476 годом по традиции обозначают окончательный уход с ис­торической сцены античного Рима: в этом году германец Одоакр низложил малолетнего императора Ромула Августула и не просто захватил власть, но объявил прежнюю власть навсегда отменен­ной — отослав императорские инсигнии в Константинополь. Прежнего Рима, впрочем, к этому времени давно уже не существо­вало: римское войско набиралось из варваров, одна за другой от­падали провинции, слабела связь с Востоком, где постепенно со­средотачивалась вся административная, военная и финансовая мощь Империи. Там же не прерывалась линия культурной преем­ственности и культурного воспроизводства; в прежней метропо­лии, в Италии она истончалась все заметнее. Полного обрыва не было, но школ оставалось все меньше, уровень преподавания в них снижался и меньше становилось людей образованных и про­сто грамотных. Новая власть в отношении культуры не была аг­рессивна: Теодорих, первый остготский правитель Италии, вы­рвавший власть у Одоакра, даже проявлял о ней заботу, которая, однако, не могла дать сколько-нибудь заметных результатов в об­становке почти непрекращающихся военных столкновений и ка­тастрофического упадка экономики.

При этом культура оставалась единственной скрепой распада­ющегося романского мира и последним, что еще связывало воеди­но Италию, поделенную на части сначала остготами и византий­цами, а затем византийцами и лангобардами. Культура даже в самом своем элементарном выражении — в виде языка. Давно на­чавшийся процесс расхождения латыни письменной и латыни раз­говорной («вульгарной») не мог не ускориться с началом варвар­ских нашествий на Италию и массовых иноэтнических вливаний. С определенного момента учащемуся приходилось овладевать не только навыками письма, но и самим языком, становившимся для него все более и более непонятным, и школы все чаще давали ему

87

 

только этот уровень знаний. Но даже ограниченное таким скупым минимумом культурное воспроизводство было под угрозой и вряд ли бы выстояло в обстановке всеобщей варваризации, если бы дело образования не взяла в свои руки церковь. Церкви нужны были грамотные люди и нужна была латынь — язык священного писания, священного предания (все в большей степени, по мере отхода друг от друга западной и восточной церквей), язык культа, наконец.

И детали, и даже общий ход этого процесса неизвестны, из­вестно только, что на «входе» в «темные столетия» Средневековья мы видим школу при городской магистратуре, открытую, во вся­ком случае, на начальных этапах для всех граждан, а на «выхо­де» — школу при монастыре, где клирики обучали будущих кли­риков. Всеобщая клерикализация образования, совершившаяся в начале Средних веков, — факт огромного значения, оказавший решающее влияние на всю духовную атмосферу эпохи. Но не менее значителен, хотя и менее заметен другой факт: и порядок, и содержание образования по сравнению с античной школой суще­ственным образом не изменились. В основе обучения по-прежне­му лежали античные руководства и античные тексты: «правила» (первая ступень) изучали по Донату и Присциану, разбираемые «авторы» (вторая ступень) носили имена Вергилия и Теренция. И само обучение, как бы ни падал временами его уровень, ориенти­ровалось на античный идеал учености, закрепленный в системе семи «свободных искусств». Решающий вклад в установление и закрепление этой образовательной и, следовательно, культурной преемственности внесли два италийца, два «последних римляни­на» — Боэций и Кассиодор.

Аниций Манлий Торкват Северин Боэций (ок. 480-526) при­надлежал к древнему и знаменитому патрицианскому роду, дав­шему Риму нескольких консулов, двух императоров и одного папу. Консулом был и отец Боэция. Сын также быстро достиг выс­ших государственных должностей (консул в 510 году, магистр оффиций, т.е. фактически высшее должностное лицо, в 522 году), но в 523 году был обвинен в государственной измене и после несколь­ких лет заключения казнен. Боэций — один из тех писателей позд­ней античности, кто, как бы предчувствуя близящийся упадок культуры, отбирали все то, что в первую очередь нужно было со­хранить, спасти, пронести сквозь года и столетия культурного безвременья. Лучшей гарантией сохранности была форма. Такой формой мог быть учебник грамматики, как у Доната, ученый ком­ментарий, как у Сервия, энциклопедический свод, как у Исидора Севильского, аллегорическая поэма, как у Марциана Капеллы, — почти все, что Средние века вплоть до XII века знали, они брали отсюда. И еще, разумеется, язык. Ученость до самого конца анти-

88

 

чного мира была в основном греческой; поэтому все, что не пере вели или не пересказали по латыни, либо погибло, либо сохранен­ное Византией вернулось на Запад спустя много веков — как Аристотель в XII или Платон в XV веке. Боэций оставил в наслед­ство латиноязычному Западу, во-первых, науки «квадривиума», переложив или переведя в своих «Наставлениях в арифметике» и «Наставлениях в музыке» трактаты Никомаха (руководства по геометрии и астрономии, также предположительно им написан­ные, до нас не дошли), и во-вторых, логику — переведя и проком­ментировав основные части аристотелевского «Органона». Кроме того, он заложил фундамент схоластики — за много столе­тий до ее фактического возникновения. Теология во времена Боэ­ция также была по преимуществу греческой. Нельзя сказать, что на Западе ее вовсе не существовало, но величайший из латиноязычных богословов, Августин, интересовался философией боль­ше, чем метафизикой. Изощренная диалектика троичности была выработана в Антиохии и Александрии. Боэций первым из латин­ских богословов стал размышлять о субстанциях и акциденциях, о единстве и множестве, о статусе универсалий и о многом другом, что станет впоследствии главным предметом схоластики, обязан­ной Боэцию своей верой в возможность и допустимость философ­ствования о высших истинах веры. Разум и вера не противоречат друг другу — это его прямое утверждение.

И наконец, «Утешение философией», сочинение, написанное в темнице, в предчувствии близкой казни и в сознании крушения всех прежних жизненных целей и ценностей, сочинение, благода­ря которому Боэций стал одним из самых читаемых авторов Сре­дневековья и в далекой перспективе которого видится ни много, ни мало — «Божественная Комедия» Данте. Они не похожи ни по жанру, ни по содержанию: жанр «Утешения философией» — сату­ра, т.е. сочетание прозы и метрически разнообразных стихов; ее содержание — исповедь, постепенно переходящая в философско-моралистический трактат. Но и у Боэция и у Данте общая духов­ная ситуация: возрождение из бездны отчаяния и сомнений. Данте блуждает в «сумрачном лесу» — Боэций томится в темнице; Данте приходит на помощь Вергилий, олицетворяющий разум, и Беат­риче, олицетворяющая теологию, — Боэцию приходит на помощь Философия в облике прекрасной женщины. И причины духовного кризиса, не внешние, а внутренние, у Боэция и Данте похожи: при­чиной является интеллектуальная ошибка, неправильное пред­ставление об истинном благе и путях его обретения. Здесь, одна­ко, начинаются различия, и опять же не внешние, лежащие на по­верхности, а внутренние: Данте отрекается от веры во всесилие философского разума, лишенного помощи откровения; Боэцию именно философия «исправляет» душу. В этом отношении Боэций

89

 

еще всецело находится в рамках античного рационализма (кото­рому, в частности, хорошо известна и тема целительности фило­софии); вся специфически христианская проблематика, связанная с идеями греха, спасения, благодати, им совершенно игнорирует­ся. Отсюда берут начало неоднократно высказывавшиеся сомне­ния в искренности его исповедания христианства (и, следователь­но, в принадлежности ему его теологических трактатов). Однако и теология Боэция предельно рационализирована: в ней нет места мистике, эмоции и оперирует она исключительно абстрактными величинами, оставляя в стороне христианскую диалектику лич­ности, столь тщательно исследованную на Востоке. Боэций, без сомнения, вносит свой смысловой вклад в тот антично-христиан­ский синтез, над которым уже несколько веков трудилась культу­ра, но представляет в нем одну из самых крайних позиций: это не христианство, берущее то, что ему нужно, у языческой филосо­фии, это философия, смирившаяся с фактом существования хрис­тианства, но не поступившаяся при этом ничем.

Позиция Магна Аврелия Кассиодора (ок. 490 — ок. 585) перед лицом общей с Боэцием культурной задачи существенно иная. Как и Боэций, он способствовал сохранению традиций римской государственности в условиях, когда Западная Римская империя прекратила свое существование — способствовал, прежде всего, своей службой на высших должностях остготского королевства (консул в 514 году, магистр оффиций в 523, сразу после Боэция, префект претория в 533). В отличие от Боэция, однако, он не вос­принимал новую власть ни как историческую трагедию, ни как до­садную случайность. В своих исторических трудах («Хроника», 519; «История готов», ок. 519-550, сохранившаяся в сокращенном переложении Иордана) он включает готов в число «исторических народов», вводит их историю в круг истории как таковой, греко-римской. В сборнике государственных документов (королевские рескрипты, послания сенату, дипломатическая переписка), издан­ном в 537-538 годах и известном под названием «Разное», он пред­ставляет политику остготского королевства как явление культу­ры — прежде всего, с помощью стиля, превращающего бюрокра­тический документ в шедевр высокой риторики, но также и с по­мощью отбора фактов, умалчивая о всем, что дисгармонирует с общим пафосом миротворчества и культурного строительства (среди прочего, о казни Боэция, об убийстве Амаласунты и пр.).

С началом сороковых годов Кассиодор отходит от государст­венной деятельности и в середине пятидесятых затворяется в осно­ванном им монастыре, которому он дал имя «Виварий». О внут­ренних причинах такой резкой перемены в образе жизни ничего не известно, причины же внешние — явно обозначившаяся после смерти Теодориха неудача его политики, направленной на про-

90

 

должение римских государственных и культурных традиций. Кас­сиодор успел увидеть и многолетнюю готско-византийскую войну, и крушение остготского королевства, и вторжение в Ита­лию лангобардов. Все, что он делал и писал прежде, не могло не утратить в его глазах и смысл, и актуальность. Теперь его труды иные: религиозные («О душе», «Комментарий к псалмам»), но не только. Он по-прежнему печется о синтезе, но отныне — не вар­варства и латинства, а знания и веры, и вновь по-иному, чем Боэ­ций, для которого знание было определенно на первом месте. Для Кассиодора на первом месте вера, но он пытается найти для зна­ния место рядом с ней. И в «Комментарии к псалмам», и в «На­ставлении о науках божественных и человеческих» он повторяет вновь и вновь, что светская ученость не вредит спасению души, а напротив того, укрепляет веру. И монахи его Вивария усердно корпят над манускриптами, переписывая и переводя. Кассиодор объявил в «Наставлении» труд писца и книжника главным трудом монаха; сохранение знания, действительно, стало одной из глав­ных забот западного монашества, и пример Кассиодора сыграл здесь определенную роль.

И Боэций, и Кассиодор в деле своем не были совершенно оди­ноки, их еще окружала культурная среда, становившаяся, однако, все менее и менее плотной. Среди писателей, близких к ним по вре­мени жизни и по прочности связей с уходящей культурой анти­чности, выделяется Эннодий (ок. 474-521), галло-римлянин по рождению, но с детских лет живший в Италии, в Павии, еписко­пом которой он стал в 514 году. Среди его многочисленных сочи­нений можно отметить опыт автобиографии, «Панегирик королю Теодориху», включающий жизнеописание короля, житие св.Епифания (очень далекое от складывающегося житийного канона: вырисовывается фигура не аскета и чудотворца, а опытного и уме­лого дипломата), около 300 писем и 172 стихотворения, чрезвы­чайно разнообразных и тематически (от эпиталам до литургичес­ких гимнов и описания служебных поездок) и метрически. Венанций Фортунат (ок. 530 — после 600), в отличие от Эннодия, был по рождению италийцем (родился в Тревизо, образование полу­чил в Равенне), но в середине шестидесятых годов уехал в Галлию и так и не вернулся в Италию, куда вторглись тем временем лан­гобарды. В Галлии, сначала при дворе австразийского короля Сигиберта, затем в ближайшем окружении нейстрийской королевы Радегунды, написаны все его стихотворения (около трехсот, раз­деленных на 11 книг), в основном в жанре панегирика, и поэма о жизни св.Мартина Турского. Ученик Эннодия Аратор (ок. 480 - после 544), уроженец северной Италии, диакон в Риме при папе Вигилии, известен как автор поэмы «Деяния апостолов» (публич­но читалась в Риме в 544 году), в которой повествовательная

91

 

канва (рассказ о жизни апостолов Петра и Павла) совершенно тонет в тяжеловесном мистико-аллегорическом сопровождении. Одиноким рудиментом прошлого предстают шесть элегий Максимиана (предположительно жившего в Италии в первой половине VI века), где автор вспоминает о любовных приключениях юности и сетует на любовные неудачи старости и в одной из которых в неожиданной роли — устроителя любовного свидания — пред­стает никто иной, как Боэций.

Совсем другую, иногда прямо противоположную форму соот­ношения двух культур представляют жизнь и труды двух крупней­ших религиозных деятелей Италии VI века — святых Бенедикта и Григория. Бенедикт Нурсийский (ок. 480 — ок. 547), положивший начало организованному монашескому движению на Западе, стоял подчеркнуто в стороне от политической, идеологической и даже собственно церковной жизни своего времени. Единственный его отклик на исторические события, развертывающиеся у него перед глазами, — предсказание скорой и окончательной гибели Рима, сделанное накануне взятия города Тотилой, — лишь акцен­тирует его полное равнодушие к «римской идее», еще далеко не утратившей привлекательности в глазах не только светских, но и религиозных мыслителей. Для человека, столь решительно, как Бенедикт, оборвавшего связи с миром (он бросил риторическую школу в Риме и три года провел в абсолютном монашеском уеди­нении), в этом нет ничего удивительного. Но как раз отшельника из Бенедикта не вышло, хотя с отшельничества он начал и теоре­тически предпочитал — что прямо высказано в его «Уставе» — этот вид монашества всякому другому. Строил он, однако, и стро­ил последовательно и целеустремленно, что видно из серии пред­шествующих основанию Монтекассино попыток, совсем другой тип монастыря, в котором общежитие сделано не только формой (как в любом предшествующем киновитском монастыре), но и нормой и в какой-то степени целью ухода от мира. У монахов, со­гласно уставу Бенедикта, не только общая спальня и общая мо­литва, но и общий труд: Монтекассино — первый монастырь, об­ладающий полной экономической самостоятельностью, способ­ный и обязанный сам себя содержать (с этим связано и существен­ное смягчение устава в его аскетической части по сравнению с рас­пространенными прежде). Монтекассинские монахи вообще со­ставляют собой общество, обладающее определенными права­ми, — в частности, правом ограничивать власть аббата, во всем остальном безраздельную. И они равны: внутренняя иерархия, ко­нечно, имеется, но совершенно исчезает всякое идущее извне деле­ние на благородных и рабов или богатых и бедных. Монастырь Бенедикта образует некий микромир, обладающий огромной внутренней устойчивостью и именно поэтому надежно защищен-

92

 

ный от внешних катаклизмов. И чрезвычайно существенно, что среди обязательных для монаха трудов, помимо возделывания земли, указано также «божественное чтение». Никаких, конечно, светских книг, как у Кассиодора, но и они должны будут появить­ся, хотя бы для того, чтобы по ним учиться читать книги священ­ные. Для знания оставлено место, очень малое, но пока достаточ­но и его; главное, что оно под надежной охраной и останется под ней, когда от Вивария давно пропадет и след.

Бенедикт был человеком дела, не писателем, тогда как и писа­телем и человеком дела был Григорий Великий (ок. 540-604), еще одна знаковая фигура переходного периода. Как Боэций, он про­исходил из знатного рода, подобно ему же, легко достиг высших государственных должностей (в 572 году был назначен префектом Рима, фактически наместником византийского императора). Как Кассиодор, но много быстрее, он, достигнув вершины, резко по­менял свой жизненный путь: уже в 574 году основав монастырь в собственном доме на Целии и став в нем монахом. Но монашеское отъединение от мира длилось не долго: папа Пелагий II направил Григория в Константинополь, а по возвращении сделал своим со­ветником и секретарем. После смерти папы Григорий был избран ему на смену (590), и за время своего понтификата поднял значе­ние престола св.Петра, распространил его влияние (в том числе и на далекую Британию), нашел общий язык с лангобардами и не допустил нового разгрома Рима, способствовал окончательной унификации римского богослужебного канона. Он много напи­сал, и большинство его произведений пользовались на всем про­тяжении Средневековья непререкаемым авторитетом. «Правило пастырское» стало таким же фундаментальным руководством для священников, каким стал устав Бенедикта для монахов. «Диалоги о жизни италийских отцов» внесли существенный вклад в форми­рование агиографического канона, высоко подняли имя и дело св.Бенедикта (вся вторая книга посвящена ему) и во многом опре­делили становление такого популярного средневекового жанра, как видение (четвертую книгу составляют рассказы о людях, по­бывавших живыми на том свете). Его комментарии к книгам Иова, Царств, Иезикииля, евангелиям легли в основу средневеко­вой экзегетики (среди прочего утвердив в ней метод толкования по нескольким уровням смысла). Философом Григорий не был, он был проповедником и моралистом — проповедником неотрази­мым (несмотря на слабый голос), моралистом глубоким (доста­точно указать на одно из сформулированных им условий, без со­блюдения которого невозможно стать хорошим священником: страстям нельзя подчиняться, но и нельзя быть от них совершенно свободным — живущий чистым духом не способен понять живу­щего и духом и телом). Отношение Григория к языческой культу-

93

 

ре сдержанное, на грани полного неприятия. В послании к Леандру Севильскому, предваряющем толкования на книгу Иова (из­вестные под названием «Нравственные поучения»), он говорит о несовместимости божественного слова и правил Доната; в посла­нии Дезидерию Вьеннскому сурово упрекает его за увлечение язы­ческими поэтами. С другой стороны в комментарии к Первой книге Царств признает необходимость изучения свободных ис­кусств для более глубокого понимания священного писания. Он не отрицает полезности грамматики, диалектики и риторики, но хотел бы, чтобы весь учебный материал для них составляли хрис­тианские тексты. Это в принципе та же линия поведения, которую Григорий рекомендует Августину, посланному им в Британию для проповеди христианства среди англосаксов: не разрушать языческие храмы, а обращать их в церкви, низвергая лишь идо­лов. Но то, что удалось Августину Кентерберийскому в отноше­нии культа, не удалось ни Григорию, ни кому-либо другому в от­ношении культуры.

 

2

 

После Григория Великого мы вступаем в «темные века» Сре­дневековья, и самый «темный» из них — следующий, седьмой. Упадок образованности наступил повсеместный, и в оставшейся за Византией и в лангобардской части Италии, и он был настоль­ко очевидным, что осознавался и комментировался современни­ками. В послании римского синода византийскому императору от 680 года говорится, что в нынешние времена нет никого, кто мог бы с полным правом именоваться человеком ученым. Здесь речь идет о светской учености, но не лучше обстояло дело и с ученос­тью религиозной. Папа римский Агафон, отвечая на приглашение того же императора (Константина Погоната) направить своих ле­гатов на церковный собор в Константинополь, пишет, как трудно нынче сыскать кого-либо, сведущего в священном писании, ибо всем приходится помышлять больше о пропитании, чем о просве­щении. Конечно, полностью культурная традиция не прерыва­лась. Об этом говорят несколько дошедших до нас от этого време­ни эпитафий, несколько гимнов, несколько житий святых. Ланго­барды составляли хроники — в дальнейшем они станут одним из источников труда Павла Диакона. В лангобардском же королев­стве продолжалась деятельность законоведов: впервые лангобардское право было письменно закреплено в «Эдикте» (643) ко­роля Ротари. Известно о существовании школ в Милане, Монце и Павии. Но писателей сколько-нибудь значительных не было: в Риме в течение полутора веков после Григория Великого вообще неизвестен никто, чье имя, пусть даже случайно, оказалось бы свя-

94

 

с.95: иллюстрация: «Наседка Теодолинды» (VII в.) Считается подарком, преподнесенным королеве лангобардов Теодолинде по случаю ее бракосочетания с Агилульфом.

 

зано с какой-либо деятельностью в области словесности. Имен во­обще известно крайне мало, самое из них заметное — Иона из мо­настыря Боббио, основанного ирландцем Колумбаном в начале VII века и ставшего крупнейшим в Италии центром сохранения и репродукции книжной, в том числе и не церковной, культуры. Иона написал пять житий, три из которых посвящены первым аб­батам Боббио (но написал их уже после 642 года, когда оконча­тельно перебрался в Галлию). К его имени можно прибавить со­всем немного — Стефана, автора «Песни о павийском соборе» (ок. 698), написанной на латыни, далеко не безупречной в плане грамматики, и стихами, неправильными метрически; Гвидона из Равенны, автора географического описания Италии, и больше, пожалуй, некого.

Началом выхода из «темных веков» по традиции считается так называемое каролингское возрождение, т.е. культурное движе­ние, возникшее при участии и по непосредственной инициативе короля франков Карла Великого и направленное на подъем обра­зовательного уровня франкского духовенства. Побочным, но предсказуемым результатом процесса организации монастырских и епископских школ стало оживление интереса к литературе и рас­ширение круга активно используемых античных текстов (именно в это время в число школьных авторов вошли Гораций, Овидий, Лукан, Стаций и др.). Осуществлялось же это возрождение обра­зованности посредством мобилизации всех наличных культурных сил: со всей Европы ко двору Карла призывались сведущие в на­уках люди, англосаксы, ирландцы, шотландцы, вестготы, франки, и писали здесь школьные пособия, исправляли богослужебные книги, составляли хроники, сочиняли стихи, дав, среди прочего, невиданный дотоле в средневековой Европе пример содружества на основе общей культурной работы. Входили в это сообщество и италийцы; более того, они-то и положили ему начало, составив как бы первый призыв «палатинской академии». Карл смог найти в Италии нужных ему людей, поскольку здесь уже с начала VIII века наметился процесс постепенного умножения культурных центров, о чем свидетельствует и восстановление Монтекассино (717), который бездействовал более столетия после разрушения его лангобардами, и основание монастырей Новалеза (726) и Нонантола (735). Не лишен значения и тот факт, что даже англосакса Алкуина, которому было суждено стать центральной фигурой ка­ролингского возрождения, Карл встретил в Италии.

Но первым, после падения лангобардского королевства, пос­ледовал за Карлом Петр Пизанский (ум. ок. 799). Он был учителем в Павии, столице лангобардов, остался учителем в Аахене, столи­це франков — Карл брал у него уроки латинского языка. Он со­ставил латинскую грамматику и еще до нас дошли три его стихо-

96

 

творные послания Павлу Диакону: первое, написанное от имени короля, содержит приглашение обосноваться при дворе. Пример­но в одно время с Петром был призван к франкскому двору Пав­лин Аквилейский (ок. 750-802), во всяком случае, в 776 году он там уже находился, а в 787 году Карл даровал ему сан патриарха Аквилейского. Он был теологом — первым в Италии после Гри­гория Великого заслуживающим этого имени — и выступил (в 794 и 797 годах) с двумя трактатами, направленными против адопционистской ереси и написанными изысканной латинской прозой, изобилующей стилистическими фигурами и ритмическими окон­чаниями. Он был также поэтом, ему принадлежат несколько сти­хотворений и небольших поэм, в основном на религиозные темы. Самая яркая фигура из италийцев, причастных к каролингско­му возрождению, — Павел Диакон (ок. 720-730 — ок. 797). По происхождению лангобард, он учился в Павии, где имел возмож­ность познакомиться с греческим языком, состоял при дворе пос­ледних лангобардских королей, Ратхиса и Дезидерия, был настав­ником дочери Дезидерия, Адельберги, после падения лангобард­ского королевства принял монашество в Монтекассино. Ко двору Карла он отправился в 782 году просить за брата, замешанного в восстании против франков, и оставался там около пяти лет. С 787 года и до конца жизни он вновь в Монтекассино. Он писал сочи­нения религиозного характера (житие Григория Великого, гомилиарий), стихи (около 30 стихотворений, в основном эпитафии и панегирики), пособия по грамматике (одно опирается на Доната, другое — на Феста). Но главным его делом была история. Для своей ученицы Адельберги он переработал и расширил историю Евтропия («Римская история»), по заказу Ангильрама Метцского составил историю местного епископата, наконец, вернувшись в Монтекассино, приступил к важнейшему своему труду — «Исто­рии лангобардов», первой истории варварского народа, написан­ной соплеменником. Она оканчивается смертью короля Лиутпранда (744); о последних тридцати годах, о гибели лангобардско­го королевства Павел Диакон то ли не успел, то ли не захотел рас­сказать. Скорее всего, не захотел. Его отношение к истории своего народа — любовно-ностальгическое. Он прослеживает его дале­кие скандинавские корни, пересказывает его легенды (среди ис­точников его «Истории» существенное место занимают устные), характеризует как образцовое политическое устройство при коро­ле Автари (положившем на исходе VI века конец «герцогскому междуцарствию»), восхваляет мир и спокойствие, наступившее в Авзонии при последних лангобардских королях. Тон его ровный, даже в трагических местах, но рассказ об агонии королевства мог бы этот тон нарушить.

97

 

После Павла Диакона и не исключено, что по его примеру, в Италии значительно возрастает число исторических сочинений: «Деяния неаполитанских епископов» Агнеллия из Равенны (ок. 805 — ок. 854), «Хроника Монтекассинского монастыря» (X век), продолжение истории Павла Диакона, написанное Андреем из Бергамо (ок. 877), «Салернитанская хроника» (X век), «Венециан­ская хроника» (конец X — начало XI века) Иоанна Диакона и др. Большинство, как можно видеть, представляет собой хроники местные, ни одна не может сравниться с историей Павла Диакона ни по охвату материала, ни по его проработанности, ни тем более по литературности рассказа. Как правило, это либо компиляции из различных источников (и часто из той же «Истории лангобар­дов»), либо эпиграфические своды, либо бессистемное собрание всякого рода поучительных или анекдотических случаев. В южной Италии по-прежнему находятся люди, знающие греческий язык (в Европе их уже почти не осталось): Анастасий Библиоте­карь в середине IX века переводит «Ареопагитики» и составляет по греческим источникам «Трехчастную хронографию»: Лев, ар­хипресвитер Неаполитанский, переводит(в середине X века)исто­рию Александра псевдо-Калисфена. Довольно значительно число дошедших до нас от этого времени стихотворений: как правило, это стихи на случай, школьные упражнения по версификации (как в метрической, так и в ритмической форме), жалобы, сатиры. Есть среди них и поэма в гекзаметрах о деяниях императора Беренгария. Места их создания или записи — Боббио, Верона, Монтекассино.

В первой половине X века и светская, и духовная власть Запад­ной Европы переживали жесточайший кризис: в итальянском ко­ролевстве шла непрерывная борьба за престол, а в папском Риме высшая власть в течение многих лет принадлежала двум весьма сомнительного поведения дамам (этот период в истории Рима по­лучил название «порнократии»). Первой вышла из кризиса Импе­рия; в истории культуры этот период политической стабилизации сказался так называемым «оттоновским возрождением» (по имени трех императоров саксонской династии, носивших это имя). Это явление значительно более расплывчатое, чем возрож­дение каролингское: некоторое оживление культурной жизни, ог­раниченное по преимуществу Германией и не имеющее единого источника и единого центра, каким были палатинская школа и палатинская «академия» Карла Великого. Уроженцы или жители Италии, как и в случае с каролингским возрождением, играют здесь роль первопроходцев, но вскоре сходят со сцены. Лиутпранд Кремонский (ок. 920 — ок. 972) выдвинулся как советник и дипло­мат при королях Гугоне и Беренгарии II, но по возвращении из Константинополя, куда был в 949 году направлен с посольством.

98

 

впал в немилость у Беренгария и перешел на сторону Отгона I, выполняя поручения которого ему также приходилось ездить в Византию. Одно из своих посольств, имеющее целью переговоры о браке сына императора и византийской принцессы Феофано (968), он описал в «Отчете о посольстве в Константинополь», Своего покровителя восславил в «Книге о деяниях Отгона», а своему недругу отплатил в «Антаподосисе или Воздаянии», весь­ма необычном историческом сочинении, которое, охватывая ис­торию Италии с 887 по 950 год, представляет собой в конечном итоге злой памфлет против Беренгария (необычность его состоит также в сочетании стихов и прозы). Перо у Лиутпранда вообще было злое: чего стоит, например, карикатурный портрет импера­тора Никифора Фоки в «Отчете о посольстве в Константино­поль». Ни один средневековый историограф ни до, ни после Лиут­пранда так ярко не демонстрирует свой темперамент.

Не менее яркой и не менее своеобразной фигурой был Ратхер Веронский (ок. 887-974), родившийся в Льеже, но как писатель и как церковный деятель связанный очень прочно с Италией, где он трижды занимал место епископа Вероны и трижды его лишался, вступая в конфликт как с местным духовенством, так и с королями Гугоном и Лотарем (как и Лиутпранд, он пользовался поддерж­кой Оттона I). Среди его многочисленных (56 названий) сочине­ний, написанных изысканно-темной латинской прозой, выделя­ются «Шесть книг предисловий или Агонистик» с описанием раз­нообразных социальных и нравственных человеческих типов, «Исповедное собеседование», первый после Августина опыт самоанализа и саморазоблачения, «Безумие» и «О презрении к ка­нонам», с суровым осуждением нравов духовенства. Последним отблеском оттоновского возрождения в Италии было восшествие в 999 году на папский престол — под именем Сильвестра II — Гер­берта Аврилакского (ок. 945-950-1003); в Италии он до этого бывал отдельными наездами, в течение года (993) возглавлял аб­батство Боббио, за год до избрания папой был назначен архиепи­скопом Равеннским. В Равенне же, но много раньше, в 980 году состоялся его знаменитый, длившийся целый день диспут с Отрихом на тему о классификации наук: вообще сдвиг интересов с грамматики на диалектику был главной заслугой Герберта — пер­вым шагом к панлогизму схоластики.

Отношение Герберта к светской образованности (по его сло­вам, он «всегда старался соединять заботу о хорошей жизни и за­боту о хорошей речи») ярко контрастирует с отношением к ней же Петра Дамиани (1007-1072), знаменитого теолога, автора тракта­та «О божественном всемогуществе», в котором диалектика была впервые объявлена «служанкой» теологии. Он одинаково страстно борется как против тех, кто применяет диалектику для исследо-

99

 

вания истин веры (как Беренгарий Турский), так и против тех, кто превращает диалектику в орудие риторики (как Ансельм Безатский, заявивший в своей «Риторимахии», что цель риторики — не истинное, а достоверное). Именно таким грамматикам и риторам, как Ансельм, который в споре сил небесных и наук тривиума от­давал предпочтение последним, Петр Дамиани предлагал про­склонять слово «Бог» во множественном числе и не впасть при этом в ересь. Посетив Монтекассино, Петр Дамиани радуется, что не нашел здесь школы. Отвергает Платона, Пифагора, Евклида, «фантазии безумных поэтов». Его известный афоризм: «Хрис­тос — вот моя грамматика». В этом ничего необычного нет, не­обычен скорее филологический энтузиазм Герберта, заставляю­щий вспомнить итальянских гуманистов XV века, но вообще ко­лебания между двумя крайностями в отношении к светской куль­туре в высшей степени характерны для средневекового христиан­ства: на исходе первого возрождения, каролингского, Одон Клюнийский, инициатор монастырской реформы, также сравнивал поэзию Вергилия с прекрасным сосудом, полным ядовитых змей. Он ее знал, эту поэзию: отрицание собственных интеллектуаль­ных корней — также явление обычное для средневековых мора­листов. И Петр Дамиани вспоминает, как в юности он восхищался Туллием, прельщался песнями поэтов, завороженно внимал сло­вам философов. Наконец, в порядке вещей и относительный упа­док, следующий за периодом культурного оживления. Именно такой упадок переживает Италия в первой половине XI века; единственное заметное явление — деятельность латеранской му­зыкальной школы под руководством Гвидона Аретинского, изо­бретателя нотных линеек и ключей. Ближе ко второй половине века Италия выдвинула двух крупных философов, но они оба, и Ланфранк Кентерберийский (ок. 1005-1089), главный противник Беренгария Турского в споре о пресуществлении, и его ученик и преемник Ансельм Кентерберийский (ок. 1033-1109), снявший своим выступлением в пользу разума («верю, чтобы понимать») противоречие античного приятия и христианского неприятия мира, рано покинули родину (Ланфранк в 1035, Ансельм в 1059 году) и выдвинулись как философы уже во Франции. (Можно от­метить, что и вышеупомянутый Ансельм Безатский свою «Риторимахию» написал в Германии, где в 1049-1056 годах служил капелланом у Генриха III).

Главным итогом оттоновского возрождения были не столько его непосредственные культурные результаты, сколько его вклад в обеспечение непрерывности культурного воспроизводства: именно на это время падает переход от монастырской школы к школе соборной или епископской. Разница между ними — и в ха­рактере образования, в соборной школе более широкого, включа-

100

 

ющего наряду с грамматикой и другие свободные искусства, и в составе учеников: ученик монастырской школы становился мона­хом, ученик соборной школы мог стать духовным лицом, но мог им и не стать. И когда во второй половине XI века в связи с кон­фликтом империи и папства (достигшем предельной остроты при императоре Генрихе IV и папе Григории VII) вспыхнул так назы­ваемый «спор об инвеституре» (т.е. о праве назначать высших ду­ховных лиц, которого папы римские стремились лишить светскую власть), то с обеих сторон в нем приняло участие невиданное число полемистов (до нас дошло около 150 трактатов, имеющих к нему отношение) — это прямое следствие изменений в системе об­разования. Сам же спор об инвеституре, в котором помимо прак­тической борьбы за церковное имущество шла идеологическая борьба двух теократии, впервые объединил — при всем своем ожесточении, и словесном, и «физическом» — вокруг единого ин­тереса значительную часть Европы и дал, кроме того, мощный стимул развитию правоведения. Не случайно, именно на этот пе­риод приходится систематизация права (Ирнерий и возникнове­ние болонской юридической школы, приведшей в середине XII века к появлению первого университета).

Продолжают в относительном изобилии создаваться местные хроники: «Деяния архиепископов миланских» Арнольфа, «Новалезская хроника», «Монтекассинская хроника» Льва Марсиканского, венецианские и генуэзские хроники, «История нор­маннов» Амата Монтекассинского, «О деяниях Рожера и Роберта Гвискара» Готфрида Малатерра. Эта традиция продлится и в XII веке и позже. К ней примыкает другая, начавшая укрепляться в конце XI века: традиция поэтических произведений, представля­ющих собой нечто среднее между версифицированной хроникой и панегириком. Это «Деяния Роберта Гвискара», поэма в гекзамет­рах (между 1090 и 1111) Вильгельма Апулийского, «Жизнь графи­ни Матильды» Донизона Канузинского, «Деяния Фридриха Бар­бароссы в Ломбардии» (ок. 1166), «О войне Милана против Комо» (война 1118-1127 гг., закончившаяся разрушением Комо), «О раз­рушении Милана» (между 1162 и 1167 гг.), «Песнь о победе пизанской» (имеется в виду победа, одержанная пизанцами и генуэзца­ми в 1085 году над африканскими пиратами), «Книга Майоркская» (в честь победы пизанцев над сарацинами на Майорке в 1114-1115), «Книга о делах сицилийских» Петра из Эболи (пане­гирик императору Генриху VI). Со второй половины XI века центр культурной жизни Италии определенно смещается на юг: в это время достигает наивысшего расцвета деятельность Салернской медицинской школы, а в Монтекассино при аббате Дезидерии, будущем папе Викторе III, культурная работа ведется на­столько интенсивно, что заслуживает имя очередного средневеко-

101

 

с.102: иллюстрация: Томмазо да Модена. Альберт Великий (Тревизо, 1352).

 

вого возрождения. Два этих культурных центра тесно связаны между собой. Альфан Салернский (ок. 1015-1020-1085) из родно­го города перебрался вслед за Дезидерием в Монтекассино и вер­нулся в Салерно уже на архиепископскую кафедру; он лучший в то время в Европе мастер метрического стиха и одновременно врач (Дезидерия он вылечил от нервного расстройства) и автор не­скольких медицинских трактатов. Константин Афр, познакомив­ший Европу с арабской медициной (а также, через посредство арабских переводов, — с малыми трактатами Галена), после Са­лерно, где он обосновался, бежав из Карфагена, закончил жизнь монтекассинским монахом. К тому же кругу авторов принадле­жит Альберик Монтекассинский (монах в 1057-1086 гг.), автор первого в Европе письмовника, стоящего у истоков мощной тра­диции, которая среди прочего привела, но уже за пределами Ита­лии, к рождению нормативной поэтики. Его ученик, Иоанн из Гаэты, канцлер (с 1088 года) папы Урбана II и сам впоследствии папа под именем Гелазия II (1118-1119), применил теорию учите­ля к практике римской канцелярии, введя в ее повседневный оби­ход употребление курсуса (ритмического окончания периода), и тем самым положил начало одному из распространенных стилей средневековой прозы.

В рамках последнего и самого масштабного средневекового возрождения — так называемого «возрождения XII века» — Ита­лия не играла существенной роли, не выдвинув ни одного значи­тельного имени ни в философии (если не считать Петра Ломбард­ского, который, однако, подобно Ланфранку и Ансельму, рано покинул родину ради Реймса и Парижа и больше в Италию не воз­вращался), ни в историографии (Готфрид Витербский, автор трех различных прозометрических вариантов мировой истории, был еще ребенком увезен в Германию), ни в литературе. Продолжало оставаться неоспоримым лидерство Салерно в медицине и Боло­ньи (где в 1151 году Грациан своим «Декретом» осуществил систе­матизацию церковного права) — в правоведении (тогда как ли­дерство в разработке учения о письме и вообще о прозе — ars dictandi — перехватывает у болонцев Франция). Для других наук Италия в основном поставляет материал — переводами с гречес­кого (Аристотель, «Менон» и «Федон» Платона, Птолемей, Гален, Гиппократ) и с арабского. Лишь на исходе века выдвигает­ся одинокая фигура Иоахима Флорского (ок. 1130 — ок. 1201) с его мистической историософией, и Генрих из Сеттимелло пишет сразу завоевавшую большую популярность «Элегию о переменчи­вости судьбы и утешении философией» (1193) — своеобразное применение моральной философии и поэтических приемов Боэ­ция к собственной биографии. Только в XIII веке на фоне вес более массовой литературной продукции на вольгаре Италия дает

103

 

латинской культуре такие имена, как Фома Аквинский, подводя­щий итог достижениям схоластического рационализма (у далеких истоков которого стоит Боэций), и Бонавентура, подводящий итог схоластической мистике (у которой в Италии вообще не было прочных корней).

 

3

 

 

Эпоха лангобардов для Италии, как для Франции эпоха Меровингов, были временем формирования новых языков. В деталях этот процесс неизвестен, но тому, что он шел и шел непрерывно, есть многочисленные свидетельства. О завершении его, т.е. о до­стижении такой стадии культурного и языкового сознания, когда новый язык принимается и признается в качестве такового, гово­рят два документа. Первый — это постановления Турского собо­ра (813), в которых статут XVII вменяет в обязанностям священ­нослужителям чтение проповедей на удобопонятных для слушате­лей языках, романском и германском. Второй — это так называе­мые Страсбургские клятвы, которыми внуки Карла Великого Карл Лысый и Людовик Немецкий 14 февраля 842 года скрепили договор о нерушимой дружбе и совместной борьбе со старшим братом Лотарем (через год эта борьба завершится Верденнским договором и разделом империи на три части), причем Людовик произносил клятву на романском языке, Карл — на немецком, войско Людовика — на немецком, войско Карла — на романском, и все четыре текста именно в этой языковой форме приведены в «Истории» Нитхарда. Что касается романского языка в Италии, то первая его развернутая и законченная манифестация еще стар­ше: это так называемая «веронская загадка», обнаруженная срав­нительно недавно (1924) на полях мосарабского молитвенника, написанного в Испании в конце VII — начале VIII века и попав­шего в Верону в конце VIII века. По палеографическим данным надпись датируется концом VIII — началом IX века и представля­ет собой четверостишие, в котором под видом описания сельско­хозяйственного труда описывается труд писца (быки — пальцы, поле — лист, соха — перо, семена — чернила). Неясной остается степень осознанности языкового различия: в случае Страсбургских клятв она полная, здесь же не исключено, что веронский писец, закончивший свою вставку стереотипной латинской благодарственной формулой, относился к языку загадки не как к друго­му языку, а как к другому языковому уровню той же латыни — менее торжественному, менее архаичному, более свободному.

Столетие спустя факт аналогичного страсбургскому языково­го сознания констатировать можно: в «Деяниях императора Беренгария», латинской поэме в четырех книгах, написанной неиз-

104

 

вестным автором в 916-922 годах, в рассказе о коронации Беренгария сообщается, что сенат воздавал ему хвалу patrio ore, т.е. по латыни, официальный оратор — Dedaleis loquelis, т.е. по-гречес­ки, а народ сопровождал церемонию восклицаниями nativa voce. Народный язык здесь вполне определенно отделен и от греческо­го, и от латинского, но нельзя не отметить, что в Страсбурге в 842 году официальными языками были романский и германский, а в Риме в 915 — латынь и греческий. И даже без страсбургского случая, стоящего несколько особняком, видно, что в Италии на­родный язык входит в употребление в деловых целях позже, чем в остальной романской Европе. Нотариальные акты и вообще до­кументы частно-правового характера, составленные целиком или в значительной части на народном языке, известны в Провансе с XI века, в Испании — с XII, во Франции — с начала XIII. Первый случай в Италии — довольно ранний (960), это судебное решение по поводу иска о незаконном владении землей, предъявленного Монтекассинскому монастырю, который в свою очередь предста­вил трех свидетелей, произносивших под присягой одну и ту же фразу на народном языке: «Мне известно, что эти земли в тех гра­ницах, о которых здесь говорится, тридцать лет находятся во вла­дении монастыря св.Бенедикта». Но это цитатное использование вольгаре. Первый же документ, составленный целиком на вольгаре, дошел до нас из Сардинии, — это привилегия, данная пизанским купцам, которая датируется 1080-1085 годами и кладет нача­ло прочной местной традиции. Но Сардиния, ввиду ее во всех от­ношениях маргинального положения, — это особый случай. На континенте примеры применения народного языка в деловых целях в течение XI — XII веков единичны и носят, как правило, не официальный характер. Первый флорентийский документ дати­руется 1211 годом — это фрагменты банковской расчетной книги. Латынь безусловно доминирует.

Доминирует она и в текстах религиозного содержания, хотя нет оснований сомневаться, что пастырскую деятельность церкви в Италии, как и повсеместно, обеспечивал и обслуживал народ­ный язык. Об этом свидетельствует хотя бы эпитафия папы Гри­гория V (ум. 999), где сказано, что он учил паству на трех язы­ках — francisca, vulgari et voce latina, a также образцы исповедей на народном языке, встречающиеся в пенитенциалиях, начиная с XI            века. Несколько иной случай — надписи на фресках церкви св.Климента в Риме (конец XI в.), фрагмент живого, не лишенного сильных комических акцентов диалога. Можно еще упомянуть трехстрочное новоязычное вкрапление (начало плача Богоматери у креста) в Монтекассинском страстном действе (вторая половина XII в.), но количество этих текстов вплоть до конца XII века и

105

 

даже до середины XIII века не идет ни в какое сравнение с анало­гичной продукцией по ту сторону Альп.

Число поэтических произведений, более или менее закончен­ных и пространных (т.е. не ограниченных строкой или строфой) и уверенно датируемых временем, предшествующим веку, который ознаменовался в Италии рождением литературы на народном языке, — ХIII-му, еще более скудно. Собственно, это три стихо­творения, три «ритма» (т.е. стихотворения с колеблющимся слого­вым объемом стихов, на границе тоники и силлабики): «Лауренцианский» (жонглер выпрашивает у епископа коня), «Монтекассинский» (спор между бенедиктинцем, восхваляющим блага зем­ные, и православным монахом, сторонником сурового аскетизма) и «Ритм о св.Алексее» (излагающий начало легенды, от рождения святого до покаяния в Эдессе). Это ближайший канун XIII века, и контраст с литературной ситуацией во Франции, где уже многими десятками исчисляются памятники героического эпоса, уже созда­на классика рыцарского романа и давно культивируется традиция новоязычной поэзии, — разительный. Объяснений этому «отста­ванию» итальянской литературы в свое время предлагалось много; среди наиболее распространенных: «прагматический» ха­рактер итальянской народности, унаследованный от Рима и скло­нявший ее к занятиям юриспруденцией и медициной скорее, чем литературой, а также подавляющее влияние латинской культуры, заглушавшее более успешно, чем в остальной Европе, новоязыч­ные всходы. Ни то, ни другое объяснение удовлетворительным не является: положение с латинской традицией и латинским языком в Италии ничем принципиально не отличалось от положения во Франции, а «характер» итальянцев не помешал им в эпоху Воз­рождения достичь выдающихся успехов во всех областях художе­ственной деятельности. Другое дело, что процесс этногенеза про­ходил в Италии существенно иначе, чем в той же Франции, а фор­мирующаяся итальянская народность отторгала или поглощала германский элемент более решительно (а ведь именно он дал ли­тературам Запада их основной эпический субстрат). И языковое пространство, в пределах необходимых для развертывания лите­ратурной деятельности, образовалось в Италии позже, чем у сосе­дей: образованию его препятствовало отсутствие достаточно прочных этнических и политических общностей. Юг, на который свой отпечаток наложили сначала греки, затем арабы, норманны, французы, испанцы, вообще шел своей дорогой, и его чужеродность остальной Италии не преодолена до сих пор. Рим с его уни­версалистскими интересами и притязаниями играл роль своего рода антицентра Италии. На севере силы этнического и языково­го разъединения действовали не только между провинциями и го­родами, но и между, скажем, городом (сохранившим в основном

106

 

со времен Древнего Рима свой этнический состав) и замком (ме­нявшим, как правило, своего владельца вслед за сменой домини­рующей германской народности).

Пустые пространства, образованные этими зазорами, дейст­вовали как абсорбенты. Французские эпос и роман проникали в Италию с севера, вместе с паломниками (чей путь в Рим так и на­зывался «французской дорогой»), и с юга, вместе с норманнами. В Италии они известны с XII века, что подтверждается топоними­кой (мыс Роланда в Сицилии), ономастикой (два жителя Пизы, Роланд и Оливьер, в начале XII в.), иконографией (барельефы, изображающие тех же Роланда и Оливьера на портале Веронского собора), деловыми документами. С XIII века Италия из пассивной стороны превращается в активную и вносит свой вклад как в ка­ролингский, так и в бретонский циклы; французский язык или его итальянизированная форма на какое-то время становится одним из литературных языков Италии (о литературе на французском языке, созданной в Италии, см. главу «У истоков городской лите­ратуры»). Известность провансальской поэзии обеспечивалась прямыми контактами Прованса и итальянского севера, где труба­дуры были частыми и желанными гостями при дворе маркизов Монферратских, в Савойе, в Луниджане, в Ферраре, Падуе, Веро­не. В Италии побывали два известнейших провансальских поэта, Пейре Видаль и Раймбаут де Вакейрас. В стихах Пейре Видаля (ез­дившего в Италию после 1190 года) есть упоминания о войнах Пизы и Генуи, есть призыв к ломбардским городам объединиться для отпора германцам. Раймбаут вообще связал свою судьбу с Бо­нифацием I Монферратским: участвовал в его походе в Сицилию (1194) и сопровождал маркиза в IV крестовом походе (1202-1207), где и погиб. Он же первым использовал в своей поэзии итальян­ские диалекты: в его комической тенцоне, сложенной около 1190-1194 годов, на признания в любви, обращенные к некоей генуэзске, она отвечает, отвергая их, на своем родном наречии; в много­язычном дескорте, где каждая из пяти строф написана на другом языке, вторая строфа написана по-итальянски. После альбигой­ских войн трубадуры хлынули в Италию сплошным потоком: из­вестно около сорока имен провансальских поэтов, побывавших в Италии или переселившихся в нее, среди них — Гаусельм Файдит. Аймерик де Пегильян, Гильем де ла Тор, Гильем Фигейра, Юк де Сент Сирк.

Нет ничего удивительного, что к провансальцам, пишущим стихи на родном языке, вскоре присоединились италийцы, пишу­щие стихи по-провансальски. Уже в  1170 году Пейре Альвернский, перечисляя в шуточной кансоне своих собратьев по ремеслу Двенадцатым назвал некоего «ломбардца». Первое дошедшее  до нас стихотворение, написанное на провансальском языке урожен-

107

 

цем Италии, датируется приблизительно 1194 годом (кансона Пейре де ла Ка Варана). В XIII веке итальянских трубадуров уже много, самые известные — Рамбертино Бувалелли из Болоньи (ум. 1221), прославленный «Божественной Комедией» Сорделло из Мантуи (ок. 1200-1269), Ланфранко Читала из Генуи (ум. ок. 1258), Бонифачио Кальво из Генуи (писал стихи в 1250-1266 гг.), Бартоломео Зорци из Венеции (о нем имеются известия в границах 1260-1290 гг.). Писали по провансальски и тосканцы, как, напри­мер, Данте да Майано, но чем дальше на юг, тем меньше становит­ся итальянских трубадуров и тем больше возможностей для того, чтобы остановить тотальную экспансию провансальской лирики. До рождения литературы на итальянском языке оставался один шаг.

108