Томмазо
Ландольфи
СВАДЕБНАЯ
НОЧЬ
Либеро де Jlu6epo
Под конец свадебного ужина доложили о приходе трубочиста. Отец, по натуре большой весельчак, подумал, что будет славно, если такое ритуальное действие, как прочистка дымохода, состоится именно в этот день. Он распорядился впустить трубочиста, но тот предпочел остаться на кухне, где находился большой очаг. Гости неодобрительно отнеслись к вынужденному перерыву, так как не все еще тосты были произнесены. Однако дети подняли неописуемый гвалт, и всем ничего другого не оставалось, как подняться с мест.
Невеста ни разу еще не видела настоящего трубочиста. Обычно, когда тот приходил, она бывала в колледже. Войдя в кухню, она застала там высокого, плотного, слегка сутулого человека в вельветовом костюме цвета топленого масла, с окладистой седой бородой. Сутулость его уравновешивалась тяжеленными горными башмаками, казалось, будто благодаря им все тело удерживалось в вертикальном положении. И хотя по такому случаю трубочист тщательно умылся, лицо его, точно посыпанное молотым перцем, было испещрено множеством черных точек. Чернота скопилась и меж складок на лбу и щеках, придавая лицу глубокомысленное выражение. Однако эта глубокомысленность мгновенно исчезла и сменилась застенчивостью, как только на губах появилась робкая улыбка.
Он чуть ли не врасплох застал невесту, стоявшую за дверью. Столкнувшись с ней лицом к лицу, он страшно смутился, будто его самого застали врасплох за непристойным занятием и теперь ему предстояло объяснять, как он вообще сюда попал. Он что-то забормотал, обращаясь к невесте, но она то ли не поняла, то ли не расслышала его. Трубочист упрямо продолжал мямлить свое, давая понять, что все это имеет к ней непосредственное отношение. Взгляд его был пронизывающим и одновременно многозначительным. Невеста сразу догадалась, что перед ней, в сущности, дождевой червь.
Он снял пиджак и принялся расстегивать жилет. Она выскользнула через вторую дверь и остановилась, прислушиваясь. У нее было такое чувство, что все идет совсем не так, как должно. Невесте казалось, что ее присутствие придаст всему ритуалу больше значительности, хотя, с другой стороны, ей было просто стыдно за трубочиста. Из кухни между тем не долетало ни звука. Тогда она решила вернуться. Детей уже увели, и трубочист остался один. Как раз в этот момент он собирался подняться по лестнице, установленной внутри дымохода. Он стоял босиком, в темной одежде, нижняя часть лица была плотно закрыта повязкой, а на груди висело какое-то приспособление, напоминающее скребок для квашни; как им пользоваться, невеста так никогда и не узнала. Он начал медленно взбираться по лестнице. Но как он вошел в жерло очага, она уже не видела, поскольку опрометью бросилась вон из кухни.
Когда она снова вернулась, кухня была пуста и только странный, отвратительный запах тлена стоял там. Оглядевшись, невеста подумала было, что запах исходит от башмаков трубочиста, оставленных в углу подле узелка с одеждой. Но это был запах сажи. Сажа отваливалась целыми кусками и падала вниз, на дно очага, в такт глухому скрежету, как будто кто-то вгрызался в самую сердцевину дома. Невеста почувствовала, как этот скрежет отзывается внутри ее тела. Иногда звуки затихали, и тогда в дымоходе слышалась глухая возня. Невеста сообразила, что это трубочист продолжает свое нелегкое восхождение.
Но вот воцарилась полная тишина. Девушка замерла в мучительном ожидании. Не отрываясь, она смотрела в жерло дымохода, в глубь черной воронки. Жерло имело форму не квадрата, а узкой темной расщелины.
И тут раздался пронзительный, истошный, нечеловеческий крик. Она задрожала, не понимая, откуда он исходит: от стен, от фундамента, от кухонной утвари или от нее самой. В действительности же этот предсмертный, животный рев был радостным возгласом трубочиста: он добрался до крыши! Возня в дымоходе усилилась. Наконец из расщелины показалась черная нога, искавшая опору, — нога повешенного. Еще немного — и трубочисту удалось нащупать нижнюю перекладину лестницы. В тот же миг невеста вылетела из кухни.
Во дворе она уселась на жернов и, отдышавшись, кликнула старую экономку. Экономка была женщиной простой и впечатлительной. Невеста полностью ей доверяла и велела сообщать все, что творится на кухне. Экономка с таинственным видом сновала между кухней и двором, доставляя новости:
— Начал приводить себя в порядок. Прямо под дымоходной трубой.
Невеста представила, как он стряхивает копоть, стоя на куче золы, словно могильщик на холмике земли.
— А что же он надевает на ноги, чтобы цепляться за стену? — Она велела экономке немедленно выяснить это.
— Мил человек, какая ж у тебя обувка, что ты так ловко по стенке лазаешь?
В ответ он что-то такое сострил, но старуха толком
ничего не разобрала.
— Сел перекусить, — доложила она — и бегом обратно на кухню. Вскоре она снова показалась с крохотным букетиком эдельвейсов в руках. Это, мол, подарок трубочиста ей на свадьбу, объяснила экономка, протягивая цветы невесте.
Немного погодя появился и сам трубочист. Он уже переоделся. Через плечо у него была перекинута сумка. Отец невесты приветливо заговорил с трубочистом и стал расспрашивать о его жизни. В тусклых лучах заходящего зимнего солнца, еще сильнее оттенявшего лицо трубочиста, его прищуренные от света глаза и вымазанную сажей бороду, он представлялся то ли фантастической бабочкой, то ли ночной птицей, застигнутой врасплох наступившим днем. Хотя, скорее всего, он походил на гигантского паука или таракана: ведь если смотреть в дымоходную трубу снизу вверх, то она, оказывается, вовсе не такая непроглядно-черная и даже сочится пепельно-липким сиянием.
Трубочист рассказал, что вот уже тридцать пять лет промышляет в этих краях — все чистит и чистит дымоходы, что на будущий год возьмет с собой сына — пора и его приучать к ремеслу, что собирать эдельвейсы теперь запрещено и что этот букетик ему удалось нарвать тайком, и еще уйму прочих мелочей. Но сколько бы он ни лукавил и ни изворачивался, все понимали, что это были только слова, которыми он окутывал себя, точно каракатица, выпускающая защитное облачко.
Он знал всех умерших родственников этой семьи, но его никто ни разу не видел!
И ей стало вдруг стыдно. Но не за него, а за себя. Когда он ушел, она поставила крохотные эдельвейсы перед портретами усопших предков.
