Томмазо Ландольфи

СМЕРТЬ ФРАНЦУЗСКОГО КОРОЛЯ  (1)

Перевод В.Гайдука

Clown admirable en verite!
Banville (2)

— ...Смелей, ребята, через пять часов на рассвете ре­шится наша судьба. Трусам и малодушным не выходить с камбуза. Итак, завтра после прощального тоста. Но тру­сов и малодушных нет среди нас. Я правильно говорю? — (Прямой и решительный взгляд в глаза собравшихся вок­руг). — Мы выступаем, и неизвестно, все ли вернутся. Вот почему жизнь прекрасна! Но коль скоро вы доверяете мне... Ничему я вас не научил, неправда. Вы часто говори­те, что в чем-то я вас превзошел. Дело не в этом, а в том, что... — (попытка найти подходящее слово), — мы боевые товарищи. Дружба наша проверена в тысяче доблестных дел. И не судьба нам — (стремление попасть в тон слуша­телям) — оставлять здесь свои кости, чтоб эти дикари по­наделали из них рогатин. Теперь ступайте и попытайтесь заснуть. Пусть вам приснятся прекрасные женщины. А ты — (в ответ на жест одного из присутствующих) — станешь на вахту. Разбудишь меня в четыре, понял? В случае чего — облей из ведра! — (Небрежное приветствие: два пальца, приложенные ко лбу). — Ты, ты и ты ~ останьтесь. Нам надо еще кое о чем поговорить. — (Ко всем). — Минуту внимания — приказ на завтрашний день. — (Вниматель­ный взгляд на собравшихся, порывистые знаки то одно­му, то другому из командиров, отрывистые приказы, рез­кие, удерживать позицию любой ценой, распоряжения на случай непредвиденного ухудшения обстановки. Манове­ние руки указывает то на безымянную высоту, которой необходимо овладеть, то на ложбинку, в которой следует закрепиться. Голова и взгляд при этом неподвижны. За­тем едва заметный взмах подбородка — приказ команди­рам занять место в строю. Тотчас же новый повелитель­ный жест рассекающей воздух руки: следующий — шаг вперед. Китайцу — по-китайски): — Понял? Чтобы и мышь не прошмыгнула! — (Итальянцу — на южноитальянском наречии): — И чтоб без шума, ясно? Представь, что идешь на свидание с женой Пепле в его спальне, — (лукавая улыб­ка), — и не курить... — (Немцу — по-немецки): — С утра никакого пива!.. — (Приветствие и приказ всему строю ра­зойтись. Разошлись. Осталось трое из штаба — им на юж­ноитальянском наречии с интонацией сбросившего гору с плеч): — Надеюсь, поняли... Приходится попотеть... Ина­че им не объяснишь. — (С ноткой усталости): — Трудное будет завтра дело. Надо смотреть правде в глаза. Посмот­рим теперь, как там у женщин... — (В дверь стучат. Ло­мится толпа. Срываясь на крик, но тотчас овладевая со­бой, обретая прежний строгий повелительный, не терпя­щий возражений тон): — В чем дело? Кто посмел? - (Сно­ва на языке итальянцев-южан. Затем без перехода): — Так это ты, парень, собрался выступить вместе с нами? - (Зна­ком руки расчистив пространство на палубе, потом вы­рывая из-за пояса увесистый револьвер, поигрывая им на ладони, несколько раз подкинув в воздух). — Смотри, па­рень! — (Левой рукой бросая тяжелый талер. Выстрел. Монета рикошетом отскочила к стене и беззвучно упала на палубу). — Теперь посмотрим, каков ты в деле. У тебя, парень, мамы нет или тебе ее не жалко? - (С этими словами протягивая револьвер юноше дулом вперед). — Попробуй ты... — (Парень, как молния, мотнулся в сто­рону, прозвучал выстрел: трубка, которую капитан дер­жал в зубах, разлетелась вдребезги. Капитан озадачен­но потер подбородок. Впечатляет). — Молодец, черт тебя побери! Можешь присоединяться к нам, парень. — (Все расходятся. Едва заметный кивок им вслед. Сидя­щий по правую руку командир что-то нашептывает ему на ухо. Слушает неодобрительно. Чем-то обеспокоен. Нахмурил брови и покачал головой, как бы говоря: «Как знать, все может быть. Что ж, пожалуй... (Делает вид, что ему все равно. В один прием перезаряжает револь­вер- Теперь заткнул его поудобнее за пояс- Снова на юж­ном наречии): — О Мадонна, как же я устал! — (Нео­пределенный жест, капитан поднимается на ноги).

Слова эти принадлежали старому морскому волку, про­славленному капитану дальнего плавания. Во избежание неточностей, так как нам достоверно неизвестно, звали ли его Смитом, Дюпоном, Росси, Миллером, Гонсалесом или Ивановым, будем в дальнейшем именовать его просто — Капитан. При этом считаем своим долгом заметить, что Капитан вовсе не подготовлял экипаж своего корабля к экспедиции в стан дикарей с Зондского архипелага, кото­рые, предположим, захватили в плен неосторожного чле­на команды. Вышеприведенные слова Капитана были им произнесены в интимной, уютной тишине ретирады в мо­мент ежедневного хождения за нуждой.

В этом священном для внутренней жизни людей мес­те, где пробуждаются сокровенные мысли, одними было написано немало шедевров, другими — благодаря субли­мации запрятанных в тайные уголки чувств — пережито разочарование в любви. Но входящий сюда и вынужден­ный сжаться в комок тем самым занят углублением мыс­ли, предается воспоминаниям и медитации, пытаясь по­стичь невидимую миру подоплеку вещей и своей собствен­ной души. Здесь Капитан был погружен в воспоминания, здесь он заново переживал свою героическую и легендар­ную жизнь, беспечную и полную приключений. Правда,  мы вынуждены заметить, что, даже находясь в этом мес­те, Капитан все-таки несколько преувеличивал. Фразы, которые он здесь произносил, поступки, которые он со­вершал, создавали образ Капитана — человека замечатель­ного во всех отношениях, полиглота, способного преодо­леть любые препятствия, перехитрить любого противни­ка и никогда ни на минуту не выпускающего ситуацию из-под контроля, могущего найти выход из сколь угодно трудного положения (он обладал, таким образом, способ­ностью довести до конца дело, каким безнадежным или непредсказуемым оно бы ни представлялось другим, пус­кая при этом в ход, казалось бы, самые простые психоло­гические пружины, элементарные законы физики, кото­рыми он, однако, овладел в совершенстве и ему не было равных в этом деле), к тому же знатока самых потаенных привычек хищных зверей и человека, особенностей рас­тений и минералов, на какой бы географической широте они ни находились, путешественника, чье лицо постоян­но украшала улыбка следопыта и немного ученого, как подобает всякому уважающему себя охотнику, проведше­му немало лет в тропических лесах. Не беда, если нет спи­чек, — он добудет огонь при помощи трения. Нет воды — он высосет из камедного дерева «освежающий и аромат­ный» сок... Представьте, что его привязали к столбу, а к ногам положили готовую разорваться бомбу. Нужно по­гасить горящий фитиль. Другой на его месте положился бы на чудо или на какое-нибудь невероятное стечение обстоятельств, чтобы в последнюю минуту избавиться от пут и сбежать прежде, чем фитиль подожжет порох. Он бы, оказавшись в столь опасной ситуации, погасил фитиль необычайно метким плевком, оценив предварительно на­правление и силу ветра, а также удельный вес слюны. Он всегда был удивительно уверен в себе и спокоен, он «об­ладал необычайным хладнокровием и стальными нерва­ми», он безукоризненно точно владел любым оружием, поразительным чутьем и восприимчивостью, которая воз­растала в зависимости от степени опасности, физическая выносливость его была исключительной, он был в состоянии совершить беспримерные по силе духа и по изощ­ренности нрава поступки, вынести любую боль не морг­нув глазом, не умереть даже от самой тяжелой раны, он был неуязвим, несмотря на заговоры, опасные ловушки, картечь и отравленные стрелы; вкруг него всегда нахо­дились представители избранного племени искателей приключений, чьи имена преисполнены славного звуча­ния: аргонавты, Де Ла Тур Овернский (на самом-то деле просто Тур Овернский) — его славные спутники. Капи­тан не только представлялся человеком физически со­вершенным, безупречным человеком действия, но и — да простит ему Бог — ученым, обладающим познаниями во многих отраслях науки: в глоттологии, в истории, в юриспруденции, в математических дисциплинах, а так­же — что неизбежно — не чуждался литературных спо­ров, хотя в глубине души и считал их недостойным на­стоящего мужчины занятием, поприщем приложения сил для людей, робких духом. С вершины стульчака он из­рекал выводы, способные привести в смущение целую комиссию, составленную из самых знаменитых языко­ведов мира. С этой вершины он читал лекции о древних китайских династиях. Давал консультации желающим просветиться по вопросам сердца и цивильного права.

Итак, он преувеличивал. Например, в глубине души он прекрасно сознавал, что не знает китайского языка. И тем не менее в приведенном выше монологе он обра­щался на этом языке к одному из матросов. Но все вели­кие люди в известной мере основывали свою деятель­ность на обмане и мистификации.

Вообще говоря, замечено, что данный процесс мыслен­ного восхождения к высотам духа и погружения в воспо­минания протекал параллельно (тайники совести или целомудрия?) другому процессу, который пишущий эти строки определил бы как затухание звука. С годами гром­кие фразы, поучения и прочие монологические сцены, которые первоначально произносились и представлялись публике вслух в сопровождении пластически совершен­ных жестов, постепенно утрачивали интенсивность модуляций, пока не превратились в невнятное бормотание, жалкие обрывки слов. В конце концов они зазвучали только в сознании Капитана. В настоящее время вряд ли кто-либо взялся бы определить, в какой степени это было бормотание, а в какой представление о нечлено­раздельной речи. Были ли телодвижения попыткой предвосхитить движение тела. Сокращения лицевых мышц и вибрация голосовых связок, казалось, упрята­ны в надежный футляр из человеческой кожи.

Желая поскорее покончить со столь отталкивающей темой, как отхожее место, пишущий эти строки напомнит читателю о том, что Капитан, как всякий чувствительный человек, в глубине души стремился задержаться в этом месте как можно дольше. Естественная потребность та­ких людей — поиск спокойного и уютного места, где мож­но побыть самим собой, проявить свои лучшие стороны. Для этого, разумеется, необходимо время. Капитан пони­мал это как нельзя лучше. Быть может, лучше других. При том, что нужда в этом должна быть не мнимой, а самой что ни на есть реальной. Объяснение тому ни с чем не срав­нимому ощущению уюта, которое посещает человека в подобном месте, вполне физиологическое. По этой при­чине автор ограничивается только указанием на этот факт. Глубоко не правы те, кто сводят время для хождения туда к минимуму, полагая эту нужду «вульгарной физиологи­ческой потребностью». Люди, страдающие хроническим запором, тоже несчастны: они лишены возможности очи­щения и обновления своей духовности. Те же, кого запо­ры посещают лишь время от времени, — самые счастли­вые в этом мире люди. Таким образом, Капитан, стремясь в трудных обстоятельствах, в минуты ложные или печаль­ные, в канун принятия каких-то важных решений, выз­вать у себя желание выйти по нужде, в конечном итоге пришел к тому, что грусть, нерешительность, потребность в поиске ясного ответа на тот или иной вопрос, желание успокоиться и утешить себя стали отождествляться у него с определенным позывом. Установилась нерасторжимая связь между чувствами и позывом. Причины, надо полагать, читателю ясны. Так что любое разочарование мог­ло вызвать у капитана эффект сильного слабительного. Но сам по себе позыв никогда не вызывал сознания, к примеру, совершенного и раскрытого адюльтера. А вот каким образом он при своей полной приключений жиз­ни, в которой было немало лишений, умел постоянно находить удобные места, достойные того, чтобы в них уединяться, так и осталось тайной для автора.

Для того чтобы еще раз подчеркнуть, хотя вряд ли это теперь необходимо, достоинства Капитана, великого дея­теля, следует тем не менее указать какой-либо скрытый и не совсем приятный для характеристики героя недоста­ток. Иногда подобный изъян уже сам по себе способен поставить его наравне с такими титанами и героями исто­рии или мифологии, как Ахилл, Самсон или Маргют. У Капитана тоже была слабость — пауки. Какова природа этой слабости? Отвращение или религиозный ужас, иди­осинкразия или влечение пропасти? Важно одно — Капи­тан был совершенно не в состоянии переносить вид этого насекомого. На повседневном языке мы бы сказали: «Он боялся пауков». Стоило ему войти в комнату, в самом дальнем и темном углу которой сидел, притаившись, кро­шечный враг о восьми лапках, как он немедленно его за­мечал. Если с ним был кто-нибудь, Капитан умолял свое­го спутника поймать паука и выбросить, но ни в коем слу­чае не убивать(3). Если же он оказывался с врагом один на один, то поступал по принципу «око за око». Повторяя про себя это выражение, Капитан вооружался по возмож­ности самой длинной палкой. Начиналось, если можно так выразиться, форменное сражение — рукопашная схватка с неприятелем. Капитан орудовал палкой, будто рапирой. Однажды, когда Капитан был еще совсем мальчишкой, ему довелось бродить по комнатам ночью. Нам так и не удалось выяснить, отчего это произошло. Но вот неожи­данно под ступенью деревянной лестницы, ведшей на чер­дак, он заметил огромного студенистого паука изжелта-телесной окраски. Он был потрясен этим зрелищем, но затем пришел в чувства, вспомнив, что не грезит, а наяву блуждает по комнатам ночью. Капитан приблизил к пау­ку пламя свечи, желая сжечь его в пламени. Паук совер­шил головокружительный прыжок и словно растворился в темноте. Капитана, который, разумеется, бродил в ноч­ной рубашке и босиком, охватил неописуемый ужас. Ему представилось, что паук сел на него. Неизвестно, сколько времени герой наш бился в конвульсиях, подпрыгивая то на одной, то на другой ноге, чтобы стряхнуть с себя паука. С тех пор прошло немало времени, но каждый раз, когда Капитану доводилось подниматься или спускаться по этой лестнице, он проделывал этот маршрут с резвостью мо­лодого скакуна. В другой раз случилось так, что, когда Капитан спал, паук пробежал у него под шеей. Он про­снулся и увидел его в постели. Он стащил с кровати по­душку и одеяло, чтобы лечь спать в другом месте. Но не заснул, а провел остаток ночи в бессоннице, впадая иног­да в забытье и просыпаясь от неизреченного ужаса. Дол­гое время он полагал, что, стоит ему только прикоснуться к пауку, сердце его тотчас же перестанет биться. Но после того случая (ворчал он невнятно) нам ничего не страшно!

Однако было бы слишком утомительно перечислять все обстоятельства столь странного отношения Капи­тана к паукам. Тем более удивительно, что в течение своей жизни Капитану удалось с честью выдержать ата­ки жутких пауков, постоянных обитателей тропических джунглей. Неприятелям его из числа людей достаточ­но было бы показать ему паука, чтобы сбить воинствен­ный пыл Капитана и расстроить все его военные пла­ны. Догадайся его противники поступить таким обра­зом, они добились бы успеха многократ более ошело­мительного, чем тот, который выпал на долю Пирра, показавшего неприятелю слонов.

Таким был человек, который, встав и совершив поло­женный в этом месте ритуал, вышел из туалета. Настрое­ние его тотчас испортилось. Для того чтобы выйти, ему пришлось открыть и закрыть дверь. Предстояло вымыть руки — каждый палец в отдельности. Они были нечисты от соприкосновения с рукоятью дверного замка. В дей­ствительности же рукоять вовсе не была так грязна. Но то была рукоять, запиравшая дверь «в уборную». Идя по коридору, Капитан всегда старался попасть ступней в центр выпуклой кафельной плитки. Точно так же он тер­петь не мог загаженных предметов. Очищение происхо­дило с помощью плевка на мясистый конец пальца. Этим пальцем отчищались другие и оттиралась ладонь в слу­чае, если ощущение гадливости воспринималось через осязание. Когда загаженный предмет просто попадался на глаза или он слышал какую-либо грязную непристой­ность, то церемония очищения состояла в том, чтобы уси­лием воли заставить исчезнуть зрительный или звуковой образ, словно прилипший к зрачку или барабанной пере­понке. О том, как сдуть вредоносное слово, подставив к губам ладонь, или избавиться от наваждения, послав воз­душный поцелуй умершим родителям, — обо всем этом написано немало в других книгах. Так что сейчас мы не станем об этом распространяться.

Итак, Капитан поплевал на руку, потер ладонью о ла­донь и, устроив все свои внутренние дела, обратил благо­душный взгляд к жизни.

Его можно понять: был кристально чистый день ранней весны. Ясное солнце. Небо чистое, словно свежевымытое. Вокруг четкая чистота линий. Капитан пересек двор, кото­рый был окутан зеленоватой дымкой только что лопнувших почек. Из дверей дома навстречу ему вышла Розальба.

2

Louanges aux femmes pour leur vie merveilleuse(4)

Солнце только что отправилось в путь по небосклону. Розальба — подросток лет двенадцати-тринадцати. На ней халатик — она направлялась в ванную.

— Я готова, папа! — воскликнула она, едва увидев Ка­питана.

Объясним, что у Капитана кроме болезненного сына с желтыми глазами, которого оставила ему покойница жена, была Розальба, принятая в семью еще в младенческом возрасте, «чтобы у нашего малыша была сестричка». Ро­зальба считала Капитана своим отцом. С помощью девоч­ки Капитан мечтал осуществить свой давнишний план. Однако только теперь, когда он отошел от дел (под дела­ми он понимал свою сказочную жизнь), план этот из меч­ты начал превращаться в реальность. Капитан хотел по­наблюдать за тем, как растет и расцветает женское тело. При этом он неизменно добавлял: «И душа». Но да будет позволено автору этих строк усомниться в этом. Для дос­тижения сей цели необходимо было поставить воспита­ние девочки с первых шагов на особый лад. Иными сло­вами, исключив из воспитания известные условности и связанные с ними проявления стыдливости. Но и опас­ную близость при этом также следовало исключить. Ка­питан все тщательно продумал. И надо признать — добил­ся наилучших результатов. Так, например, он приучил воспитанницу принимать ежедневную ванну в своем присутствии. Тем самым у него была возможность изо дня в день наблюдать рост и формирование девичьего тель­ца. Какого результата ожидал он от подобных наблю­дений по завершении процесса созревания, то есть пос­ле того, как ребенок превратится в девушку, и на что он рассчитывал — трудно сказать. Автор этих строк может лишь предположить, что в данном случае дело отнюдь не сводилось к чистой эстетике. Можно догадываться, что вряд ли Капитан стал бы с упорством, достойным лучшего применения, участвовать каждый Божий день в купании девочки, если бы не надежда, что в один пре­красный день она превратится в женщину. Скорее все­го, он терпеливо дожидался, когда поспеет еще незре­лый виноград. Хотя, как знать, не было ли в этой при­хоти более возвышенной подоплеки — желания стать причастным внутренней жизни девочки-подростка.

Как бы там ни было — план его осуществлялся без суч­ка и задоринки. Со временем Розальба из ребенка превра­тилась в очаровательную девочку. Вполне простодушно скинула она в ванной комнате халатик, представ перед Капитаном в очаровании своей еще детской наготы. Ши­рокие, распахнутые глаза. Короткие пышные и блестящие волосы. Хрупкое, почти воздушное тело. Ванная комната помещалась в приспособленном для этой цели чулане. Дверь в нее приходилось держать открытой для света. Первые теплые лучи пробивались сквозь тронутые зеле­нью ветви деревьев, и резной кустарник в двух шагах от порога отбрасывал аквамариновые тени на ее нежный цве­тущий стан. В нем еще не было молодой девственной бе­лизны. Белый — вызывающий цвет стыда. Оливковое ее тело было выше девственности и выше греха. Изгиб по­ясницы звучал словно приглушенный звук флейты. Пол­новатые ноги ловко несли легкий торс. Покатые плечи скрывали еще детскую беспомощность спины. Упругая волна чуть колеблющейся груди замирала на ребрах, об­тянутых тонкой, едва ли не прозрачной кожей. Широкий и впалый живот был оттенен иссиня-черным пушком, ко­торый, поднимаясь вверх, приобретал белесый оттенок, как бы обозначая место будущего волосяного покрова. Угловатость бедер — первое, что бросалось в глаза. Тело еще хранило теплоту сна. Она зябко поеживалась от ду­новений свежего утреннего ветерка. Тело ее, не знающее стыда, изогнулось в поисках защиты от прохлады. В это мгновение она напоминала одну из склоненных мадонн, выточенных из слоновой кости рукой мастера. Да, в ней не было стыдливости — Розальба пришла купаться в при­сутствии отца и считала это само собой разумеющимся. Она даже не подозревала, что другие девочки ее возраста никогда не раздеваются на глазах у отца. Отсутствие сты­да и было как раз тем условием, при котором Капитан мог осуществить свой план. Всеми способами старался он не разбудить дремавшей в ней чувственности. Он сдержи­вал дыхание всякий раз, когда входил к ней в комнату, когда она натягивала легкие трусики или когда тер ей спинку во время купания. Ему стоило немалых усилий не выдать себя. Он должен был бдительно маскировать лю­бой жест, могущий показаться велением плоти. Он ста­рался держать себя как нельзя более естественно и бес­печно. Вести себя иначе означало бы одно — ускорить вре­мя ее созревания. Но, быть может, как раз этот постоян­ный, ежеминутный контроль над собой и был пускай му­чительным, но желанным испытанием Капитана, достав­лявшим ему неизъяснимое удовольствие. Однако, допус­тив подобное объяснение и согласившись с тем, что он осознавал, насколько любая попытка сблизиться с ней означает немедленное разрушение его домашнего сладос­трастия, нам все равно останется непонятно, откуда чер­пал он силы, чтобы устоять перед очарованием этого юно­го существа, особенно теперь, когда сама природа готова была лишить его созерцательность всякого смысла.

Или же следует признать, что естественность его от­ношений с девочкой отнюдь не была напускной и что, быть может, именно в ней и заключалась тайна его сладострас­тия? Иными словами, он был уверен, что девочка в его полной власти, ее судьба у него в руках — он волен посту­пить с ней, как ему заблагорассудится. Однако достаточно, чтобы в человеке укоренилось чувство уверенности, чтобы оно выскользнуло из-под его контроля, перекоче­вав в самые далекие сферы нашей души. Там, где-то дале­ко оно становится безличным, как бы актером на все амп­луа, то есть совершенно не связанным с конкретной при­чиной, его породившей. На свете немало людей, которым достаточно сделать что-то одно, чтобы в дальнейшем не испытывать ни малейшей необходимости в повторении поступка, но при этом ощущать удовлетворение, как если бы этот поступок уже совершили. Но, думается, подроб­ные объяснения здесь излишни.

Итак, после купания начинается день Розальбы. Те­перь автору понадобились бы прозрачные и нежные крас­ки, светлые, но приглушенные тона. Можно ли иначе описать день девочки двенадцати-тринадцати лет? День ее состоит из незначительных эпизодов, которым не по­добрать названия, улыбок и смеха из-под легкого золота ресниц — так писала поэтесса чужедальних стран. Одна­ко автор этих строк, к сожалению, не обладает ни непос­редственностью, ни светоносной силой этой иностран­ки, почему и отказывается, к великому своему огорче­нию, живописать этот детский смех. Солнце продолжа­ло свой путь по небосклону. Оно поднималось все выше, наконец достигло зенита и задержалось в этой высшей точке какое-то время, а затем уже грустно продолжило свой спуск к горизонту. Но не стоит печалиться о судьбе солнца. Завтра будет день и оно восстанет вновь. И завт­ра будет оно светить так же, как вчера.

С заходом солнца приближаются сумерки. Вечером по­являются тени — вестники любострастного трепета. Но в это время появляются не одни тени — приходят друзья. Ежеве­черне они собирались в доме Капитана. Он полагал, что эти вечера и встречи в дружеском кругу могут угрожать Розальбе. Рассказывая о своих удивительных приключениях, он ни на секунду не упускал ее из виду. Однако приглашать дру­зей не прекратил. То ли по привычке не мог уже обойтись без слушателей, то ли оттого, что более всего опасался, как бы его воспитанница не осталась в одиночестве.

Теперь, чтобы рассказать подходящим образом об этих, в сущности, пустых и скучных домашних вечерах в про­винциальном городе, нам понадобились бы мрачные крас­ки, которые, надо думать, в изобилии присутствуют в па­литре какого-нибудь великого прозаика нашей эпохи. Со­знавая свою малость, пишущий эти строки вынужден упу­стить эту прекрасную возможность заявить о себе как о мастере пера. И все-таки, рискуя навлечь на себя массу упреков, он добровольно отказывается вступить в сорев­нование с маститыми романистами.

Собирались адвокат, правильнее — господин адвокат, со своим двадцативосьмилетним сыном (черные усики), аптекарь, мировой судья. Заходили мэр, заседатели, чи­новники разного ранга с женами. Сидя полукругом, слу­шали рассказы Капитана об охоте на крокодилов, заводи­ли граммофон, иногда танцевали для развлечения, иног­да играли в старосветские семейные игры. В общем, все были довольны.

Креолка,

Твой танец бойкий,

Улыбнись мне только —

Сгорю я от любви.

Неизвестно отчего, но в этот вечер Розальбе очень ме­шало нашептывание на ухо соседа за столом (влажные, причмокивающие губы мирового судьи) во время игры в «испорченный телефон». Она даже вышла на террасу. В комнате было душно. Как странно! Ухо пылало от жарко­го дыхания, горели щеки, какие-то слова, смысла которых она не разобрала, жужжали, как пчелы, внутри и не соби­рались улетать. И жаркий шепот, и жужжание невнятных слов, казалось, были облечены плотью. Немного погодя на террасу вышел подышать воздухом сын адвоката. По­чуяв опасность, Капитан под каким-то предлогом поспе­шил присоединиться к молодежи. Они были уже в саду возле какого-то куста. Молодой человек что-то не пере­ставая говорил. Лицо Розальбы было озарено светом ущербной луны. От этого глаза ее казались огромными. Розальба смотрела на него, слегка подняв брови, приоткрыв рот — как послушный ребенок. С губ ее слетало лег­кое и неосязаемое дыхание, тонкий и пряный аромат вер­бены. Этот красноречивый болван наверняка его чувство­вал. Лунный луч высвечивал белозубую улыбку, словно лезвием бритвы прочертившую грань между светом и те­нью, что притаилась в глубине рта.

Наконец гости стали расходиться, подолгу задержива­ясь в прихожей, прощаясь, будто напоследок решили вдруг блеснуть остроумием. Все вдруг взбодрились, ока­залось, что забыли сказать о самом главном:

— Ах, да, вы слышали, что автобус теперь будет ходить

два раза в день?..

Но наконец все-таки разошлись по домам — спать.

3

In solchen Nachten wachst mein Schwesterlein...
Rilke(5)

В ту ночь Розальба не могла заснуть. Не могла, по­тому что накопилось слишком много вопросов, на ко­торые следовало найти ответ. С некоторых пор все, что ее окружало, таило в себе какую-то непонятную угро­зу. Что означает влажный прилипчивый взгляд усато­го адвокатского сына, когда он приходит к ним вечера­ми? Взгляд этот приводит в движение какую-то непод­властную ему силу, и потому он смотрит просительно, робко, как бы опасаясь надоесть. Почему отец во время купания как-то странно закусывает губы, отводит гла­за в сторону? В общем, ведет себя не так, как раньше. Не дает советов, не предлагает потереть спину.

Все это надо понять. Отчего ей так хочется плакать, особенно на закате или когда забредешь в старый дом. Он там, в дальнем углу сада, пустой и никому не нужный и страшный. Отчего слезы наворачиваются на глаза всякий раз, когда видишь распускающиеся цветы, набухшие поч­ки на деревьях. Хочется заплакать и не можешь — нет слез. Плач где-то внутри. А если слезы, то медленные, тяже­лые. Скатываются по щекам. Эти слезы легко остановить. Достаточно крепко-крепко прижать язык к небу... Хотя, быть может, это правильно придумано, что на закате пла­чется. Только нужно узнать, почему так происходит. В чем причина... Ага, ясно, почему это происходит. Мне мешает красный цвет!.. Глупости! Все не то. Просто плачется — льются слезы неизвестно отчего. Словно предчувствие опасности. Она равномерно разлита в воздухе. Раньше — вскинуть брови по-детски, чтобы отогнать страх, ког­да перед тобой что-то неизвестное, к примеру взгляды ужасных мертвецов на портретах в часовне. Теперь это не помогает. Страшное прежде прикосновение шерша­вой мочалки теперь доставляет удовольствие, сладкие мурашки пробегают по спине, дыхание перехватывает, то и дело хватаешь ртом воздух. Ах, вот оно что. Кажет­ся, поняла: слезы не оттого, что плачешь, а потому, что, когда хочешь перевести дух, душа пытается отыскать оп­равдание этому желанию. А на душе тяжело оттого, что в тяжести этой — в самой глубине ее — притаилась на­дежда — обещание новой, неизведанной радости. Но если так, если тебе на самом деле обещана радость, то как на­сладиться ею? Как освободиться от гнетущей тяжести? Быть может, достаточно вздохнуть поглубже, еще глуб­же, так глубоко, как никогда прежде не получалось. Вот, кажется, получается: груз, только что давивший мертвой тяжестью откуда-то изнутри, вдруг стронулся с места и начал медленно опускаться вниз — до головокружения, до последнего глотка воздуха, который еще оставался внизу (но где именно?), — и наконец отпустил тебя на свободу. Ах, нет — еще не совсем отпустил. Нужно, что­бы этот гнет рос беспредельно, без перерыва, до тех пор пока кровь не хлынет горячей дикой струёй, стуча в вис­ках, в горле, в запястьях, под мышками, в ставших вдруг звонкими кончиках пальцев. Нужно раздавить эту тя­жесть. Вот оно — найдено! Раз-да-вить!

В эту ночь дневной гул не затих, не наступила ночная тишина, когда с приходом темноты смолкает, в отчаянии замерев, многоголосый гомон. Каждый в отдельности близкий или дальний звук свидетельствует теперь об опас­ности. По мере того как густеет темнота, угроза страшнее. Поскрипывание повозки на далекой, освещенной луной дороге набухает, повинуясь ритму пульсирующей в ушах крови. Какой жуткий ритм — размеренный до ужаса. Он наступает, отвоевывает пространство. Растет с каждой секундой. Гра-вий-гра-вий — скрипят колеса, застревая в глубокой колее! Звук до того разбух, что вот-вот прорвет­ся его оболочка. Ах, нет, Господи, на этот раз взрыва не произошло. На этот раз вал пронесся стороной и расплас­тался, обессилев, у самого берега. Но поднимается новая волна. Что будет? Что будет, Господи! Море вздыбливает огромные пенистые валы — гребень за гребнем. В про­странстве между ними — исполинских размеров монстр с квадратной челюстью и телом змеи. Чудовище прибли­жается, движимое приливом. Разверстая пасть его совсем рядом — близко. Но отлив увлекает его за собой. И тотчас снова прилив — чудовище еще ближе, чем прежде. Вал вздымается — опадает. Чудовище рычит, взлетая из неве­домых глубин на гребне волны. От этого рева, того и гля­ди, лопнут барабанные перепонки; жуткая пасть закрыла собой горизонт. Теперь вопль вибрирует на самой верх­ней ноте. Нет воздуха. Нет спасения. Все пространство — крик. Но вал опадает; вместе с ним опускается в пучину чудовище. А вот уже накатил следующий: на этот раз пасть уж точно поглотит свою жертву. Море катит за валом вал. Сколько их? Не сосчитать. Столько, сколько секунд в за­пасе у вечности... Снова монстр взмывает вверх, чтобы схватить и увлечь за собой... Нет, не та волна, другая. Вол­нами пульсирует время. Если отлив окажется сильней, значит, море успокаивается. Чудовище, недовольно вор­ча, скрывается где-то вдали. Последний раскат грома. Кон­чено. Все спокойно, но морская гладь как смола под свин­цовым небом. Огромные бурые крабы на берегу. Тонким усом-иглой касаются твоей голой ноги. Роговые неумо­лимые глаза. Без зрачков. Каменная замедленность их движений сродни истукану. Боже, когда же рассвет? Ког­да же наконец солнце воссияет над этим морем и воды станут прозрачными, заискрится золотом струя?.. Вот оно — найдено верное слово: струя. Раздавить и струя. На­конец показалось солнце. Но стоит повторить слово не­сколько раз, быстро-быстро, не переводя дыхания, — оно лишается привычного смысла. Становится смешным.

      Именно смешным. Есть слова, изначально смешные. На­пример, бинокль. Откуда взялось оно — неизвестно. Но послушайте: бинокль! Красиво? Нет, смех, да и только. Так пусть звучит смех! Серебряное горлышко, шампанское, прекрасные дамы, сын адвоката...

Зловеще звучит этот смех. Подождите! Она уже на пло­щадке наружной лестницы, той, что выходит во двор ста­рого дома. Или это мы поднялись сюда? Или я? Ну ко­нечно же, это я. Я уже в воздухе и вижу сверху этот хохот. Он висит надо мной совсем недолго. Огромная воздуш­ная воронка втягивает нас в свинцовую глубину. Мы опус­каемся все ниже, в глубь отверстия. Оттуда, из отверстия, и доносится этот леденящий душу хохот. Ничего, кроме хохота, здесь нет. Прощайте, полеты над Серра-Каприола, вольные взмахи рук над горными долинами. Какой ужас — мы падаем! Помогите, люди! Вот оно — средото­чие смеха. То есть было здесь только что. Где же оно? Где искать его теперь, этот жуткий гогот. Но не такой уж он и страшный, если разобраться. Он играет в прятки, усколь­зает сквозь закрытые двери, как домовой... Домой! Вот он — дом. Но тот, другой дом, остался в стороне. Другой дом! Где он? Чтобы его найти, нужно пробежать через несколь­ко комнат, заглянуть и в те, куда можно попасть, только поднявшись по внутренней лестнице. Но для этого не обя­зательно обходить все коридоры на втором этаже. Хотя нет — следует непременно спуститься вниз по деревян­ной винтовой лестнице, ведущей в кухню. Оказавшись внизу, лучше всего поискать сначала в кладовой, куда ве­дет сразу напротив лестницы. Ну конечно же, он спрятал­ся в кладовой. Чудак, спрятался за дверью! Она никогда не открывается до конца. Позади всегда остается немного места, чтобы спрятаться. Разумеется, он за дверью. Когда поймет, что пойман, он весело рассмеется. Вот и кладо­вая. Никто не смеется — тишина. Жалко: искали-искали — не нашли. Где же он прячется? Наверное, за шкапом и снова улизнул во двор. Теперь бы отдохнуть, чуточку! Можно присесть на дрова. Все вокруг сияет так ярко, слов­но посеребренное. Видно окрест далеко и резко! За спиной охотничья сумка для дичи. Известно, что там внутри — за сеткой из мух кусок соленого сыра, обрывок плотной шершавой бумаги, в которую обычно заворачивают мака­роны (непонятно, зачем она в охотничьей сумке), и... Но что это? Ах, да — куропатка... Куропатка. В углу вертел, с другой стороны — кухонные горшки — целая пирамида горшков: широкие внизу, узкие вверху, над ними нанизан­ные на провод крышки, гирлянда из крышек, тоже по раз­меру, от самых больших до самых маленьких. Отверстие резервуара для воды. Засов в промасленной бумаге висит на гвозде. Корзина, полная сухих листьев. В ней три та­релки. И почему только эту комнату назвали кладовкой? У противоположной от двери стены — раковина. Сейчас она без воды. В раковине моют посуду. На дне отверстие для слива. Сама раковина овально-вогнутой формы. На­верное, потому и называется раковиной. Что еще в кла­довке? Изъеденные жучком балки под грязным темно-бурым потолком. На полу подернутая застывшей плен­кой лужица крови — лоскут свиной перепонки. Что мож­но сказать о перепонке? Сказать нечего. Перепонка, и все. Вот именно — перепонка. Какое смешное, нелепое слово. Еще на полу несколько картофелин, обтянутых узорча­той кожей. Клубни похожи на каких-то странных чере­пах. Вытянули головки на длинных трубчатых шеях, при­крепленных к бугорчатому телу. Шея и головка — зеле­ные, панцирь землистого цвета. Странные существа. Го­ловка обтянута гладкой тугой кожицей, а тело все в мор­щинах. Похоже на... На что? Да так, ерунда... Все-таки очень похоже на то, как у собак нет-нет да и выглянет не­жно-розовое щупальце, тугое, подвижное и чувствитель­ное, будто улиткины рожки. Только тверже... Странные твари эти собаки: собачий, щенячий... Как трудно дойти до смысла! Картофель, картошка, картечь... По-другому понятней — тошка. Красивое слово.

—Почисти, пожалуйста, тошку и нарежь ее соломкой! И все-таки есть какая-то тайна в этих клубнях кар­тошки, то есть у тошек, в тугой выпуклости их нарос­тов. Тайна — прочь смех, шутки! Об этом нельзя даже наедине с собой. Можно одно — отыскать самый тем­ный уголок сердца и притаиться в нем. Поразмыш­лять... Нет — надеяться, что в конце концов откроется тайна. Тайна нежного щупальца. Невеселые мысли. Одно отчаяние, оцепенение, тоска. Попробовать, как всегда, по-другому. Вот слово: отверстие. Слово как слово. Ничего в нем нет. Отверстие, и все. Отчего при­шло оно на ум? Все просто — прямо перед тобой зияет огромная дыра. Нет, не в раковине, а в кафельном полу черная грязная воронка для слива помоев.

Но все предметы вдруг растворились в воздухе. Не видно ничего. Огромное черное отверстие, подобно тому, как раньше пасть морского чудовища, закрыло собой го­ризонт. Но оно не исторгает воплей. Оно молчит. И не правда, что оно закрыло собой горизонт. Пустая фраза! Оно осталось там, где было, — на уровне кафельной во­ронки, грязной, с подтеками жирной воды. Главное дру­гое — а вдруг из этой дыры вылезет какое-нибудь стран­ное, жуткое существо, невиданное страшилище?! Если вы­ползет отсюда, то уж не остановится — пойдет по всему дому. Оно способно проникнуть везде, чуткое и настой­чивое существо. Может спрятаться под подушкой, свить­ся в клубок под мышкой у спящего. Как глупо — не поду­мать об этом раньше! Ну а при чем здесь новое слово? Любовь. Это слово здесь ни к чему. Отверстие и любовь — взаимно отталкивают друг друга.

Тело Розальбы цепенеет от ужаса. Страх не дает зак­рыть глаза. Заставляет держать широко раскрытыми. Зрачки неподвижны, темны. Застыли как омут. Эти глаза вбирают в себя все что ни на есть вокруг. В центре вселен­ной — черное отверстие. В нем как будто начинало расти, подниматься с усилием нечто гибкое и пружинистое, спо­собное сжаться и тотчас расправиться, словно кот, проле­зающий в приоткрытую дверь. Нечто темное и липкое — голова, шея, туловище. Еще трудно различить его очерта­ния во мраке, но по мере того, как это нечто вылезает из отверстия, понимаешь, что у него есть голова, шея и туло­вище. Их можно видеть или даже осязать, если между зрением и осязанием есть хоть какая-то связь... Значит, это живое существо — животное. Но явления, одушевлены они или нет, явления, вызывающие содрогание души, на­полняющие нас осмотрительным чутким страхом, явле­ния чудовищные и небывалые, никогда не бывают доступ­ны для наблюдения, раскрывающего его в мельчайших подробностях (6). Вот почему нельзя сказать, как в точнос­ти было сложено это существо. Но у него были под рого­вой оболочкой твердые вдавленные глаза, как у слепых животных, мутные, подернутые пеленой; морда обтяну­тая липкой тонкой кожицей, длинные тонкие и чувстви­тельные усики — они вздрагивали и шевелились на воз­духе. Если вглядеться, то и морда вздрагивала и сокраща­лась, будто у кролика; под кожицей лица пробегали ка­кие-то волны. Мы не оговорились — голова существа, вздымавшаяся над высокой и изборожденной влажными складками шеей, обладала лицом, в котором проступали прямо-таки человеческие черты. Глаза были посажены прямо, а не по бокам или сверху. Туловище... Что сказать о нем? Проще обойтись общим замечанием. Существо состояло как бы из одной огромной головы. Бывают же люди, состоящие как бы из одного носа. Чудовищная го­лова, покрытая нежнейшей кожей. Чувствительная голо­ва, покрытая нежнейшей кожей. Чувствительная к малей­шему прикосновению, как... — найдено слово! — как щу­пальце тошки! Это слепое существо встало и напряглось, будто высматривая жертву. Кто же обречен? Розальба тотчас поняла, что существо нацелилось на нее. Нет ни­чего проще, чем понять намерения ближнего (разве не яв­ляется это существо нашим ближним?), когда они не вы­ражены в словах. Если кто-то кричит: «Убью!» — то это не обязательно прямая угроза. Здесь подразумевается нечто иное. Но если он (некто) намерен совершить убий­ство, но скрывает это, то обреченный в ту же секунду до­гадывается о тяжести своего положения.

Распрямившись во весь свой рост, туго и напряженно покачиваясь, существо наступало уверенно и неотврати­мо. В подслеповатых глазах отсутствовало какое-либо со­чувствие к жертве. Нечеловеческий взгляд, и некуда от него укрыться. Эти невидящие глаза служили одной цели, были подчинены одной несгибаемой и тайной воле. Зверь продвигался к жертве не спеша, уверенно, хотя и было ясно, что он слеп. Любая попытка убежать была бы на­прасной, все равно что прятаться от льва, который, как известно, близорук, почти слеп. Он не видит, но чует ню­хом свою жертву. Значит, надо покориться? Только бы пытка не продлилась слишком долго. Стоять и ждать. Пусть делает, что хочет, раз уж ты в его власти! И все-таки есть еще время, чтобы взглянуть в эти жестокие гла­за. Сочувствия в них не найти, но Розальба уже могла смотреть ему в глаза без волнения. Ужас миновал. Вот он — зверь, во всем своем могуществе, нигде ему нет преград. Захочет — притаится под одеялом. Захочет — залезет под мышку, впихнется между ее... Между ее ног, там — горя­чо. Бедный зверь! Ему приходится ютиться в холодных дырах, где вечная сырость и грязь сточных вод. Меж ног... больно? Нет, не больно. Щекотно? Нет, скорее, горит огонь, раздражает невыносимое напряжение — звон од­ного нерва отзывается гулом всего тела. Скорее. Надо чем-то наполнить неизбывность тоски, пока он не овладел то­бой. Занять мысли. Надо о чем-то думать. Слово — лю­бовь. Нет, не годится. Бесполезно, как прежде. Попробо­вать другое — «Собака страдает, когда ее хозяин ест, а ей ничего не дает. Так однажды сказал отец. Это верно. Все дают собакам поесть, когда сами садятся за стол. Наконец что-то, в чем можно быть уверенной. Понять, отчего у со­бак грустные глаза, когда они видят, как едят люди, а им ничего не дают, можно только в том случае, если смысл этой грусти был выражен в словах раз и навсегда. Другие случаи жизни, которые суждено открыть только нам, хотя и могут оказаться намного интереснее, чем случай с соба­кой, не сулят никакой уверенности, даже если они и пра­вильно сформулированы. Быть может, именно по этой причине они доставляют нам несравненно больше удо­вольствия (7). Да, но к чему все это? А к тому, что любовь... Ее ведь не выразишь словами.

Но нечего и думать понять что-либо в этом рассуж­дении: мысли скачут, сбиваясь с правильного ритма, то и дело ускоряя свой бег. Разум не поспевает за ними, потому что пребывает в иных сферах, там, где царят мелкие подобия жизни. Смыслы плавятся, словно в котле, и окрашивает их отблеск языков пламени. Ки­пящей смолой вливаются они в пищевод, липнут к кор­ням волос. Вот он каков — настоящий разум. Вопло­щение страха. Нет, даже не страха — неизбывности. Пищевод, пи-ще-вод, черт побери!               

Зверь ничего этого не понял. Он беззвучно подбирался к Розальбе; вот он уже у ног, доходит ей до середины I голени. Розальба догадалась: чтобы принять его, надо раздвинуть ноги. Медленно раздвинула ноги, как было велено. Теперь нужно снять ночную рубашку, чтоб не мешала... Ой, да, оказывается, она уже раньше сняла ее. Же­лезный обруч, которым перехвачена поленница дров, хо­лодил тело. Розальба сидела на поленнице, слегка раз­двинув ноги. Зверь покачивался на полу между ее ног. Вдруг, ловко подпрыгнув, словно коза, тянущаяся за са­мым нежным побегом, безмолвный зверь наскоком овладел Розальбой. Впился в самый нежный бутон ее цве­тущего тела. Нюхом учуял сердцевину еще не распустив­шегося цветка. Отбросить его прочь? Розальба понима­ла, что это невозможно. Железный обруч... же-лез-ный-об-руч-же-лез-ный-об-руч — звучало в голове на мотив «Потертой портупеи». Шелковистое естество зверя впивалось в шелковистую плоть. Так и должно было слу­читься. Зверь ничего не порвал, не растерзал самый не­жный бутон — там, в глубине, между ног Розальбы. Не проглотил его. Он желал проглотить ее всю, без остатка. Что ж, пусть проглотит. Больно? Какое там — нет даже намека на боль. Зверь всасывал в себя Розальбу. Ну и пусть — не больно ни чуточки. Розальба не отрывала взгляда от вазочки, по форме напоминающей еловую шишку, с изящно изогнутыми ручками по бокам. Когда же станет больно? Быть может, никогда. Слепенький и жутковатый, смуглый, с нежной влажной кожицей, зверь мой, что ты натворил? Все равно — только не уходи ни­куда, делай свое сладкое дело. Лицо вдруг посерьезнело. Бесполезно сопротивляться тому, чего уже не миновать. Больно! Больно! Нет, радостно. Еловая шишка прини­мается медленно кружить по комнате. Описывает ши­рокий круг в воздухе — легко и свободно. Поднимается все выше — в небо, к звездам. Прощай, милая подруга! Кафельный слив, раковина, стены, грязно-бурые балки под потолком закружились, как в водовороте, стали уменьшаться, пока не исчезли совсем из виду. В перла­мутровой глубине, увлекающей все предметы в какую-то пустоту, еще маячит лужица крови. И вот — тишина. Ничего больше нет. В этом отсутствии чего бы то ни было, в бесклеточном пространстве того, что было телом Розальбы, неслышно зарождаются неведомые токи. Пу­стота опрокинута в пустоту. Гиацинтовые небосводы зак­лючены в небосводах. Вселенные цвета спелого персика включены во вселенные. Оглушительная тишина. Оглу­шительный шум.

И восстали токи нефритовой лимфы. Обрели осязае­мость. Не бьют ключом — истекают. Неотвратимо и не­жно очищают, прокладывают путь к свободе, уносят с со­бой прочь жизни (или жизнь?), все, что ни есть вокруг. Растворяется все: кровь, вены, кости, внутренности — ис­текают прочь лимфой. Очищение и свобода! Освобожде­ние и, быть может... да, да — снова жизнь! Ток лимфы не пресекается. Течет она свободно и вольно.

Пусть течет. Ни печали, ни радости — они теперь ни к чему. Необходимо теперь (потому что это так) только те­чение лимфы, освобождение. Истекает лимфа, и нет ря­дом никакого зверя. Розальба снова одна. Стоит босиком над кафельным стоком. Розальба — белое голое тело. Тре­угольная синяя тень в низу живота. Значит, жизнь? Как вдруг (противоток лимфы?) сначала легкий, затем острый толчок где-то внутри, внизу, под животом. Что это? Кровь? Да, кровь. Тихой струйкой сочится кровь откуда-то из глубины треугольной тени, постепенно заштрихо­вывая треугольник. Кровь прозрачна и светла, как родни­ковые воды. Не болит, значит, не о чем беспокоиться. И все же — кровь наполняет собой все пространство. Треу­гольник съежился и погрузился с характерным звуком в глубь озера. Еще несколько мгновений, и его не станет видно. Розальба огляделась — кровь уже у колен. Надо бежать отсюда, но куда? Кровь теплой волной струится вниз, холодит, остывая. Стало легче, свободнее дышать — пусть течет. Снова боль. Волны ее поднимаются вверх. От них сжимается все внутри. Ноет в пояснице. А на груди, стоит опустить и прижать подбородок, два нежных нали­тых сладкой истомой шара с нежными округлыми щупаль­цами, как у тошек. Мучительно защемило сердце.

Розальба вдруг очнулась от сна. Такие неожиданные пробуждения случаются в ночном поезде. В ту же секун­ду она поняла, что проснулась. Уже не сон, но явь. Наяву она ощущала, как что-то теплое движется у нее между ног. Взмах руки — и одеяло слетает на пол. Действительно, кровь широкими пятнами расплылась на простыне. И сно­ва невидимое и трепетное движение жаркой крови. Горя­чая и темная кровь. Инстинктивно Розальба вскочила на ноги. Хотела позвать отца, но что-то ее остановило.

Быть может, читателю неизвестен смысл выражения «истечение жидкостей». Он, быть может, не знает, при каких условиях некая таинственная сила заставляет каплю упасть, когда нет у нее никакой внешней опоры. Имен­но в этот момент капля и проявляет свою кристальную чистоту. И как всегда, в данном случае более общий закон выражается посредством частного. Истечение жидкостей бывает идеальным или искаженным. Идеальное истече­ние жидкостей у мужчины, пребывающего в естественном вертикальном положении, принципиально невозможно. Капля пота, сорвавшись с кончика носа, неизбежно будет падать по кривой траектории, то есть, прежде чем она вый­дет на идеальную прямую, она вынуждена первоначаль­но двигаться по касательной. Идеальное падение капли должно происходить по вектору, направленному к цент­ру земли. Правильное истечение жидкостей возможно лишь из органов, удаленных на некоторое расстояние от центра тела. Органы же, расположенные в самой глубине или связанные впрямую с сердцевиной организма, не в состоянии обеспечить у мужчины истинно правильное истечение жидкостей. Быть может, именно в силу такой особенности мужчина лишен, на свою беду, благодати месячных очищений. Единственная для мужчины возмож­ность представить, как это очищение происходит, — на­блюдать за истечением крови из надрезов на подушечках пальцев, которые следует распластать на бедре. Тогда пять тонких струй крови, истекающей из крепких мужских пальцев, со всей наглядностью укажут направление к цен­тру земли. В этом их единственная надежда.

У женщины все обстоит совершенно иначе. Только из полости женского сердца может упасть капля крови с идеальной, истинной вертикальностью. Каждая круп­ная и тяжелая капля темной крови, глухо падающая на кафельный пол, обозначает собой вектор движения от центра тяжести этой женщины к ядру планеты, прочер­чивая в воздухе идеально прямую линию, И когда, па­дая, капли попали друг в друга и образовали спокойное мерцающее озерцо тягучей жидкости, стекающей к цен­тру и оттого более светлой по краям, только тогда по­няла Розальба, что причина, средоточие и опора этого события — она сама, что это она, Розальба, обитатель­ница и хозяйка этих теплых вод.

Она невозмутимо глядела на это озерцо, но какая-то неотвязная мысль преследовала ее, билась в висок сверчком, ударяясь в средостение души. Так вот она какая, лю­бовь, повторяла про себя девочка. Она полагала, что уже знает тайну любви. Но будем к ней снисходительны. Что­бы увидеть, достаточно поверить, что видишь. Ведь на са­мом деле видимый мир не существует. Здесь пишущий эти строки должен принести извинения читателю за то, что, стремясь к достоверности, он, быть может, слишком по­верхностно изобразил естество Розальбы.

4

Ушла к другим бессонница-сиделка.

 Ахматова

Весна отцвела в одну короткую ночь. Наступило лето — пора сильных желаний в сопровождении бессонницы-сиделки. В описанную ночь Капитан тоже не сомкнул глаз: невнятное беспокойство угнетало его, тело ныло, словно от сильного ожога. Если бы полусон вылился в какую-то определенную мысль или образ, то он, несомненно, уви­дел бы свою воспитанницу Розальбу, которая, выйдя из светозарного лилового тумана, будто обнаженная купаль­щица из глубины морской пучины, заискрилась бы раду­гой в дремотных ресницах. Взмах руки — и морское дно сначала медленно, затем все скорей уплывает из-под ноги. Вот на поверхности показалась купальщица, устремляясь в наши объятия. Капитан вздрогнул. Он уже бодрствовал.

Он не сомневался, что губы, увиденные им в зыбком лунном свете, губы юноши и девушки, готовые соприкос­нуться, повинуясь чудодейственной силе, рано или поздно сольются в поцелуе, упоительном, как райская песнь, пья­нящем, как земная жизнь. Однако ему было невдомек, что майор-гренадер уже тронул, правда, безответным влаж­ным поцелуем девственные губы племянницы. Он не до­гадывался, как эта влага взыграет и вспенится на губах девочки. Ему еще не приходило в голову, что в один пре­красный день Розальба откажется от утренней ванны в его присутствии. А если и не откажется, то станет заливаться краской и сгорать от стыда. Быть может, ей придется ус­тупить его приказу, но тогда не останется и следа от той легкой непринужденной игры, к которой он ее приохо­тил, и он будет вынужден повести себя гораздо решитель­ней. Разумеется, он не раз задумывался над этим, но до сих пор ему удавалось, ссылаясь на неопределенность будущего, избавляться от подобных пугающих мыслей. Теперь же решительная минута — неизвестно отчего представлялось ему — странным образом наступила, и он хотел встретить ее во всеоружии.

Тяжесть, ожог... Наконец он отчетливо понял, чего хочет. Пить. Капитан встал с постели с огромными пре­досторожностями: в соседней комнате спал его малолет­ний сын, нервный и хрупкий мальчик. Разбудить его в эту минуту было бы непростительной оплошностью. Не ведая как, он очутился перед зеркалом и привычно вы­сунул язык, обложенный белым налетом. Краем глаза увидел раскрытые ножницы, торчащие лезвием вверх из глиняной вазочки. Раскрытые ножницы напомина­ли лапы огромного паука, мертвой хваткой вцепивше­гося в жертву остальными четырьмя лапами. Капитан уже привык, что многие предметы напоминают своими очертаниями пауков, и не вздрогнул от отвращения. В вороте шелковой пижамы серебрились волосы. Густые вьющиеся волосы на груди и на висках уже поседели. Тени избороздили лоб — морщины. Сетка морщин в уголках глаз — «гусиные лапки», говорят женщины.

— Еще немного — и стукнет шесть десятков, стари­на! И неожиданно естественно, как в юности (он и не подозревал, что придется когда-нибудь встать перед зер­калом нагишом), начал раздеваться. По груди вьется се­ребряная волна волос, соски, отягощенные жирком, иг­ривая парикмахерская дорожка сбегает во впадину пуп­ка. Он стянул брюки; дорожка продолжала спуск вниз к лобку, пересекая, как ни в чем не бывало, резкий подъем и спуск живота. Трасса для скалолаза, мысленно пошу­тил он, как в юности. «Ну что, альпинист, — обратился Капитан к темной фигуре, качнувшейся в начале подъе­ма, — или мы не чемпионы Пиренеев?» Еще ниже два морщинистых мешка, объем их в последнее время необратимо уменьшился. И здесь" волосы с проседью — вот что самое скверное!

— Да уж, как ни крути — один... — ругнулся он, кажет­ся, вслух и оделся.

«Купание в ванной» — это словосочетание его пресле­довало. Как удержать ее в блаженном неведении? — спра­шивал он себя и отвечал, что это невозможно. Формы ее тела уже округляются. От судьбы не уйдешь — выпорх­нет, как бабочка, в белый свет! (8) Rien a faire (9). Зачем же он встал? Ах, да, попить. Капитан бесшумно открыл дверь. Теперь ему нужно было пройти через комнату мальчика. Тот спал, и вид у него был какой-то болезненный, точно его лихорадило: рот приоткрыт, на лбу выступили росин­ки пота. Вот он, подумал Капитан, проходя мимо его по­стели и стараясь ее не задеть; мысли его мгновенно изме­нили первоначальное направление: слава Богу, что глаза его закрыты. Хорош отец, нечего сказать, так до сих пор и не знает, какого цвета у него глаза! Но и с этим ничего не поделаешь: сколько раз уж он пытался разобраться, како­го цвета у мальчика глаза, но не пришел ни к какому оп­ределенному выводу. Однако, если вдуматься, Капитан всем своим существом противился тому, чтобы сравни­вать цвет глаз сына с окружающими предметами. Пани­ческий ужас охватывал его всякий раз, когда обстоятель­ства побуждали его к этому. И разум, и память отказыва­лись действовать, как обычно. Он словно страшился, что в результате может получиться нечто ужасное. В таком именно положении и оказался он сейчас, но, к счастью, уже успел добраться до кухонной двери и избавиться от этой мысли. Острая жажда поддерживала его в равнове­сии. Она была сродни тонкому еловому бревну, переки­нутому через пропасть между двумя горными кручами. Внизу же пронзительно завывает ураганный ветер, бушует ядовитый серный поток, наполняющий миазмами все вокруг... Вода была на исходе. Две банки зеленоватого стекла с узким горлышком сохранились, несмотря на все передряги. Обычно в таких банках консервируют помидоры. Стоят в медной раковине, чтобы вода была попрохладнее. Надо взять стакан. Нет, лучше прямо из банки. Но жажда уже угасла. Следовательно, равнове­сие утрачено. Капитан это понимает. Чудится ему, что он снова попал в ураганный поток. Чтобы выплыть, за­ставляет себя думать о жажде. Но спасение является неожиданно в виде укусившей его блохи. Мерзкие, от­вратительные блохи — ни минуты нельзя постоять бо­сиком, тотчас же набрасываются на тебя, выматывая всю душу. В этом доме полно блох. Собака, что ли, принес­ла? Как бы там ни было, можно сказать, повезло: пожа­луй, займемся блохами. Гнусная тварь сверлом ввин­чивается в кожу. До чего противное занятие — вычесы­вать блоху, давить без сожаления! Иначе, стоит только разжать пальцы, как она — прыг и была такова. Теперь мыть руки. Какая гадость! Но, увы, это необходимо!

Капитан принялся с яростью ловить блоху. Вот она — попалась. На лодыжке (он был в одних шлепанцах и ру­бахе). Блоха уже не подавала признаков жизни, а он все давил ее, перекатывая между большим и указательным пальцами. Теперь можно и выбросить — прямо в слив, в потрескавшуюся черную дыру в каменном полу. Блоха упала, но в это время что-то легкое и серое, сквозистое и неосязаемое, как тень, нитевидное и подвижное, будто подвешенное в воздухе, попало в поле зрения Капитана. Правда, он не мог с точностью поручиться, что видел это «что-то». Просто будто мелькнула какая-то тень или от­блеск в самом дальнем уголке глаза. Наваждение или ре­альность? Поворачиваешь голову, чтоб рассмотреть, а там, как ни странно, ничего нет. Однако чутье никогда не об­манывало Капитана: чья-то ледяная рука словно вдруг стиснула его сердце. Тусклый свет лампы не достигал это­го угла кухни, обрывался здесь резкой тенью. Желтова­тые блики с трудом выхватывали из темноты черное пятно слива. От этого тени казались гуще и неопределеннее. Была середина ночи. Неподвижная, каменная тишина, ничем не нарушаемый покой крепко сжатых суровых губ. И в самой глубине этой тишины, не мал не велик, серый и полупрозрачный, шествовал по кухне паук.

Обычный паук, принадлежащий к заурядному и бе­зымянному семейству, — насекомое с длинными воло­сяными ногами и пепельно-серым тельцем. Передвигал­ся он быстро, как и подобает данным насекомым, но без особой спешки и без скрипа переставляя свои невероят­но длинные ноги, которые на мгновение, казалось, при­липали к полу, будто смазанные клейкой жидкостью, затем паук отрывал их от кафеля с видимым усилием; любое другое существо в этом случае наверняка утрати­ло бы равновесие, но пауки обладают одним преимуще­ством — наличием огромного количества ног, помогаю­щих восстанавливать равновесие. Мелкозернистая по­верхность его тела при этом морщинилась, словно по ней пробегали судороги, и беспорядочно колебалась в раз­ные стороны. Иной раз, когда судорога отпускала, могло показаться, что паук взмывает в воздух и в свободном полете совершает причудливые танцевальные па, пови­нуясь некоему жутковатому ритму. Он двигался, одна­ко, в заданном направлении. В бесшумной его поступи была тайна движения судьбы. В бессонные ночи нам дано различать это движение с особой отчетливостью. Капи­тан замер, как был, в шлепанцах на босу ногу, паук про­бегал по стене на расстоянии двух вершков от его лица, самой чувствительной части тела. Но Капитан не стал, как в прошлый раз, бездумно подпрыгивать. Он даже не отодвинулся в сторону. Быть может, оттого, что не су­мел вовремя предугадать опасность, которая столь нео­жиданно оказалась в непосредственной близости от него, Капитан не шелохнулся. Потрясенный до глубины души, стоял он перед пауком, почтительно склонив голову. Бло­ха, да и весь окружающий мир, за исключением ракови­ны и паука, выпали из поля зрения. В иных обстоятель­ствах обостренная чувствительность в кончиках пальцев напомнила бы ему, что он еще не совершил обряд очи­щения после того, как расправился с блохой. Но эта по­требность, начавшая было превращаться в конкретное движение, тотчас исчезла, не успев обрести форму жеста.

Да, паук, несомненно, придерживался вполне опреде­ленной траектории. Капитан сразу же понял, что она так или иначе выведет его на расстояние сантиметра, а то и менее от большого пальца правой ноги. Палец торчал из шлепанца, отчего выпуклая мякоть казалась особенно без­защитной. Но Капитан не отодвинул ногу — бесполезно, насекомое было слишком близко. Капитан уже находился в сфере его парализующего влияния. По опыту он знал, что достаточно одного неловкого движения, чтобы спугнуть насекомое. Достаточно громко перевести дух, как оно, мгно­венно определив величину противника и расстояние от него, сплющивается, распластавшись на поверхности, пре­вратившись в неподвижную шляпку гвоздя. Только восемь аккуратных черточек, расположенных по ее окружности, выдают его глазу. Восемь черных струй невидимого фон­тана. Но оно может прикинуться мертвым, опрокинувшись вверх животом (правда, никто не знает, где живот у этого коричневатого комка слизи), скрестив на груди волосяные лапки, и лежать на полу неподвижно и плоско. Оно же в состоянии вцепиться всеми своими лапками в стену или занавеску (вероятно, эти его лапки снабжены присосками) и, повиснув, начать жуткие сокращения своего мерзкого пепельно-серого тела — адскую, устрашающую сарабанду. Однако паук словно не замечал Капитана, не обращал вни­мания ни на его пристальный взгляд, ни на сдерживаемое, напряженное дыхание. Совершенно невозмутимо насеко­мое продолжало свою роковую прогулку. В полусантимет­ре промелькнуло оно мимо ноги Капитана и через мгнове­ние исчезло в черном отверстии слива. В отверстии, за ко­торым притаился бред. Только после того, как паук скрыл­ся из виду, Капитан пришел в себя и расправил затекшие ноги. В голове теперь не было никаких мыслей. Осталось ощущение тяжести, как во время лихорадки. Но самого нездоровья не было. Просто он чувствовал себя разбитым, внутренне надломленным. Собрался было пойти в постель, но в ту же минуту сон отлетел от него окончательно. Как всегда, Капитан принялся восстанавливать в мыслях исто­рию своих отношений с племенем пауков — это было необ­ходимо, чтобы ограничить во времени и пространстве опас­ность, которой угрожали ему заклятые враги. Перед мыс­ленным взором его прошла череда пауков всех возможных видов и величин. От огромных пауков-птицеедов, которых он видел в книгах по природоведению (эти пауки не были опасны, так как пребывали где-то далеко и не встречались в реальном мире), до самых крошечных с цепким подвиж­ным щупальцем-клювом — они ловят по подоконникам мух (и также не представляют опасности, потому что их и пау­ками-то не назовешь).

Настоящие пауки встречаются во многих разновид­ностях: есть огромные старые пауки, черные как смоль, с приплюснутой головой и сердцеобразным телом. Они прячутся по углам в комнатах, на спине у них огромный крест, ноги — короткие и волосатые; своими прыжками эти гадины способны вселить ужас во всякого. Встреча­ются приземистые пауки с телом, как бы вырезанным из пробки. Стоит поймать такого паука, как он обовьет ла­пами палец и втягивает его в себя. Они живут на огоро­дах, но в отличие от других не подкрадываются испод­тишка, не умеют быстро бегать и прятаться в самых нео­жиданных местах. Бывают паучки с блестящими, белы­ми и перламутровыми квадратиками. Их тело покрыто как будто кожей саламандры. Есть пауки, которые скры­ваются от постороннего взгляда в туманном коконе, за­бившись в самый узкий его угол, сотканный из плотной паутины. Еще запечные сверчки — эти ведут себя впол­не по-паучьи, те самые, которых Капитан в детстве на­зывал «сверчки-паучки». Существуют пауки среднего размера, желтоватой окраски, в общем без определенных признаков. Увертливые, но не очень, удивительно про­порционально сложенные — тело и лапы...

«Бывают и такие пауки, — сказал себе Капитан, ухва­тившись за неожиданно подвернувшуюся мысль, — однако описывать их таким образом — значит ничего в них не понимать. Сущность паука — его плоть, неуловимая тай­на паучьего тела, остается, таким образом, недоступной для нас. В состоянии ли кто-либо постичь эту тайну, уз­нать, как оно устроено в действительности?

С этой целью, — продолжал он разговор сам с со­бой, — необходимо заняться изучением желтоватых пауков, тех, у которых лапки слишком слабы, чтобы постоянно удерживать вздутый комочек тела — пу­зырь, наполненный гноем. Достаточно слегка надавить на этот пузырь, как из него польется густая жидкость. Вернее говоря, пузырь даже и не желтоватый — он про­зрачный, а цвет его такой от скопления этой жидко­сти. Быть может, в этом и состоит сущность паука. Пузырь — это нечто вроде до краев наполненной ем­кости, волдырь, который обязательно надо проткнуть, в противном случае наполняющий его гной разольет­ся подкожно и заразит прилегающие ткани...»

В то же мгновение словно удар молнии поразил мозг, сердце и кровь Капитана. Как обычно, он не сразу понял, что произошло. Только в следующее мгновение, лишь после того, как смертоносный раскат грома отгремел и, преодолев порог интенсивности, начал спадать, обретая форму мысли, Капитан понял смысл сравнения паука с гнойным волдырем. В ту же секунду мысль определилась во всей своей ужасающей четкости. Капитан понял. Неж­данно-негаданно понял, какого цвета глаза его собствен­ного сына. Они цвета пауков-волдырей.

Мощный позыв увлек Капитана в место его недавней славы. Он пытался воспользоваться своим испытанным — последним — средством. На бегу открыл дверь, уселся с достоинством и произнес:

— Я пригласил вас, господа... — но осекся — слова зас­тревали в горле и контакт с аудиторией не определился.

Да и сам позыв оказался ложным. Уже и организм Капитана не был в состоянии справиться с ситуацией. Отсутствие рефлекса означало одно — гармония вещей нарушена раз и навсегда.

Приговор Капитану был вынесен. С деланным спокой­ствием он вернулся к себе, не торопясь, оделся и вышел из дома Взгляд, который он бросил на старый двор, средото­чие своего дома, можно было бы назвать отсутствующим.

5

El rojo paso de la blanca aurora.

 Gongora

... Mais la croix de I'aurore se casse etseride..(10).

Снег на вершинах гор едва угадывался в свете звезд. Куда шел Капитан? Этого он и сам не знал. Ему было все равно. Давно знакомые каменистые дороги (от неосторож­ного шага срываются под откос камни). Затем поросшие травой склоны. Все дальше, вверх. Вырваться из цепи ок­ружающих котловину холмов. За покатыми перевалами пейзаж становится более суровым. Из темноты закрытой со всех сторон долины путь лежит в горы. Полоска леса на склоне определяет границу вытянутой долины, уходя- j щей прямо к небу. Вот и грабовая роща, священное место для охотника на бекасов в ноябре! Черные стволы грабов: «темный лес», так называют эту рощу местные жители. Снег... Идет снег. Свернуть в лес. Закружили снежинки, подул легкий знобящий ветер, как всегда перед рассветом. Левантин — утренний ветер. Где-то очень далеко, в небес­ной глубине, робкий нежный просвет. Слабый проблеск голубизны на фоне темно-лилового и прозрачного неба. К ясной погоде. За спиной еще смоляная чернота с оттен­ком синевы. Мрачные краски отступающей ночи. Ночь тем темней, чем крупнее и ярче звезды, пробивающие мрак ее непроницаемого покрова, чем ослепительнее клонящийся к горизонту трагический серп луны — предвестие бед и кровопролитий. Но опущен занавес ночи в неожиданной предрассветной тишине. Она еще не решила, в каких ще­лях, в каких потаенных углах спрятать свои ужасные при­зраки, которые будут грозить нам даже в полуденный час. День незаметно подкрадывается из-за линии горизонта. Ночь поглядывает на него искоса, словно взъерошенный пес, попавший в трудную переделку. Еще раз Капитану, следившему за путями отступления ночи, почудилось, будто он погрузился в морскую пучину, что бескрайний свод неба — это поверхность моря, видимая из его глуби­ны. Бесконечно далекая, недосягаемая поверхность. Ка­питан ощутил бездонность пустоты, простирающейся за пределами небосвода, словно сам он был до краев напол­нен водой и малейшее ее движение вне его отзывалось внутри острой болью. Луна поплыла розоватой медузой по морской глади. Светила перебирали лучами, как морс­кие звезды, пустившиеся вплавь. Головокружительный ужас. Испуг. Но перемены на горизонте — вспыхнувшая рассветная полоска — привели его в чувство.

Темный лес, грабовая роща. Мало кто, кроме охотни­ков, бывает в этих местах. Белый граб — примитивен и ли­шен тайны. Такая роща мало чем отличается от зарослей орешника. Душа черного граба таинственна, непредсказу­ема. В ней скрыта угроза. Черный граб тоже станет цвести весной, как и все деревья, расправит молодые листья, пус­тит новые побеги. Но и это произойдет как бы втайне от всех. Никто никогда не видел, как цветет и зеленеет чер­ный граб. В любое время года роща черного граба напоми­нает бурелом. Стелются по земле перепутанные узловатые корни, прочные и жесткие, как камень. От корней — длин­ные тонкие стрелы побегов. На глаз они гибче и тверже ста­ли. В действительности прилипчивые и цепкие, словно щупальца. Для чего существует на земле черный граб, ка­ково его предназначение — никому не дано знать. Но то, что лежит у черного граба на душе, темной и непроницае­мой, поймет всякий, стоит ему очутиться в сумрачном лесу среди стволов, покрытых жемчужно мерцающей корой.

Охотник, пытающийся проложить путь через черную грабовую рощу, не только обречен оставить обрывки одежды и кожи на острых крючьях корней и стволов черного граба и смириться с тем, что сотый, тысячный раз он будет принужден вытаскивать свое ружье из за­рослей. Словно в насмешку, станут они выхватывать его из рук и удерживать всеми силами, как собака — люби­мую кость. Несчастный, потерянный в первозданном мраке переплетений мерцающих ветвей, он должен так­же выдержать пытку наказания розгами. Стоит ему при­коснуться к гибким стрелам побегов, отвести их в сторону, как они, выждав какое-то мгновение, обрушат на жертву свистящий удар. И бить будут точно, уверенно и умело — с расчетом до миллиметра. По ушам, кото­рые сразу же распухнут от крови, по запястьям рук — где побольнее, по щекам, подглазьям, глазам — едва ус­певаешь зажмуриться, по любой части тела, везде, где нестерпимее боль. Нанеся удар (предпочтительнее са­мым кончиком истонченного побега), черный граб де­лает вид, что он ни при чем — ветки застывают недви­жимо, как прежде, и уж не колыхнутся. Только едва за­метная безразличная дрожь выдает стрелы, только что пущенные в ход. Как это происходит — неизвестно. Ветви других деревьев, например того же белого граба, даже если нарочно их согнуть и отпустить на волю, способ­ны в лучшем случае хлестнуть по рукам или по лицу идущего следом. Но не до удивления тому, кто оказал­ся в плену у черного граба. Даже сильный духом не вы­держит долго прогулки в сумрачной грабовой роще. Очень скоро почувствует он себя жертвой, отданной на растерзание мерцающим духам, которые не ведают по­щады. Злобные гномы и безжалостные сильфиды с уз­ловатыми палками и крючьями водят вокруг него свои хороводы под свист розги. Удар ее, рассекающий воз­дух и обжигающий тело, тем горячей, чем медленнее и плотнее ложится она на тело, часто это напоминает взлет бекаса, когда тот пытается вырваться из кустов на волю. Так черный граб мешает охотнику выследить добычу. Даже если на расстоянии вытянутой руки от прицела ружья и пролетит остроклювый бекас, охотник все равно не успеет выстрелить.

В такой лес и углубился Капитан. Шел он быстро, не задерживаясь. Очевидно, черный граб понимал, что ему все равно. Пытаться его останавливать было уже неинтересно. Снег перестал. Чуть развиднелось. Уда­ры, посвист хлыста, скрежет шипов отзываются в его теле постоянным ровным гулом горной реки. Снег... Выпал снег. Но что это метнулось белой тенью вдали? «В этих местах встречаются совершенно белые зайцы», — ответил Капитану какой-то чужой и ненужный го­лос. Слишком велика, нет — слишком мала тень. Ка­кой же это заяц? «Значит, отбилась от стада овца, — продолжал тот же надоедливый голос». Бегущая пе­ред ним белая тень не спряталась среди скал. Она вела Капитана за собой. Тень — отблеск рассветной зари — преследовала серого паука. Капитан шел по следу. И все ближе были они к рассветной полосе.

Здесь начинается та часть нашего повествования, ко­торую можно было бы определить как горизонтальное движение. Автор, учитывая помутненность сознания сво­его героя, вынужден сказать несколько слов от себя, как умеет, в своей несколько грубоватой манере. Ведь как бывает в кино: актриса, играющая роль героини, идет с отсутствующим взглядом навстречу судьбе или любви. Глаза ее смотрят куда-то вдаль. Взгляд совершенно гори­зонтален, устремлен за линию горизонта. Препятствия, встречающиеся на пути, она преодолевает не глядя. Ни при каких обстоятельствах не позволит она себе посмот­реть под ноги. Как зачарованная движется она к той точ­ке за линией горизонта, куда устремлены ее помыслы. Шаг за шагом, несмотря на рытвины, кочки, препятствия, про­двигается она по прямой линии к желанной цели. И пусть на пути окажется ветка дерева, пусть шарф съедет с плеч и попадет под ноги, пусть зыбкий песок или топкое боло­то преградят дорогу — все равно ступня, лодыжка, колен­ный сустав, одним словом, нога, левая, затем правая, шаг за шагом выведут героиню на конечную прямую. Она одержит победу, невзирая на превратности пути. Глав­ное, чтобы глаз был зорок и незамутнен. В таком случае весь мир у твоих ног. Все видели, как в приключениях Микки Мауса любое средство передвижения удлиняет­ся или укорачивается, применяясь к встречному препят­ствию, а Микки кажется, будто он путешествует по ров­ной и гладкой дороге. Таким приблизительно образом и двигался Капитан, вперив взгляд в белую тень. Все как в кино. Скользили по снегу, спотыкались об узловатые корни его ноги. Со свистом хлестали его по рукам и ще­кам гибкие прутья, а белая тень, то удлиняясь, то укора­чиваясь, вела его за собой навстречу заре.

Наконец он упал и замер. Рассвет уже был в самом разгаре. Весь мир в одночасье стал ярким, свежим, се­ребряно-четким. Сверкали на солнце посеребренные инеем скалы. Под нефритовым небом переплетения по­бегов черного граба на какое-то мгновение застыли в ожидании и казались лесом, в котором возжжены свет­лые обетные свечи, пытающиеся своим ароматом уми­лостивить небеса. Капитан лежал на снегу. Он чувство­вал, как холод мало-помалу начинает пробирать его до костей, холодить сердце. Зловещая тень омрачила рас­свет. Небо насупилось и помрачнело, приобретя желто­ватый оттенок. Взору Капитана за переплетением вет­вей открывался вид на долину — белоснежную и цело­мудренную. Слева от Капитана круглился выступ ска­лы, чей крутой бок был окутан только что выпавшим снегом. Первые лучи зари (да полно — зари ли?) подернули это белоснежное одеяние желтизной. И вся скала превратилась вдруг в тело чудовищного паука — из тех, которые напоминают волдырь, наполненный гноем.

Сколько времени прошло с тех пор, как Капитан упал в снег? Холод, подобравшийся к его костям и. пронзивший его сердце, превратился уже в лед, в со­вершенный кусок льда. Медленно, но неуклонно пре­вращал он в кристаллы последние искорки тепла. Ско­вав кожу панцирем, он продолжал вымораживать остывающее тело изнутри. Сковывать и вымораживать. Ледяной панцирь становился все тесней, стягивался наподобие диафрагмы в объективе фотоаппарата. На­конец осталась последняя точка света и тепла. Затем — ничего. Затвор защелкнулся. Как в кино.

Какое дело было теперь Капитану до пауков? Ему чу­дилось, что все его отвращение превратилось в безгранич­ную любовь. Он наслаждался нечаянной радостью при­мирения со своими кровными врагами. В то же время ка­кое-то утробное бормотание предупредило его о том, что внутри у него происходят перемены. Наконец вполне оп­ределенно обозначился позыв — мощный и ничем не остановимый позыв. Губы его осветила слабая улыбка.

ДА ЗДРАВСТВУЕТ ПЛОТЬ ПАУКА!

Примечание. На этом месте автор считает целесообраз­ным в силу стечения обстоятельств, для определения ко­торых он может сослаться лишь на свою интуицию, по­ставить точку. Житейской точности ради автор позволит себе сделать всего лишь одно пояснение, которое, впро­чем, вовсе не полагает обязательным. Как впоследствии выяснилось, Капитан вовсе не был капитаном дальнего плавания. Он никогда не совершал кругосветных путеше­ствий. В его жизни не было никаких необычайных при­ключений, на которые он претендовал. Жизнь его прошла как у всех государственных служащих, получающих свои тысячу двести лир в месяц до самой пенсии. Родственни­ков у него не было никаких. О мальчике, который вскоре умер от эпилепсии, злые языки поговаривали, что он не был его родным сыном. Те же злые языки, как будто им мало этого, утверждали, что так называемый Капитан (в действительности заместитель заведующего отделом ка­кого-то министерства в столице) страдал от такого физи­ческого недостатка, при котором не мог иметь детей и жену. Женщины, оказавшись в его компании, могли не опасаться за свое целомудрие. Каким образом и когда Ка­питан поселился в городке, где мы застали его, нам так и не удалось выяснить. Что касается Розальбы, взятой им на воспитание в возрасте одного года из сиротского при­юта, то со временем ей удалось поймать в ловушку адво­катского сына настолько прочно, что тот, вопреки мудрым советам родителей, пожелал непременно взять ее в жены. С тех пор о ней ничего не слышно.

Вот видите, речь идет о таких подробностях, пренеб­речь которыми автор не вправе.

ПРИМЕЧАНИЯ

(1) В действительности первоначально это сочинение называлось «ОО» — по названию места, где оно было задумано. Однако в традиции журнала «Караттери» (и читатель уже имел возможность убедить­ся в этом) названия округлые и пространные. Такова единствен­ная причина, в силу которой мы были вынуждены пойти на изме­нение названия. «Смерть французского короля!..» — говорят у нас о какой-либо длинной и скучной музыкальной композиции. — Прим. ред. журнала «Караттери».

(2) Великолепный этот клоун! (Банвиль). Перевод с франц. А. Арго.

(3)Да и кто согласится наблюдать несчастного паука, который, буду­чи раздавленным при помощи здоровенной метлы, все еще пытает­ся спастись бегством, оставляя на ходу лапки и орошая путь своего отступления желтоватой жидкостью (своей кровью?), влача по полу немногие оставшиеся в сохранности лапки и раздавленное тельце до тех пор, пока не замрет он навеки, скрестив их на груди?

(4) Хвала женщинам за их жизнь, исполненную очарования (франц.).

(5) В такие ночи растет моя сестренка... Рильке (нем.).

(6) Верно подмечено! — вмешивается, как всегда не ко времени, пи­шущий. — Помнит ли кто-нибудь цвет глаз умершей женщины? Зрению доступна не реальная, а иллюзорная форма явлений, осе­дающая в нашей памяти в подобных случаях. Будучи иллюзорной и фантастической по своей природе, эта форма обладает не логи­ческими, но лишь идеальными постоянными признаками.

(7) Быть может, Розальба неосознанно успокаивала себя, полагаясь на так называемые вечные истины. Как знать, не имела ли она в виду особую категорию фактов, существующих вне личного опы­та, — непознаваемые факты жизни.

(8) Автор еще раз просит читателя извинить его за подозрительное своеобразие метафоричной речи Капитана. Судя по всему, он по­читывал русские романы.

(9) Ничего не поделаешь (франц.).

(10) Багровая поступь белой зари. (Гонгора) (исп.)... Но крест зари вя­нет и рассыпается... (франц.).

OCR 04.02.2001