательно уложенным ступеням лестницы в таинственную усыпальницу и оказывался в темных, молчаливых комнатах подземного дома, населенного мертвецами. Он натыкался ногами на вазы, которые, падая, разбивались с сухим трес­ком. Его рука нащупывала сохранившее тысячелетнюю улыбку лицо какой-нибудь фигуры из обожженной глины или касалась словно протянутой к нему холодной каменной десницы изваяния. И он торопился подняться наверх, раду­ясь заново обретенным сиянию солнца, свежести травы и аромату полей.

Но потом возвращался туда снова, потому что именно в таких языческих захоронениях нередко хранились целые клады изделий из серебра и золота, которые охотно покупа­ли торговцы древностями; возвращался с факелом или с фо­нарем, в свете которого из мрачного подземелья навстречу ему словно устремлялась жизнь в образах бежавших по сте­нам обнаженных атлетов цвета охры, юношей, пировавших

7

 

в окружении танцовщиц и музыкантов... Рыбаки выуживали извивавшихся на крючке рыб, охотники заманивали птиц в сети. Но барельефы воспроизводили также и кровавые сце­ны сражений, пыток и казней, от которых нельзя было не прийти в ужас. Порой с леденящими кровь гримасами от пе­ребегающих теней в трепещущем свете дрожавшего в руке светильника перед смельчаком возникал вдруг какой-нибудь громадный синий демон, с носом крючком и с гадюками на голове вместо волос, словно готовый пустить в дело свои клыки и когти.

Влекомые неким духом с иронической улыбкой, жадным и жестоким, как гиена, взвалившим себе на плечи молот убойщика со скотобойни, удалялись мертвецы в неведомый потусторонний мир. Унылые., покорные, с опущенной голо­вой, отягощенные заботами и терзаемые тревогой, о кото­рых не должен был знать синий демон, уходили они медлен­ной, усталой походкой в царство апатично безразличных ко всему теней, которому уже принадлежали.

А то, что оставалось от этих мертвецов, бывших когда-то живыми, — горстка праха — покоилось в этих вот гробах, на крышках каждого из которых возлежало их изображение. Такое, каким покойный был при земной жизни — ласка­ющим жену с блаженно-насмешливой и чувственной улыб­кой или держащим в руках кружку в торжественном отупе­нии удовлетворенного пьяницы, наконец-то нашедшего заб­вение, которого так долго ждал. Были здесь и чиновники, столь гордившиеся обязанностями своей короткой службы, что пожелали и в царство теней войти, не расставаясь с эм­блемами своих магистратур, увековечить в безграничном бессмертии свою спесь судьи, сборщика налогов, офицера или поставщика провианта для армии.

Земные божества, которым они поклонялись, еще бодр­ствовали в глубине этих могил под охраной смертоносных духов, синих демонов и чудовищ, в которых были превраще­ны многочисленные звери. Колдовское искусство делало их способными устраивать бури, останавливать армии и вызы­вать из земли печальных призраков. Они благоговели перед смертью и перед ночными страхами. Все этрусские города были стерты с лица земли, но могилы этрусков вгрызались в землю, пронизывая ее, как ячейки сот бесчисленных ог­ромных ульев. Их тяжелая меланхолия делала унылой эту страну, нашпигованную трупами, урнами с прахом людей, терракотовыми статуями, изощренно имитировавшими улыбки живых, погребальными фресками, на которых люди без всякого подозрения пировали, не опасаясь синих демо-

8

 нов, притаившихся за дверями. Запахом этой этрусской смерти была пропитана вся здешняя земля. Никто ничего не знал ни об их происхождении, ни об языке, ни об обычаях, ни об их культах. Не было ничего известно об их жизни. О них не знали ничего, кроме этой обставленной роскошью и очень усложненной смерти, требовавшей сохранения всех аксессуаров жизни. И их дух поднимался, пронизывая при­чудливые каменные своды, под которыми их считали окончательно раздавленными со всей их тяжкой тоской, с тре­вожным ожиданием встречи с потусторонним миром, с их земной отрешенностью и с абсолютной, безоговорочной, почти счастливой принадлежностью земле, самым ее глуби­нам, земле не лесов, виноградников, полей, городов и дере­вень, а земле сплошь мертвецов.

Сына Лодовико Буонарроти отнесли в церковь и нарек­ли именем Микеланджело. Михаил-Ангел. Ангел Михаил. Родители вверяли его покровительству великого небесного Хранителя, того самого, кто низверг демонов в самую глубину ада. Но в этом великом небесном конфликте участвовали лишь ангелы — верные и мятежные. Ориген рассказывает, что некоторые в нерешительности колебались: оставаться ли им с Богом или последовать за Люцифером. В то время как товарищи решительно выбирали покорность или бунт, они балансировали между прелестью послушания и упоени­ем мятежа. Из этих-то нерешительных ангелов Господь и сделал людей, говорит Ориген, чтобы у них было время для сознательного выбора стороны, которую они пожелают при­нять. И именно поэтому жизнь человека есть непрестанное колебание между землей и небом, между Богом и Дьяволом, до самого того дня, когда смерть придет за ним.

Таким образом, темные силы земли и ностальгия по анге­лу будут оспаривать между собой право на этого ребенка, ко­торый в этот момент всего лишь младенец, играющий с ин­струментами каменотесов в саду дома сеттиньянского ремес­ленника. Микеланджело едва исполнился год, когда его отец был освобожден от своей должности и отозван во Флорен­цию. Его мать Франческа болезненно переносила новую бе­ременность и была так слаба, что ребенка отдали в семью кормилицы, которая вскормила его и окружила такой же ма­теринской заботой, как если бы это был ее собственный сын.

Целыми днями малыш слышит визг вгрызающейся в ка­мень пилы, глухие удары молотка, резкие звуки долота. Как и у других обитателей дома, его одежда покрыта тонкой мраморной пылью. Во дворе работают рабочие, и мелодии их песен смешиваются с громкими звуками от инструмен-

9

 

тов. Едва начав ходить, ребенок ковыляет между каменоте­сами, привыкая к песне металла, грызущего камень, кото­рая уже принимает в его сознании героический характер. Песня борьбы, песня победы... И разве не из этого состоит самая блестящая победа над необработанным куском выре­занного из скалы минерала в придании ему формы, взлеле­янной мечтой?

Разумеется, в мастерской мужа кормилицы нет и речи о скульптуре. Этот человек всего лишь простой ремесленник, которому не доверяли тонкой работы, и он никогда не де­лал ничего другого, кроме как придавал правильную форму мраморным блокам, привезенным из карьеров. Но эта точ­ная линия, безукоризненный угол, безупречная поверх­ность... Бесформенные куски камня сбрасывали во дворе на землю с тяжелых повозок, влекомых быками, и благородной задачей этих ремесленников было превращение их в камни, обработанные с высокой точностью и достойные места в любой церкви или в любом дворце. Порой владельцу каме­ноломни доверяли выполнение резьбы, благодаря которой камень начинал играть светом и тенями, а иногда даже ка­кого-нибудь декоративного мотива, достаточно простого, чтобы его могли вырезать рабочие, — например, какого-ни­будь орнамента с повторением формы яйца или отделки карниза рельефом, наподобие четок, а то и несложного ор­намента из пальмовых листьев.

Маленький Микеланджело бродил по двору среди этих камней, от огромных глыб с острыми, еще не выкрошивши­мися ребрами, говоривших о том, что их только что вырва­ли из карьера, до едва обтесанных блоков, которыми уже за­владела геометрия, чтобы подчинить их своей регулярности, и до таких, увидев которые довольные каменщики трепетно проводили кончиком пальца по их гладкой, блестящей по­верхности. Подражавший им Микеланджело, прикладывая ладони к камням, учился на ощупь определять разнообраз­нейшие материалы, из которых сложено тело земли. Особая чувствительность его пальцев позволяла ему отличить pietra selena — лунный камень — от травертина, известкового ту­фа. Выбрать мраморный камень из кучи других нетрудно, но разновидность мрамора он называл, ощупав его с закрыты­ми глазами, не сбиваясь с прожилок, которым следовали его пальцы, и безошибочно чувствуя разницу между текстурой порфира и чиполино — глазкового мрамора. Он научился любить и уважать необработанный камень, как человеку и надлежит уважать и любить все то, с чем он призван бороть­ся. Он чувствовал благодаря своей детской проницательнос-

10

 

ти, что его предназначение связано с камнем, с его сопро­тивлением, с его соблазнами, с его величественной и суро­вой красотой. Его игрушками были молоток, долото и еще этот удивительный, громко гудевший инструмент, в виде лука, для сверления отверстий в самых трудно поддающихся обработке мраморах. Он брал в руки куски камня и сравни­вал их вес. Он разбирался в зернистости и полировке, в плотности и весе материала. Он уже предчувствовал все то, что можно было сказать о камне.

Поскольку от него держали подальше перья и бумагу, слишком дорогие, чтобы расходовать их понапрасну, он на­учился рисовать куском древесного угля на осколках мрамо­ра, на изломе которых загадочно искрились кристаллы. Так поступали древние египетские ваятели. Так рисовал на первом попавшемся камне и самый старый из современных и самый современный из старых художников Джотто, пасший на лугу вверенное ему стадо коров. Что же рисовал Микеланджело? Как и все дети, он воплощает в рисунке мечты, порожденные его воображением. Но воспроизводит формы реальной жизни не буквально. Он предпочитает придавать рисунку неопределенные черты, диктуемые ему фантазией, в доме кормилицы добродушно посмеивались, глядя на это­го уже такого смышленого ребенка, которому скоро предстояло догадаться, какое призвание вызревало в его наивных набросках, какой гений пылал в детских руках, прикасав­шихся к камню с почти религиозным благоговением, но при этом и с могучей, уверенной в себе властностью человека, решившего выйти победителем из сражения с ним.

Руки Микеланджело? Многочисленные комментаторы и Портретисты много говорили нам об его лице. Но какими выразительными, должно быть, были эти руки, о которых никто не сказал нам ни слова! У человека, родившегося скульптором, прикосновение более важно, чем взгляд, вер­нее, обе эти характеристики сливаются в единое целое при обучении художника формам мира. Тесному знакомству с камнем он обязан именно своим рукам, ощутившим тайную трепетность минерала, глубинную таинственную жизнь мра­мора, то уже устанавливавшееся согласие между материалом, ожидавшим воплощения в форму, и творческой волей, из которой родится эта форма.

В доме скромного сеттиньянского каменотеса Микелан­джело еще ребенком приобретает первые навыки, позволя­ющие ему с уверенностью овладевать своим искусством. Он понимает, что форма достигается не за счет того, что что-то к чему-то добавляют, а определяется удалением лишнего.

11

 

 Удобная пластичность глины или воска открывает худож­нику широкий, но слишком легкий путь. Героическая стезя скульптора — это гениальная интуиция, поразительно уга­дывающая, что необходимо удалить, чтобы раскрыть форму, изначально заложенную в бесформенной глыбе. И именно все то, что долото отбивает от этой бесформенной массы, позволяет родиться точной, девственной, исчерпывающе со­вершенной форме.

Если верно то, что всегда что-то остается от людей в ме­стах, где они когда-то жили или творили, разве возможно, чтобы маленький Микеланджело не почувствовал в этой де­ревне Сеттиньяно присутствия некой изысканной тени, те­ни скульптора, носившего при жизни славное имя Дезидерио? Из всех флорентийских мастеров Кватроченто никому, кроме него, не удавалось так хорошо выразить прелесть ху­деньких девушек с длинной шеей, охваченных радостной ве­селостью детей, и гармоничную стройность юношей. Дезидерио — король пленительных гибких форм, умевший так хорошо передать все изящество тела и ума, одновременно такой целомудренный и такой чувственный, такой утончен­ный и ясный. Молодость и жизнерадостность, непринуж­денную красоту плоти и не знающей тревоги души — вот что привнес Дезидерио в эту очаровательную Флоренцию, которая была почти пресыщена рождением шедевров, появ­лявшихся там каждый день... Дезидерио!..

Старая греческая мечта, которую флорентийский Ренес­санс сделал своею, обретала жизнь в статуях и барельефах Дезидерио. Не было больше разногласий между чувством и умом. Душа уже не боялась плотских радостей. Она прини­мала в них свою долю участия и создавала возвышенную утонченность наслаждения, сотканную из того, что может быть самого изысканного в чувстве и самого драгоценного для разума. Эта гармония, с которой в один из моментов своей истории встретилась Греция и к которой все еще стремится мир через христианство и несмотря на христиан­ство, живет в ангелах и мадоннах Дезидерио.

На склоне своих дней Микеланджело рассказывал, что он впитал любовь к скульптуре с молоком своей кормилицы в деревне Сеттиньяно. Он никогда не сказал нам ни слова об этом Дезидерио из Сеттиньяно, чье имя остается свя­занным с его родиной. Он умер в тридцать шесть лет, и для него конфликт с необработанным камнем был лишь пре­красным поводом для того, чтобы оживить древнюю мечту, воскресить юношей Аттики, передать ребенка в руки девст­венных кор, изобразить христианскую улыбку на устах, про-

12

 

славляющих радости Афродиты и таинственное могущество Пана.

Сеттиньяно... это деревня, поля, виноградники, восхити­тельный гармоничный пейзаж, открытый взорам со всех сторон, ничем не приниженный и не ограниченный. Когда подросший Микеланджело возвращается в родительский дом во Флоренции, все ему кажется тесным и серым: мрач­ные улочки вьются между высокими суровыми стенами дворцов. Город сжат в кольце своих укреплений, как в кула­ке. И потом, в доме больше нет матери. Франческа недавно умерла, и теперь в нем только четверо его братьев, с кото­рыми он никогда не жил, да суровый и грустный вдовец. Вот что он находит, покинув жилище каменотесов. Никаких песен, никаких звуков пилы или долота. Тишина дома, по­груженного смертью в траур. Мрачные комнаты, выходящие окнами на душную, неосвещенную улочку. Отец, с недо­вольным видом рассматривающий мальчика, из которого сделали крестьянского парня, усвоившего манеры и речь подмастерья каменотеса; под ногтями у него еще видна мра­морная пыль, а все его разговоры только о скульптуре и о рисовании. Братья, ухмыляясь, посматривают на непроше­ного чужака с насмешливым недоверием. Они знают, что их ждут прелести процветающей торговли, и готовятся к этому, убивая в себе все мечты, все желания, все надежды, которые могли бы нагородить препятствий на пути к коммерческому успеху. А Микеланджело возвращается в Сеттиньяно, пол­ный твердой решимости вступить в сражение с необрабо­танным камнем, стать художником, творцом. Мессер Лодовико провожает его взглядом, полным печальной укоризны.

Не знаю, была ли школа Франческо да Урбино одним из тех веселых коллежей, которые начинали входить в моду, где стремились совершенствовать тело, не забывая и о развитии ума, и где гуманистическая культура обогащалась песнями и танцами. Франческо, вероятнее всего, был сельским учите­лем с грозной линейкой в руке, озабоченным тем, как бы напичкать эти юные умы сложными хитросплетениями грамматики, сведениями из глупых и наивных наук о миро­здании и о человеке, а также строгими правилами арифме­тики. Ну и латынью, конечно, в ее самом непривлекатель­ном и отталкивающем виде.

Такова была педагогика, которой бывший подеста Кьюзи вверил своего сына для воспитания и обучения и, разу-

13

 

меется, для того, чтобы из его воображения с корнем вырва­ли это абсурдное желание стать художником. Что такое бы­ли художник или скульптор в то время, если не считать от­дельных удачных случаев? Голодные ремесленники, богема, получавшие за настоящие шедевры такие же гроши, как ра­бочие, они не пользовались уважением буржуазии и их от­носили к гильдии бакалейщиков и аптекарей. Пренебрегая фамилиями, их называли по имени, в лучшем случае добав­ляя при этом имя отца или родного города, а то и просто по прозвищу, обязанному каким-нибудь особенностям внеш­ности или поведения: Придурок, Бочонок, Чернявый, Шля­па, Педераст. Таков был обычай эпохи, и даже самый круп­ный военачальник того времени Бартоломео Коллеони был знаменит прозвищем, совершенно невоспроизводимым на бумаге.

Не потому ли Микеланджело стремился отойти от семей­ных традиций, чтобы быть похожим на этих людей? Больше не было матери, которая могла бы защитить его от рукопри­кладства вечно раздраженного отца, пытавшегося совладать с непослушным ребенком. Его били и в школе, хотя он был умен и усидчив, но оба эти качества он вовсе не хотел обра­щать на то, чему его пытался обучать Франческо.

В чем причина такого сопротивления? Микеланджело не только обладал всеми качествами, делающими из детей хо­роших учеников, но и был бесконечно более одаренным, чем все другие его товарищи по школе. Учитель просто не мог понять той инертности, с какой этот ребенок относил­ся к учению, такого решительного нежелания что-либо де­лать — ни книгу раскрыть, ни тетрадь: не отрывая взора от окна, он следил за проплывавшими в небе облаками, когда его товарищи сосредоточенно решали задачки.

Франческо да Урбино, человек отнюдь не глупый, дога­дывался, что за всем этим кроется какая-то тайна. Исполь­зуя все тонкости педагогических приемов, он пытался рас­спрашивать мальчика, но тот упорно хранил свой секрет. Однако заметив, что он украдкой постоянно что-то рисовал, его наставник понял, что Микеланджело обуревает единст­венное желание: стать художником. Это было его призвани­ем, и он изо всех сил боролся со всеми препятствиями, ко­торые могли бы этому помешать.

Ни укоры, ни наказания не могли заставить отступить эту упрямую волю. Его решимость не поколебали ни увеще­вания, ни предупреждения о рискованности выбора такой профессии, о превратностях, которыми полна жизнь худож­ника в противоположность спокойному, солидному и уважа-

14

 

емому всеми процветанию коммерсанта. Ребенок, которому не было еще и десяти лет, уже был мятежной натурой, а впоследствии будет перечить папам и смеяться над просьба­ми королей. Мятежный в помыслах и поступках, ревностно охранявший свою независимость, подозрительный по отно­шению ко всему, что могло бы на него повлиять, не прием­лющий никаких приказов и запретов, внемлющий только голосу собственного гения и его глубинных стимулов — та­ков уже был Микеланджело. Разумеется, нежность матери и сестры не была более действенной, чем отцовские меры ис­правления или упреки педагога. Мягкость пронимала его не больше, чем жестокость. Он боролся не из прихоти, а защи­щая ту живущую в нем некую божественную данность, ко­торую, может быть, не вполне осознавал, но чью непреодо­лимую власть над собой смутно чувствовал всем своим существом.

Ребенок хотел стать художником! Почему бы не дать ему следовать этому выбору, тем более что он проявлял такие за­мечательные способности? Именно так рассуждал Франчес­ко да Урбино, готовый скорее потерять одного ученика, чем использовать свой авторитет и тратить силы в борьбе с та­ким неукротимым упорством. Держать дальше ребенка в школе было бесполезно, ни к чему хорошему это не приве­дет. «Отдайте его лучше учеником к какому-нибудь худож­нику», — советовал он отцу. Лодовико Буонарроти не желал признать свое поражение: его сын должен быть коммерсан­том. Но он чувствовал себя слишком слабым, чтобы совла­дать с этим несокрушимым упрямством. Ребенок, которого "Месяцами безуспешно секут и ругают, казался равнодушным к физической боли и глухим к увещеваниям и в конце кон­цов сломил отцовскую волю. Лодовико уступил.

В один прекрасный день папаша Буонарроти взял сына за руку и отправился с ним в церковь Св.Троицы. Там на лесах, поставленных в одном из приделов, работали худож­ники. Под их искусными руками на сыром гипсе штукатур­ки рождалась фреска, воспроизводившая какие-то прекрас­ные, яркие сцены. Еще три года назад роспись этого приде­ла начал Доменико Гирландайо. Дело шло к концу. Худож­ник спустился с лесов и, взглянув на ребенка, улыбнулся ему. Лодовико Буонарроти вышел из церкви, оставив Мике­ланджело с любопытными и смешливыми учениками среди серьезных персонажей фрески, чьи лица удивительно ярко вырисовывались на серовато-белом фоне стены. Он сделал первый шаг в тот восхитительный мир, о котором мечтал с самого раннего детства. Его обступили палитры, кисти, кра-

15

 

ски в порошке — юные подмастерья растирали их в ступке пестиками — большие листы эскизов, где уже жило произве­дение, и нужно было перенести на стену сиены, обозначен­ные красным штрихом по штукатурке. Рядом с художником стоял каменщик, наносивший на стену тонкий слой влажно­го раствора, на котором под кистью художника сразу же воз­никали сияющие образы. Это, возможно, не совсем то, о чем он когда-то мечтал в Сеттиньяно, в саду каменотеса, но те­перь он наконец избавился от школы, освободился от всяко­го принуждения, стал хозяином своей судьбы и устремился по чреватому опасностями пути — к успеху или провалу. Ему было тринадцать лет. Он был Микеланджело...

 

         Наверх     Содержание     Michelangelo       '500          Biblio Italia