Марсель Брион

Микеланджело

(Жизнь замечательных людей. Серия биографий. выпуск 1025 (825)

МОСКВА: МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ – ПАЛИМПСЕСТ, 2002

Перевод с французского Г. Г. КАРПИНСКОГО

Перевод осуществлен по изданию: Marcel Brion. Michel-Ange. Paris: Albin Michel, 1995.

 

Глава девятая

 

ПАПА-ГРОМОВЕРЖЕЦ

 

Микеланджело мирно обосновался во Флоренции. Он вернулся к картону битвы при Кашине, взялся за апостолов, заказанных Арте делла Дана, и снова зажил, как прежде, спокойной жизнью. Земляки были счастливы видеть его вернувшимся к ним. Они говорили: мы отвоевали своего Микеланджело.

В Риме, однако, все было совсем по-другому. Раздражен­ный и раздосадованный потерей своего скульптора, Юлий II колебался между различными способами возвращения его в Ватикан. Он, разумеется, мог заключить почетный мир, признав свои ошибки. Микеланджело ожидал лишь жеста

120

 

сожаления, чтобы вернуться и снова занять свое место рядом с ним. К несчастью, Юлий II был из тех властных натур, которые упорствуют в своих ошибках. Он не понимал, что если он, Юлий II, нуждался в Микеланджело, то Микеланджело, наоборот, вполне мог обойтись без Юлия II. Этот папа-эмовержец был не способен оценить то чувство оскорбленного достоинства, которое подстегнуло художника, подобно как унижают дикую лошадь, набрасывая на нее узду. Ввсемогущий, получивший право соединять и разделять как земле, так и на небе, он не допускал, чтобы кто-то ему противился, будь то не имеющий себе равных художник или же дворянин кровей Генриха II. Наконец, Юлий II не умел проигрывать и еще меньше признаваться в проигрыше. Он хотел схватить Микеланджело, как беглого слугу. На кон было поставлено его самолюбие, и он не уступит.

Микеланджело был не больше расположен к уступкам. Оставаясь слепым к истинному гению Юлия II, он видел в нем лишь тиранического и грубого хозяина, ярмо которого стряхнул со своих плечей. Все друзья ругали его за такое вызывающее поведение по отношению к владыке мира, но он лишь посмеивался над их осторожными советами и с кратким отказом отсылал обратно все послания, которыми ему докучал Юлий II.

Борьба между этими двумя гигантами становилась достоянием публики. Вся Италия с любопытством следила за ее перипетиями. Скульптор будет упорствовать в своем удалении, пока извинения не излечат его раненую гордость. Но ожидать извинений от Юлия II, от этого выскочки, одурачившего весь мир и терроризировавшего всех, кто избежал его хитростей, значило требовать невозможного.  Никогда папа не склонится  перед художником.  На кону престиж понтифика.

Разумный человек с улыбкой ликвидировал бы этот спор, сожалению, ни один из двух противников разумным человеком не был. Силы природы, неукротимые, непреодолимые, слепые, не склоняются перед разумным словом, заставляющим позабыть все распри. Они будут упорствовать в споре, пока одна из них жестоко не разгромит другую. Даже если бы он был расположен к тому, чтобы заключить мир, теперь папа сделать этого не мог, не пожертвовав своим авторитетом. Надо было быть человеком с умом и сердцем, далеко превосходящими то, чем располагал Юлий II, чтобы сделать первый шаг в разрешении подобного конфликта.  Что же до Микеланджело, то он замкнулся в своей роли ос­корбленного, позволявшей ему отвергать все переговоры.

121

 

 

Этот конфликт продолжался бы долго, если бы папе не подсказали, что, поскольку бесполезно пытаться сломить упрямого скульптора, следовало обратиться к его хозяевам и попугать флорентийцев. Теперь очередные письма, минуя Микеланджело, были доставлены в муниципальный дворец. В игру вступили государства.

Гонфалоньер Пьеро Содерини с тревогой изучил грозные послания. Юлий II предписывал флорентийским властям схватить Микеланджело и доставить его в Ватикан. Для Флоренции это тоже становилось делом принципа. Согла­ситься на выдачу папе флорентийского гражданина означало подчиниться произволу иностранной державы, чего флорен­тийцы, чрезвычайно ревниво оберегавшие свою независи­мость, допустить не могли. Кроме того, Микеланджело не был преступником. Он прогневил папу в строго частном деле. Требовать экстрадиции в подобных условиях означа­ло бы требовать невозможного. Наконец, виновник спора был флорентийцем, а не римлянином, что делало требо­вание папы абсолютно лишенным юридических основа­ний.

Юлий II насмехался над юриспруденцией! Он раздражен­но ответил, что Флоренция должна незамедлительно выдать ему беглеца. Синьория попыталась успокоить раздраженно­го понтифика, но ее уже стало тревожить предвкушение трудностей, которые могли последовать за отказом папе в выдаче Микеланджело. Многие уже поговаривали, что папа есть папа и стоит ли ссориться с главой христианского ми­ра из-за какого-то художника, который, возможно, сам во всем виноват?

Последовавшие письма подтвердили мнение этих бояз­ливых людей. Юлий II бесцеремонно давал понять, что, если Флоренция не вернет ему Микеланджело как беглого пленного, пусть пеняет на себя за то, что может произойти. Военные и религиозные санкции примерно накажут недис­циплинированный город.

Хотя Содерини был другом скульптора и приверженцем права на убежище, он попытался оказать давление на неус­тупчивого художника, чтобы вынудить его вернуться к папе. Он убеждал его в том, что своей непреклонностью он уже отстоял свою честь и достоинство, но что теперь должен ус­тупить желаниям властного понтифика — старика!.. па­пы!.. — и не настаивать на своей позиции, которая ставила под угрозу весь город.

Но поскольку эти мудрые советы повисли в воздухе, Со­дерини сказал, что Синьория больше не может его покры-

122

 

вать. «Ты поступил с папой так, как не осмеливался ни один король Франции, — прямо сказал он скульптору. Но о дальнейшем сопротивлении не может быть и речи. Мы не хотим рисковать войной из-за твоего высокомерия и упрямства. Готовься выехать в Рим». — «В Рим ни за что, — возразил Микеланджело, — но поскольку Флоренция не хочет меня защитить, я уеду. В Константинополь».

У Содерини округлились глаза. Он подумал, что Микеланджело над ним смеется или заявляет что попало просто из-за досады. Однако Микеланджело действительно надумал ехать в Турцию. Еще до того, как там узнали о распрях между удожником и папой, султан прислал к Микеланджело своего посланца, францисканского монаха, с приглашением приехать к нему в Константинополь. Он намеревался доверить Микеланджело крупные работы, а именно строительство громадного моста, не желая приглашать для этого никого другого.

Микеланджело никогда не строил мостов, но мысль о поездке в Турцию его соблазняла. Для амбициозных людей с обманутыми надеждами Турция в некоторые моменты их жизни была желательным прибежищем. Даже Наполеон подумает о том, чтобы перейти со своей шпагой на службу султану, когда Франция не будет знать, что ей с этой шпагой делать. Но тогда у Микеланджело было достаточно работы во Флоренции, чтобы лишь рассеянно выслушать предложения францисканца. Теперь, после того как земляки отказали ему в убежище, он заявил о готовности принять предложение Великого турка. И сказал об этом своим друзьям.

Содерини спешно отправился к нему. Какое безумное намерение! Что он будет делать у турок? Разве найдет он там хоть одного человека, который оценил бы его гений? Что предлагают? Мост? Это работа для простого рабочего. Не было бы большей глупости, чем ради этого отказаться от примирения с папой, и он наверняка об этом пожалеет. Пусть подумает, прежде чем решится на это очертя голову. Папа не хочет ему зла. Разве он так настойчиво требует его возвращения не для того, чтобы поручить ему ваять великолепные произведения, это надгробие, видеть которое построенным оба они так желают? Или султан заказал ему свою гробницу? Микеланджело, которого поколебали эти доводы, да и в действительности он не очень хотел ехать в Турцию, заметил, что опасается мести со стороны папы: Юлий II заставит его заплатить за неповиновение, если он проявит неосторожность и вновь доверится ему.

123

 

«Пустяки! Ты поедешь в Рим не как частное лицо, а как посол Синьории. Никто не осмелится поднять на тебя руку, ты будешь защищен дипломатическим иммунитетом и смо­жешь таким образом говорить с папой на равных, не опаса­ясь никакого насилия. Во всяком случае, лучше умереть в Риме, чем жить в Турции», — заметил мудрый гонфалоньер.

Всерьез ли думал Микеланджело об этом дальнем путеше­ствии? Кто знает! Будто он уже живет в Константинополе, он подписывает именем Vostro Miccelagniolo in Turchia сонет, на­писанный в тот период, и в горько-шутовском тоне скульп­тор комментирует свои распри с папой: «Здесь потиры пере­ливают в каски и мечи...» Блестящая сатира на юлианский Рим выдает состояние ума, в котором находился тогда поэт. Может быть, неудовлетворенность, гнев, возмущение все-та­ки толкнут его на отъезд в Турцию?..

Как бы то ни было, доводы Содерини его убедили. Юлий II со своей стороны обещал, что не причинит ему ни­какого зла, наоборот, он встретит все то расположение, ко­торым пользовался до своего «необдуманного и опрометчи­вого бегства». Это давало повод к размышлению. Папа не сформулировал специального извинения, но делал первый шаг к примирению. Я предоставляю воображению читателя возможность оценить, насколько для такого злобного и мстительного человека, как Юлий II, было трудно гаранти­ровать безнаказанность оскорбленному им грубияну. К сча­стью, между ними было нечто, более могущественное, чем самолюбие: надгробие папы.

Зов статуй, в воображении Микеланджело ждавших осво­бождения от лишнего мрамора, был для него куда убеди­тельнее мудрых советов Содерини, и он не смог перед ним устоять. Но когда наконец решил вернуться в Рим, до Фло­ренции дошла удивительная новость: папа уехал на войну.

 

*   *   *

 

Война была любимым развлечением Юлия II. Ему нрави­лись ее жестокая романтичность, какофония смешавшегося с музыкой маршей звона оружия, ее неистовая патетика. Он стал священником из-за сложившихся обстоятельств и пото­му, что в тот период было легче сделать карьеру в Церкви, нежели в армии, чувствуя в себе мощный заряд неиспользо­ванной энергии, а за спиной — влиятельную семью, готовую возвысить тебя до высшего папского сана. Кондотьеры по­рой захватывали недурные княжества в качестве военных трофеев, но папская тиара давала высшую власть, юрисдик-

124

 

ция которой распространялась даже на королей. Вероятно, в глубине души Юлий делла Ровере предпочитал опасности виной жизни случайностям духовной карьеры и, чтобы удовлетворить свою тайную склонность, превратил свое существование в непрерывную схватку.

Если он не развязал войну раньше, как только стал папой, то лишь потому, что не мог этого сделать. В течение скольких лет он работал над укреплением своих войск, расширением артиллерии по французской модели, а когда почувствовал себя достаточно сильным, раскрыл свои карты. Озабоченный прежде всего интересами Церкви, собственного временного успеха, а также своим духовным величием, он хотел восстановить владения Св. Петра в прежних границах. Действительно, он чувствовал угрозу со стороны ближайших соседей, итальянских государств, в особенности Венецианской Республики, и, возможно, еще большую от крупных иностранных держав. Французский король Людовик XII никак не мог простить ему избрания папой, так как поддерживал кандидатуру кардинала д'Амбуаза. Людовик XII претендовал на имперскую корону, которой мог бы добиться только в том случае, если бы в Ватикане был его человек, отсюда и то значение, которое придавалось этой кандидатуре. Одержав победу над этим соперником, Юлий II одновременно лишил своих вожделенных надежд короля Франции, который вполне мог бы в один прекрасный день отомстить за этот проигрыш.

Главной заботой понтифика было расширение и усиление государств Церкви. Для реализации этого плана следовало прежде всего завладеть двумя укрепленными городами огромного стратегического значения, Перуджей и Болоньей.

Юристам на основании старых карт удалось установить, что оба эти города по праву принадлежали к папским государствам, но было совершенно несомненно, что Бальони и  Бентивольо, которые, соответственно, были синьорами этих городов, не согласятся с этой точкой зрения. Поэтому вместо того чтобы начать долгую  и дорогостоящую тяжбу, Юлий II решил, что самым лучшим способом убедить их в этом будет внезапное появление во главе своей сильной армии перед строптивыми князьями, которым не оставалось бы ничего другого, как присоединиться к его мнению. Это не обошлось бы без нескольких сражений, чему заранее радовался старый вояка.

Он мобилизовал одновременно со своими полками весь Священный Коллеж и во главе генерального штаба, в соста­ве которого было столько же кардиналов, сколько и генера-

125

 

лов, под звуки флейт и под барабанный бой начал военную кампанию.

Армия под командованием седобородого папы, должно быть, являла собой удивительное зрелище, но никому не ре­комендовалось его высмеивать, столько было воинственно­го пыла и боевого задора в поведении Юлия II. Тиран Перуджи Джанпаоло Бальони был одним из самых храбрых кондотьеров того времени и одним из самых бессовестных людей. Поэтому можно было ожидать, что под угрозой штурма папских войск он вместо того, чтобы укрыться за укреплениями своего города, расположенного на каменис­том выступе и, таким образом, почти неприступного, и ожи­дать там подхода захватчиков, приготовит своему противни­ку какую-нибудь привычную западню. Но нет, вместо этого он просто предложил понтифику сдачу Перуджи и триум­фальное вступление в город.

Тем, чего Бальони не добивался военным путем, он обычно завладевал путем убийства. Фактически отдавая се­бя на его милость, папа вошел в город, преданный тирану, в сопровождении всего лишь эскорта из своей личной гвар­дии и священников, проявляя тем самым удивительную неосторожность. Но поскольку фортуна действительно улы­бается храбрым, Бальони не осмелился организовать поку­шение на папу, хотя в стенах Перуджи тот находился, так сказать, в его полном распоряжении. Чем объяснить такую нерешительность? Этого никто не знает. Может быть, свя­тость церковного сана противника внезапно заставила от­ступить этого бесстрашного кондотьера перед убийством, которое было бы усугублено святотатством. А может, он по­лагал, что папская армия была более многочисленной, чем в действительности, и принял все силы папы за авангард, примерно, равный по численности его собственному войску?

Не воспользовавшись благоприятной возможностью от­делаться от своего врага с минимальным риском и затрата­ми, Бальони остался в проигрыше. Ни многочисленные, хо­рошо обученные и экипированные полки, ни неприступная крепость теперь ничего не значили: он сдал все это, проявив какую-то абсурдную слабость. Воспользовавшись этой не­объяснимой капитуляцией, Юлий II разместил в Перудже свою штаб-квартиру и подготовился к выступлению оттуда на Болонью.

Что касается Джованни Бентивольо, то он был намерен защищаться, тем более что рассчитывал на дружбу Франции. Но случилось так, что Людовик XII, необдуманно решив­ший обезопасить своих венецианских союзников, также на-

126

 

ходившихся под угрозой, договорился с Юлием, вместо того чтобы его припугнуть. Он добился мира для Венеции за счет Болоньи и даже направил в распоряжение наступавшего несколько своих знаменитых полков, отличившихся в итальянской войне.

Как было устоять перед коалицией, в которую входили с французскими феррарские, неаполитанские, флорентийские войска и, наконец, армия самого Бальони, ко­торый, не удовольствовавшись капитуляцией перед папой, продвигался теперь вместе с ним? Бентивольо испугался. Среди болонцев нарастало недовольство: они давно ждали случая отделаться от своих синьоров. Когда папская армия, разросшаяся за счет стольких союзников, подошла к Болонье, толпа в городе разделилась на две части: одни отправились грабить дворец Бентивольо, другие кинулись навстречу врагу и радостно его приветствовали. Бентивольо не оставалось ничего другого, как в свою очередь сдаться и присоединиться в эскорте победителя к грозному Бальони.

Юлий II обосновался в Болонье, охваченный такой гордостью, как если бы взял ее штурмом, и приказал переплавить в бронзу все пушки, которые столь мирно отнял у врага: эта бронза, по его расчетам, должна была послужить для колоссальной статуи в его честь в этом побежденном городе. Но чтобы иметь статую, следовало сначала заставить вернуться Микеланджело.

 

*   *   *

 

Синьория, довольная тем, что ей удалось отделаться от который в известных обстоятельствах мог бы стать casus belli — поводом к войне, с удовольствием смотрела на отъезд Микеланджело из Флоренции. Перед отъездом в Болонью Содерини вручил ему верительные грамоты, аккредитовавшие его в качестве посла и обеспечивавшие ему таким образом дипломатическую неприкосновенность. Хотя в тот период мало что уважалось, иммунитет чрезвычайных послов не нарушался.

Итак, Микеланджело прибыл в Болонью, куда приезжал десятью годами ранее с двумя своими товарищами и где ему поставили печать на большой палец, что благодаря счастли­вой случайности обернулось дружбой с Альдовранди. За эти последние десять лет произошло многое — подросток Ми­келанджело стал зрелым, умудренным опытом мужчиной. Он сразу же отправился снова взглянуть на вызвавший у него такой восторг фасад церкви Св. Петронио, склонился

127

 

перед барельефами Якопо делла Кверча. Навестил фигуру ангела, изваянную им для гробницы Св. Доминика. Разуме­ется, зашел и к Альдовранди, который вновь попросил по­читать ему Петрарку и Данте. С визитом к папе, однако, не торопился.

Прошло немного времени, и об его приезде доложили властному понтифику: его узнали во время обедни в церкви Св. Петронио. Юлий II послал за скульптором.

Опустив голову, «с поводком на шее», как с юмором пи­шет он сам, он явился во дворец Бентивольо, в котором по­бедитель разместил свой двор. Как и в день, когда разверты­валась сцена разрыва, скульптор застал Юлия II сидевшим за обеденным столом. На этот раз тот быстро бросил на стол нож и повернулся к нему в порыве дикого гневного возму­щения. «Мне пришлось посылать за тобой!» — вскричал он с пылающими молниями глазами. Никогда он не был таким ярко выраженным папой-громовержцем.

Зная, чего требовал протокол аудиенции, Микеланджело преклонил колено и смиренно объяснил, что внезапно по­кинул Рим потому, что почувствовал себя совершенно неза­служенно оскорбленным. Втайне оценивший эти слова, ко­торые удовлетворяли его самолюбие и в глубине души обра­дованный возвращением своего скульптора, Юлий II сохра­нил, однако, свою мрачную мину неуживчивого человека и ничего не ответил.

При их разговоре присутствовал посланный Содерини кардинал де Вольтерра. Он был братом флорентийского гонфалоньера, и тот написал ему письмо, в котором просил, на­сколько возможно, облегчить примирение Микеланджело с папой. Неосторожный прелат, подумав, что молчание пон­тифика предвещало один из ужасных приступов его гнева, который, разразившись, лишь привел бы к новой размолв­ке, решил, что пришло время вмешаться и все уладить. Лов­кий дипломат, он почтительно приблизился к Юлию II, ко­торый вновь принялся за еду, словно здесь и не было Ми­келанджело, и попытался оправдать поведение человека, ко­торого ему рекомендовали. «Не стоит обращать внимание на его поведение, — доброжелательно проговорил он, — худож­ники люди грубые, плохо воспитанные. Не следует сердить­ся на них за их неуклюжесть».

Эти слова, полные добрых намерений, в результате вызвали новый приступ гнева у папы, но уже не против Мике­ланджело. Величественный и грозный, как Юпитер-громо­вержец, Юлий II обернулся к несчастному прелату и проры­чал: «Несчастный, ты только что оскорбил его так, как я бы

128

 

не сумел этого сделать. Грубиян, невежа, тупица — это как раз ты. Убирайся, убирайся отсюда...» Чтобы придать боль­ший вес свои словам, Юлий II поднялся с места и, размахнувшись посохом, сильно ударил бедного кардинала, который, оглушенный, не зная, что сказать и что делать, пятился к двери, пытаясь уклониться от ударов, а папа все кричал ему: «Пошел вон, убирайся, и чтобы я тебя здесь больше не видел, не то я тебя убью!»

Возможно, он действительно убил бы его, так силен был гнев, если бы неудачливый примиритель не убежал со всех ног, подхватив обеими руками свою красную мантию, преследуемый — по крайней мере, так Микеланджело рассказвал эту историю своему ученику Кондиви — слугами папы, которые провожали его палками до самого выхода из дворца. Отделавшись от перепуганных слуг, разбежавшихся кто куда, чтобы избежать своей доли ударов посохом, оба врага посмотрели друг на друга. Им было приятно остаться  наедине, вдали от всех этих мелочных, маленьких людишек. Двум гигантам, понимающим и уважающим друг друга. Потом они по-дружески разговорились. Микеланджело хотелось сразу же поговорить о надгробии, но папа остановил недовольным движением руки и нахмурился. «Это приносит несчастье», — чуть не проговорил он, но удержался, не желая показаться суеверным. Этот человек, не боявшийся никого, всегда испытывал некоторую робость в присутствии Микеланджело.

 «Сделай сначала мою статую», — проговорил он.

 

*   *   *

 

Согласие между обоими титанами было восстановлено, Микеланджело снял мастерскую и немедленно принялся за работу. Папа хотел получить колоссальную статую, которую установили бы на портале церкви Св. Петронио, между барельефами Якопо делла Кверча. Чтобы сократить расходы, было решено, что статую в благородном порыве подарит признательное население Болоньи. Таким образом, Микел­анджело получил неограниченный кредит.

Он выписал помощников из Флоренции, художников, специализировавшихся на литье бронзы, Лапо ди Лаго и Лодовико Лотти, и расположился вместе с ними в крохотном домишке без удобств, где, как он пишет своему брату, «мы спим вчетвером на одной кровати». Но он не придавал зна­чения этим жалким условиям жизни, поскольку мог свобод­но работать над колоссальным произведением, в новом ма-

129

 

териале, создававшем для него непредвиденные трудности. Порой к нему заходил папа по вечерам, так как скульптор моделировал без передышки, и подолгу молча глядел на ру­ки художника, разминавшие и выглаживавшие глину. Гроз­ный Юлий II, не говоря ни слова, усаживался на табурет, скрестив руки на посохе и опустив на них подбородок, а на его глазах глина становилась телом, лицом статуи. Спустя час он поднимался и, не произнеся ни единого слова, что­бы не потревожить художника, благословлял его пастыр­ским жестом и уходил.

Порой Микеланджело прерывал работу и беседовал со своим посетителем. Однажды он спросил его, что тот хотел бы держать в своей левой руке. Книгу? Папа рассердился. «Что мне делать с книгой, — проворчал он, — вложи в нее меч. Так будет лучше...» Потом обошел кругом огромную — в три раза больше натуральной величины — статую, критичес­ким оком оценивая детали исполнения. «Почему я поднимаю правую руку? — спрашивал он. — Что означает этот жест? Благословение или проклятие?» — «Не беспокойтесь, святой отец, — с улыбкой отвечал Микеланджело, — народ Болоньи не ошибется; он отлично поймет, что вы требуете от него по­виновения». И папа тоже смеялся, дружески похлопывая ху­дожника по руке. «Работай, сын мой, работай. Мне не тер­пится увидеть эту статую установленной на место».

Несмотря на приглашенных по конкурсу флорентийских литейщиков, которые посвящали его в технологию, извест­ную ему довольно плохо, литье статуи не удавалось. Микел­анджело прогнал плохо работавших помощников, которые в довершение всего его обкрадывали, и вызвал из Флоренции Бернардино дель Понте, мастера по литью пушек, пользо­вавшегося репутацией опытного литейщика бронзы. Но об­стоятельства ополчились против скульптора. Узнав о том, что в Болонье чума, Бернардино отложил свой приезд. Тог­да Микеланджело обратился к одному французскому худож­нику, и тот, не боясь заразиться, тут же к нему приехал...

После нескольких месяцев работы восковая фигура была закончена, и началась работа над изготовлением формы. По ее окончании оставалась самая тонкая часть дела: литье. В первые дни июля 1507 года, в условиях изнурительной жа­ры, которая заставила Микеланджело написать: «Вот уж не думал, что мне доведется когда-нибудь пережить такую жа­рищу», наконец была готова печь для отливки статуи. Ху­дожники с тревогой наблюдали, как лилась бронза. Был здесь и Бернардино, так как чума отступила, и о карантине больше никто не думал.

130

 

Казалось, что присутствие мессера Бернардино обеспе­чит успех операции. «Я думал, что он сможет отлить статую без огня, — говорил Микеланджело, — настолько я был в нем уверен». Но дело обернулось плохо. Только половина бронзы достигла необходимого жидкого состояния, осталь­ная же осталась в печи, и статуя оказалась отлитой только до пояса. То была настоящая катастрофа. Нужно было раз­бить форму, сделать другую и отлить отдельно не получившийся кусок статуи, и все это при смертельной жаре. Художники и рабочие страдали от жажды около пылавшей печи, так как вино было настолько дорого, что считалось драгоценной редкостью. К этим трудностям следует добавить, в городе назревали волнения, а изгнанные из Болоньи Бентивольо пытались вернуться в город, воспользовавшись народными волнениями. Однако ничего этого не было бы, если бы не эта неудача, озлоблявшая людей против статуи.

Обескураженный  Бернардино  не  осмеливался поднять глаза. Он чувствовал себя обесчещенным. Микеланджело с глубоким разочарованием смотрел на незавершенную ста­тую, за отливку которой теперь нужно было приниматься снова. В дополнение ко всему больше не было на это денег: папа, как обычно, оказался настолько же скупым на деле, каким щедрым был на словах, и когда речь заходила об оплате, относился к этому пренебрежительно.

Очередная попытка литья позволила завершить статую. В тревоге Микеланджело пришлось ожидать охлаждения фор­мовочной земли, чтобы освободить статую от формы и уви­деть результаты новой отливки. Когда все было закончено, он без всякого энтузиазма осмотрел свое произведение.

Моя работа могла бы быть намного лучше, — философски пишет он своему брату, — но также и много хуже. Насколько я могу судить, еще не полностью очистив ее от литейной формы, она отлита успешно, но я думаю, что мне придется полировать ее несколько месяцев, так как слишком много заусенец и подтеков. Однако следует благодарить Бога, пото­му что, как я говорил, могло быть хуже.

Как и предполагал художник, полировка отняла почти два месяца. Теперь произведение можно было показать па­пе, которому статуя очень понравилась, и выставить для все­общего обозрения на портале церкви Св. Петронио. Откры­тие статуи проходило в присущей такому случаю торжест­венной обстановке, при большом энтузиазме не скрывавшей радости публики, под звон множества колоколов и звуки фанфар. Микеланджело изнывал от усталости, подавленный работой за более чем скромную плату, сопровождавшейся

131

 

бесконечными неприятностями и принесшей художнику весьма посредственное удовлетворение. Для скульптора, ко­торый любит мрамор и ваяет путем непосредственного уда­ления лишнего материала, бронза является неподходящим материалом, плохим компромиссом между воском и метал­лом, требующим слишком много чисто ремесленного труда. Эта статуя не была плотью от его плоти, как другие произве­дения его гения. Он ревновал к французскому литейщику, к мессеру Бернардино и к другим своим помощникам, при­частным к отливке статуи. Наконец, он был разочарован и тем, что статуя не получилась целиком с первого литья; воз­можно, он видел в этом плохое предзнаменование.

И действительно, несчастье, предопределенное этим зна­ком, произошло. Прошло едва четыре года, как Бентивольо триумфально вернулись в город, из которого их изгнал па­па. Народ, четыре года назад бурно приветствовавший паде­ние тиранов, теперь столь же бурно праздновал их возвра­щение. Поскольку посчитаться с папой было невозможно, народный гнев обрушился на статую. Ее сорвали с церков­ного фасада, покатили по земле и разбили на куски, не по­щадив ни головы с надетой на нее тиарой, ни рук с ключа­ми от собора Св. Петра. Юлий II был прав: лучше было вло­жить ему в руки меч. Куски бронзы побросали в плавиль­ный горн, и из того, что было статуей, побывав перед этим пушкой, снова отлили пушку. Так завершился цикл этой бронзы. У материала, как и у всего другого, своя судьба.

         Наверх     Содержание     Michelangelo       '500          Biblio Italia