Марсель Брион

Микеланджело

(Жизнь замечательных людей. Серия биографий. выпуск 1025 (825)

МОСКВА: МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ – ПАЛИМПСЕСТ, 2002

Перевод с французского Г. Г. КАРПИНСКОГО

Перевод осуществлен по изданию: Marcel Brion. Michel-Ange. Paris: Albin Michel, 1995.

 

Глава четырнадцатая

 

ПОЛИТИЧЕСКАЯ И ВОЕННАЯ ИНТЕРМЕДИЯ

 

Он бросился в революцию и в войну с тем же неистовством, которое привносил во все, с тем энтузиазмом, который усталая душа, несмотря ни на что, проявляет во всех формах действия. Это было для него спасительным противовесом. Ринувшись в бой, он избегал удушливой печали надгробий, вновь обретал то драматичное возбуждение, которое было необходимо его сердцу и уму не меньше, чем телу. Предоставленный самому себе, он терпел крушение в пессимизме, составлявшем основу его натуры. Вынужденный обстоятельствами или чужой волей идти навстречу опасностям, сражениям, он отдавался этому целиком, со слепой силой человека действия, не желающего считаться с возражениями мыслителя о качестве, полезности, ценности этого действия. Он просто действовал.

Эта возможность участвовать в схватках удовлетворяла сторону его характера — воинственную. И если он любил Юлия II, то именно потому, что папа-громовержец  давал ему поводы для борьбы. Он презирал бы покровителя, позволявшего ему следовать собственному капризу, — тогда он впал бы в свой пессимизм. Требуя от него того, что требуется от воина, покровители поддерживали его силу и жизнеспособность, обязывали его действовать. Воинственный по натуре, он проявлял это качество и по отношению другим художникам, чей талант недооценивал со своеоб­разной слепотой, часто встречающейся у гениального че­ловека. Возможно, это было даже необходимо, дабы не ослеплять великого творца при взгляде на то, что не явля­ется его творением, и мешать ему интересоваться всем тем, что не является делом его рук или по крайней мере не со­ответствует его направлению. Слишком большая ясность

191

 

Леонардо да Винчи, его многосторонняя любознательность в некотором роде его же и парализовали, тогда как Микеланджело уберегся от этой опасности посредством того пре­небрежения, с которым он относился ко всем своим совре­менникам, начиная с самого да Винчи. Он был совершен­но несправедлив по отношению к Тициану, которого про­сто не понимал. О Рафаэле говорил, что все, что умел, он перенял от Микеланджело. Перуджино он считал ничтоже­ством, а встретив однажды на улице сына Франческо Франчиа, который был очень красив, остановил его и ве­лел передать отцу, что дети у него получаются лучше, чем картины.

Он всегда позволяет себе руководствоваться своим чувст­вом в большей степени, чем критическим рассудком, пре­увеличенно восхищаясь такими незначительными художни­ками, как Себастьяно дель Пьомбо, Вазари, Джакопино дель Конте или Венусти, потому что они подражают ему или же выражают свою симпатию. Невостребованная потребность в нежности толкает его на чрезмерное изъявление чувств к то­му, кто выказывает ему дружбу, но сознательно игнорирует такого гениального человека, как Лука Синьорелли, боль­шую близость творчества которого к своему он не мог не чувствовать.

История его отношений с Синьорелли довольно необыч­на. В период, когда Микеланджело в первый раз приехал в Рим, Синьорелли писал в Орвьето свои восхитительные фрески, где великолепно расцветали смелое новаторство, смысл ню, дух фантастики, наконец, этрусское ощущение (он был родом из Кортоны). Невозможно, чтобы Микелан­джело ничего о нем не слышал. Но он никогда не проявлял желания увидеть эти фрески, находившиеся, кстати, по до­роге из Флоренции в Рим, по которой он так часто проез­жал. И сам великий Синьорелли появляется в его перепис­ке в 1518 году только как «некий Лука из Кортоны»: он од­нажды пришел к нему, сделал несколько комплиментов и занял у него денег. Он не знает, что это был великий живо­писец, и больше не думает об этой встрече. И если говорит о нем, то лишь для того, чтобы направить кортонскому на­чальству жалобу на предмет возвращения одолженных денег. Однако Синьорелли на жалобы Микеланджело, что он бо­лен и не может работать, ответил следующими удивительны­ми словами: «Не сомневайся, ангелы небесные придут, что­бы поддержать твои руки и помочь тебе».

Таков Микеланджело по отношению к другим художни­кам, таким выглядит и в политических конфликтах. Болез-

192

 

ненно  самолюбивый,  неприступно-независимый,  ревниво защищающий свою свободу и особенно чувствительный к абстрактному понятию свободы. Демократ школы Данте и одновременно аристократ.  Потому что придавал большое значение  блестящему происхождению  семьи  Буонарроти, реальному или фиктивному. Однако в силу ли демократического пыла или дворянской гордости, враждебной тирании в любой форме, он в конечном счете оставался врагом любой власти, которую не оправдывал его гений.

Когда в 1527 году разразилась революция, прогнавшая Медичи из Флоренции, он оказался, что вполне естествен­на стороне народа, потому что эти Медичи, Ипполито и Алессандро были всего лишь весьма посредственными потомками великой линии, давшей Козимо и Лоренцо Великолепного. Ничто не прочило их в правительство, кроме родства с папой, который и сам был сомнительной личностью, отдававшей репутацией незаконнорожденного.  Пока наследники крупных банкиров обосновывали свою власть реальных услугах, оказываемых ими государству, и уважали популярную систему налоговых льгот, было бы абсурдно не признавать их правление, положившее конец вечным спорам партий по поводу флорентийской политики. Но когда они проявили себя вызывающе надменными без морального права на это и деспотичными без причины, рожденный мятежником, Микеланджело оказался на стороне революции, что было вполне естественно. Наконец, когда стало известно, что папа ставит под ружье армию, чтобы силой восстановить власть своих племянников, Флоренция поднялась и в свою очередь вооружилась.

Микеланджело предложили войти во временное революционное правительство, созданное гонфалоньером Никколо тони, и поскольку было бы аполитично продолжать работать над усыпальницей Медичи в момент, когда народная ярость изгоняла из города это семейство, он получил новые азы и, разумеется, мраморные блоки, которые незадолго того  отдали  посредственному  Бандинелли,  любимому скульптору Медичи. Каппони, не любивший Микеланджело, надеялся таким образом удалить его с политической сцены и ограничить его деятельность ролью художника. Это 5все не понравилось боевому гражданину, желавшему активно участвовать в событиях, а не довольствоваться лишь этой с мрамором. К счастью, падение Каппони, которого заподозрили в тайных интригах с участием папы, низвело его до функций гонфалоньера. Новый руководитель государства   понял,   что   гений   Микеланджело   можно   было

193

 

использовать иначе, чем вернув скульптора в его мастер­скую, и, вспомнив о его архитектурных талантах, назначил его начальником фортификаций.

Озаренный пламенем мятежа, город в эти дни выглядел суровым и строгим, потому что Каппони, в прошлом сторон­ник Савонаролы, придерживался всех строгостей, соблюдав­шихся его последователями-piagnoni. При его правлении Флоренция вновь становилась такой, какой была тридцатью годами ранее, — серьезной, набожной, пуританской в нрав­ственном отношении. Снова велась охота на куртизанок. Снова на одном из торжественных заседаний Совета гонфалоньер поставил во главе Флоренции Крист-Руа. Лица горо­жан становились унылыми, взгляды выражали трепетный ужас, религиозные процессии превращались в шествия эк­зальтированных толп. Савонарола умер треть века назад, но его дух по-прежнему жил и действовал в этом городе, отме­ченном его печатью, и в эти трагические дни как бы возвра­щал к фанатичной набожности карнавала 1496 года.

Было, однако, очевидно, что это вовсе не мешало различ­ным партиям истреблять друг друга. Сторонники Медичи — palleschi, piagnoni — антимедичисты школы Савонаролы и arrabbiati — «бешеные», которые уже плохо понимали, в под­держку кого выступали, возбудили свои старые распри. Их диспуты выливались из стен зала коммунальных заседаний на улицы, где горожане, не осознававшие близкой угрозы, которая должна будет их объединить, вцеплялись друг другу в волосы, как это было в недавние времена, а впрочем, и всегда.

Микеланджело не принадлежал ни к одной партии. Его религиозное чувство и любовь к свободе, казалось бы, долж­ны были привести его к piagnoni, но их фанатичные бесчин­ства были неприемлемы для характера художника. К тому же он был в плохих отношениях с их вождем Каппони. Не был он и на стороне Медичи, поскольку теперешние Меди­чи не имели ничего общего с теми, кого он любил и кото­рыми восхищался. И еще меньше — на стороне arrabbiati. Озабоченный сохранением своей независимости в гуще этих политических схваток, он хотел служить только Флоренции, а не играть в игры нескольких честолюбцев или интриганов. Его чрезвычайно уверенный психологический настрой не­медленно раскрывал ему истинные лица подозрительных политиканов, за которыми слепо следовали массы. С той же проницательностью он судил и о военных; прошло немного времени, как он вступил в борьбу с генералом флорентий­ских армий Малатестой Бальони.

194

 

Этот кондотьер был одним из перуджинских Бальони, сыном того самого, кто трусливо сдал свой город Юлию II. Как и его отец, он славился коварством и жестокостью, со­здававшими вокруг него ореол, которым так любили украшать себя профессиональные военные. Он поступил на флорентийскую службу потому,  что  Флоренция  ему хорошо заплатила. За еще большую сумму он охотно служил бы и сво­им врагам, всегда готовый к предательству за приличную мзду.

Ни о каком патриотическом или гражданском духе не могло быть и речи у этих антрепренеров войны, которые за месячное жалованье или за обусловленную договоренностью сумму брали на себя защиту государства. Как и любые коммерсанты — а кондотьеры не были никем другим, хотя кое­-кто из них и выглядел довольно импозантно, — они думали только о том, чтобы им платили как можно больше при минимальных издержках. Не слишком верные своим обязательствам, они порой на глазах у всех прямо во время какого-нибудь сражения переходили на другую сторону, и никто не считал это безнравственным. Слишком многое должно было бы вызывать негодование в этой Италии Ренессанса, если бы обращалось внимание на подобные «мелкие про­ступки»! Великие теоретики политики, такие, как Гвиччардини, Макиавелли, утверждали, что хорошо все то, что полезно: разумеется, нравственность и личное достоинство не имели ничего общего с поступками, единственным критерием ценности которых была «эффективность».

В принципе функции Микеланджело и Бальони относились к разным направлениям деятельности и не выходили за их пределы. Кондотьер был командующим армией, скульптор— начальником фортификаций. В действительности же направления пересекались, поскольку в укреплениях находились солдаты. Между архитектором и генералом почти ежедневно возникали конфликтные ситуации, быстро приведшие к возникновению вражды между ними. Микеланджело презирал Малатесту Бальони не потому, что тот был кондотьером, а по той причине, что он считал архитектора низшим существом; кроме того, Микеланджело подозревал его в способности на предательство, что впоследствии и подтвердилось. Со своей стороны генерал смотрел свысока  художника — импровизированного стратега, который, вместо того чтобы смиренно подчиняться, претендовал на обсуждение с ним текущих проблем на равных.

Казалось, нетрудно было возбудить озлобление народа против  Микеланджело,  сносившего  с лица  земли  целые

195

 

кварталы для возведения новых укреплений и бастионов, но горожане, понимая, что речь шла о спасении города и их собственной жизни, сознательно участвовали в работах по разборке домов и строительству фортификационных соору­жений. Возможно, впервые за всю свою историю Флорен­ция, чувствовавшая себя одинокой, лишенной поддержки и союзников, понимала, что ей будет надежнее жить за высо­кими, прочными стенами укреплений.

Задача начальника фортификаций была не из легких, так как ему было приказано укрепить также города, как принад­лежавшие Флоренции, так и зависевшие от нее, например, Пизу и Ливорно. И Микеланджело без передышки скакал галопом из одного города в другой, подгоняя рабочих, про­веряя качество работ, корректируя планы. Приходилось дей­ствовать быстро, так как предполагалось, что враги не за­медлят с появлением под стенами укреплений, поговарива­ли, что князь Оранский, преемник коннетабля Бурбона, убитого при осаде Рима, будет лично командовать операци­ями против Флоренции.

Король Франции Франциск I, который один мог бы вос­препятствовать продвижению имперских войск, помирил­ся с Карлом V, и теперь нельзя было рассчитывать ни на какую помощь с этой стороны. Наконец, и папа был вме­сте с имперцами против Флоренции, чтобы с их помощью навязать ей тиранию своей семьи. Железное кольцо все теснее сжималось вокруг Тосканы. Разъезжая из Кортоны в Ареццо, из Ливорно в Пизу, возвращаясь во Флоренцию, Микеланджело совершенно не думал о себе. Было забыто все, что не имело прямого отношения к обороне его ро­дины. Дремавшие незаконченными статуи в расчет не брались. Он теперь был военным архитектором и никем больше.

К тому же в городских укреплениях была некая сдержан­ная и серьезная красота. Ритм стен и башен, каденции во­рот и бастионов составляли нечто столь же живое и могучее, что и фасад церкви Св.Лоренцо. И если Микеланджело без сожаления и даже с энтузиазмом отдается этой новой для него задаче, то потому, что находит в ней стимулирующий его вид деятельности и тот элемент грандиозности, в кото­рой всегда испытывает потребность. Ему известны недостат­ки флорентийцев, он судит о них бескомпромиссно, но обо­жает Флоренцию с той самой пылкой и болезненной страс­тью, какой когда-то пылал Данте, и оборона Флоренции стирает всякое воспоминание о надгробии Юлия II или об усыпальнице Медичи.

196

 

Эта его способность мгновенно и полностью превра­щаться в нечто, совершенно противоположное тому, чем был совсем недавно, помогает ему в этой новой метамор­фозе. Он проникается страстью к строительству укреп­лений, как раньше к фрескам и статуям. К нему даже в ка­ком-то смысле возвращается скромность ученика, и, со­знавая, что ему следует еще многому научиться в новой для него области, он требует поездки на несколько дней в Феррару, чтобы взять уроки у герцога, о котором говорили как о самом знаменитом военном инженере своего времени.

И вот перед нами блестящий художник, которому боль­ше пятидесяти лет, внимательно и смиренно слушающий советы военного специалиста, как ученик слушает наставления своего учителя. Он проводит в Ферраре всего неделю, поскольку новости становятся все более и более тревожными, и ему приходится спешно возвращаться во Флоренцию. Он теперь понимал, что французы не выступят в поход, что Венеция, в которой сомневались, заключила мир с папой.

Наконец, герцог феррарский объявил, что намерен денонсировать свой союз. Флоренция останется один на один с коалицией своих врагов.

Что делал все это время Малатеста Бальони? С виду он честно выполнял свои функции, за которые ему платили жалованье, но рвение, с которым он вмешивался в строительство укреплений, возложенное на Микеланджело, по­корность, с которой он сдал папе Перуджу, выдавали его ненадежность. Видевший это Микеланджело чувствовал, что Бальони вполне готов к совершению предательства.

Флорентийцы спорили между собой более яростно, чем когда-либо. Palleschi требовали возвращения Медичи. Piagnoni жаловались больше, чем что-то делали, a arrabiati все портили своим бешенством. Слишком занятые своими внутренними распрями, чтобы следить за Бальони, они не отдавали себе отчета в том адском коварстве, с которым этот кондотьер  саботировал оборону города.  Микеланджело,  за неделю  научившийся  в  Ферраре тому,  на что флорентийским  отцам  города  потребовалась  вся  жизнь; обратил внимание на то, насколько подозрительными бы­ли оборонительные меры,  принятые  Малатестой,  и на­сколько опасными для города они могли бы стать в случае Наступления противника. Он говорил об этом, но его не услышали.

Генерал же услышал. С момента, когда он принял решение сдать Флоренцию, Бальони понимал, что существует

197

 

лишь одно настоящее препятствие на пути его преступного плана: проницательность этого художника, которую он с полным основанием у того подозревал, компетентность, с которой тот судил о действиях военачальника. Наконец, ему был известен патриотизм Микеланджело. Несмотря на все­общее равнодушие, на все опасности, связанные с подобной смелой инициативой, он без колебаний донесет о подозри­тельных действиях кондотьера. Бальони нечего было боять­ся горожан, которые ничего не замечали, слишком занятые своими раздорами, чтобы видеть, как он ослаблял то или другое важное укрепление, как располагал орудия, в резуль­тате чего они в один момент могли быть развернуты против города, вместо того чтобы его оборонять. Один Микеланд­жело видел все это и говорил об этом. Значит, следовало из­бавиться от Микеланджело.

Однажды, когда скульптор работал на бастионах Сан-Миниато, один из его друзей, Ринальдо Корсики, подошел к нему и что-то шепнул на ухо. Оказывается, Малатеста приказал его убить. Нужно было немедленно уехать.

Микеланджело заколебался. Дезертировать перед врагом, оставить укрепления, покинуть Флоренцию... Корсики на­стаивал: возможно, исполнение генеральского приказа дело нескольких минут. Что он мог сделать? Он уже предупреж­дал гонфалоньера Кардуччи, но его грубо отослали, намек­нув на то, что он выдвигал свои обвинения из ревности к ге­нералу. Стоило ли оставаться в этом городе, где его никто не слушал?

Микеланджело бросил взгляд на укрепления. Теперь го­род был хорошо укреплен. Он сделал все, что мог, чтобы окружить его солидным каменным поясом. И был бессилен сделать что-то большее. Бальони убьет его, а потом сдаст город папе. И не он, Микеланджело, мог бы этому поме­шать.

«Поторопитесь», — повторял Корсини. Тогда Микеланд­жело вернулся к себе. Он зашил в свой плащ три тысячи ду­катов и вскочил в седло. У стражников не было никаких причин, чтобы не открыть ему ворота. Разве они не привык­ли видеть, как он пускает лошадь в галоп, направляясь в ка­кой-нибудь город, где идет строительство укреплений? А со­провождавшие его люди, несомненно, были его помощни­ками-офицерами.

Ворота за ними закрылись. Дорога была свободна. Тремя сопровождавшими его всадниками были его друг Антонио Мини, верный информатор Ринальдо Корсини и присоеди­нившийся к ним старый ювелир Джован Бальдассаре.

198

 

*   *    *

Отдых для лошадей устроили в Кастельнуво ди Гарфана. На постоялом дворе, где беглецы собираются отдохнуть, они встречают двоих флорентийцев: это бывшие гонфалоньеры Содерини и Каппони, направляющиеся посольством к императору. Они смутно намекают на то, что все еще может обойтись. Но Микеланджело самым грубым образом разбивает эту последнюю надежду. Возможно, что уже в этот момент Бальони сдал город...

Флорентийцы вскакивают в седла, беглецы тоже, и все в галоп снова пускаются в путь в направлении Венеции. В Венеции они обретут свободу.  В пути Корсини и ювелира охватывают сомнения. Когда заметят их дезертирство, они смогут считать себя приговоренными. А во Флоренции остались их родственники, все их достояние... «Если хотите, возвращайтесь», — говорит им Микеланджело и пришпоривает своего коня. Теперь его сопровождает только Мини. Они прибывают в Венецию. Если королева Адриатики тридцать лет назад не знала, какой художник себе пристанище в ее лагуне, то теперь Микеланджело устраивают триумфальную встречу. Если он хочет, может прожить здесь весь остаток своей жизни. Ему уже предлагают восстановить мост Риальто, сгоревший незадолго до его приезда (это был такой же мост, построить который ему предлагал турецкий султан). Ему назначат пенсию в сумме шестисот дукатов в год и, кроме того, естественно, будут катить за каждую выполненную работу.

У Микеланджело, однако, просыпается прежнее враждебное отношение к этому городу облаков и вод. Здесь ему не хватает камня. Может быть, он примет увещевания французского короля, зовущего его к себе? Франциск I уже давно желает привязать к себе великолепного художника. Пусть он сам диктует свои условия, все принимается заранее, а вот и тысячи дукатов на дорожные расходы. Он колеблется. Леонардо да Винчи нашел у французов королевское  гостеприимство.   Окруженный  славой  и  поклонниками, он до самой своей смерти будет ваять фигуру. Князя. Почему бы и ему не поехать во Францию?

Именно в этот момент на память ему приходят Дантовы терцины, которые он повторял так часто: «Как горек хлеб изгнания...» Хлеб изгнания? Стать идолом Венеции, по-княжески жить в каком-нибудь французском дворце, в окружении элегантного и утонченного двора — разве это изгнание?

199

 

Он вспоминает маленькие, узкие улочки Флоренции, ироничность своих земляков, благодушную фамильярность общественной жизни, холмы Фьезоле, сосны Сан-Миньято, нефритовые воды Арно. Если он поддастся этим иностран­ным соблазнам, то уже ничего этого никогда не увидит. И никогда больше не войдет в свою мастерскую к ожидающим его статуям, ни в римскую мастерскую, где разгневанный Моисей пожирает свой гнев, ни во флорентийскую, где спит Ночь...

В один прекрасный день ему приносят депешу, которая ходит по рукам флорентийских эмигрантов. Это список fuoriusciti — объявленных вне закона. Его фамилия значится восьмой по счету. Все, кто не вернется во Флоренцию в не­дельный срок, будут считаться повстанцами со всеми выте­кающими из этого последствиями.

Это означает изгнание. Никогда больше не увидеть Фло­ренцию. Никогда не закончить незавершенные произведе­ния. Стать изгнанником, человеком без очага и без крова. И без родины. И без семьи. Его отец и брат также пострадают, притом по его вине. У них конфискуют имущество, возмож­но, посадят в тюрьму, если заподозрят в сговоре с ним... На решение — неделя.

Человек осторожный, он выжидает, наводит справки. Он хочет вернуться во Флоренцию, и Флоренция со своей сто­роны желает его возвращения. Флорентийский посол в Ферраре принимает на себя роль посредника, чтобы огра­дить самолюбие обеих сторон. Срок, установленный для беглецов, истекает 7 октября, а Микеланджело в ноябре еще ведет переговоры. Принят ли уже декрет об изгнании? Да, но все может уладиться. Пусть он возвращается, и к нему будут применены лишь самые снисходительные санкции.

Микеланджело не доверяет этим красивым словам. И ус­покаивается, только когда получает в собственные руки охранное свидетельство, которое ему доставляет один из друзей, Бастьяно ди Франческо. Со своей стороны посол снабжает его феррарским паспортом. Он может возвратить­ся во Флоренцию, не подвергаясь никакой опасности, но пусть поспешит. Терпение Синьории на пределе. Малейшее промедление грозит секвестром его имущества, не говоря уже о других санкциях.

Времени терять нельзя. Микеланджело увязывает свой багаж и прощается с венецианскими друзьями. Мост Риальто будет строить другой художник. 20 ноября Микеландже­ло прибывает во Флоренцию.

200

 

*    *    *

Город еще держался. Бальони еще не совершил своего предательства. Иностранная армия приближалась, но уже шли переговоры, грозившие затянуться надолго. Может быть, осады удастся избежать. А потом одним прекрасным утром все увидели штандарты князя Оранского, развевавши­еся на холмах Сан-Миньято, и осада города началась.

Микеланджело снова принимает участие в обороне горо­да, бегает от одного укрепления к другому, восстанавливая бастионы, рушившиеся под имперскими снарядами, пыта­ясь защитить произведения искусства и жизни горожан, по­крывая церковные фасады матами, а колокольни кипами шерсти и мешками с песком. Теперь, когда Бальони коман­довал войсками на укреплениях, Микеланджело занимался предотвращением повреждения памятников вражеской ар­тиллерией. Было видно, как он карабкался на купола и проникал в колокольни, чтобы укладывать защитные маты, кроме того, он сверху вел наблюдение за движением полков , на холмах, за атаками конников, хорошо видных благодаря блеску на солнце их доспехов, по переливавшимся на ветру тысячью цветов знаменам и хоругвям.

И настал день, когда все опасения подтвердились. Кон­дотьер перешел на сторону врага, и ворота Флоренции широко распахнулись перед Медичи, возвращавшимися побе­дителями в город, из которого были изгнаны народным гне­вом. И начались репрессии.

Естественно, первый удар пришелся по всем тем, кто входил в революционное правительство. Был казнен Каппони, а с ним и все скомпрометировавшие себя видные де­ятели. Разумеется, не был забыт и Микеланджело. Явив­шиеся к нему с обыском солдаты перевернули все вверх дном, ломая мебель и простукивая стены, но ничего не на­шли. Допрашивали его отца, братьев, друзей, но никто не знал, что с ним сталось. Возможно, он бежал. Однако ни в одном городе Италии сыщики папы не обнаружили его следов.

Избавившись примерно через месяц от всех своих врагов, Медичи решили, что останутся в выигрыше, если проявят милосердие. Если бы удалось обнаружить Микеланджело и помиловать его, несмотря на то, что он отличился в направ­ленном против Медичи движении, это великодушие возвы­сило бы папу и его племянников. И Климент VII объявил по всей Италии, что не только не будет никакой угрозы для его жизни, но ему будут возвращены все льготы и привиле­гии, которыми он пользовался ранее.

201

 

И тогда Микеланджело в один прекрасный день вновь появился на улицах Флоренции. Да он и не покидал город. Он спрятался на все время репрессий в колокольне церкви Св. Никколо за Арно. Никому не пришло в голову искать его в этом убежище, где его скрывал и кормил добрый свя­щенник. Теперь, когда опасность была устранена, он поки­нул свою колокольню и вернулся в мастерскую. Время геро­изма миновало.

 

*    *    *

 

Освободившимся от военных забот художником овладело неистовое рвение к работе. Он возвращается к статуям гер­цогов и к аллегорическим фигурам для надгробия Медичей. Одновременно, будто его после всех страхов и печалей сно­ва охватила чувственная радость жизни, он принимает зака­зы на языческие сюжеты, в том числе на Аполлона для Баччо Валори: хотя этот герой явился из греческой мифологии, он навевает ему воспоминания о чистом Давиде. Возвраща­ется он и к живописи. Во время ревизии феррарских укреп­лений два года назад тамошний герцог, ставший его учите­лем в области военного искусства, попросил Микеланджело написать для него картину. Эта картина не будет «Святым семейством», как та, что он написал для Анджело Дони, но станет до странности смелым произведением, Ледой, кото­рую ласкает лебедь, вещью настолько откровенно непри­стойной, что когда она после многочисленных превратнос­тей попала во Францию, Денуайе, королевский суперинтен­дант Людовика XIII, приказал ее сжечь.

Казалось, какой-то новый человек пробудился в этом ху­дожнике, всегда придерживавшемся самой пуританской нравственной строгости. Едва закончив Леду, он выполняет в том же духе Афродиту в объятиях Эрота, правда, только на картоне. Похоже, что революция и война пробудили в нем своего рода языческую экзальтацию, возможно, необходи­мую для того, чтобы уравновесить пессимизм надгробий. В то же время он стал болезненно обидчивым. Когда дворя­нин, посланный феррарским герцогом за Ледой, пренебре­жительно высказался о картине, Микеланджело позвал сво­его друга Антонио Мини и в присутствии феррарца подарил ему эту картину, а посланца герцога бесцеремонно выставил за дверь.

Он набирает столько новых заказов, что Климент VII приходит в ужас. Он приказывает художнику немедленно приехать к нему в Рим и запрещает работать над другими ве-

202

 

щами, кроме порученных папой, а именно над усыпальни­цей Медичи и Лауренцианской библиотекой.

«А надгробие Юлия II?» — спрашивает Микеланджело, которого снова захватил его великий проект, едва он увидел в своей мастерской на Мачелло деи Корви незаконченные статуи. Климент VII не мог запретить скульптору завершить колоссальный памятник, работа над которым была давно начата, но понимал, что если Микеланджело снова попадет под гипноз этой громадной мечты, о которой всегда думал с ностальгией, то ни одно из произведений, предназначав­шихся для прославления его семьи, так и не будет законче­но. И папа разрешил ему работать над этим надгробием два месяца в году. (Нарушить этот приказ он не имел права под страхом отлучения от церкви.) Одновременно, в надежде окончательно похоронить идею мавзолея Юлия II, Кли­мент VII приказал составить новый контракт между худож­ником и наследником Юлия II — Франческо Мариа делла Ровере, согласно которому упомянутое надгробие будет установлено уже не в соборе Св. Петра, а в церкви Сан Пьетpo ин Винколи и будет состоять только из уже начатых ста­туй. От грандиозного первоначального плана ничего не вставал ось, как и от мечты Юлия II, и от мечты Микеланджело. Лишь небольшая гробница в скромной церкви.

И как если бы этого было недостаточно для разрушения мечты художника, контракт одновременно предусматривал, По существу, его разорение, так как обязывал его выполнить проект за свой счет да вдобавок уплатить две тысячи дука­тов для возмещения убытков. В финансовом смысле это был полный крах. Для того чтобы выплатить эту громадную сум­му, ему придется продать земли, купленные во Флоренции,

.Заложить дома, возможно, влезть в долги... Но еще более серьезным было крушение всех чаяний, которыми Микел­анджело жил в течение тридцати лет: создать громадную мраморную симфонию, которая одновременно увековечила бы и его имя, и имя папы-громовержца. Крах моральный, крах материальный... Во Флоренции уже поговаривали, что Герцог Алессандро Медичи, восстановленный во власти пре­дательством Малатесты Бальони и войсками князя Оранско­го, мечтал отомстить Микеланджело за участие в революции 1527 года. Разумеется, покровительство папы его защищало, и он вышел из положения, уплатив 1500 дукатов штрафа за бегство в Венецию, но злопамятность этого посредственно­го, злобного, мстительного, лицемерного Медичи могла проявиться как и когда угодно. Удар ночью кинжалом како­го-нибудь наемника дело нехитрое...

203

 

И Микеланджело покину Флоренцию. Библиотека Лауренциана оставалась в чертежах, в усыпальнице Медичи ря­дом с восхитительными «готовыми» фигурами лежали куски не тронутого резцом мрамора. Голова «Сумерек» выдавала неточность эскиза, а лицо «Дня» едва намечалось в мрамор­ном блоке. Необычайная тоска тяготила возвращавшегося в Рим Микеланджело. Он оставил во Флоренции тяжело боль­ного и очень старого отца: Лодовико Буонарроти было поч­ти 90 лет. Кроме того, финансовое положение семьи было сильно подорвано штрафом, который пришлось уплатить безотлагательно, а также возмещением убытков, связанных с надгробием Юлия II.

Микеланджело очень любил отца. Благодаря своему влиянию, когда тот уже постарел и практически не мог вы­полнять служебные обязанности, скульптор добился для него почетной должности, что должно было удовлетворять тщеславие бывшего подесты. Однако после войны Лодови­ко быстро оставил свой пост, удалился на купленную ему сыном виллу близ Сеттиньяно и с тех пор из нее не выхо­дил. Он был мудрым, осмотрительным человеком, отчасти маньяком, всецело занятым своим здоровьем. Если он пи­сал письма сыну, то с целью дать ему хорошие советы в этом отношении и рекомендовать эффективные лекарства. В период первого приезда юного скульптора в Рим Лодо­вико Буонарроти писал ему: «Главное, береги свое здоровье, потому что если ты при твоем ремесле станешь калекой (да хранит тебя от этого Господь!), ты будешь пропащим чело­веком. Особенно береги голову, следи, чтобы она была в уме­ренном тепле, и никогда не мойся, растирайся, но не мойся. Буонаррото мне говорит, что у тебя распух бок: это из-за твоих лишений — из-за усталости, из-за того, что ты ешь что попало, от чего образуются газы, что ноги у тебя посто­янно в холоде и в сырости. У меня когда-то было то же са­мое, я часто чувствую себя плохо и теперь, если ем азотис­тую пищу или страдаю от холода и других подобных вещей. То же самое было раньше и у нашего Франческа, и у Джисмондо. От всего этого нужно беречься. Еще опаснее головная боль, потому что может лопнуть барабанная перепонка. Следи за этим. Я скажу тебе рецепт, который применяя, страдая от этого недуга. Я долгими днями не ел ничего, кро­ме заварного хлеба, курицы или яиц; я клал в рот несколько зерен кассии и приготовлял муку из толченого гороха, сухой розы и петрушки, клал все в кастрюлю, добавлял розового масла и масла ромашки... и поправлялся за несколько дней. Остерегайся этого, это опасно».

204

 

Легко себе представить улыбку, с какой двадцатипятилет­ний молодой человек читал эти предупреждения, но теперь, когда он смотрел на долгую отцовскую жизнь, достигнув то­го возраста, когда Лодовико писал ему эти советы, полные комического увещевания, он размягчался, и его мучило предчувствие, что он больше никогда не увидит отца, никог­да не вернется во Флоренцию. В этой выпавшей на его до­лю почти кочевой жизни, движимой как номадизмом духа, так и номадизмом тела, невозможностью «осесть», ограни­чить себя, остановиться, он испытывает ощущение оконча­ния какого-то решающего ее этапа.

         Наверх     Содержание     Michelangelo       '500          Biblio Italia