Я не боюсь

Никколо Амманити


Никколо Амманити
Я не боюсь

1

   Я уже почти обогнал Сальваторе, как вдруг услышал крик моей сестры. Я обернулся и успел увидеть, как её поглотила пшеница, покрывавшая холм.
   Не стоило тащить её с собой, мама ещё выдаст мне за это по полной программе.
   Я остановился. Пот лил с меня ручьём. Я перевёл дыхание и позвал:
   – Мария! Мария!!
   Мне ответил плачущий голос:
   – Микеле!
   – У тебя что-то заболело?
   – Да. Иди ко мне.
   – Где тебе больно?
   – В ноге.
   Она притворялась, просто устала. Иди вперёд, сказал я себе. А если правда с ней что-то случилось?
   Где остальные?
   Я видел их следы в пшенице. Они медленно, параллельно друг другу, словно пальцы руки, поднимались к вершине холма, оставляя за собой просеки сломанных колосьев.
 
   Пшеница в этом году уродилась высоченной. В конце весны лило как из ведра, и к середине июня злаки были крупными как никогда прежде. Готовые к уборке, они стояли густо, налитые зерном.
   Пшеница была повсюду. По холмам и низинам переливалась она золочёными океанскими волнами. До самого горизонта – только пшеница, небо, цикады, солнце и жара.
   Я не знал, сколько было на градуснике, – в девять лет не очень-то разбираются в шкале термометра, но я понимал, что жара ненормальная.
   Проклятое лето 1978 года стало знаменитым как самое жаркое в этом веке. Жар раскалял камни, иссушал землю, губил растения, убивал животных и поджигал дома. Если ты поднимал помидор с грядки, он был без сока, а кабачки – маленькие и твёрдые как камень. Солнце затрудняло дыхание, лишало сил, желания двигаться, жить. И ночь мало чем отличалась от дня.
   Взрослые жители нашего местечка Акуа Траверсе никогда не покидали домов раньше шести вечера. Укрывались внутри за опущенными жалюзи. Только дети отваживались выходить на раскалённую безлюдную улицу.
   Моя сестра Мария, пятью годами младше меня, следовала за мной повсюду с преданностью дворняжки, выгнанной из конуры.
   «Я хочу делать всё, что делаешь ты», – постоянно повторяла она. И мама была на её стороне: «Ты ей старший брат или кто?» И мне приходилось везде таскать её с собой.
   Никто не остановился помочь ей сейчас.
   Это было понятно, ведь мы же соревновались.
 
   – Вперёд, на вершину. Идти только прямо. След в след запрещается. Останавливаться нельзя. Кто приходит последним, тому наказание, – объявил своё решение Череп и сделал мне уступку: – Ладно, твоя сестра не считается. Слишком маленькая.
   – Я не слишком маленькая! – запротестовала Мария. – Я тоже хочу участвовать в соревновании!
   А потом упала.
   Жаль. Я ведь шёл третьим.
   Впереди всех был Антонио по прозвищу Череп. Почему его так прозвали, я уже и не помню. Может, потому, что он однажды наклеил на руку изображение черепа, одну из тех картинок, что продавались в табачных лавках и наклеивались, если их смочить водой. Череп был самый старший в нашей компании. Ему было двенадцать. И он верховодил. Ему нравилось командовать, и, если ты ему не подчинялся, он злился. Он стал первым только потому, что был крупный, сильный и отмороженный. Вот и сейчас он пер по склону, словно бульдозер.
   Вторым шёл Сальваторе.
   Сальваторе Скардаччоне стукнуло девять, как и мне. Мы ходили в один класс, и он был моим самым лучшим другом. Сальваторе был выше меня ростом. И был замкнутым мальчишкой. Иногда участвовал в наших играх, но чаще занимался своими делами. Он был бойчее Черепа, но его не интересовало главенство в нашей компании. Его отец, адвокат Эмилио Скардаччоне, считался важной шишкой в Риме. И имел кучу денег в Швейцарии. По слухам.
   Потом шёл я, Микеле. Микеле Амитрано. Третьим. Я поднимался довольно быстро, но из-за сестры остановился.
   Пока я рассуждал, идти ли мне дальше или возвращаться, я стал уже четвёртым. Недалеко от меня прошмыгнул этот обмылок, Ремо Марцано. И, если я не продолжу подниматься, меня обгонит даже Барбара Мура.
   Это был бы позор. Дать обогнать себя девчонке. Этой толстухе.
 
   Барбара Мура перла в гору на четвереньках, словно свирепая свинья. Вся в поту и в земле.
   – Ты чего, почему не идёшь к сестрёнке? Не слышишь, зовёт? С ней что-то случилось, бедняжка! – прохрипела она, счастливо улыбаясь. Впервые ей выпал шанс не быть наказанной.
   – Иду, иду… А потом все равно тебя обгоню. – Я не мог дать ей победить меня таким образом.
   Я повернулся и начал спускаться, размахивая руками. Кожаные сандалии скользили по колосьям, и пару раз я падал на задницу.
   Я не видел сестру.
   – Мария! Мария! Ты где?
   – Микеле…
   Вот она. Маленькая и несчастная. Сидела среди поломанных колосьев, одной рукой тёрла лодыжку, а другой придерживала очки. Волосики прилипли к влажному лбу, глаза блестели. Увидев меня, она сжала губы и надулась, как индюк.
   – Микеле…
   – Мария, из-за тебя я проиграю! Я же просил тебя не ходить, черт тебя побери! – Я сел рядом. – Что с тобой?
   – Я оступилась, и у меня заболела нога… —
   Она глубоко вздохнула, зажмурилась и заканючила: – Ещё очки! Очки сломались!
   Я едва удержался, чтобы не дать ей затрещину. С тех пор как начались каникулы, она ломала очки уже третий раз. И всякий раз на кого вешала всех кошек мама?
   «Ты должен смотреть за своей сестрой, ты ведь старший брат».
   «Мама, но я…»
   «Никаких мама. Ты что, до сих пор не понял, что деньги не растут на грядках? В следующий раз, когда вы сломаете очки, я тебя так взгрею, что…»
   Очки сломались ровно посередине, в том месте, где их уже однажды склеивали. Теперь их можно было выбросить.
   А сестра продолжала канючить:
   – Мама… Она будет ругаться… Что нам делать?
   – Что тут сделаешь? Замотаем скотчем. Давай вставай.
   – Они будут некрасивыми со скотчем. Страшными. Мне не нравится.
   Я сунул очки в карман. Без них Мария не видела ничего, у неё была косина, и врач сказал, что нужно обязательно сделать операцию, пока она не повзрослела.
   – Ладно, всё будет в порядке. Вставай. Она прекратила ныть и зашмыгала носом:
   – У меня нога болит.
   – В каком месте? – Я продолжал думать о других. Должно быть, они уже давно взобрались на холм. Я оказался последним. Оставалось надеяться, что Череп не придумает для меня слишком суровое наказание. Однажды, когда я проиграл соревнование, он заставил меня бегать по крапиве.
   – Так где у тебя болит?
   – Здесь. – Она ткнула пальцем в лодыжку.
   – Вывихнула, наверное. Ну ничего. Сейчас пройдёт.
   Я расшнуровал ей башмак, осторожно извлёк ногу. Как это сделал бы врач.
   – Так лучше?
   – Немножко. Пойдём домой. Я очень пить хочу. И мама…
   Она была права. Мы ушли слишком далеко от дома. И очень давно. Уже прошло время обеда, и мама, должно быть, поджидает нас, сидя у окна.
   Ничего хорошего от возвращения домой я не ждал.
   Но кто бы мог представить себе это несколькими часами раньше!
 
   Этим утром мы взяли велосипеды.
   Обычно мы совершали недалёкие прогулки вокруг домов, до границ полей или до высохшего русла реки и возвращались назад, соревнуясь в скорости.
   Мой велосипед представлял собой старую железяку со штопаным-перештопаным седлом и был очень высоким.
   Все звали его Бульдозером. Сальваторе утверждал, что такие велосипеды у альпийских стрелков. Мне он очень нравился, это был велик моего отца.
   Если мы не гоняли на велосипедах, то играли на улице в футбол, в «укради флаг», в „раз-два-три, замри!“ или бездельничали под навесом сеновала.
   Мы могли делать всё, что нам нравилось. Машины здесь не ездили, поэтому опасаться было нечего. А взрослые прятались по домам, будто жабы, ожидавшие спада жары.
   Время тянулось медленно. К концу лета мы с нетерпением ждали дня, когда начнутся занятия в школе.
   Этим утром мы принялись обсуждать свиней Меликетти.
   Мы частенько разговаривали об этих свиньях. Ходили слухи, что старый Меликетти выдрессировал их жрать кур, а иногда даже кроликов и кошек, которых он подбирал на дороге.
   Череп длинно сплюнул.
   – Я вам до сих пор не рассказывал про это, потому что не имел права. Но сейчас скажу: эти свиньи сожрали таксу младшей Меликетти.
   Все хором закричали:
   – Не может быть! Это неправда!
   – Правда. Клянусь вам сердцем Мадонны. Живьём. Абсолютно живую.
   – Это невозможно!
   – Что же это за свиньи такие, что жрут породистых собак?
   – Запросто. – Череп закивал. – Меликетти бросил таксу в загон. Она попыталась сбежать, это хитрая собака, но свиньи у Меликетти ещё хитрее. И не дали ей спастись. Разорвали в две секунды. – Потом добавил: – Они хуже диких кабанов.
   – А зачем он её туда бросил? – спросила Барбара.
   Череп подумал немного:
   – Она ссала в доме. И если тебя бросить к ним, такую толстуху, они и тебя обглодают до косточек.
   Мария встала.
   – Он что, сумасшедший, этот Меликетти? Череп опять сплюнул.
   – Ещё больше, чем его свиньи.
   Мы замолчали, размышляя о том, как с таким дурным отцом живёт его дочка. Никто из нас не знал её имени, но известна она была тем, что носила какую-то железную штуку на одной ноге.
   – Можно поехать туда и посмотреть! – вырвалось у меня.
   – Экспедиция! – завизжала Барбара.
   – Ферма Меликетти очень далеко отсюда. Долго ехать, – буркнул Сальваторе.
   – Брось ты. Близко, поехали… – Череп вскарабкался на велосипед. Он не упускал случая взять верх над Сальваторе.
   – А давайте возьмём курицу из курятника Ремо? – пришла мне в голову идея. – Когда мы туда приедем, можем бросить её свиньям в загон и посмотреть, как они её сожрут.
   – Здорово! – одобрил Череп.
   – Папа убьёт меня, если мы возьмём его курицу… – заныл Ремо.
   Но уже ничего нельзя было поделать: больно хороша показалась идея.
   Мы вошли в курятник, выбрали самую худую и общипанную курицу и сунули её в мешок. И поехали всей шестёркой плюс курица, чтобы посмотреть на знаменитых свиней Меликетти. Мы крутили педали среди пшеничных полей, и крутили, и крутили, и взошло солнце и раскалило все вокруг.
 
   Сальваторе оказался прав: до фермы Меликетти было очень далеко. Когда мы добрались до неё, мозги закипали от жары и мы умирали от жажды.
   Меликетти в солнечных очках восседал в ветхом кресле-коляске под дырявым зонтом.
   Ферма дышала на ладан, крыша дома была латана жестью и гудроном, двор завален рухлядью: тракторные колеса, проржавевшая малолитражка, ободранные стулья, стол без одной ножки. К деревянному столбу, увитому плющом, прибиты коровьи черепа, выбеленные солнцем. И ещё один череп, маленький и без рогов. Кто знает, какому животному он принадлежал.
   Залаяла огромная собака, кожа да кости на цепи.
   В дальнем углу двора стояла лачуга из листового железа и загон для свиней у самого входа в небольшую расщелину.
   Расщелина напоминала длинный каньон, промытый в камне водой. Острые белые обломки скал, словно зубья, торчали из рыжей земли. На его склонах росли искривлённые оливы, земляничные деревья и мышиный тёрн. Обычно в таких расщелинах много пещер, которые пастухи используют как загоны для овец.
   Меликетти походил на мумию. Морщинистая кожа висела на нём, как на вешалке, абсолютно безволосая, кроме небольшого белого пучка, росшего посреди груди. Шею поддерживал ортопедический воротник, застёгнутый зелёными эластичными липучками. Из одежды на нём были только видавшие виды чёрные штаны и коричневые стоптанные пластиковые сандалии.
   Он видел, как мы подъезжаем на наших велосипедах, но даже не повернул головы. Должно быть, мы показались ему миражом. На этой дороге уже давно никто не появлялся, разве что иногда проезжал грузовик с сеном.
   Страшно воняло мочой. И было полно слепней. Миллионы. Меликетти они не беспокоили. Они сидели у него на голове, ползали по нему вокруг глаз, как по корове. Только когда они заползали ему в рот, он их выдувал.
   Череп выступил вперёд:
   – Здравствуйте. Мы очень хотим пить. Здесь есть где-нибудь вода?
   Я держался насторожённо: от такого, как Меликетти, можно ждать всего чего угодно. Застрелит, скормит тебя свиньям или угостит отравленной водой. Папа мне рассказывал об одном типе из Америки, у которого было озеро, где он разводил крокодилов, и, если ты останавливался спросить его о чем-нибудь, он приглашал тебя в дом, бил по голове и бросал на съедение крокодилам. А когда приехала полиция, чтобы отправить его в тюрьму, он сам оказался разорванным на куски. Меликетти вполне мог быть из таких.
   Старик поднял очки:
   – Что вы делаете здесь, ребятишки? Не слишком ли далеко от дома забрались?
   – Синьор Меликетти, а правда, что вы скормили свиньям свою таксу? – вдруг спросила Барбара.
   У меня душа ушла в пятки. Череп обернулся и испепелил её взглядом, а Сальваторе пнул по ноге.
   Меликетти засмеялся так, что закашлялся, и казалось, вот-вот задохнётся. Когда он пришёл в себя, спросил:
   – Кто тебе рассказал эту глупость, девочка?
   Барбара ткнула пальцем в Черепа:
   – Он!
   Череп налился краской, опустил голову и начал разглядывать свои башмаки.
   Я знал, почему Барбара сказала так.
   Когда днём раньше мы соревновались, кто дальше бросит камень, Барбара проиграла. В наказание Череп заставил её расстегнуть рубашку и показать всем грудь. Барбаре было одиннадцать лет. И грудь у неё была никакая, так – прыщики, ничего общего с той, что будет у неё через пару лет. Она отказалась.
   – Если не сделаешь это, забудь о том, чтобы быть с нами, – пригрозил ей Череп.
   По-моему, он хватил через край – такое наказание было несправедливым. Барбара мне не нравилась, она всякий раз пыталась сделать какую-нибудь пакость, но демонстрировать грудь… Нет, это уж слишком.
   Но Череп упёрся:
   – Или ты делаешь это, или вали отсюда.
   И Барбара молча расстегнула рубашку.
   Я не смог удержаться, чтобы не посмотреть на неё. Это была первая грудь, которую я видел в жизни, не считая маминой и, может быть, ещё моей кузины Эвелины, которая была старше меня на десять лет, когда однажды она пришла ночевать в нашу комнату. В общем, я уже имел представление о груди, которая бы мне нравилась, и уж грудь Барбары ничего общего с ней не имела. Её сисечки казались двумя пухлыми бугорками, не очень-то отличавшимися от жирных складок на её животе.
 
   Эту историю Барбара запомнила и сейчас не упустила случая отомстить Черепу.
   – Так, значит, это ты рассказываешь всем, что я скормил своего пса свиньям? – Меликетти почесал грудь. – Аугусто, так его звали. Как римского императора. Ему было тринадцать лет, когда он помер. Он подавился куриной косточкой. Я похоронил его как христианина, с почестями. – Меликетти ткнул пальцем в Черепа: – А ты, паренёк, держу пари, самый старший из всех, не так ли?
   Череп не ответил.
   – Так вот, ты никогда не должен говорить неправду. И не должен поливать грязью других. Нужно всегда говорить только правду, особенно тем, кто младше тебя. Правду всегда. Перед лицом людей, Бога и самого себя, понял? – Он напоминал священника, наставляющего грешника.
   – И он не гадил в доме? – настаивала Барбара.
   Меликетти попытался отрицательно покачать головой, но ему мешал воротник.
   – Нет. Это была воспитанная собака. Прекрасный охотник на мышей. Мир его душе. – И он показал на фонтанчик: – Если хотите пить, вода там. Лучшая в округе. И это не враньё.
   Мы напились воды так, что готовы были лопнуть. Она была холодной и вкусной. Затем принялись обливать друг друга и совать головы под трубу.
   Череп принялся за своё, сказав, что Меликетти – кусок дерьма. И он точно знает, что этот придурок скормил пса свиньям.
   Потом посмотрел на Барбару и проворчал:
   – Ты мне за это заплатишь.
   Отошёл и уселся на противоположной обочине дороги.
   Я, Сальваторе и Ремо принялись ловить головастиков. Моя сестра и Барбара уселись на бортик фонтана, опустив ноги в воду.
   Спустя несколько минут вернулся Череп, трясясь от возбуждения.
   – Смотрите! Смотрите! Смотрите, какой огромный!
   Мы обернулись:
   – Ты о чём?
   – Вон он!
   И показал на холм.
   Холм походил на чудовищных размеров кулич, положенный каким-то гигантом посреди равнины. Он возвышался в паре километров от нас. Гигантский кулич, переливавшийся золотом. Пшеница одевала его, словно шуба. Не было видно ни одного дерева или растения, нарушавшего совершенство его профиля. Небо вокруг было грязным и текучим. Другие холмы, стоящие за ним, казались карликами по сравнению с этим громадным куполом.
   Непонятно, почему до этого момента я не обращал на него внимания. Мы его, конечно, видели, но не заметили. Может, потому, что он сливался с пейзажем. Или потому, что мы ехали, внимательно следя за дорогой, а головы были забиты фермой Меликетти.
   – Поднимемся на неё, – предложил Череп. – Заберёмся на эту гору.
   – Может, есть что-нибудь интересное там, наверху, – поддержал я.
   Нечто притягательное было в этом холме, казавшемся невероятным, может быть, там обитало какое-нибудь странное животное. Так высоко никто из нас ещё не забирался.
   Сальваторе прикрыл глаза от солнца и посмотрел на вершину.
   – Готов поспорить, что сверху видно море. Да, мы должны туда подняться.
   Мы замерли, разглядывая холм. Это было приключением почище свиней Меликетти.
   – А на самой макушке мы поставим наш флаг. Чтобы каждый, кто туда заберётся, знал, что раньше его там были мы, – сказал я.
   – Какой флаг? У нас нет никакого флага, – заметил Сальваторе.
   – А курица?
   Череп схватил мешок, где сидела птица, и начал размахивать им в воздухе.
   – Точно! Свернём ей шею, воткнём в задницу палку, а второй конец в землю. Я понесу её наверх.
   Курицу на колу могли принять за знак ведьмы. Но Череп уже командовал:
   – Вперёд, на вершину. Идти только прямо. След в след идти запрещается. Останавливаться нельзя. Кто приходит последним, тому наказание.
   Мы разинули рты.
   Соревноваться! Зачем?
   Мне было понятно. Он хотел отомстить Барбаре. Он знал, что она точно придёт последней и получит сполна.
   Я подумал о своей сестре. Я сказал, что она ещё слишком мала, чтобы участвовать в таких соревнованиях, и это несправедливо, потому что она обязательно проиграет.
   Барбара сделала отрицательный жест пальцем. Она хорошо поняла, какой сюрприз приготовил ей Череп.
   – Это не важно. Соревнование есть соревнование. Она пришла с нами. Или участвует, или остаётся внизу.
   Ну уж нет. Я не мог оставить Марию. История с крокодилами не выходила у меня из головы. Меликетти был вежлив, но это не значило, что можно ему доверять. Если он её убьёт, что я потом скажу маме?
   Если моя сестра остаётся, остаюсь и я. Тут вступила Мария:
   – Я не маленькая! Я тоже хочу соревноваться.
   – Закрой рот!
   Решение принял Череп: может идти, но не участвовать.
   Мы бросили велосипеды за фонтанчиком и двинулись в путь.
 
   Вот так я оказался в низу холма. Я натянул Марии башмачок.
   – Сейчас можешь идти?
   – Нет. Очень больно.
   – Подожди. – Я пару раз дохнул на ногу. Затем собрал немного сухой земли, плюнул, перемешал и положил на больное место. – Сейчас пройдёт. – Я знал, что это не поможет. Земля помогала хорошо от укусов пчёл и крапивы, но не при вывихах.
   – Так лучше?
   Она вытерла нос ладошкой.
   – Чуть-чуть.
   – Попробуешь идти?
   – Да.
   Я взял её за руку:
   – Тогда пошли. Давай, а то мы последние.
   И мы направились к вершине. Каждые пять минут Мария должна была садиться, чтобы дать отдохнуть ноге. К счастью, поднялся лёгкий ветерок и идти стало легче. Он шелестел в пшенице, словно чьё-то лёгкое дыхание. Внезапно мне показалось, что совсем рядом с нами мелькнул зверь. Тёмный, стремительный. Волк? Нет, в наших краях волков не водилось. Может быть, лиса или собака.
   Подъем был крутой и никак не заканчивался. Прямо перед глазами только пшеница, и, когда глаза увидели кусочек неба, я понял, что осталось всего ничего, что вершина вот она, рядом, что мы почти пришли.
   И не увидели ничего особенного. Всё покрыто пшеницей, как и остальная земля вокруг. Под ногами такая же рыжая и прожаренная почва. Над головой то же раскалённое солнце.
   Я посмотрел на горизонт. Его заволакивала молочная дымка. Моря не было видно. Только другие холмы, пониже, ферма Меликетти с загонами для свиней и расщелиной, а также белая дорога, разрезавшая поля. Длинная дорога, по которой мы проехали на велосипедах, чтобы добраться сюда. Были видны также маленькие-маленькие строения, где жили мы. Акуа Траверсе. Четыре домика и старинная вилла, затерявшиеся в пшенице. Лучиньяно, самый близкий к нам городок, был скрыт облаками.
   – Я тоже хочу посмотреть, – сказала сестра. – Покажи мне.
   Я посадил её себе на плечи, хотя ноги меня еле держали. От усталости. Интересно, что она могла видеть без очков?
   – А где остальные?
   Там, где они прошли, был беспорядок, многие стебли согнуты, а некоторые поломаны. Мы пошли по этим следам, ведшим к противоположному склону холма.
   Мария сжала мне руку, вцепившись ногтями в кожу…
   – Какая гадость!
   Я повернулся.
   Они сделали это. Они посадили курицу на кол. Она торчала на самом острие камышовой трости. Свисающие ноги и широко расставленные крылья. Испачканная кровью голова свешивалась набок, наводя ужас. Из сжатого клюва капали тяжёлые красные капли. Рой мух с блестящими брюшками вился вокруг, налипая на глаза, на кровь.
   Ледяная дрожь прошла у меня по спине.
   Мы пошли дальше, перевалили через хребет и стали спускаться.
   Куда, чёрт побери, они потопали? Почему спустились по этой стороне?
   Пройдя ещё метров двадцать, я понял куда.
   Холм не был круглым. С противоположной стороны он терял свою безукоризненность и перетекал в подобие бугра, который, выгибаясь, плавно снижался до самой равнины. Посреди этого бугра находилась узкая впадина, которую можно было разглядеть, наверное, только сверху или с самолёта.
   Легко было бы вылепить этот холм из глины. Сначала скатать шар. Затем разрезать его надвое. Одну часть положить на стол. Из другой половинки сделать сосиску, нечто вроде толстого червяка, прикрепить к первой, выдавив посредине небольшое углубление.
   Самым удивительным было то, что в этой спрятанной от глаз впадине росли деревья. Укрытая от ветра и солнца, стояла самая настоящая дубовая роща. А посреди неё – одинокое строение.
   Заброшенный дом с провалившейся крышей из коричневой черепицы и тёмными балками просвечивал сквозь листву.
   Мы спустились вниз по тропинке и вышли к дому.
   Здесь было всё, чего я сейчас желал больше всего на свете, – деревья, тень и прохлада.
   Цикад не было слышно, только щебетанье птиц. Кругом полно лиловых цикламенов. И ковёр зелёной травы. И замечательный запах. Мне ужасно захотелось поскорее найти местечко у какого-нибудь дерева и завалиться поспать.
   Сальваторе появился неожиданно, как призрак.
   – Ты видел? Здорово, да?
   – Ещё как! – ответил я, оглядываясь по сторонам. Наверняка здесь должен быть ручей, где можно попить.
   – Чего тебя так долго не было? Я уж подумал, что ты вернулся вниз.
   – Нет, просто сестра ногу подвернула, поэтому… Пить хочется. Где здесь вода?
   Сальваторе достал из сумки бутылку.
   – Тут осталось немного.
   Я разделил воду с Марией по-братски. Хватило как раз смочить губы.
   – Кто выиграл? – Я был озабочен наказанием. Я чувствовал себя смертельно уставшим. Надеялся, что Череп, как исключение, сможет простить мне или отложить его на другой день.
   – Череп.
   – А ты?
   – Пришёл вторым. За мной Ремо.
   – Барбара?
   – Последняя. Как обычно.
   – И кого накажут?
   – Череп говорит, что это должна быть Барбара. А Барбара говорит, что это должен быть ты, потому что ты пришёл последним.
   – И что?
   – Не знаю, я пошёл пройтись. Меня уже достали эти его наказания.
   И мы зашагали к дому.
   Дом держался на ногах из последних сил. Он возвышался посреди небольшой поляны, заваленной дубовыми ветками. Глубокие трещины рассекали стены от крыши до фундамента. От оконных рам остались одни воспоминания. Кривое фиговое деревце росло на лестнице, ведущей на балкон. Его корни раскрошили камень ступеней и обрушили парапет. Лестница вела к старой, окрашенной синей краской двери, рассохшейся от солнца и изъеденной жучками. В глубине дома виднелась высокая арка, за ней зал со сводчатым потолком. Конюшня, наверно. Проржавевшие трубы и деревянные лаги подпирали потолок, обвалившийся в нескольких местах. На полу лежал засохший навоз, зола, груды кирпичных обломков и строительного мусора. Большая часть штукатурки стен обвалилась, обнажив каменную кладку, сложенную всухую.
   Череп сидел на баке с водой и бросал камни в ржавый бидон.
   – Забито, – сказал он и уточнил: – Это место принадлежит мне.
   – Что значит «мне»?
   – А то. Я первым его увидел. Кто первый находит что-нибудь, тому это и принадлежит.
   Вдруг кто-то толкнул меня в спину так, что я едва не грохнулся лицом об землю. Я обернулся.
   Барбара, вся красная, в грязной майке, с всклоченными волосами, готовая наброситься на меня с кулаками…
   – Ты пришёл последним. Ты проиграл!
   Я выставил вперёд кулаки:
   – Я возвращался. Если б не это, то пришёл бы третьим. Ты это знаешь.
   – Кого это волнует. Ты проиграл!
   – Кому наказание? – спросил я Черепа. – Мне или ей?
   Тот некоторое время подумал, затем указал на Барбару.
   – Видела? Видела? – Сейчас я любил Черепа.
   Барбара начала колотить кулаком по пыли.
   – Это несправедливо! Несправедливо! Всегда я! Почему всегда я?!
   Я этого не знал. Но знал, что всегда есть кто-то, кто притягивает несчастья. Среди нас это была Барбара Мура, толстуха, жертвенный агнец.
   Мне неловко признаваться, но я был счастлив, что не я на её месте.
   Барбара крутилась между нами, словно носорог:
   – Тогда устроим голосование! Не может решать только он один!
   Прошло двадцать два года с тех пор, но я так и не понял, как она решилась позволить себе такое. Должно быть, из-за страха остаться одной.
   – Ладно. Давайте голосовать, – согласился Череп. – Я говорю – тебе.
   – Я тоже, – сказал я.
   – Я тоже, – как попугай сказала Мария.
   Мы посмотрели на Сальваторе. Никто не должен был воздерживаться, когда мы голосовали. Такой уговор.
   – Я тоже, – произнёс чуть слышно Сальваторе.
   – Видала? Пять против одного. Ты проиграла. Так что наказание – тебе, – заключил Череп.
   Барбара сжала губы и кулаки и, казалось, сглатывала теннисный мячик. Она склонила голову, но не плакала.
   Я зауважал её.
   – Что… что я должна сделать? – прошептала она.
   Череп почесал шею. Его ублюдочный мозг напряжённо заработал.
   Затем, поколебавшись немного, сказал:
   – Ты должна… показать нам. Ты должна всем показать это.
   Барбара вздрогнула:
   – Что я должна вам показать?
   – В прошлый раз ты показала титьки. – И повернулся к нам. – На этот раз покажешь нам пипиську. Лохматую пипиську. Ты снимешь трусы и всем её покажешь. – И грубо захохотал, ожидая, что и мы сделаем то же самое. Но все молчали, оледенев, словно ветер с Северного полюса внезапно залетел в эту долину.
   Это было уж чересчур. Никто из нас не горел желанием увидеть, что там у Барбары между ног. Это было наказанием также и для нас. У меня свело желудок. Мне захотелось оказаться далеко отсюда. Было что-то грязное во всём этом, что-то… Не знаю что… Мерзкое, вот что. И мне было неприятно, что и моя сестра присутствует при этом.
   – И не думай даже, – покачала головой Барбара. – Даже если побьёшь меня.
   Череп поднялся и пошёл к ней, не вынимая рук из карманов. В зубах у него был стебель пшеницы.
   Остановился напротив. Нагнул шею. Не потому, что был намного выше Барбары. И даже не потому, что был сильнее её. Я бы не ввязался в спор о том, кто бы победил, если бы Череп и Барбара подрались. Если бы Барбаре удалось свалить его с ног и оказаться наверху, она смогла бы его придушить.
   – Ты проиграла. И снимай штаны. Будет тебе уроком, дура.
   – Нет!
   Череп влепил ей оплеуху.
   Барбара зашлёпала губами, как форель, и стала тереть щеку. Но так и не заплакала. Повернулась к нам.
   – Молчите? – проканючила она. – Вы такие же, как он!
   Мы молчали.
   – Ладно. Но вы больше меня никогда не увидите. Клянусь головой моей матери.
   – Ты что, плачешь? – Череп явно ловил кайф от этого.
   – Нет, не плачу, – ответила она, давясь рыданиями.
   На ней были зелёные льняные с коричневыми заплатками на коленях штаны, которые продаются в магазинах секонд-хенд. Они были ей тесны, и жир свисал над ремнём. Она расстегнула застёжку и начала расстёгивать пуговицы.
   Я увидел белые трусики в жёлтый цветочек.
   – Стой! Я пришёл последним, – услышал я собственный голос.
   Все повернулись в мою сторону.
   – Да! – Я сглотнул. – Я готов.
   – Что? – опешил Череп.
   Наказание.
   – Не-е. Это касается её, а не тебя, – обжёг меня взглядом Череп. – И заткнись.
   – Это касается меня. Я пришёл последним. И должен отвечать.
   – Нет. Здесь решаю я. – Череп двинулся на меня.
   У меня тряслись коленки, но я надеялся, что никто этого не заметит.
   – Переголосуем.
   Сальваторе встал между мной и Черепом:
   – Это можно.
   Наш уговор предусматривал и такое.
   Я поднял руку:
   – Наказание мне.
   Сальваторе поднял руку:
   – Наказание Микеле.
   Барбара застегнула застёжку и всхлипнула:
   – Наказание ему. Это справедливо.
   Череп от неожиданности растерялся. Поглядел сумасшедшими глазами на Ремо.
   – А ты?
   Ремо вздохнул:
   – Наказание Барбаре.
   – Что мне делать? – спросила Мария.
   Я головой показал ей – «да».
   – Наказание моему брату.
   Сальваторе сказал:
   – Четыре против двух. Победил Микеле. Наказание ему.
 
   Добраться до верхнего этажа было непросто.
   Лестницы больше не существовало. Ступени превратились в кучу битого камня. Мне удалось подняться, цепляясь за ветки фиги. Её шипы расцарапали мне руки и ноги. Один ободрал левую щеку.
   О том, чтобы пройти по парапету, не могло быть и речи. Если бы он не выдержал, я свалился бы вниз, в заросли крапивы и шиповника.
   Это было наказание, которое выпало мне, чтобы покарать мой героизм.
   – Ты должен подняться на второй этаж. Войти в дом. Пересечь его весь. В конце из окна перепрыгнуть на дерево и спуститься вниз.
   Я боялся, что Череп заставит меня спустить штаны и продемонстрировать моё достоинство или воткнуть в зад палку, но он выбрал задание намного опаснее, где я как минимум мог себе что-нибудь сломать.
   Но это всё же лучше.
   Я сжал зубы и, не возражая, поднялся с места.
   Остальные уселись под дубом наслаждаться спектаклем, как Микеле Амитрано обломает себе рога.
   Каждую секунду кто-нибудь подавал совет:
   – Лучше туда.
   – Иди прямо. Там больше колючек.
   – Съешь ягодку, легче будет.
   Я старался их не слышать.
   Я уже забрался на терраску. Здесь была небольшая узкая щель между кучей обломков и стеной. Сквозь неё я протиснулся к двери. Она была закрыта на щеколду, но висящий замок, съеденный ржавчиной, разомкнут. Я толкнул створку, и дверь со скрежетом распахнулась. Громкий шум крыльев. Полетели перья. Ураган вспорхнувших голубей, исчезнувших в дыре крыши.
   – Что это? Как там? – услышал я голос Черепа.
   Разговаривать с ним я не хотел. Я вошёл в комнату, внимательно выбирая, куда ступать.
   Это была большая комната. Черепица над ней кое-где осыпалась, в центре свисала балка. В углу находился небольшой камин со сводом в виде пирамиды, покрытой сажей. В другом углу валялись обломки мебели. Проржавевшая и разбитая древняя кухня. Бутылки. Битая посуда. Черепица. Дырявое сито. Все в голубином помёте. И жуткая вонь, кислый смрад, забивавший нос и глотку. На каменном раскрошенном полу выросли кусты и сорняки. В конце комнаты покрашенная красной краской закрытая дверь, которая, видимо, вела в другие комнаты.
   Мне надо было туда.
   Я перенёс тяжесть на одну ногу и почувствовал, как под ней закачался пол. В то время я весил тридцать пять килограммов. Почти как канистра с водой. Мелькнула мысль: если канистру с водой поставить в центр комнаты, потолок рухнет или нет? Лучше не пробовать.
   Чтобы добраться до нужной двери, было бы надёжнее передвигаться вдоль стены. Затаив дыхание, ступая, как балерина на пуантах, я двигался по периметру комнаты. Если бы потолок не выдержал, я бы свалился в конюшню, пролетев метра четыре. Достаточно, чтобы переломать себе кости.
   Но этого не случилось.
   В следующей комнате, большой, как кухня, пол отсутствовал совсем. Некое подобие мостика соединяло мою дверь с другой, на противоположной стене. Из шести подпорок, поддерживавших балки пола, сохранились только две. Другие представляли собой изъеденные жучками обломки.
   Вдоль стен было не пройти. Мне оставался только этот мостик. Уцелевшие подпорки казались более или менее надёжными.
   Я замер, парализованный, на пороге. Обратного пути не было. Меня бы потом заели. А если спрыгнуть отсюда? Внезапно четыре метра, что отделяли меня от пола конюшни, не показались мне чрезмерными. И я мог бы сказать остальным, что было невозможно дойти до окна.
   Порой рассудок играет с человеком дурные шутки.
   Лет десять спустя мне довелось отправиться кататься на лыжах в Гран Сассо. День совсем не подходил для этого. Шёл снег, стоял полярный холод, дул сильный ветер, леденивший уши, и был туман. Мне было девятнадцать, и я лишь однажды вставал на лыжи. Я был возбуждён, и мне было наплевать на то, что все предупреждали об опасности. Я желал скатиться с горы – и все тут. Я уселся в кресло подъёмника, закутанный, как эскимос, и поехал к вершине.
   Ветер свирепствовал с такой силой, что двигатель подъёмника автоматически отключался и включался только тогда, когда порывы ослабевали. Кресло продвигалось метров на десять, затем замирало минут на пятнадцать, затем ещё метров сорок, и опять минут двадцать остановки. И так до бесконечности. До сумасшествия. Я видел, что, кроме меня, на подъёмнике никого. Мало-помалу я перестал чувствовать ступни ног, уши, пальцы рук. Я пытался смести с себя нападавший снег – бесполезно, он летел, тихий и лёгкий, безостановочно. В какой-то момент я начал засыпать, сознание уходило, я собрался с силами и сказал себе, что, если засну, замёрзну насмерть. Я стал кричать, звать на помощь. В ответ – только завывание ветра. Я посмотрел вниз. Я был точно над трассой. Я висел над ней в каких-то десяти метрах. Мне в голову пришла история о том, как один лётчик во время войны выбросился из горящего самолёта, и у него не раскрылся парашют, но он не погиб, упав в мягкий снег. Десять метров – не так высоко. Если спрыгну удачно, если не попаду на твёрдое, со мной ничего не случится, как ничего не случилось с лётчиком. Неусыпленная часть моего сознания настойчиво повторяла: прыгай! прыгай! прыгай! Я поднял перекладину безопасности. И начал раскачиваться. К счастью, в этот момент кресло дёрнулось, я пришёл в себя и опустил перекладину. Было очень высоко – как минимум я сломал бы ноги.
   В этом доме я испытал то же самое. Хотелось спрыгнуть. Но тут я вспомнил, как читал в одной из книжек Сальваторе, что ящерицы могут взбираться по стенам, потому что умеют великолепно распределять собственный вес: на лапы, на брюшко и хвост, в отличие от людей, опирающихся только на ноги.
   Вот что я должен сделать.
   Я встал на четвереньки, затем лёг на живот и пополз. Кругом падали обломки кирпичей и штукатурки. Легче, легче, легче, как ящерка, повторял я себе. Я чувствовал, как шатаются подпорки. Прошло не меньше пяти минут, прежде чем я добрался до нужной двери живым и здоровым.
   Я открыл её. Она была последней. На противоположной стене комнаты я увидел окно, выходившее во двор. Огромная ветка доставала почти до самой стены. Осталось немного. В этой комнате также обвалился пол, но только наполовину. Другая часть ещё сопротивлялась. Я использовал уже проверенный метод: пробираться, прижимаясь к стене. Ниже в полумраке я рассмотрел комнату. Следы огня, вскрытые жестянки из-под помидоров и пакеты из-под макарон. Кто-то, судя по всему, недавно здесь побывал.
   Я без приключений добрался до окна и выглянул во двор.
   Это был маленький дворик, обнесённый полуразрушенной каменной стенкой, которую подпирали деревья. Было видно треснувшее бетонное корыто, ржавая стрела лебёдки, кучи поросшего травой строительного мусора, газовый баллон и матрас.
   Ветка, по которой я мог спуститься, была рядом, на расстоянии метра. Недалеко, однако, чтобы перебраться на неё, следовало прыгнуть. Она была толстой и изогнутой, как анаконда. Длиной около пяти метров. Она должна выдержать мой вес. По ней доберусь до ствола, а там найду, как спуститься на землю.
   Я забрался на подоконник, перекрестился и прыгнул, вытянув вперёд руки, как гиббон в амазонских джунглях. Я приземлился животом на ветку, попытался обхватить её, но она оказалась очень толстой. Я задёргал ногами в поисках опоры, но не нашёл. И начал соскальзывать, пытаясь вцепиться в кору ногтями.
   Спасение находилось прямо перед носом. Ветка потоньше торчала в десятке сантиметров.
   Я собрался, сделал рывок и обхватил ветку обеими руками.
   Ветка оказалась сухой. Она сломалась.
   Я грохнулся прямо на спину. Остался лежать не двигаясь, с закрытыми глазами, уверенный, что сломал себе шею. Хотя боли не чувствовал. Я лежал, распростёртый, замерев, сжимая в руках злополучную ветку, пытаясь понять, почему мне не больно. Может, я стал паралитиком, из тех, кто ничего не чувствует, даже если об их руку гасят сигарету или втыкают вилку в бедро.
   Я открыл глаза. Некоторое время рассматривал гигантский зелёный зонт дубовой кроны, нависавшей надо мной. Солнце, сиявшее сквозь листву. Нужно попытаться поднять голову. Я её поднял. Я выбросил дурацкую ветку. Потрогал руками землю. И понял, что лежу на чём-то мягком. Матрас.
   Я вновь увидел себя падающим с дерева, летящим вниз и приземляющимся без ущерба для себя. Звук удара о землю был низким и гулким. Плотная земля так не звучит.
   Я перекатился в сторону и обнаружил, что под листьями и ветками лежит лист волнистого зелёного прозрачного пластика. Засыпанный листьями явно затем, чтобы его не было видно. А сверху ещё лежал матрас. Они-то и спасли меня. Спружинили, погасив падение.
   Следовательно, под ними была пустота.
   Это мог быть тайник. Или подземный ход, ведущий в пещеру, полную золота и драгоценных камней.
   Я встал на четвереньки и сдвинул в сторону матрас и лист.
   Лист был тяжёлым, но мне удалось. Снизу вырвалась струя ужасной вони. Запахло дерьмом.
   Я заколебался, прикрыл нос и рот рукой и сдвинул лист ещё немного.
   И оказался над ямой.
   В ней было темно. Но чем больше я сдвигал лист, тем светлее там становилось. Стенки ямы были земляными, обтёсанными лопатой. Корни дуба обрублены.
   Я подвинул лист ещё немного. Яма была широкой, глубиной метра два – два с половиной.
   Она была пустой.
   Нет, что-то в ней было.
   Куча свалявшегося тряпья?
   Нет…
   Зверь? Собака? Нет…
   Что тогда?
   Что-то без волос…
   Белое…
   Нога…
   Нога!
   Я отскочил от ямы и едва не упал.
   Нога?
   Я восстановил дыхание и вновь заглянул в яму.
   Я увидел ногу.
   Я почувствовал, что у меня горят уши, лоб и руки.
   Я готов был потерять сознание.
   Я сел на землю, закрыл глаза, подпёр голову руками и тяжело задышал. Я почувствовал желание сбежать отсюда поскорее к остальным. Но не мог. Я должен был посмотреть ещё один разок.
   Я подошёл к яме и опустил в неё голову.
   Это была нога ребёнка. Из-под тряпья виднелся локоток.
   В углу ямы находился ребёнок.
   Он лежал на боку, скрючившись. Спрятав голову в коленях.
   Он не двигался.
   Он был мёртв.
   Я разглядывал его, не знаю, сколько времени. Рядом с ним стояло ведро. И маленькая кастрюлька.
   А может быть, он спал?
   Я поднял маленький камешек и бросил в него. Камень попал ему в бедро. Он не шевельнулся. Мёртв. Мертвее мёртвого. Ужас обжёг мне спину. Я взял камень покрупнее, бросил и попал ему в шею. Мне показалось, что он пошевелился. Лёгкое движение руки.
   – Ты где? Куда пропал, придурок?
   Наши. Меня окликал Череп.
   Я вцепился в лист и сдвинул его, закрыв яму. Затем набросал сверху листьев и земли, а сверху положил матрас.
   – Микеле, ты где?
   Я отошёл прочь от ямы, но прежде ещё пару раз обернулся, чтобы убедиться, что все на своих местах.
 
   Я давил на педали своего Бульдозера.
   Солнце за моей спиной походило на огромный красный шар, и, когда наконец оно утонуло в пшенице, осталось зарево, оранжевое с фиолетовым краем.
   Меня засыпали вопросами, что там в доме, было ли опасно, трудно ли было прыгнуть на дерево. Я отвечал односложно.
   В конце концов, заскучав, мы потопали в обратный путь. Тропинка спускалась к равнине, пересекала поля и стекала в дорогу. Мы взяли велосипеды и молча покатили к дому. Мошкара тучами роилась вокруг.
   Я смотрел на Марию, ехавшую за мной на своей «грациэлле» с истёртыми камнями шинами, на Черепа, ехавшего впереди всех, с приклеившимся к нему оруженосцем Ремо, на Сальваторе, выписывавшего зигзаги, на Барбару, на слишком большом для неё «бьянки», а сам думал о ребёнке в яме.
   Я решил не рассказывать о нём никому.
   «Кто первый находит что-нибудь, тому это и принадлежит», – так решил Череп.
   Если это так, то ребёнок в яме – мой.
   И, если б я только обмолвился о нём, Череп, как обычно, присвоил бы заслугу находки себе. Он объяснил бы всем, что это он его нашёл, потому что именно он решил подняться на холм.
   На этот раз – фигушки. Я исполнял наказание, я свалился с дерева, и я его нашёл.
   И он принадлежал не Черепу. И не Барбаре. И не Сальваторе. Он – мой. Это моя тайная находка.
   Я так и не понял, нашёл я его живым или мёртвым. Может быть, рука не двинулась. Может, мне только показалось. Может, это реакция мёртвого тела. Как у осы, её разрежешь надвое ножницами, а она продолжает шагать, или у курицы: ей отрубят голову, а она хлопает крыльями и без головы. Но кто посадил его в эту яму?
   – А что мы маме скажем?
   Я даже не заметил, как сестрёнка подъехала ко мне сбоку.
   – Что?
   – Что скажем маме?
   – Не знаю.
   – Об очках скажешь ей ты?
   – Я. Но ты не должна никому рассказывать, где мы были.
   – Ладно.
   – Поклянись.
   – Клянусь. – И поцеловала кончики пальцев.
 
   Сегодняшний Акуа Траверсе – часть Лучиньяно. В середине 1980-х годов какой-то градостроитель соорудил здесь длинную шеренгу домиков из армированного бетона, представлявших собой кубы с круглыми окнами, голубыми перилами и металлическими шпилями на крышах. Затем здесь появился кооперативный магазин и бар с сигаретной лавкой, равно как и двухполосное асфальтированное шоссе, прямое, словно посадочная полоса, которое шло до самого Лучиньяно.
   А в 1978 году Акуа Траверсе было таким крошечным местечком, что его как бы и не существовало вовсе. Деревушка – написали бы о нём сегодня в туристическом справочнике.
   Никто не знал, почему его назвали так[1], даже древний дед Тронка. Воды здесь никогда не было и в помине, если не считать той, что каждые две недели привозила автоцистерна.
   Здесь находилась вилла, где жил Сальваторе, все звали её Дворцом. Огромный нелепый дом, построенный в XIX веке, длинный и серый, с высоким каменным портиком и внутренним двориком с пальмой посредине. И были ещё четыре дома. Как их описать? Четыре дома, и все тут. Четыре жалких строения из скреплённых цементом камней. С черепичными крышами и маленькими окнами. Наш. Семьи Черепа. Дом Ремо, который его семья делила со стариком Тронка. Тронка был абсолютно глух, у него давно умерла жена, и он жил в двух комнатах, выходивших в огород. Был дом Пьетро Мура, отца Барбары. Анжела, его жена, на нижнем этаже открыла лавчонку, где можно было купить хлеб, макароны и мыло. И откуда позвонить.
   Два дома по одну, два – по другую сторону грунтовой, в колдобинах, дороги. Никакой площади. Никаких переулков. Были ещё две скамейки под увитой клубникой перголой и фонтанчик с краном, запиравшимся на ключ для экономии воды. А вокруг бескрайние пшеничные поля.
   Единственная вещь, которая украшала это забытое Богом и людьми место, была красивая голубая табличка с крупными буквами: АКУА ТРАВЕРСЕ.
 
   – Папа приехал! – закричала моя сестра.
   Она спрыгнула с велосипеда и бросилась вверх по лестнице.
   Рядом с нашим домом стоял его грузовик, «фиат-лупетто» с зелёным тентом.
   В те годы папа работал дальнобойщиком и проводил в поездках по нескольку недель кряду. Загружался товарами и вёз их на Север.
   Он пообещал, что однажды свозит на Север и меня. Мне никак не удавалось представить себе этот Север. Знал только, что Север очень богатый, а Юг – бедный. И мы были бедняками.
   Мама говорила, что, если папа будет продолжать работать так много, скоро и мы перестанем быть бедными и станем состоятельными. И поэтому не должны жаловаться, что папы подолгу нет с нами. Это он делал ради нас.
   Я, запыхавшись, вбежал в дом.
   Папа сидел за столом в трусах и майке. Перед ним – бутыль красного вина, во рту – сигарета с мундштуком. Моя сестричка угнездилась у него на коленях.
   Мама готовила лицом к плите. Стоял запах лука и помидорного соуса. Телевизор, огромный чёрно-белый «Грюндиг», который пару месяцев назад привёз папа, был включён. Жужжал вентилятор.
   – Микеле, где вы пропадали целый день? Ваша мать уже устала ждать. Вы совсем не думаете об этой несчастной женщине, которая мало что целыми днями ждёт своего мужа, так ещё должна ждать вас… Что случилось с очками твоей сестры? – спрашивал папа.
   Однако сердитым он не выглядел. Когда он сердился по-настоящему, глаза у него вываливались из орбит, как у жабы. Он был счастлив, что вернулся домой.
   Сестра посмотрела на меня.
   – Мы строили шалаш, – я достал очки из кармана, – и они сломались.
   Папа выпустил облачко дыма.
   – Подойди. Дай погляжу.
   Папа был невысоким, худым и нервным. Когда он садился в кабину своего грузовика, его почти не было видно из-за руля.
   У него были чёрные волосы, которые он бриолинил. И росла жёсткая седая щетина на подбородке. И он пах одеколоном.
   Я протянул ему очки.
   – Выбросить. – Он положил их на стол. – Больше никаких очков.
   Мы с сестрой переглянулись.
   – А как же я? – насторожилась Мария.
   – Поживёшь без очков. Будет тебе уроком.
   Мария потеряла дар речи.
   – Но она не сможет. Она ничего не видит, – заступился я за сестру.
   – А кого это интересует?
   – Но…
   Никаких «но». – И повернулся к маме: – Тереза, подай-ка мне вон тот пакет, что на буфете.
   Мама протянула ему пакет. Папа достал оттуда синюю бархатную коробочку.
   – Держи.
   Мария открыла её. Внутри лежала пара очков в оправе из коричневого пластика.
   – Попробуй их.
   Мария надела очки, но продолжала гладить футляр.
   – Нравятся? – спросила мама.
   – Да. Очень. И коробочка красивая. – И побежала посмотреть на себя в зеркало.
   Папа налил себе ещё вина.
   – Но, если сломаешь и эти, других я тебе не куплю, поняла? – После чего взял меня за руку: – Покажи-ка мне твои мускулы.
   Я согнул руку и напряг мышцы. Папа обхватил мой бицепс:
   – Не очень-то изменился с прошлого раза. Делаешь гимнастику?
   – Да.
   Я ненавидел гимнастику. Папа хотел, чтобы я её делал, он говорил, что я рахит.
   – Неправда, – сказала Мария, – ничего он не делает.
   – Иногда делаю. Почти всегда.
   – Садись сюда. – Он усадил меня к себе на колени, и я попытался его поцеловать. – Нечего меня целовать, грязнуля. Если хочешь поцеловать своего отца, сначала надо помыться. Тереза, как мы поступим, пошлём их в койки без ужина?
   У папы была красивая улыбка и отличные белые зубы. Чего не унаследовали ни я, ни моя сестра.
   Мама ответила, даже не повернувшись:
   – Было бы правильно! С этими двумя я вообще дела иметь не хочу.
   Вот она действительно была сердита.
   – Давай сделаем так. Если они хотят ужинать и получить подарок, который я привёз, Микеле должен победить меня. Прижать мою руку. Иначе – в кровать без ужина.
   Он привёз подарок!
   – Ты шутишь, опять ты шутишь…
   Мама была очень довольна, что папа снова дома. Когда папа уезжал, у неё начинал болеть желудок, и чем дольше длилось его отсутствие, тем молчаливей она становилась. Через месяц замолкала совсем.
   – Микеле не сможет тебя победить. Он слабак, – сказала Мария.
   – Микеле, ну-ка докажи своей сестре, что сможешь. И расставь ноги пошире. Если будешь держать их вместе, проиграешь сразу, и никакого подарка.
   Я приготовился. Я сжал зубы, обхватил ладонь отца и начал давить изо всех сил. Никакого результата. Рука не сдвигалась ни на миллиметр.
   – Давай, давай! Что у тебя, творог вместо мускулов, что ли? Да ты слабее мошки! Где твои силы?
   – Не получается, – выдавил я.
   Это было, как если б я гнул лом.
   – Ты как женщина, Микеле. Мария, помоги ему, давай!
   Сестра вскарабкалась на стол, и вдвоём, скрипя зубами и сопя, нам удалось прижать его руку к столу.
   – Подарок! Давай подарок! – потребовала Мария.
   Папа взял картонную коробку, полную мятой бумаги. Внутри был подарок.
   – Лодка! – сказал я.
   – Не лодка, а гондола, – поправил меня папа.
   – А что такое «гондола»?
   – Гондола – это венецианская лодка. Ею управляют одним веслом.
   – Что такое «весло»? – спросила моя сестра.
   – Такая палка, чтобы двигать лодку.
   Гондола была очень красивая. Вся из чёрного пластика. Кое-где украшена серебром, а на конце стоял пупс в майке в бело-розовую полоску и в соломенной шляпе.
   Но оказалось, что мы не можем играть ею. Она должна стоять на телевизоре. На белой кружевной салфетке, напоминавшей озерко. Гондола не была игрушкой. Это была ценная вещь. Для украшения мебели.
 
   – Кому идти за водой? Скоро садимся есть, – спросила мама.
   Папа сидел перед телевизором и смотрел новости.
   Я накрывал на стол и сказал:
   – Марии. Вчера я ходил.
   Мария сидела в кресле со своими куклами.
   – Я не хочу. Иди ты.
   Никому из нас не нравилось ходить за водой к фонтану, и потому мы договорились ходить через день. Но приехал папа, и для моей сестры это означало, что никакие договорённости больше не действуют.
   Я отрицательно покачал головой:
   – Твоя очередь.
   Мария закинула ногу на ногу:
   – Я не пойду.
   – Почему?
   – У меня голова болит.
   Всякий раз, когда она не хотела делать что-нибудь, говорила, что у неё болит голова. Это была любимая её отговорка.
   – Неправда, ничего у тебя не болит, врунья.
   – Правда! – И начала тереть лоб с выражением боли на лице.
   Я был готов удушить её:
   – Твоя очередь! И ты должна идти!
   Маме надоело слушать нас, и она сунула мне кувшин:
   – Сходи ты, Микеле, ты старше. И хватит спорить, – сказала она таким тоном, как будто это был пустяк, ничего не значащий.
   Победная улыбка расползлась по губам сестры:
   – Слышал?
   – Это несправедливо. Я уже ходил. Не пойду.
   Мама посмотрела на меня и тоном, предвещавшим бурю, произнесла:
   – Слушайся, Микеле!
   – Нет. – Я подошёл к отцу. – Папа, но очередь не моя. Я ходил вчера.
   Он оторвался от телевизора и посмотрел на меня, словно видел впервые, пожевал губами и спросил:
   – Ты знаешь, что такое на спор по-солдатски?
   – Нет. А что это?
   – Так спорят солдаты во время войны, когда решают, кому идти выполнять смертельно опасное задание. Никогда не слышал?
   Он извлёк из кармана коробок спичек.
   – Нет, не слышал.
   – Они берут спички. – Он достал три из коробка. – Одна для меня, одна для тебя и одна для Марии. У одной мы отломаем головку. – Он сломал головку одной из спичек, потом сжал все их в кулаке, так что торчали кончики. – Кто вытягивает ту, что без головки, идёт за водой. Давай тяни!
   Я вытянул целую спичку. И подпрыгнул от радости.
   – Мария, твоя очередь. Тяни.
   Моя сестра также вытянула целую спичку и захлопала в ладоши.
   – Стало быть, идти мне. – Папе досталась короткая.
   Мы с Марией принялись смеяться и кричать:
   – Тебе идти! Тебе! Ты проиграл! Иди за водой!
   Папа поднялся слегка огорчённый:
   – Ладно, но, когда вернусь, вы должны быть уже умытыми. Ясно?
   – Хочешь, я схожу? Ты устал, – сказала мама.
   – Тебе нельзя. Это моё смертельное задание. К тому же мне надо взять сигареты в грузовике. – И вышел с кувшином в руке.
   Мы быстро умылись, съели жаркое с макаронами и помидорами и после, поцеловав папу и маму, пошли спать, даже не настаивая на том, чтобы посмотреть телевизор.
 
   Я проснулся среди ночи. Мне приснился дурной сон.
   Иисус сказал Лазарю: встань и иди. Но Лазарь не встал. Встань и иди, повторил Иисус. Но Лазарь даже и не собирался воскрешаться. Иисус, который походил на Северино, привозившего нам воду в автоцистерне, разгневался. Невообразимо! Когда Иисус говорит: встань и иди, ты должен сделать это, особенно если ты мёртвый. А Лазарь, напротив, лежал пластом и не воскрешался. Тогда Иисус принялся трясти его, словно куклу, и Лазарь встал и вцепился ему зубами в горло. Оставь в покое мёртвых, говорил он окровавленными губами.
   Я открыл глаза весь в поту.
   Последние ночи были такими жаркими, что если, к несчастью, ты просыпался, то уснуть было уже невозможно. Наша с сестрой комната была узкой и длинной. Для неё отрезали кусок коридора. Обе кровати стояли вдоль стены под окном. С другой стороны была стена, которую отделяло от кроватей сантиметров тридцать.
   Зимой тут было холодно, а летом нечем дышать.
   Тепло, напитавшее за день стены и потолок, изливалось на нас по ночам. Казалось, что подушку и шерстяной матрас только что достали из печки.
   Сразу же за моими ногами я видел тёмную головку Марии. Она спала в очках, скинув одеяло, абсолютно расслабившись, раскинув руки и ноги.
   Она говорила, что, когда просыпается без очков, очень пугается. Обычно мама снимала их, как только она засыпала, потому что от них оставались следы на лице.
   На подоконнике дымился и вонял аппаратик, убивавший комаров, но плохо действовавший и на нас. Впрочем, тогда никого не беспокоили такие мелочи.
   К нашей комнате примыкала комната родителей. Я слышал храп отца. Шелест вентилятора. Дыхание моей сестры. Монотонный зов одинокой совы. Дрожь холодильника. Чувствовал вонь стоков из-под туалета.
   Я встал на колени в кровати и лёг животом на подоконник, чтобы вдохнуть немного свежего воздуха.
   Стояла полная луна, высокая и яркая. Было видно далеко, словно днём. Поля казались фосфоресцирующими. Воздух – замершим. Дома были тёмными и тихими.
   Наверно, я был единственным во всём Акуа Траверсе, кто не спал. Эта мысль доставила мне удовольствие.
   Ребёнок в яме.
   Я представил его мёртвым в земле. Тараканы, клопы, сороконожки ползали по нему, по его кровоточащей коже, черви выползали из его мертвенно-бледных губ. А глаза походили на два варёных яйца.
   Я видел мертвеца лишь однажды. Моя бабушка Джованна лежала на кровати со скрещёнными на груди руками, в чёрном платье и туфлях. Её лицо было словно из резины. И цвета воска. Папа сказал, что я должен поцеловать её. Все кругом плакали. Папа подтолкнул меня. Я приложил губы к холодной щеке. Почувствовал отвратительный сладковатый запах, который смешивался с запахом свечей. Потом я вымыл рот мылом.
   А если ребёнок живой?
   Если он хотел выбраться, и царапал стены ногтями, и звал на помощь? А если его схватил людоед?
   Я высунулся из окна и в конце равнины увидел холм. Казалось, он появился из ниоткуда и выделялся, словно остров, поднявшийся из моря, высоченный и чёрный, со своей тайной, которая ждала меня.
   – Микеле, я пить хочу… – проснулась Мария. – Принеси мне попить. – Она говорила, не открывая глаз и облизывая пересохшие губы.
   – Сейчас, подожди… – Я поднялся.
   Мне не хотелось выходить из комнаты. А вдруг за дверью моя бабушка Джованна сидит сейчас за столом вместе с ребёнком? И скажет мне: входи, садись вместе с нами, покушаем? А на блюде курица со свёрнутой шеей.
   За дверью никого не было. Лунный луч падал на диван в цветочек, на буфет с белыми тарелками, на пол из мраморной чёрно-белой крошки и заканчивался в комнате папы и мамы. Я видел их сплетённые ноги.
   Я открыл холодильник и достал кувшин с холодной водой. Открыл, налил стакан для сестры, которая выпила его одним глотком:
   – Спасибо.
   – А теперь спи.
   – Почему ты принял наказание вместо Барбары?
   – Не знаю…
   – Ты не хотел, чтобы она спустила трусики?
   – Не хотел.
   – А если бы мне пришлось делать это?
   – Что?
   – Спустить трусики. Ты так же бы поступил?
   – Конечно.
   – Тогда спокойной ночи. Я сниму очки. – Она положила их в футляр и легла на подушку.
   – Спокойной ночи.
   Я ещё долго лежал, уставившись в потолок.
   Папа не уехал. Он вернулся, чтобы остаться. Он сказал маме, что ему обрыдло видеть автостраду и он какое-то время побудет дома и займётся нами.
   Может быть, рано или поздно он отвезёт нас к морю поплавать.

2

   Когда я проснулся, папа и мама ещё спали. Я быстро проглотил молоко, хлеб с мармеладом, вышел из дома и взял велосипед.
   – Ты куда?
   Мария, неодетая, стояла на лестнице и смотрела на меня.
   – Проедусь немого.
   – Куда?
   – Не знаю.
   – Я тоже хочу с тобой.
   – Нет.
   – Я знаю, куда ты собрался… Поедешь на гору?
   – Нет. Слишком далеко. Если мама или папа спросят, скажи им, что я сделаю кружок и скоро вернусь.
 
   Ещё один раскалённый день.
   В восемь утра солнце стояло низко, но уже начало раскалять равнину. Я проехал тем же путём, который мы проделали вчера. Я ни о чём не думал, крутил педали в пыли и мошкаре и старался добраться до места побыстрее. Иногда из пшеницы выпархивали сороки со своими бело-чёрными хвостами, летели за мной, переругиваясь между собой противным стрекотом. Неподвижно парил ястреб. Я увидел рыжего длинноухого зайца, стрелой пролетевшего передо мной. Я ехал с трудом, давя на педали, колеса скользили по камням и сухому дёрну. И чем ближе я подъезжал к дому, чем ближе становился холм, тем сильнее сдавливало мне грудь, затрудняя дыхание.
   А если там сидят ведьмы или людоеды?
   Я слышал, что ведьмы собираются по ночам в покинутых домах и устраивают шабаши, и если ты примешь в них участие, то сойдёшь с ума, и что людоеды кушают детей.
   Я должен быть осторожен. Если меня схватит людоед, то тоже бросит в яму, а после съест по частям. Сначала руку, потом ногу и так далее. И никто об этом не узнает. Мои родители будут безутешно плакать. А соседи будут говорить: «Какая жалость, Микеле был таким хорошим мальчиком». Приедут мои дядья и кузина Эуджения на синей «Джульетте». Череп плакать не будет, это уж точно, и Барбара тоже. Моя сестра и Сальваторе – эти да.
   Я не хотел умирать. Даже если мне и хотелось бы посмотреть на свои похороны.
   Значит, я не должен подходить к дому. Я что, с ума сошёл, что ли?
   Я развернул велосипед и поехал обратно. Но метров через сто затормозил.
   Как бы поступил Тайгер Джек[2] на моём месте?
   Он не повернул бы назад, даже если б ему это приказал сам Маниту[3].
   Тайгер Джек.
   Это была сильная личность. Тайгер Джек, друг Текса Уиллера[4].
   Тайгер Джек поднялся бы на холм, даже если б там собрались ведьмы, бандиты и людоеды со всего света, потому что он был индейцем навахо, отважным, невидимым и бесшумным, словно пума, и умел проникать, куда надо, и ждать, сколько надо, прежде чем вонзить во врага нож.
   Я – Тайгер Джек, даже лучше, я итальянский сын Тайгера, сказал я себе.
   Жалко только, что у меня нет ножа, лука или винчестера.
   Я спрятал велосипед, как это сделал бы Тайгер со своим конём, опустился в пшеницу и пополз на четвереньках, пока не почувствовал, что у меня задеревенели ноги и затекли руки. Тогда я начал прыгать, как фазан, озираясь по сторонам.
   Добравшись до края поляны, я, прижавшись к стволу дерева, несколько минут стоял, восстанавливая дыхание. Затем стал перебегать от одного дерева к другому, с ушами, навострёнными на любой подозрительный шорох или голос. Но я слышал только шум крови в ушах.
   Прокравшись к дому, я присел за куст и осмотрелся.
   Из дома не доносилось ни звука. Казалось, ничего не изменилось. Если здесь и побывали ведьмы, то они все расставили по своим местам.
   Я протиснулся между развалинами и оказался во дворике.
   Скрытая под листом и матрасом, меня ждала яма.
 
   Мне было плохо его видно. Было темно, полно мух и ужасно воняло.
   Я встал на колени на краю ямы:
   – Эй! Ты живой?
   Тишина.
   – Ты жив? Слышишь меня?
   Я подождал, потом взял камень и бросил в него. Попал по ноге. По тонкой и худой ноге с грязными пальцами. По ноге, которая не сдвинулась ни на миллиметр.
   Он был мёртв. И восстанет, если только Иисус лично прикажет ему это.
   Моя кожа покрылась мурашками.
   Мёртвые кошки или собаки никогда не производили на меня такого впечатления. Шерсть скрывает смерть. Этот же труп, такой белый, с руками, повисшими в одну сторону, с головой, прижатой к стенке, вызывал озноб. Ни кровинки, ничего. Только безжизненное тело в забытой Богом яме.
   И ничего в нём человеческого.
   Я должен посмотреть ему в лицо. Лицо – самая важная вещь. По лицу можно понять все.
   Спуститься в яму я боялся. Может, повернуть его палкой? Для этого нужна была очень длинная палка. Я вошёл в конюшню, нашёл там одну, но она была коротка. Я вернулся назад. Во двор выходила дверца, закрытая на замок. Я попытался толкнуть её, но она, хотя и выглядела дряхлой, не поддалась. Над дверцей было маленькое оконце. Я ухватился за косяк, подтянулся и пролез в него. Ещё бы пару килограммов или попу, как у Барбары, и я бы не протиснулся.
   Я очутился в комнате, которую видел, когда проходил над ней по мостику. Повсюду валялись пакеты из-под макарон, банки из-под томатного соуса, пустые пивные бутылки. Следы огня. Газеты. Матрас. Бидон, полный воды. Корзина. И как днём раньше, у меня создалось впечатление, что здесь кто-то недавно побывал. Комната не казалась заброшенной, как другие в доме.
   Под короткой коричневой доской я увидел коробку. В ней я нашёл моток верёвки с крючком на конце.
   С этим я могу спуститься в яму, подумал я.
   Я выбросил верёвку в оконце и выбрался сам.
   На земле валялась ржавая стрела от лебёдки. Я привязал к ней верёвку. А вдруг она развяжется, и я останусь в яме вместе с мертвецом? Я сделал три узла, как делал папа, крепя тент грузовика. Затянул их изо всех сил, проверяя крепость, и бросил верёвку в яму.
   – Я ничего не боюсь, – сказал я громко, чтобы придать себе смелости, но ноги меня не держали, а голос в мозгу кричал: не делай этого! – Мёртвые ничего тебе не сделают, – сказал я себе. Перекрестился и спустился в яму.
 
   Внизу было прохладно.
   Кожа у мертвеца была серая, покрытая коркой грязи и дерьма. Он был голый. Ростом с меня, но более худой. Кожа да кости. Ребра выпирали. Должно быть, одного со мной возраста.
   Я слегка пнул его. Никаких признаков жизни. Я поднял тряпку, прикрывавшую его ноги. На правой лодыжке была толстая цепь, замкнутая на замок. Кожа под ней была содрана, из раны на ржавые звенья цепи, прикреплённой к вбитому в землю кольцу, стекала прозрачная жидкость.
   Я хотел увидеть его лицо, но боялся дотронуться до головы.
   Наконец, сделав усилие, я протянул руку и поднял пальцами краешек покрывала, пытаясь стащить его с лица, и тут мертвец согнул ногу.
   Я сжал кулаки, широко раскрыл рот, ужас ледяной рукой сковал мне плечи.
   Затем мертвец распрямил грудь, словно живой, и, не открывая глаз, протянул ко мне руку.
   Волосы у меня встали дыбом, я заорал, отскочил к стенке, попав ногой в ведро с дерьмом, разбрызгав его во все стороны.
   Мертвец тоже закричал.
   Я топтался в дерьме, пока наконец, ухватившись за верёвку, одним отчаянным рывком не выскочил из этой ямы, словно ошалевшая блоха.
 
   Давя на педали, я мчался по колдобинам, рискуя в любой момент вылететь в кювет и сломать себе шею, но не тормозил. Сердце готово было разорваться, лёгкие горели. Кончилось тем, что я взлетел в воздух и грохнулся в канаву на обочине дороги. Поднялся с дрожащими ногами и оглядел себя. Колено было расцарапано до крови, вся майка в дерьме, у сандалии оторвалась перемычка.
   Дыши, сказал я себе.
   Я дышал и чувствовал, как успокаивается сердце, восстанавливается дыхание, и внезапно ощутил, что страшно хочу спать. Я растянулся на земле и закрыл глаза. Под веками всё было красным. Страх ещё не прошёл, отдаваясь на дне желудка. Солнце грело заледеневшие руки. Цикады стрекотали у самых ушей. Пульсировало разбитое колено.
   Когда я вновь открыл глаза, по мне сновали огромные муравьи.
   Сколько я спал? Пять минут или два часа?
   Я вскочил на Бульдозер и помчался к дому. Я крутил педали, а перед глазами стоял мёртвый мальчик, который поднимался и тянул ко мне руки. Его землистое лицо, закрытые глаза, распахнутый в крике рот.
   Сейчас всё казалось мне сном. Потерявшим силу кошмаром.
   Он был живым. Он только притворялся мёртвым. Почему?
   Может, он был болен. Может, он был монстром.
   Оборотень, и по ночам превращался в волка. И его держали на цепи, потому что он опасен. Я видел по телевизору фильм о человеке, который в полнолуние превращался в волка и нападал на людей. Крестьяне поставили на него ловушку, волк попал в неё, и один охотник убил его, и волк умер и превратился в человека. Он стал аптекарем. А охотник был сыном этого аптекаря.
   Может быть, и этого мальчика держали под листом на цепи в яме, чтобы изолировать от лунного света.
   Оборотней нельзя вылечить. А чтобы убить их, нужна специальная пуля из серебра.
   Но оборотней не существует.
   «Кончай ты с этими монстрами, Микеле. Монстров не существует. Призраки, оборотни, ведьмы – всё это глупости, придуманные специально, чтобы пугать таких наивных, как ты. Надо бояться людей, а не монстров», – сказал мне как-то папа, когда я спросил его, могут ли монстры дышать под водой.
   Но, если его держат там взаперти, должна быть причина.
   Папа мог бы объяснить мне все.
 
   – Папа! Папа… – Я толкнул дверь и вбежал в комнату. – Папа! Я должен тебе… – Слова застряли у меня в горле.
   Он сидел в кресле с газетой в руках и смотрел на меня жабьими глазами. Страшными жабьими глазами, которые мне приходилось видеть только один раз, когда я выпил освящённую воду из Лурда[5], приняв её за обычную газировку. Он вдавил окурок в чашку из-под кофе.
   Мама сидела на диване и шила. Она посмотрела на меня и опустила голову.
   Папа втянул воздух носом и спросил:
   – Где ты шлялся весь день? – Оглядел меня с головы до ног. – Ну ты посмотри на него. Ты где валялся? – Он скривил лицо: – Весь в дерьме. Воняешь, как свинья. И сандалии порвал! – Он посмотрел на часы. – Ты знаешь, который сейчас час?
   Я молчал.
   – Я тебе скажу который: без двадцати четыре. И за обедом я тебя не видел. Никто не знал, где ты. Я искал тебя до самого Лучиньяно. Вчера тебе такое сошло с рук, сегодня нет.
   Когда отец был взбешён, он не кричал, а говорил тихим голосом. Это вгоняло меня в трепет. До сих пор не переношу людей, не умеющих выпускать пар своей ярости.
   Он указал на дверь:
   – Раз ты хочешь делать всё, что тебе заблагорассудится, лучше уходи. Я не хочу тебя видеть. Проваливай.
   – Ну подожди, я хочу сказать тебе одну вещь.
   – Ты не должен мне ничего объяснять, ты должен выйти в эту дверь.
   Я взмолился:
   – Ну папа! Это очень важно…
   – Если ты не уйдёшь, через три секунды я дам тебе такого пинка, что ты долетишь до самого указателя Акуа Траверсе. – И неожиданно заорал: – Пошёл вон!
   Я кивнул. Слёзы душили меня, я открыл дверь и спустился по лестнице. Сел на Бульдозер и поехал в сторону пересохшего русла.
 
   Русло было сухим всегда, за исключением зим, когда шли сильные дожди. Оно вилось меж жёлтыми полями, как длинный уж-альбинос. Дно его было полно белых острых камней, берега составляли раскалённые скалы с пучками травы. В одном месте, между двух холмов, русло расширялось, образуя небольшое озерко, которое летом высыхало, превращаясь в грязную чёрную лужу.
   Мы звали её озером.
   В этом озере не было ни рыбы, ни головастиков, только личинки комаров и водомерок. Если сунуть в него ноги, вынимаешь их покрытыми тёмной вонючей грязью.
   Мы ходили сюда из-за дерева.
   Оно было огромным, старым, и на него было легко забираться. Мы мечтали построить на нём дом. С дверью, крышей, верёвочной лестницей и всем остальным. Но то не было гвоздей, то досок, то настроения. Однажды Череп затащил на него сетку от кровати. Но она была очень неудобной. Царапалась и рвала одежду. И если ты начинал вертеться, то рисковал свалиться вместе с ней на землю.
   С некоторых пор никто на дерево не забирался. Кроме меня: мне нравилось это делать. Я хорошо себя чувствовал там, наверху, в тени листвы. Оттуда был хороший обзор, словно с мачты корабля. Акуа Траверсе казалась пятнышком, точкой, затерянной в пшенице. И можно было видеть всю дорогу до самого Лучиньяно. С дерева я видел тент грузовика моего отца раньше, чем кто-либо другой.
   Я вскарабкался на своё привычное место, на развилке двух толстых ветвей, и решил, что домой я больше не вернусь. Если папа не хочет меня видеть, если он меня так ненавидит, мне наплевать, я останусь здесь. Смогу прожить и без семьи – живут же сироты.
   «Я не хочу тебя видеть. Пошёл вон!» Ладно, папа, сказал я себе. Даже когда тебе станет очень плохо и ты придёшь сюда, под дерево, умолять меня вернуться, я не вернусь, и ты станешь умолять меня, а я не вернусь, и ты поймёшь, что совершил ошибку и что твой сын не вернётся и останется жить на дереве.
   Я снял майку, прислонился спиной к дереву, подпёр голову руками и посмотрел на холм с ямой. Он был далеко отсюда, в самом конце равнины, и солнце заходило за него. Оно походило на огромный апельсин, светящийся сквозь облака.
   – Микеле, слазь!
   Я проснулся и открыл глаза, не соображая, где я. Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять, что я на дереве.
   – Микеле!
   Под деревом на своей «грациэлле» сидела Мария. Я зевнул:
   – Чего тебе? – И потянулся, у меня затекла спина.
   Она слезла с велосипеда:
   – Мама сказала, чтобы ты возвращался домой. Я натянул майку: становилось прохладно.
   – Нет. Я больше не вернусь, так и скажи. Я останусь здесь!
   – Мама велела передать, что ужин готов.
   Было поздно, ещё не темно, но через полчаса станет темнее. Это мне не очень нравилось.
   – Скажи ей, что я больше не их сын и что у них осталась только ты одна.
   Сестра подняла брови:
   – И мне ты тоже теперь не брат?
   – Нет.
   – Значит, я буду в комнате одна и могу брать твои комиксы?
   – Нет. И не думай.
   – Мама сказала, если не придёшь ты, придёт она и тебя накажет.
   – Ну и пусть приходит. Она не сможет залезть на дерево.
   – Ещё как сможет. Мария села на велосипед:
   – Смотри, разозлится.
   – А папа где?
   – Его нет.
   – А где он?
   – Уехал. Вернётся поздно.
   – Куда поехал?
   – Не знаю. Ну, ты идёшь?
   Я ужасно хотел есть.
   – А что на ужин?
   – Пюре и яйцо, – ответила она, отъезжая.
   Пюре и яйцо. Я безумно любил и то и другое. А если смешать их вместе, то получалась потрясная штука.
   Я спрыгнул с ветки:
   – Ладно, иду, только на этот вечер.
 
   За ужином никто не разговаривал. Казалось, в доме покойник. Мы с сестрой ели, сидя за столом. Мама мыла посуду.
   – Когда закончите, бегом в постель, без возражений.
   – А телевизор? – спросила Мария.
   – Никаких телевизоров. Скоро вернётся отец, и, если не увидит вас в кроватях, будет беда.
   – Он ещё сердится? – спросил я.
   – Сердится.
   – Что он сказал?
   – Сказал, что, если будешь продолжать в таком же духе, он отправит тебя к монахам.
   Всякий раз, когда я делал что-нибудь не так, папа грозился отослать меня к монахам.
   Сальваторе с матерью часто ездили в монастырь Сан-Бьяджо, где его дядя был монахом-приором. Однажды я спросил Сальваторе, как живут монахи.
   – Хреново, – ответил он. – Целый день молишься, а вечером тебя запирают в комнатушке, и если захочешь поссать, то уже не можешь этого сделать. Ещё тебя заставляют ходить в сандалиях, даже если очень холодно.
   Я ненавидел монахов, но знал, что не окажусь у них никогда. Потому что отец ненавидел их ещё больше, чем я, и обзывал их свиньями.
   Я поставил тарелку в мойку.
   – Папа никогда не перестанет сердиться?
   Мама ответила:
   – Если увидит тебя спящим, может, перестанет.
 
   Мама никогда не садилась за стол с нами.
   Накрывала на стол, а сама ела стоя. Из тарелки, стоящей на холодильнике. Мама всегда стояла. Когда готовила. Когда стирала. Когда гладила. Если не стояла, тогда спала. Телевизор нагонял на неё скуку. Когда она уставала, падала на кровать и спала как убитая.
   В то время, когда случилась эта история, маме было тридцать три. Она ещё не утратила своей красоты. У неё были длинные чёрные волосы, которые доходили ей до середины спины, она носила их распущенными, большие тёмные миндалевидные глаза, широкий рот, сильные белые зубы и высокий лоб.
   Она походила на арабку. Была высокой, с большой грудью, тонкой талией, широкими бёдрами и такой попой, что всем невольно хотелось дотронуться до неё.
   Когда мы ходили с ней по рынку в Лучиньяно, я видел, как мужчины впивались в неё глазами. Видел, как зеленщики ложились животом на прилавки и смотрели на её зад, когда она проходила мимо, а после вздымали глаза вверх. Я держал её за руку и прижимался к её юбке. Она моя, оставьте её в покое! – хотелось крикнуть мне.
   – Тереза, ты будишь грешные мысли, – говорил ей Северино, привозивший нам воду.
   Маму это не интересовало. Она просто не замечала ни жадных глаз, открыто скользящих по ней, ни взглядов украдкой в вырез её платья. От всего этого ей было ни жарко ни холодно. Она не была кокеткой.
 
   От духоты спирало дыхание. Мы лежали в постелях. В темноте.
   – Ты знаешь животное, которое начинается с фрукта? – спросила Мария.
   – Что?
   – Животное, название которого начинается с фрукта.
   Я задумался.
   – А ты сама-то знаешь?
   – Знаю.
   – Кто тебе сказал?
   – Барбара.
   – Мне ничего не приходило в голову.
   – Такого не существует.
   – Существует, существует.
   Я попытался:
   – Рыбак.
   – Это не животное. И рыба – не фрукт. Не подходит.
   Голова моя была пустой. Я повторял все фрукты, которые знал, и пришпиливал к ним куски животных – ничего не получалось.
   – Сливянка.
   – Неправильно.
   – Грушовка.
   – Не-а.
   – Тогда не знаю. Сдаюсь. И кто это?
   – Не скажу.
   – Почему? Так нечестно.
   – Ну ладно, скажу. Киви.
   – Что?
   – Киви. Птица такая австралийская.
   Я хлопнул себя по лбу:
   – Точно! Так просто! Вот кретин…
   – Спокойной ночи, – пожелала Мария.
   – Спокойной ночи, – ответил я.
   Я попытался заснуть, но спать не хотелось.
   Я выглянул в окно. Луна была не такой полной, как вчера, и сияло много звёзд. Этой ночью мальчик не мог обратиться волком. Я посмотрел на холм. И хотя до него было не близко, мне показалось, что на его вершине мерцает слабый огонёк.
   Кто знает, что происходит сейчас в заброшенном доме?..
   Может, туда слетелись ведьмы, голые и старые, они собрались вокруг ямы, и смеются беззубыми ртами, и, может, достают ребёнка из ямы, и заставляют плясать и демонстрировать пипиську. А может, людоеды и цыгане поджаривают его на углях.
   Я не пошёл бы туда этой ночью за все золото мира. Я был бы не против превратиться в летучую мышь и полетать над домом. Или надеть на себя старинные доспехи, которые отец Сальваторе держит в прихожей, и подняться на холм в них. С ними никакие ведьмы не смогли бы со мной ничего сделать.

3

   Утром я проснулся в хорошем настроении, мне не приснилось ничего плохого. Я некоторое время лежал с закрытыми глазами, слушая птичий щебет. И вдруг мне привиделся мальчик, который поднимался и тянул ко мне руку.
   – Помогите! – заорал я. Выскочил из постели и в одних трусах выбежал из комнаты.
   Папа возился с кофеваркой. Рядом за столом сидел отец Барбары.
   – День добрый, – сказал папа.
   Он был в добром расположении духа.
   – Привет, Микеле, – сказал отец Барбары. – Как дела?
   – Хорошо.
   Пьетро Мура был низким коренастым дядькой с большой квадратной головой и чёрными усами, закрывавшими рот. На нём был чёрный в белую полоску пиджак поверх спортивной майки.
   Много лет он работал парикмахером в Лучиньяно, но дела шли всё хуже и хуже; он было открыл новый салон с маникюром и современными стрижками, но очень скоро прикрыл дело и сейчас жил, как простой крестьянин. Хотя все в Акуа Траверсе продолжали звать его брадобреем.
   Если ты хотел подкоротить волосы, то шёл к нему домой. Он усаживал тебя в кухне, на солнце, рядом с клеткой с щеглами, открывал ящик и доставал свёрнутую трубкой накидку, расчёски и ножницы, блестящие от смазки.
   У Пьетро Мура были короткие и толстые, словно сигары, пальцы, которые едва влезали в кольца ножниц. Прежде чем начать работу, он раздвигал ножницы и водил ими над твоей головой, туда и обратно, как лозоходец. Он объяснял, что так может читать твои мысли, хорошие или плохие.
   А я, когда он делал так, всегда старался думать только о хорошем, например о мороженом, о падающих звёздах или о том, как сильно я люблю маму.
   Он посмотрел на меня и спросил:
   – Что у тебя с волосами? Ты что, хиппи?
   Я отрицательно покачал головой.
   Папа налил кофе в праздничные чашки.
   – Вчера ты меня сильно рассердил. Если будешь продолжать в том же духе, отправлю тебя к монахам.
   Парикмахер спросил меня:
   – Знаешь, как стригут голову монахи?
   – С дыркой в центре.
   – Молодец. Так что лучше тебе быть послушным.
   – Ну, давай одевайся и садись завтракать, – сказал папа. – Мама оставила тебе хлеба и молока.
   – А сама где?
   – Ушла в Лучиньяно. На рынок.
   – Папа, я хочу сказать тебе одну вещь. Очень-очень важную.
   Отец взял пиджак.
   – Ты мне её скажешь вечером, хорошо? Сейчас я ухожу. Разбуди сестру и подогрей ей молока. – Он с улыбкой допил свой кофе.
   Брадобрей выпил свой, и они вышли из дома.
 
   Я приготовил завтрак для Марии и спустился на улицу.
   Череп с ребятами играли в футбол под солнцем.
   Того, чёрно-белый дворняга, бегал за мячом, путаясь у всех под ногами.
   Того появился в Акуа Траверсе в начале лета и был принят всеми в местечке. У него было своё место в амбаре отца Черепа. Все таскали ему объедки, и он стал жутко толстый, с животом, раздутым, словно барабан. Это был добрейший пёс, и, когда его начинали ласкать или разрешали ему забежать в дом, он приходил в такой дикий восторг, что пускал струю.
   – Вставай в ворота! – крикнул мне Сальваторе.
   Я встал. Никому не нравилось быть вратарём. А мне нравилось. Может, потому что руки у меня были более ловкие, чем ноги. Мне нравилось прыгать, падать, вертеться в пыли. Отбивать штрафные.
   Другим нравилось только забивать голы.
   В это утро я напропускал их множество. То мяч вылетал у меня из рук, то я опаздывал с броском. Я не мог сосредоточиться.
   Сальваторе подошёл ко мне:
   – Микеле, что с тобой?
   – А что такое?
   – Очень плохо играешь.
   Я поплевал на ладони, вытянул руки и ноги и прищурился, как Дзофф[6].
   – Готов. Ни одного гола больше.
   Череп отобрал мяч у Ремо и сильно пробил. Мяч был лёгким, из тех, что можно запросто отбить кулаком или же поймать на грудь. Я попытался сделать это, но мяч выскользнул у меня из рук.
   – Гол! – заорал Череп и поднял кулак, как будто забил его «Ювентусу».
   Меня влёк холм. И я мог пойти туда. Отца и мамы не было. Главное, вернуться до обеда.
   – Я не хочу играть, – сказал я и пошёл к дому. Сальваторе догнал меня:
   – Ты куда?
   – Так, пройдусь немного.
   – Прокатимся кружок?
   – После. Сейчас у меня есть дело.
 
   Я сбежал, оставив все в беспорядке, – лист сдвинут в сторону вместе с матрасом, яма открыта, верёвка свисает вниз.
   Если бы пришли те, кто охранял яму, сразу бы увидели, что их тайна открыта, и мне пришлось бы дорого заплатить за это.
   А если там уже никого нет?
   Я должен набраться храбрости и посмотреть.
   Я заглянул.
   Он лежал, завернувшись в покрывало.
   Я прочистил горло.
   – Привет… привет… здравствуй… Я тот, кто был вчера. Который спустился, помнишь?
   Никакого ответа.
   – Ты себя плохо чувствуешь? Ты жив?
   Он согнул руку, потом поднял её и что-то пробормотал.
   – Что? Я не понял.
   – Воды.
   – Воды? Хочешь пить?
   Он протянул руку.
   – Подожди.
   Где я ему найду воду? Я увидел две банки из-под краски, но они были пусты. В ванне было немного воды, но она была зелёной, вся в комариных личинках.
   Я вспомнил, что в комнате рядом с конюшней видел бидон, полный воды.
   – Сейчас принесу, – сказал я ему и полез в оконце над дверью.
   Бидон был налит наполовину, вода была чистой и не пахла.
   В тёмном углу на деревянной полке стояли банки, свечные огарки, кастрюля и пустые бутылки. Я взял одну, сделал пару шагов и остановился. Вернулся назад и взял в руки кастрюлю.
   Это была маленькая эмалированная кастрюлька со стенками, расписанными красными яблоками, она очень походила на ту, что была у нас дома. Нашу мама купила на рынке в Лучиньяно, её выбрала Мария из множества кастрюль на прилавке, потому что ей нравились яблоки.
   Эта казалась более старой. Была плохо вымыта, на дне оставалось немного прилипшей пищи. Я провёл по ней пальцем и понюхал.
   Помидорный соус.
   Я поставил кастрюльку на место, взял ведро и вылез на улицу.
   Привязал верёвку к ведру и поставил в него бутылку.
   – Спускаю! – крикнул я. – Бери её.
   Не снимая покрывала, ощупью, он поискал бутылку в ведре, схватил и вылил в кастрюльку, не дав пролиться ни одной капле, потом вернул её обратно в ведро и дёрнул верёвку.
   Как будто делал такое всегда, каждый день.
   Так как я не поднимал, он дёрнул ещё раз и что-то раздражённо проворчал.
   Едва я вытащил ведро, он наклонил голову и, не поднимая кастрюльки, начал лакать воду, стоя на четвереньках, словно собака. Когда закончил, отвалился к стене и замер.
   Было уже поздно.
   – Тогда… пока.
   Я накрыл яму и ушёл.
 
   Пока я катил в сторону Акуа Траверсе, я всё время думал о кастрюле, которую нашёл.
   Мне казалось странным, что она была так похожа на нашу. Не знаю, может, потому, что Мария выбрала именно такую из множества других. Как будто специально расписанную яблоками и самую красивую из всех.
   Я вернулся домой точно к обеду.
   – Скорее иди мой руки, – сказал папа.
   Он сидел за столом рядом с сестрой.
   Все ждали, когда мама откинет макароны.
   Я сбегал в ванную, вымыл руки с мылом и уселся за стол именно в тот момент, когда мама раскладывала макароны по тарелкам.
   Кастрюля с макаронами была без яблок. Я посмотрел на посуду, сохнущую в мойке, но и там её не увидел. Должно быть, стоит в буфете.
   – Через пару дней к нам приедет один человек, – сказал папа с полным ртом. – Вы должны вести себя хорошо. Никаких капризов и криков. Не выставляйте меня дураком.
   Я спросил:
   – Кто этот человек?
   Он налил себе вина.
   – Мой друг.
   – Как его зовут?
   – Серджо.
   – Серджо! – воскликнула Мария. – Какое смешное имя.
   Впервые кто-то собирался к нам приехать.
   Иногда на Рождество приезжали дяди и тёти, но никогда не оставались на ночь. Негде было. Я спросил:
   – Надолго он приедет?
   Папа вновь наполнил стакан.
   – Не очень.
   Мама поставила передо мной тарелку с куском мяса.
   Была среда – день, когда готовили мясо.
   У меня и моей сестры оно вызывало отвращение. Я, прилагая огромные усилия, проглатывал твёрдую пресную подошву, а моя сестра не могла. Мария могла жевать её часами, пока мясо не превращалось в белый волокнистый окатыш, раздувавший щеку. И, когда оно достигало такого состояния, она приклеивала его снизу стола. Там оно и тухло. Мама недоумевала:
   – Откуда эта вонь? Что это пахнет?
   До тех пор, пока однажды не выдвинула ящик с вилками и ложками и не обнаружила эти ужасные лепёшки.
   Так фокус и открылся.
   Мария начала жаловаться:
   – Я не хочу мяса! Мне не нравится! Мама рассердилась:
   – Мария, ешь!
   – Не могу. У меня разболелась голова, – сказала моя сестра, словно ей предложили яду.
   Мама дала ей подзатыльник, и та захныкала. Сейчас погонит её в постель, подумал я. Но папа взял тарелку и, глядя маме в глаза, сказал:
   – Оставь её в покое, Тереза. Не будет она есть. Успокойся. Убери.
 
   После обеда мои родители легли отдохнуть. Дом был раскалён, словно печка, но им всё равно удалось уснуть.
   Это был удачный момент для поиска кастрюли. Я открыл буфет и стал перебирать посуду. Кастрюлька отсутствовала. Я посмотрел в ящике, где хранились вещи, которыми редко пользовались. И там её не было. Я вышел на улицу и заглянул за дом, где находилась большая мойка, огород и верёвки с сохнущими тряпками. Иногда мама мыла посуду здесь и оставляла её сохнуть на солнце.
   Никаких следов кастрюли в яблоках. Испарилась.
 
   Мы сидели под перголой и в ожидании, когда солнце опустится пониже и можно будет играть в футбол, соревновались в том, кто дальше плюнет, когда я увидел отца, спускающегося по лестнице в выходных брюках и чистой рубашке. В руках у него была синяя сумка, до этого я её никогда не видел.
   Мы с Марией вскочили и догнали его у самого грузовика.
   – Папа, папа, ты куда? Уезжаешь? – спросил я, ухватившись за дверцу.
   – Возьми нас с собой! – заканючила сестра.
   Нам очень хотелось прокатиться на грузовике.
   Мы хорошо помнили, как он возил нас поесть пирожков с острой начинкой и макароны. Он включил мотор:
   – Очень жаль, ребята. Но сегодня – нет.
   Я попытался втиснуться в кабину.
   – Но ты же обещал, что больше не уедешь, что останешься дома…
   – Я скоро вернусь. Завтра или послезавтра. Все, спускайся, давай, давай. – Он очень спешил. И не хотел спорить с нами.
   Моя сестра ещё пыталась настаивать. Я – нет, не было смысла.
   Мы смотрели, как он удаляется в пыли, за рулём своей огромной зелёной коробки.
 
   Я проснулся среди ночи.
   Не потому, что выспался. От шума.
   Я лежал, не открывая глаз, и прислушивался.
   Мне казалось, что шумит море. Очень похоже. Только море это было железным, целый океан из болтов, винтов, гвоздей, которые набегали на пляж. Медленные металлические волны скручивались в тяжёлые буруны, наступавшие и отступавшие от берега.
   К этим звукам добавлялись тявканье, отчаянный лай и скулёж собачьей стаи, жуткий и не заглушающий, а, напротив, усиливающий шум железа.
   Я выглянул в окно. По самой кромке холма, залитого лунным светом, лязгая, двигался комбайн. Он походил на гигантскую металлическую саранчу с двумя маленькими круглыми светящимися глазками и широкой зубастой пастью, какой казались его серпы и грабли. Механическое насекомое, пожирающее пшеницу и какающее соломой. Он работал ночью, потому что днём стояла жара. И это он производил шум, напоминающий море.
   Я также знал, откуда идёт лай и скулёж.
   Из собачника отца Черепа. Итало Натале построил за домом барак из металлических листов и держал там взаперти свору охотничьих собак. Они всегда находились в нём, за металлической сеткой, и зимой, и летом. Когда по утрам отец Черепа приходил их кормить, они начинали лаять.
   Я посмотрел в сторону моего холма.
   Папа был там. Он отвёз мясо, не съеденное моей сестрой, мальчишке и для этого притворился, что уезжает, для этого взял сумку, чтобы спрятать в ней мясо.
   Перед ужином я открыл холодильник, мяса не было.
   – Мама, а где мясо? – спросил я.
   Она с удивлением посмотрела на меня:
   – Тебе что, оно вдруг понравилось?
   – Да.
   – Его больше нет. Его съел папа.
   Это была неправда. Папа взял его для мальчишки.
   Потому что мальчишка был моим братом.
   Как Нунцио Скардаччоне, старший брат Сальваторе. Нунцио не был так уж ужасен в своём сумасшествии, но я не мог заставить себя смотреть на него. Я боялся, что он втянет меня в своё безумие. Нунцио вырывал волосы на голове и запихивал их в рот. Вся голова у него была в язвах и коростах и гноилась. Его мать надевала на него шапку и перчатки, чтобы он не трогал волосы, но кончилось тем, что он искусал себе руки в кровь. В конце концов его отвезли в психушку. Я был счастлив.
   Ведь могло случиться так, что мальчик в яме – мой брат и родился сумасшедшим, как Нунцио, и папа его спрятал там, чтобы не пугать меня и сестру. Чтоб не пугать детей в Акуа Траверсе.
   Может, мы с ним были близнецами. Ведь мы одного роста и одного возраста.
   Когда мы родились, мама взяла нас обоих из колыбели, села на стул и дала каждому по груди, чтобы покормить молоком. Я начал сосать грудь, а он, наоборот, укусил её за сосок, она пыталась оторвать его, кровь и молоко текли по груди, и мама кричала на весь дом:
   – Он сумасшедший! Сумасшедший! Пино, убери его от меня! Выброси его! Убей его, он сумасшедший!
   Папа положил его в мешок и отвёз на холм, чтобы убить. Положил на землю, в пшеницу, и должен был пронзить кинжалом, но не смог, всё-таки это был его сын, и тогда он выкопал яму и посадил его в ней на цепь, и там он рос.
   А мама не знала, что он живой.
   А я знал.
 
   Я проснулся рано. Мама и Мария ещё спали. Я поднялся, почистил зубы, положил в бумажный пакет сыр и хлеб и вышел из дому.
   Я решил, что днём на холме неопасно, страшные вещи случаются только по ночам.
   Утром появились облака. Они быстро бежали по выцветшему небу, отбрасывая тёмные тени на пшеничные поля и пронося над ними неведомо куда хранящийся в них дождь.
   Я стрелой промчался через безлюдные поля, направляясь к яме.
   Если я найду в яме хотя бы кусочек мяса, это будет означать, что мальчишка – мой брат.
   Я почти добрался до места, когда заметил на горизонте красное пыльное облачко. Облако пыли, быстро перемещавшееся над пшеницей. Его мог поднять только автомобиль, едущий по земляной, иссушенной солнцем дороге. Облако было далеко, но скоро должно настичь меня. Я уже слышал шум мотора.
   Автомобиль ехал со стороны заброшенного дома. Эта дорога вела только туда.
   Я не знал, что делать. Если повернуть назад, он всё равно меня догонит, если продолжать путь – увидит. Нужно было мгновенно решать: автомобиль приближался. Может, меня даже уже заметили. А если нет, то только из-за красной завесы пыли, которую он поднимал.
   Я нажал на педали, пытаясь ехать как можно быстрее. Бесполезно. Чем больше усилий я прилагал, тем отчаяннее упрямился велосипед, отказываясь ехать. Я рулил, а за моей спиной росла пыльная туча.
   Спрячься, сказал я себе.
   Я повернул руль, велосипед налетел на камень, и я полетел, словно распятый, в пшеницу. Машина была уже в сотне метров от меня.
   Велосипед упал у края дороги. Я схватил его за колесо и рывком втащил в пшеницу. И прижался к земле. Затаив дыхание. Не двигая ни одним мускулом. Моля Бога, чтобы меня не заметили.
   Бог услышал мою мольбу.
   Лёжа среди колосьев, жалимый оводами, пирующими на моей коже, с руками, утонувшими в обожжённой земле, я видел, как удаляется коричневый «фиат-127».
   Принадлежащий Феличе Натале.
 
   Феличе Натале был старшим братом Черепа. И если Череп – сволочь, то Феличе был хуже его в тысячу раз.
   Ему было двадцать лет. И, когда он находился в Акуа Траверсе, жизнь моя и других ребят превращалась в ад. Он бил нас, протыкал мяч, отбирал вещи.
   Он был сущий дьявол. Ни друзей, ни подруг. И вёл себя как сумасшедший. Это было объяснимо. Ну кто в двадцать лет мог бы жить в Акуа Траверсе, если не желал кончить, как Нунцио Скардаччоне – пожиратель волос? Феличе метался по Акуа Траверсе среди четырёх домов, словно бешеный тигр по клетке, готовый разорвать любого. Счастье, что он иногда уезжал в Лучиньяно. Но и там у него не было друзей. Когда я выходил из школы, я часто видел его одиноко сидящим на скамейке на площади.
   В том году была мода на штаны а-ля слоновьи ноги, обтягивающие цветные майки, лёгкую небритость и длинные волосы. Феличе плевал на моду. Волосы он стриг коротко, бриолинил и зачёсывал назад, тщательно брился и одевался в военные куртки и камуфляжные штаны. А вокруг шеи повязывал платок. Он ездил на 127-м «фиате», ему нравилось оружие, и он рассказывал, что служил в десантных войсках в Пизе. Хотя все знали, что он проходил службу в пехоте в Бриндизи. У него было острое лицо барракуды, мелкие редкие зубы, как у только что родившегося крокодильчика. Нам он объяснял это тем, что у него все ещё молочные зубы. Но они у него не менялись никогда. Если он не раскрывал рта, то был почти симпатичным, но, если распахивал свою печку или смеялся, ты отскакивал на пару шагов.
   В один прекрасный день, не сказав никому ни слова, он уехал.
   Если у Черепа спрашивали, куда уехал его брат, он отвечал:
   – На Север. Работать.
   Этого было достаточно, и жизнь шла дальше.
   А сейчас он вновь появился, взошёл, словно ядовитая трава. На своём 127-м цвета жидкого дерьма. Он спускался от заброшенного дома.
 
   Это он посадил мальчика в яму. Вот кто это сделал.
   Укрывшись за деревьями, я высматривал, нет ли кого в доме.
   Когда убедился, что я здесь один, вошёл в дом, ступая по проторённой дорожке. Кроме пакетов из-под макарон, пивных бутылок, кастрюльки в яблоках на земле валялась пара открытых банок из-под тунца. И в углу свёрнутый мешок из камуфляжной ткани.
   Феличе. Это его. Я даже представил, как он, сидя на этом мешке, жрал тунца из банки.
   Я наполнил бутылку водой, взял из коробки верёвку, вышел во двор, привязал верёвку к стреле лебёдки, сдвинул лист и матрас и посмотрел вниз.
   Он лежал, завёрнутый в коричневое покрывало, свернувшись, словно дикобраз.
   У меня не было желания спускаться в яму, но необходимо было убедиться, что там есть мясо, не съеденное моей сестрой. Да, я видел Феличе, едущего от холма, но меня по-прежнему буравила мысль о том, что этот мальчик может быть моим братом.
   Я достал сыр и спросил:
   – Можно к тебе? Я тот, что приносил воду. Ты помнишь? Я принёс тебе поесть. Немного сыра. Очень вкусный сыр. Лучше, намного вкуснее мяса. Если ты на меня не набросишься, я тебе его дам.
   Он не ответил.
   – Ну так что, можно спуститься?
   Феличе мог его зарезать.
   – Я бросаю сыр. Возьми. – И я бросил сыр.
   Сыр упал рядом с его ногой.
   Чёрная рука, стремительная, словно тарантул, вынырнула из-под покрывала, ощупав землю, наткнулась на сыр, схватила его и утянула под тряпку. Пока он ел сыр, ноги у него дрожали, как у дворовой собаки, оказавшейся перед куском бифштекса после нескольких дней без еды.
   – У меня есть вода… Дать тебе?
   Он махнул мне рукой.
   Я спустился в яму.
   Как только он услышал, что я рядом, он опять свернулся клубком у самой стены. Я посмотрел вокруг в поисках следов мяса.
   – Не бойся. Я тебе ничего не сделаю. Хочешь пить? – Я протянул ему бутылку. – Пей, она вкусная.
   Он сел, не снимая с себя покрывала. Он походил на маленькое оборванное привидение.
   Торчащие худые ноги напоминали две белые жалкие ветки. Он протянул из-под покрывала руку, схватил бутылку, как раньше сыр, и она исчезла под тряпкой.
   У привидения оказался длинный, как у муравьеда, нос. Он пил.
   Он высосал всю воду за двадцать секунд. Когда закончил, отрыгнул.
   – Как тебя зовут? – спросил я.
   Он даже не удостоил меня ответом.
   – А как зовут твоего отца?
   Никакого результата.
   – Моего зовут Пино, а твоего? Может, твоего тоже зовут Пино?
   Мне показалось, он что-то пробормотал.
   Я подождал немного и сказал:
   – Феличе. Его ты знаешь? Я его видел. Ехал отсюда на своей машине… – Я не знал, о чём ещё говорить. – Хочешь, чтобы я ушёл? Если хочешь, уйду. – Никакой реакции. – Ну и ладно. Я пойду. – Я ухватился за верёвку. – Тогда пока…
   Я услышал бормотание, вздох и ещё какие-то звуки из-под тряпки.
   Я прислушался.
   – Что ты сказал?
   Опять звуки.
   – Не понимаю. Говори громче.
   – Медвежата!.. – прокричал он.
   Я отпрыгнул.
   – Медвежата? Что значит «медвежата»?
   – Медвежата-полоскуны… – сказал он чуть тише.
   – Медвежата-полоскуны?
   – Медвежата-полоскуны. Если ты оставишь открытым окно кухни, медвежата-полоскуны влезут в неё и украдут торты и печенье и всё, что вы едите, – сказал он очень серьёзно. – Если ты, например, оставишь мусорное ведро с остатками еды рядом с домом, медвежата-полоскуны придут ночью и все съедят.
   Он был похож на сломанное радио, которое неожиданно включилось.
   – Очень важно хорошо закрывать ведро, если нет, они все из него выбросят.
   О чём он говорил? Я попытался прервать его.
   – Здесь не водятся медведи. Нет даже волков. Лисицы есть. – Потом спросил: – Вчера ты случайно не ел мяса?
   – Медвежата-полоскуны кусаются, потому что боятся людей.
   Дались ему эти медвежата-полоскуны. И что они полощут? Тряпки? И потом, медведи разговаривают только в комиксах. Мне не нравилась эта история с медвежатами.
   Для меня было важно другое.
   – Ты можешь мне сказать? Ну, пожалуйста. Ел ты вчера вечером мясо? Мне надо это знать.
   Он мне ответил:
   – Медвежата мне сказали, что ты не боишься властелина червей.
   Голос в моём мозгу говорил, чтобы я не слушал его, чтобы скорее бежал отсюда.
   Я схватился за верёвку, но не мог заставить себя уйти и продолжал зачарованно смотреть на него.
   Он настаивал:
   – Ты ведь правда не боишься властелина червей.
   – Властелин червей? А кто это?
   – Властелин червей говорит: «Эй, засранец! Я сейчас пошлю тебе кое-что. Возьми это и верни мне корзину. Если нет, я спущусь и раздавлю тебя, как червя». Ты – ангел-хранитель?
   – Что?
   – Ты – ангел-хранитель?
   Я пробормотал:
   – Я… я нет… я не ангел…
   – Ты ангел. У тебя тот же голос.
   – Какой ангел?
   – Который разговаривает.
   – А разве не медвежата-полоскуны с тобой разговаривают? – Мне никак не удавалось отыскать смысл в его безумстве. – Ты мне сам только что сказал…
   – Медвежата разговаривают, но часто говорят неправду. Ангел всегда говорит правду. Ты – ангел-хранитель.
   Я почувствовал, что теряю сознание. Вонь от дерьма заполнила мой рот, нос и лёгкие.
   – Никакой я не ангел… Я Микеле, Микеле Амитрано. Я не… – пробормотал я, опёрся о стенку и сполз на землю, а он поднялся, протянул ко мне руку, словно прокажённый, просящий милостыню, и замер так на мгновение, а потом сделал шаг и рухнул на колени прямо к моим ногам.
   Он схватил меня за палец, что-то шепча.
   Я закричал. Словно меня коснулась ужасная медуза или ядовитый паук своими острыми чёрными, длинными и кривыми когтями.
   Он что-то тихо произнёс.
   – Что, что ты сказал?
   – Что я сказал? Что я умер, – ответил он.
   – Что?
   – Что? Что я умер! Что я умер! Я умер. Что?
   – Говори громче. Громче… Прошу тебя.
   Он кричал хрипло, без голоса, пронзительно, как скрип ногтя по стеклу.
   – Я умер? Я умер! Я умер?
   Я нащупал верёвку и выбрался из ямы, осыпая землю.
   Он продолжал верещать:
   – Я умер? Я умер! Я умер?
 
   Я летел, сопровождаемый тучей слепней.
   Я клялся, что никогда больше не вернусь на этот холм. Никогда больше, пусть мне глаза выколют, не буду разговаривать с этим сумасшедшим.
   С чего это ему в башку взбрело, что он умер?
   Никто, кто жив, не может поверить, что он мёртвый. Когда кто-то мёртв так уж мёртв. И находится в раю. Или, в худшем случае, в аду.
   А если он прав?
   Если он действительно мёртв? Если его воскресили? Кто? Только Иисус Христос может воскрешать. И никто другой. Но когда ты воскресаешь, ты помнишь, что был мёртвым? Ты помнишь, что было до этого? Или ты становишься сумасшедшим, потому что мозги твои испортились, и ты начинаешь рассказывать о медвежатах-полоскунах?
   Он не был моим близнецом и даже братом. И папа не имеет к нему никакого отношения. И кастрюля не наша. Нашу мама выбросила.
   И как только папа вернётся, я ему все расскажу. Как он меня учил. И он что-нибудь сделает.
   Я почти доехал до дороги, когда вдруг вспомнил о листе. Я сбежал, оставив яму открытой.
   Если Феличе вернётся, сразу же поймёт, что кто-то здесь был и сунул нос, куда не должен совать. Я не должен был сбегать в панике только потому, что испугался этого прикованного психа в яме. Если Феличе узнает, что это был я, он притащит меня к папе за ухо.
   Однажды я и Череп забрались в его машину. Мы представили себе, что 127-й – космический корабль. Череп был пилотом, а я стрелял в марсиан. Феличе нас застукал и вытащил из машины за уши. Как кроликов. Мы плакали от боли, но он не отпускал. К счастью, из дома вышла мама и дала ему хорошую затрещину.
   Мне бы так все и оставить, прибежать домой, запереться в своей комнате и читать комиксы, но я, проклиная себя, вернулся к яме. Облака ушли, наступила жара. Я снял майку и взял палку. Если я встречу Феличе, будет чем защищаться.
 
   Я старался не приближаться к самой яме, но не смог удержаться от того, чтобы не заглянуть в неё.
   Он стоял на коленях, под покрывалом с вытянутой рукой, в той самой позе, в какой я его оставил.
   Мне захотелось вспрыгнуть на этот проклятый лист и растоптать его на тысячи кусков, я же, напротив, сдвинул его и закрыл яму.
 
   Когда я явился, мама мыла посуду. Она бросила сковородку в мойку.
   – Смотрите-ка, кто пришёл!
   Она была так разгневана, что у неё дрожала челюсть.
   – Можно ли узнать, где это ты шлялся? Я чуть со страху не умерла… Прошлый раз тебе это сошло с рук. На этот раз отец тебе задаст.
   У меня не было ни секунды, чтобы произнести что-либо в своё оправдание, потому что она погналась за мной. Я прыгал из стороны в сторону по кухне, как коза, в то время как моя сестра, сидя за столом, смотрела на меня, качая головой.
   – Куда бежишь? Ну-ка иди сюда!
   Я перепрыгнул через диван, перевернув кресло, бросился под стол, прополз в свою комнату и спрятался под кровать.
   – Вылазь сейчас же!
   – Не вылезу. Ты меня побьёшь!
   – Конечно, побью. Если вылезешь сам, получишь меньше.
   – Не вылезу.
   – Ладно.
   Словно тиски сжали мою лодыжку. Я схватился за ножку кровати обеими руками, но это не помогло. Мама была очень сильной, и дурацкая железная ножка выскользнула у меня из рук. Я очутился между её колен. Я сделал ещё одну попытку рвануться под кровать, но спасения не было, она поймала меня за штаны и сунула под мышку, словно чемодан.
   Я заверещал:
   – Отпусти меня! Я тебя прошу! Отпусти!
   Она уселась на диван, разложила меня на коленях, спустила с меня штаны и трусы и, не обращая внимания на мои мольбы, откинув назад волосы, начала драть мне задницу.
   У мамы всегда была тяжёлая рука. Её шлёпки, размеренные и точные, производили глухой звук, словно пылевыбивалка по ковру.
   – Я тебя искала повсюду. – Шлепок. – Никто не знал, где ты. – Второй. – Ты хочешь убить меня. Где ты пропадал весь день? – Третий. – Все думают, что я мать, с которой не считаются её дети. – Четвёртый. – Плохая мать, не способная воспитать своих детей.
   – Хватит! – орал я. – Хватит! Я тебя прошу, прошу, мама!
   Голос в радиоприёмнике пел: «Мука. Мука и наказание. Радость…»
   Я и сегодня хорошо помню эту сцену, словно она случилась вчера. Всю свою жизнь, когда я слышу «Травиату», я вновь вижу себя с голым задом в потолок на коленях мамы, которая, удобно сидя на диване, взбивает мне задницу.
 
   – Чем займёмся? – спросил меня Сальваторе.
   Мы сидели на скамейке и бросали камни в нагревательную колонку, брошенную в пшеницу. Кто попадал, зарабатывал очко. Остальные ребята в конце улицы играли в прятки.
   День был ветреный, но сейчас в кустах воздух стоял неподвижно, и было душно, и над полями зависла полоска усталых свинцовых облаков.
   Я бросил слишком далеко.
   – Не знаю. На велике я ехать не могу: зад болит. Мать вчера надрала.
   – За что?
   – Поздно домой пришёл. А тебя мать бьёт?
   Сальваторе бросил и со смачным ток! попал в нагреватель.
   – Очко! Три – один. – Затем покачал головой: – Нет. Не бьёт. Она слишком толстая.
   – Везёт тебе. Моя, наоборот, очень сильная и может бежать быстрее велосипеда.
   Он засмеялся:
   – Это невозможно!
   Я подобрал камень поменьше и бросил. На этот раз почти попал.
   – Клянусь. Один раз в Лучиньяно нам нужно было успеть на автобус. Когда мы подошли к остановке, он уже отъезжал. Мама побежала за ним и бежала так быстро, что догнала и начала стучать кулаками в дверь. И он остановился.
   – Моя, если побежит, помрёт.
   – Слушай, – сказал я. – Ты помнишь, когда сеньора Дестани нам рассказывала о чуде с Лазарем?
   – Помню.
   – По-твоему, когда Лазарь воскрес, он помнил, что был мёртвым?
   Сальваторе задумался:
   – Нет. По-моему, он думал, что был болен.
   – А как же он пошёл? Тело у мёртвых твёрдое. Ты помнишь ту кошку, которую мы нашли, какая она была твёрдая.
   – Какую кошку? – Он бросил и снова попал.
   – Чёрную, рядом с руслом… Вспомнил?
   – А, вспомнил. Череп ещё её надвое разрубил.
   – Если кто-то мёртвый и воскреснет, не сможет ходить нормально и будет сумасшедшим, потому что мозги у него сгниют и он будет говорить странные вещи, ведь так?
   – Думаю, так.
   – А как ты думаешь, можно воскресить мёртвого или это может делать только Иисус Христос?
   Сальваторе почесал голову:
   – Не знаю. Моя тётя мне рассказала одну достоверную историю. Про то, как однажды сын одного мужика был сбит машиной и умер, весь переломанный. Его отец не хотел больше жить, чувствовал себя плохо, всё время плакал, и пошёл к волшебнику, и дал ему все деньги, чтобы тот воскресил сына. Волшебник сказал ему: «Иди домой и жди. Твой сын вернётся сегодня ночью». Отец начал ждать, но тот всё не приходил, и в конце концов он пошёл спать. Он уже засыпал, когда услышал шаги в кухне. Он вскочил, счастливый, и увидел сына, тот был весь переломан, у него не было одной руки, голова раздавлена. Мозги из неё вытекали, и он сказал, что ненавидит отца, потому что тот оставил его посреди дороги, а сам пошёл с женщиной, и это его вина, что он мёртвый.
   – И что дальше?
   – А дальше отец взял бензин и поджёг его.
   – И правильно сделал. – Я бросил и наконец попал. – Очко! Четыре – два!
   Сальваторе нагнулся за камнем:
   – Правильно сделал, точно.
   – По-твоему, это правдивая история?
   – Враньё.
   – По-моему, тоже.
 
   Я проснулся. Потому что захотел в туалет. Отец вернулся. Я слышал его голос в кухне.
   Там был ещё кто-то. Они спорили, прерывали друг друга, ругались. Папа был зол.
   Этим вечером мы отправились в кровать сразу после ужина.
   Я крутился вокруг мамы, словно мотылёк, стараясь помириться. Я даже напросился чистить картошку. Но она не смотрела на меня всю первую половину дня. За ужином она бросила нам тарелки под нос, и мы ужинали в тишине, а она ходила по кухне и смотрела на дорогу.
   Сестра спала. Я встал на колени на кровати и высунулся в окно.
   Грузовик был припаркован рядом с большой тёмной машиной с посеребрённым блестящим носом. Машина для богачей.
   Я еле сдерживался, но, для того чтобы пройти в ванную, нужно было пересечь кухню. При всех тех, кто там находился, я стеснялся, но сил терпеть больше не было.
   Я поднялся и подошёл к двери. Повернул ручку. Сосчитал: один, два, три… четыре, пять и шесть – и открыл.
 
   Они сидели за столом. Итало Натале, отец Черепа. Пьетро Мура, брадобрей. Анджела Мура. Феличе. Папа. И старик, которого я никогда прежде не видел. Должно быть, Серджо, папин друг.
   Они курили. У них были красные уставшие лица и маленькие-маленькие глазки.
   Стол был полон пустых бутылок, пепельниц, полных окурков, пачек от сигарет, крошек хлеба. Вентилятор вращался, но это не помогало. Было смертельно жарко. Телевизор включён, но звук убран. Пахло помидорами, потом и средством от комаров.
   Мама варила кофе.
   Я посмотрел на старика, который доставал сигарету из пачки «Данхилла».
   Потом я узнал, что это действительно был Серджо Материа. В те дни ему было шестьдесят шесть, и он приехал из Рима, где прославился за двадцать лет до этого ограблением мехового магазина «Монте Марио» и налётом на Аграрный банк. Неделю спустя после налёта он приобрёл бар на площади Болонья. Хотел отмыть деньги, но карабинеры арестовали его как раз в день открытия. Он несколько лет провёл в тюрьме, за хорошее поведение был отпущен на свободу и эмигрировал в Южную Америку.
   Серджо Материа был худ. С лохматой головой. Над ушами у него росли редкие желтоватые волосы, которые он собирал в хвост. У него был длинный нос, глубоко посаженные глаза, седая щетина, по меньшей мере двухдневная, покрывала его ввалившиеся щеки. Брови, длинные и выцветшие, казались пучками волос, наклеенными на лоб. Морщинистая шея вся в белых пятнах. Он был одет в голубой костюм и коричневую рубашку. Очки в золотой оправе угнездились на его блестящем носу. Золотая цепь сияла на волосатой груди. На запястье он носил часы из массивного золота.
   Он был в ярости.
   – С самого начала вы делали одну ошибку за другой, – говорил он странные вещи. – И прежде всего этот болван. – Он ткнул пальцем в Феличе. Взял зубочистку и начал ковырять в жёлтых зубах.
   Феличе сидел, согнувшись за столом, и вилкой рисовал на скатерти. Он очень походил на брата, когда того ругала их мать.
   Старик прокашлялся, прочистил горло:
   – Зря я вам доверил это дело. Вы ненадёжные люди. Это была дурацкая идея. Вы делали глупость за глупостью. Вы играете с огнём… – Он бросил зубочистку в тарелку. – Я идиот! Сижу с вами и теряю время… Если б всё пошло так, как было задумано, я уже был бы в Бразилии, а не торчал в этой дерьмовой дыре.
   Папа сделал попытку вставить слово:
   – Серджо. Послушай… Успокойся… Дело ведь ещё не…
   Но старик цыкнул на него:
   – Какое, на хрен, дело?! Ты бы заткнулся, потому что ты хуже всех. И знаешь почему? Потому что не отдаёшь себе отчёта в том, что происходит. Ты не способен. Все спокойно, надёжно, а сам городишь одну хреновину на другую. Ты придурок.
   Папа попытался ответить, выпил глоток вина и опустил взгляд.
   Этот старый хрыч назвал его придурком.
   Это было, как если б мне всадили нож в бок. Никто никогда не говорил так с моим отцом. Папа был старшим в Акуа Траверсе. А этот противный старик, явившийся неизвестно откуда, ругал его при всех.
   Почему папа не выгонит его вон?
   Все замолкли. Сидели молча, в то время как старик вновь начал ковырять в зубах, глядя на люстру.
   Старик вёл себя, словно император. Когда император в ярости, все должны молчать. Включая папу.
   – Теленовости! Вот они, – сказал отец Барбары, поворачиваясь на стуле. – Начинаются!
   – Звук! Тереза, прибавь звук! И погаси свет, – сказал отец маме.
   Дома всегда гасили свет, когда смотрели телевизор. Это обязательно. Мама покрутила ручку громкости и выключила свет.
   В комнате наступил полумрак. Все повернулись к экрану. Как тогда, когда играла сборная Италии.
   Спрятавшись за дверью, я видел их тёмные контуры, окрашенные в синий цвет, льющийся с экрана.
   Журналист рассказывал о столкновении двух поездов под Флоренцией, были погибшие, но никто не среагировал.
   Мама насыпала сахар в кофе. А они говорили: мне одну, а мне две, а мне без…
   Мать Барбары сказала:
   – Может быть, об этом вообще не скажут. Вчера не говорили. Может, им это уже неинтересно.
   – Заткнись ты! – рявкнул старик.
   Был подходящий момент прошмыгнуть в туалет. Нужно только миновать комнату родителей. Оттуда в ванную, и все это в темноте.
   Я представил себя чёрной пантерой. Выбрался из комнаты на четвереньках и был в нескольких шагах от спасительной двери, когда отец Черепа встал с дивана и пошёл мне навстречу.
   Я прилип к полу. Итало Натале взял сигарету со стола и вернулся на диван. Я задержал дыхание и продолжил движение. Дверь была рядом, я почти добрался до неё. И расслабился, когда все вместе закричали:
   – Вот! Вот! Молчите! Замолчите!
   Я вытянул шею из-за дивана, и меня чуть не хватил удар.
   За спиной журналиста была фотография мальчика.
   Мальчика из ямы.
   Он был светлоголовый. Весь чистенький, весь причёсанный, весь красивый, в рубашке в мелкую клетку, он смеялся и сжимал в руках паровозик от электрической железной дороги.
   Журналист говорил:
   – Продолжаются безуспешные поиски маленького Филиппо Кардуччи, сына ломбардского промышленника Джованни Кардуччи, похищенного два месяца назад в Павии. Карабинеры и следователи вышли на новый след, который сможет…
   Больше я ничего не слышал.
   Все кричали. Папа и старик вскочили на ноги.
   Мальчика звали Филиппо. Филиппо Кардуччи.
   – Сейчас мы передадим обращение синьоры Луизы Кардуччи к похитителям, записанное сегодня утром.
   – Какого хрена хочет эта сучка? – спросил папа.
   – Шлюха! Грязная шлюха! – прорычал из-за его спины Феличе.
   Отец дал ему подзатыльник:
   – Заткнись!
   Вступила мать Барбары:
   – Кретин!
   – Черт вас возьми! Хватит! – заорал старик. – Дайте послушать!
   На экране появилась женщина. Элегантная. Блондинка. Не молодая, не старая, но красивая. Она сидела в большом кожаном кресле в комнате, полной книг. У неё блестели глаза. Она сжимала руки. Словно они должны были сбежать. Она наклонилась к экрану и сказала, глядя нам в глаза: «Я мать Филиппо Кардуччи, я обращаюсь к тем, кто похитил моего сына. Я умоляю вас, не делайте ему плохо. Он хороший мальчик, воспитанный и очень робкий. Я умоляю вас, обращайтесь с ним хорошо. Я уверена, что вы знаете, что такое любовь и сострадание. Даже если у вас нет детей, я уверена, что вы можете представить, как тяжело, когда у тебя их крадут. Выкуп, который вы запросили, очень велик, но я и мой муж расположены дать вам все, чем мы владеем, чтобы вернуть Филиппо. Вы угрожали отрезать ему ухо. Я прошу вас, я заклинаю не делать этого… – Она вытерла слезы, перевела дыхание и продолжила: – Мы делаем всё возможное. Пожалуйста. Бог воздаст вам, если вы проявите милосердие. Скажите Филиппо, что мама и папа его не забыли и очень любят».
   Папа показал пальцами ножницы:
   – Оба уха ему отрежем. Оба.
   Старик добавил:
   – Вот так-то, шлюха. Замучаешься выступать по телевизору!
   И все опять начали кричать.
 
   Я вполз в свою комнату, закрыл дверь, взобрался на подоконник и начал писать вниз.
   Значит, это папа и другие украли мальчика у синьоры из телевизора.
   Капли мочи падали на тент грузовика и сверкали в свете фонаря.
   «Осторожно, Микеле, ты не должен выходить из дома ночью, – всегда говорила мама. – В темноте ходит Чёрный человек, который хватает детей и продаёт их цыганам».
   Папа был Черным человеком.
   Днём он был хорошим, а по ночам плохим.
   Все остальные были цыганами. Цыганами, переодетыми людьми. А этот старик был королём цыган, а папа его рабом. Только мама – нет.
   Я всегда думал, что цыгане похожи на карликов, стремительных, с лисьими ушами и куриными ногами. А они оказались как все люди.
   Почему они его не отдают назад? Зачем им этот сумасшедший мальчишка? Мама Филиппо очень страдает, это видно. Раз она выступила по телевизору и сказала, как много для неё значит её сын.
   А папа хотел отрезать ему оба уха.
   – Ты что делаешь?
   Я подпрыгнул, обернулся и чуть не описал кровать.
   Проснулась Мария.
   Я быстро натянул трусы.
   – Ничего.
   – Ты писал, я видела.
   – Я не мог больше терпеть.
   – А что там?
   Если я скажу Марии, что наш папа – Чёрный человек, она сойдёт с ума. Я пожал плечами:
   – Ничего.
   – А почему они ругаются?
   – Так.
   – Как так?
   – Они играют в лото, – придумал я.
   – В лото?
   – Ага. Спорят, кому вытаскивать цифры.
   – Кто выигрывает?
   – Серджо, папин друг.
   – Он приехал?
   – Да.
   – Какой он?
   – Старый. Давай спи.
   – Я не могу. Слишком жарко. И шумят. Когда они уйдут?
   В кухне продолжали кричать. Я слез с подоконника:
   – Кто их знает.
   – Микеле, расскажи мне сказку об Анголотте в Африке.
   Анголотта была городской собачкой, которая спряталась в чемодане и случайно очутилась в Африке среди львов и слонов. Нам очень нравилась эта история. Анголотта была очень умная собака, умнее шакалов. И завела себе дружка, сурка. Обычно, когда папа возвращался домой, он рассказывал нам новую главу.
   Впервые Мария попросила меня рассказать сказку, я был очень польщён. Беда, что я не знал ни одной.
   – Я не знаю, – признался я.
   – Неправда. Ты знаешь.
   – Какую я знаю?
   – Ты помнишь ту, которую нам однажды рассказала мама Барбары? Про Пьерино Пьероне.
   – А-а, эту? Знаю.
   – Её и расскажи.
   – Ладно, но только я её не очень хорошо помню.
   – Расскажи мне её в шатре, ладно?
   – Ладно.
   Так по крайней мере мы не будем слышать криков из кухни. Я перебрался в постель сестры, и мы укрылись простыней с головою.
   – Начинай, – прошептала мне в ухо сестра.
   – Итак, жил-был Пьерино Пьероне, который любил лазить по деревьям, чтобы кушать их плоды. Однажды, когда он сидел на дереве, внизу проходила ведьма Бистрега… Вот она и говорит: «Пьерино Пьероне, дай мне одну грушу, а то я ужасно голодная». И Пьерино Пьероне бросил ей грушу.
   Она прервала меня:
   – Ты не рассказал, какая была эта ведьма Бистрега.
   – Ага. Она была жутко противная. Лысая-лысая. У неё был лошадиный хвост и длиннущий нос. Она была длинной и ела детей. Её мужем был Чёрный человек…
   Пока я рассказывал, я видел, как папа отрезает уши у Филиппо и засовывает их в карман. А потом прикрепляет их к зеркалу грузовика.
   – Неправильно. У неё не было мужа. Рассказывай правильно. Я знаю эту историю.
   – Пьерино Пьероне бросил ей грушу, и она попала в коровью лепёшку.
   Мария засмеялась. Истории про какашки ей очень нравились.
   – Ведьма Бистрега опять говорит: «Пьерино Пьероне, дай мне одну грушу, а то я ужасно голодная». – «Возьми эту». И он бросил ей другую грушу. И она упала в лужу, которую написала корова. И вся испачкалась.
   Опять смех.
   – Ведьма опять у него просит грушу. Он снова ей бросает и попадает в коровью жвачку.
   Мария ткнула меня коленом:
   – Этого в сказке нет. Неправда. Ты что, дурак?
   С моей сестрой ничего нельзя было изменить в истории, даже чуть-чуть.
   – Тогда…
   Но что творилось на кухне! Должно быть, разбилась тарелка. Я повысил голос.
   – Тогда Пьерино Пьероне слез с дерева и дал ей грушу. А ведьма Бистрега схватила его и сунула в мешок, который забросила за плечо. А так как Пьерино Пьероне перед этим скушал много перцев, которые были тяжёлыми, ведьма не могла долго нести его и должна была останавливаться каждые пять минут и однажды захотела пописать. Она оставила мешок и пошла за дерево. Пьерино Пьероне зубами перегрыз верёвку и выскочил из мешка, а туда положил медвежонка-полоскуна…
   – Медвежонка-полоскуна?
   Я специально так сказал, чтобы увидеть, знает ли Мария, кто это такой.
   – Да, медвежонка-полоскуна.
   – А кто это?
   – Это такие медвежата, которые, если ты оставишь тряпки рядом с речкой, придут и постирают.
   – А где они живут?
   – На Севере.
   – А что дальше? – Мария отлично знала, что Пьерино Пьероне положил в мешок камни, однако меня не поправила.
   Ведьма Бистрега взвалила мешок на спину и, когда пришла домой, сказала своей дочке: «Маргерита Маргеритоне, спустись, открой дверь и приготовь большую кастрюлю, чтобы сварить Пьерино Пьероне». Маргерита Маргеритоне поставила воду на огонь, а ведьма Бистрега открыла мешок, и оттуда выскочил медвежонок-полоскун и начал кусать обеих, а потом спустился во двор и начал кушать кур и разбрасывать помойку. Ведьма очень рассердилась и побежала искать Пьерино Пьероне. Она его нашла, засунула в мешок и больше уже нигде не останавливалась до самого дома. Когда она пришла домой, то сказала Маргерите Маргеритоне: «Возьми его и закрой в подполе, а завтра мы его съедим…»
   Я остановился.
   Мария заснула под эту нехорошую сказку.

4

   На следующее утро я столкнулся со стариком в ванной.
   Я открыл дверь, а он стоял там и брился, скрючившись над умывальником, уткнувшись головой в самое зеркало, и окурок свисал у него с губы. Он был одет в поношенную спортивную майку и отливавшие желтизной длинные трусы, из которых торчали две сухие безволосые палки. На ногах у него были чёрные сапоги с расстёгнутой молнией.
   От него пахло кислым, смесью талька и крема для бритья.
   Он повернулся ко мне и оглядел меня с головы до ног опухшими глазами, одна щека в пене, в руке бритва:
   – А ты кто такой?
   Я ткнул себя пальцем в грудь:
   – Я?
   – Да, ты.
   – Микеле. Микеле Амитрано.
   – А я Серджо. Здравствуй.
   Я протянул ему руку:
   – Очень приятно. – Так отвечать меня научили в школе.
   Старик промыл бритву водой.
   – А ты не знаешь, что надо стучаться, прежде чем войти в ванную? Тебе об этом не говорили родители?
   – Извините.
   Я хотел уйти, но стоял столбом. Как это случается, когда ты видишь урода, стараешься на него не глядеть и не можешь удержаться.
   Он начал брить шею.
   – Значит, ты – сын Пино?
   – Да.
   Он разглядывал меня в зеркало.
   – Ты не очень-то разговорчивый.
   – Да.
   – Мне нравятся молчаливые мальчики. Молодец. Не в своего отца. А ты послушный?
   – Да.
   – Тогда выйди и закрой дверь.
 
   Я побежал искать маму. Она была в моей комнате и снимала простыню с кровати Марии. Я подёргал её за платье:
   – Мама! Мама, кто этот старик в ванной?
   – Оставь меня, Микеле, у меня много дел. Это Серджо, друг твоего отца. Тебе же говорили, что он приедет. Он останется у нас на несколько дней.
   – Почему?
   Она подняла матрас и перевернула его.
   – Потому, что так решил твой отец.
   – А где он будет спать?
   – В кровати твоей сестры.
   – А она?
   – Она с нами.
   – А я?
   – В своей постели.
   – Значит, старик будет спать в одной комнате со мной?
   Мама вздохнула:
   – Да.
   – Ночью?
   – Ты – болван? Что, спят днём?
   – А нельзя, чтобы Мария спала здесь? А я с вами.
   – Не говори глупостей. – Она стелила чистую простыню. – Уходи, у меня дела.
   Я упал на пол и обхватил её ноги:
   – Мама, прошу тебя, пожалуйста, я не хочу с ним. Я тебя прошу, я хочу быть с вами. В вашей кровати.
   Она фыркнула:
   – Мы не поместимся! Ты уже большой.
   – Мама, прошу тебя! Я лягу в уголок. И стану маленьким.
   – Я сказала – нет.
   – Прошу тебя! – заканючил я. – Я буду хорошо себя вести. Вот увидишь.
   – Перестань. – Она подняла меня с пола и посмотрела мне в глаза. – Микеле, я уж и не знаю, что с тобой делать. Почему ты никогда не слушаешься? Я больше так не могу. У нас столько других проблем, а тут ещё ты. Ты что, не понимаешь? Пожалуйста…
   Я потряс головой:
   – Я не хочу. Я не хочу оставаться в комнате с ним. Я не буду там спать.
   Она сняла наволочку с подушки:
   – Будет так, как я сказала. Если тебе не нравится, скажи это твоему отцу.
   – Но он же выгонит меня вон…
   Мама прекратила заправлять постель и повернулась ко мне:
   – Что ты сказал? Повтори…
   Я пробормотал:
   – Он выгонит меня из дома…
   Она пристально посмотрела на меня:
   – С чего это ты взял?
   – Вы все хотите, чтобы я ушёл… Ты меня ненавидишь. Ты плохая. Ты и папа меня ненавидите. Я это знаю.
   Она схватила меня за руку, но я вырвался и убежал.
   Я слетел с лестницы и услышал, как она зовёт меня.
   – Микеле! Микеле, сейчас же вернись!
   – Я не буду спать здесь с ним! Нет, я не буду спать с ним!
 
   Я добрался до высохшего русла и вскарабкался на дерево.
   С этим стариком я никогда не буду ночевать. Он украл Филиппо. И как только я засну, украдёт и меня тоже. Засунет меня в мешок и убежит.
   А потом отрежет мне уши.
   А разве можно жить без ушей? Разве не умрёшь без них? Мои уши со мной. А у Филиппо мой отец со стариком отрезали. Я сижу на дереве, а он там в своей яме и уже без ушей.
   И кто знает, перевязали ли они ему голову?
   Я должен пойти туда. И должен рассказать ему о матери, что она его любит и сказала это по телевизору, так, чтобы все это знали.
   Но я боялся: а вдруг там столкнусь с папой и стариком?
   Я посмотрел на горизонт. Небо было плоским, серым и нависало над пшеничными полями. Холм был виден хорошо, огромный, вибрирующий в потоках горячего воздуха.
   Если я буду осторожен, они меня не увидят, сказал я себе.
   «О партизан, забери меня с собой, ты должен похоронить меня. О партизан, возьми меня с собой. О белла чао…» – услышал я пение.
   Я посмотрел вниз. Барбара Мура тащила Того за верёвку, завязанную вокруг его шеи, к воде…
   – Сейчас мамочка тебя искупает. И ты станешь чистым-чистым. Ты доволен? Конечно же доволен.
   Но Того не казался довольным. Растопырив передние лапы и усевшись задом на землю, он мотал головой, пытаясь освободиться от петли.
   – Ты станешь очень красивым. И я свожу тебя в Лучиньяно. Мы пойдём туда и купим мороженое, а тебе я куплю поводок.
   Она взяла его на руки, поцеловала, сняла сандалии, сделала пару шагов в лужу и погрузила его в вонючую жидкую грязь.
   Того начал вырываться, но Барбара крепко держала его за загривок и хвост. Я видел, как он исчез в грязи.
   Она принялась напевать…
   И долго не вынимала его из воды.
   Она хотела убить его.
   Я заорал:
   – Ты что делаешь? Отпусти его!
   Барбара подскочила и чуть не грохнулась в воду. Она отпустила собаку, которая выскочила и помчалась к берегу.
   Я спрыгнул с дерева.
   – А ты что тут делаешь? – спросила Барбара раздосадовано.
   – Что ты собиралась с ним сделать?
   – Ничего. Помыть.
   – Врёшь. Ты хотела его утопить.
   – Нет!
   – Поклянись.
   – Клянусь Богом и всеми святыми! – Она положила руку на сердце. – Клещи и блохи его заели. Поэтому я его мыла.
   Я не знал, верить ли ей.
   Она поймала Того, который сидел на камне, счастливо потявкивая. Он уже забыл о страшном испытании.
   – Смотри, если я вру. – Она подняла ему одно ухо.
   – Боже, какой ужас!
   Все вокруг уха и в самом ухе было полно клещей. Меня чуть не вырвало. С их головками, погруженными в кожу, с их чёрными лапками и тёмно-коричневыми животами, надутыми и круглыми, словно шоколадные яйца.
   – Видел? Они всю кровь из него выпьют.
   – А от грязи они уйдут?
   – По телевизору Тарзан говорил, что слоны купаются в грязи, чтобы смыть со своей шкуры всех насекомых.
   – Но Того не слон.
   – Ну и что? Он же тоже животное.
   – Я думаю, их надо выгнать как-то иначе, – сказал я. – С грязью ничего не получится.
   – А как иначе?
   – Руками.
   – И кто это будет делать? Мне, например, противно.
   – Я это сделаю.
   Двумя пальцами я взял клеща за вздувшееся тельце, зажмурился и сильно потянул. Того взвизгнул, но монстр вышел. Я положил его на камень, и мы осмотрели его. Он шевелил лапками, но не смог двинуться так был раздут от крови.
   – Умри, вампир! Умри! – Барбара расплющила его камнем, превратив в красное пятно.
   Я выдернул не менее двадцати клещей. Барбара держала пса. Чтоб не убежал. Я даже запарился. Да и Того уже было трудно держать.
   – Остальных мы ему вытащим в другой раз. Согласна?
   – Ладно. – Барбара посмотрела кругом. – Я пошла. Ты как?
   – Побуду ещё немного здесь.
   Как только она уйдёт, я сяду на велосипед и поеду к Филиппо.
   Она завязала верёвку на шее Того.
   – Тогда увидимся позже? – сказала она, удаляясь.
   – Да.
   Она остановилась:
   – К вам кто-то приехал. На серой машине. Это ваш родственник?
   – Нет.
   – Он сегодня к нам приходил.
   – Что ему надо было?
   – Не знаю. Разговаривал с папой. Потом они уехали. И твой отец был. Уехали на большой машине.
   Конечно. Они поехали отрезать уши Филиппо.
   Я усмехнулся и спросил:
   – Он тебе понравился?
   – Нет.
   – И мне тоже.
   Я замолчал. Казалось, она уже расхотела уходить. Повернулась и пробормотала:
   – Спасибо тебе.
   – За что?
   – За тот день… Когда ты взял наказание вместо меня.
   Я пожал плечами:
   – Пустяки.
   – Слушай… – Она покраснела. Пристально посмотрела на меня и спросила: – Ты не хотел бы обвенчаться со мной?
   У меня загорелось лицо.
   – Что?
   Она нагнулась и погладила Того.
   – Обвенчаться.
   – Я и ты?
   – Ага.
   Я опустил голову и стал рассматривать носки башмаков.
   – Ну… Нет, не очень.
   Она глубоко вздохнула:
   – Ничего не поделаешь. Мы даже разного возраста. – Провела рукой по волосам. – Тогда… пока?
   – Пока.
   И ушла, таща за собой Того.
 
   Я испугался змей, так, внезапно.
   До этой минуты, хотя я уже не однажды был на холме, мне ни разу не пришла в голову мысль о змеях.
   У меня в глазах стояла охотничья собака, которую в апреле укусила в нос ядовитая змея. Бедное животное лежало в углу амбара, тяжело дыша, с остановившимся взглядом, и белая пена стекала с его губ и вывалившегося языка.
   – Уже ничего не поделаешь, – сказал отец Черепа. – Яд проник в сердце.
   Мы стояли кружком, разглядывая собаку.
   – Надо отвезти её в Лучиньяно. К ветеринару, – предложил я.
   – Выброшенные деньги. Он известный мошенник, сделает укол водой и вернёт её дохлой. Все, уходите, дайте ей спокойно умереть. – Отец Черепа вытолкал нас на улицу. Мария принялась плакать.
   Я шёл через поле, и мне повсюду мерещились ползущие змеи. Я всякий раз подпрыгивал, как перепел, и палкой сильно колотил по земле, разгоняя в стороны цикад и кузнечиков. Солнце пекло мне макушку и шею, ни дуновения ветерка, и до самого горизонта равнина дрожала от горячего воздуха.
   Когда я добрался до её края, я был чуть
Hosted by uCoz