А.Л.Доброхотов

Данте Алигьери

  - Москва: "Мысль", 1990. - 208 с.

Глава  III.  ИТАЛИЯ ТРЕЧЕНТО

 

Переломивший жизнь Данте на две ча­сти 1300 год папа Бонифаций VIII объявил юбилейным, и сотни тысяч пилигримов стали стекаться в Рим, чтобы, как бы­ло обещано, получить отпущение грехов и урав­няться в глазах церкви с крестоносцами. Однако сам праздник был скорее декорацией, за которой скрывался назревающий конфликт. Король Фран­ции Филипп IV начинает борьбу с римским престо­лом, собирает с французского духовенства налог без разрешения курии, запрещает вывоз ценностей из Франции в ответ на сопротивление Бонифа­ция VIII. (Юбилей, собственно, был попыткой най­ти новые источники финансовых поступлений для ку­рии.) Контрнаступление папы, в том числе знаме­нитая булла 1302 г. («Unam Sanctam»), в кото­рой развивалась теория «двух мечей», врученных па­пе, т. е. светской и духовной власти, не увенчалось успехом. Союзники, на которых рассчитывал папа, не стали ввязываться в борьбу, а Филипп IV, несмотря на поражение в борьбе с Англией, ока­зался серьезным противником и сумел тщатель­но подготовиться к следующему этапу конфликта. Он развернул мощную политическую кампанию против Рима, изображая папу узурпатором и вра­гом Франции, нашел союзников в Италии и попы­тался арестовать Бонифация VIII в его резиден-

51

 

ции. Прибывшие из Рима войска освободили па­пу, но арест и избиение привели к тому, что через месяц Бонифаций VIII умер (октябрь 1303 г.). Новый папа, Бенедикт XI, скоро умер при зага­дочных обстоятельствах. Его сменил ставленник французского короля Климент V. Папский пре­стол перенесли в Авиньон, в кардинальскую кол­легию были введены французы, и, таким обра­зом, курия стала пленницей короля. «Авиньонское пленение» продолжалось 70 лет и нанесло страш­ный удар церкви. Этот конфликт положил конец огромной политической и духовной власти церкви и открыл новую эпоху.

Родина Данте была в это время, пожалуй, еще более сложным узлом противоречий, нежели Ита­лия   в   целом.   Подавленные  гибеллины,   расколов­шиеся   гвельфы   («черные»   гвельфы   с  их  папской ориентацией,   «белые»   гвельфы   с   их   антипапской политикой   и   внутренними  распрями,  замешенны­ми  на  корысти),  происки  Бонифация  VIII,   стре­мящегося  прибрать  Флоренцию  к  рукам. Все это осложнялось   тем,   что   Флоренция   втягивалась   в общеитальянскую    политику.    Рим    в    60-е    годы XIII   в.   вытесняет   из   Южной  Италии  династию своих врагов Штауфенов и передает сицилийскую корону Карлу  Анжуйскому,  брату Людовика  IX. Недовольный   таким   переделом   мира   арагонский король начинает войну с коалицией папы и фран­цузов,   отвоевывает   Сицилию,   но   оставляет   Неа­политанское королевство (Южная Италия) во вла­сти французов. Бонифаций VIII  в этой ситуации делает ставку на Карла Валуа, брата Филиппа IV, которому  обещает   императорскую   корону.   Принц Карл должен был завоевать Сицилию и передать власть Карлу II Анжуйскому. В этом замысле не­малая   роль    отводилась    Флоренции.   Формально

52

 

Карл  Валуа  приглашался   папой   как  умиротвори­тель   тосканских   городов.   Рим   рассчитывал,   что принц в ходе своей «миротворческой» миссии при­ведет  к  власти   во  Флоренции   сторонников  папы и заодно поправит свое финансовое положение фло­рентийским  золотом. В  июле  1301   г.  Карл Валуа вводит в Италию свое войско, и Флоренция начи­нает готовиться к  обороне.  Осенью к  Бонифацию отправляется  посольство  для  переговоров  о  мире. Успокоив   послов,   папа   отправляет   их   домой,   но Данте по неизвестным причинам оставляет при ку­рии  якобы  для дальнейших переговоров. Обману­тые обещаниями, «белые» впускают Карла в город, но вслед на ним туда врываются пожди «черной» партии  со  своими  отрядами,   и  происходит   смена власти  со  всеми  сопутствующими  жестокостями  и несправедливостями. В  январе  1302 г. Данте ока­зывается в списке изгнанников, лишается имущест­ва   и   приговаривается   к,   двухлетнему   изгнанию. В   мартовском    списке    Данте    уже   приговорен   к смертной казни через сожжение в случае, если он вернется   во   Флоренцию.   Начинаются   скитания Данте   по   Италии,   в   которых   проходит   вся   его дальнейшая жизнь.

Остановимся на первом этапе эмиграции Данте. Он довольно быстро порывает с партией «белых», предпочитая искать свои пути в политическом хао­се Италии. Его покровителями и друзьями стано­вятся веронский правитель Бартоломео делла Ска­ла, луниджанские маркизы Маласпина, ломбардец Гвидо да Кастелло. Данте много путешествует, ищет политических союзников и — не менее актив­но— свое место в литературе и философии. В этот период он начинает работать над трактатами «Пир» и «О народном красноречии». Есть сведения о пу­тешествии Данте в Париж, где он, видимо, позна-

53

 

комился с последними достижениями схоластиче­ской учености. Исследователи считают, что это могло быть между 1307 и 1309 гг. Пограничной линией между двумя эпохами изгнаннической жиз­ни Данте служат события 1307—1308 гг. В 1307 г. начинается процесс над тамплиерами, тогда же Данте оставляет ранние трактаты и, вероятно, на­чинает работу над своими шедеврами — «Комеди­ей» и «Монархией». В 1308 г. императором стано­вится Генрих VII, и Данте погружается в полити­ку общеевропейского масштаба.

Каковы же были философские достижения ран­него периода? Объемистый, так и не завершенный, трактат   «Пир»   был   задуман   как   комментарии   к канцонам,  написанным  Данте  в  90-е  годы.  Данте пытается вместить в свои комментарии всю массу знаний, которой он овладел к этому времени. Ра­бота  заняла  примерно три года   (1303—1306),  но была оставлена, видимо, из-за разочарования авто­ра в избранной форме. В самом деле, такие пест­рые,    хаотичные    энциклопедии   хорошо   известны XIII   веку,  и  Данте  не  поднимается  над  уровнем своего времени. «Пир» многословен, эклектичен, в его темах  нет взаимной  связи.  Но многое в  этом сочинении    заслуживает    пристального    внимания. С одной стороны, перед нами комментаторское произведение  (основной жанр средневековой научной прозы),  но  объект  комментариев — поэзия  самого автора, причем в ходе толкования вводятся в текст элементы авторской биографии, его оценка совре­менников, его политические взгляды и эмоции. Та­кая   персонализация   текста   и — что   еще   необыч­ней — уверенность  в  том,   что  авторское  «я»  есть достойный предмет для научного трактата, в кор­не меняют  положение  средневекового  комментато­ра с его благоговейным  взглядом снизу вверх  на

54

 

предмет   изучения   и   смиренным   признанием   не­соответствия величия предмета и сил толкователя. «Комедия»  восстановит такую  иерархию  на  более высоком   уровне,   «Пир»   же   пока   разрушает   традицию. Данте сам обращает внимание на проблемность ситуации. Он поясняет («Пир» I 2, 12—16), что   говорить   о   себе   допустимо   в   двух   случаях: когда этим можно оправдаться от незаслуженного обвинения и когда этим преподается полезное дру­гим поучение. В «Пире» объединены две эти задачи, в «Комедии» появится третий момент — превраще­ние автора в литературного героя.

Еще   один   необычный   аспект   «Пира»:   трактат написан на итальянском языке. Данте, несомненно, первопроходец  в  создании  научной   прозы  на  на­циональном языке, причем он достигает здесь вы­сокого  уровня.  О  Данте справедливо  говорят как о создателе итальянского научного языка, и то, что это   не   было   случайностью,   подтверждает   коней первого  трактата  «Пира»,   где  обстоятельно  аргу­ментируется  необходимость  обращения  к  родном) языку.   Три   довода   автора   таковы:   итальянскую поэзию надо комментировать на итальянском языке,   чтобы   не  нарушилась   гармония  объясняемой и   объясняющего;   народный   язык   расширит   круг читателей;   естественная  любовь к   родному  язык; побуждает  выражать  свои  мысли  именно  на  нем. При  всей  простоте этих  аргументов  в  них  видны зерна той  новаторской философии  языка, которая вырастет   в   трактате   «О   народном   красноречии». Любовь, гармония и  забота о необразованных соотечественниках — мотивы,    совершенно    несвойственные средневековому  ученому, для которого  латынь  была  языком   римской  культуры   и,   значит, культуры  вообще,  а узость круга  читателей  o6eспечивала защиту от профанов.

55

 

Стоит отметить характерную для «Пира» смесь жанров, хорошо освоенных средневековьем (см. об этом: 32, 97). Но здесь они находятся в странном, взвешенном состоянии. Может быть, наиболее по­казательна  в  этом  отношении   III  книга,  в  кото­рой   Данте   излагает   свое   понимание   философии. «Донна джентиле», благородная дама второй кан­цоны,— это Философия, владычица Разума. Но за этой аллегорией стоит перетолкование событий лич­ной  жизни  Данте,  его любви  к  «сострадательной донне»,  о  которой  мы  знаем  из  «Новой Жизни». Сведения из физики, астрономии, психологии, исто­рии Данте в изобилии привлекает для того, чтобы пояснить природу философии. В  гл. XIV мы  на­ходим  очерк  софиологии *  Данте,  основанный  на Притчах Соломона:  начиная  с платонической схо­ластики (материальным предметом философии слу­жит мудрость, формой — любовь, а сочетаются они в  созерцании — см.:   III   14,   1),  автор  через  кур­туазные образы переходит к смеси античной и хри­стианской  лексики,  изображая  «небесные Афины, где  Стоиков,  Перипатетиков   и  Эпикурейцев,  оза­ряемых светом вечной истины, объединяет единая жажда»   (XIV   15).   Но   и   эта   картина   еще   не окончательное    построение    Данте.    Он    выясняет иерархию  духовных ценностей  христианина  и со­относит  их  с   интуицией  Высшей  Женственности, которая   пронизывает   все   творчество   Данте.   Мы видим   в   III   книге   пока   лишь   неясные   контуры того, что станет в «Комедии» четкой, хотя и не до конца понятной, последовательностью ступеней со­зерцания истины. В связи с астрономическими те­мами  на   северном   и   южном   полюсе   появляются

* Теологическое учение о Софии — Премудрости божией.

56

 

странные города: Мария и Лючия. Появляются и исчезают дамы стильновистской поэзии. Мудрость называется «матерью всего и началом всякого дви­жения...» (XV 15). С ними сливается Предвечная Мудрость Притч Соломона. Поскольку «Пир» све­тит не только своим, но и отраженным светом «.Ко­медии», мы замечаем в этих образах и идеях бу­дущие черты дантовского шедевра, пока еще не освободившиеся от чужого и лишнего материала. Конечно, нельзя рассматривать «Пир» только как строительный материал для «Божественной Комедии»: не будь последней, он занял бы свое место в ряду энциклопедических «сумм» той эпохи и стал бы вехой в зарождении итальянского научного язы­ка. И все же, перейдя к великой поэме, мы увидим, как расплывчатая пестрота «Пира» сфокусируется в ясные очертания художественно-философского микрокосма.

В отличие от «Пира» латинский трактат Данте «О народном красноречии» производит впечатление цельности, хотя он также остался незаконченным. Наиболее вероятные даты его написания—1304— 1307 гг. Данте писал свой трактат одновременно с «Пиром», где тоже можно найти места, посвя­щенные проблемам языка, но философию языка как продуманное целое мы встречаем впервые имен­но в работе «О народном красноречии». Язык был предметом философских размышлений и у отцов церкви, и у схоластиков (в частности, у Фомы Аквинского), но, пожалуй, можно согласиться с Данте, когда он утверждает в самом начале трак­тата, что впервые пишет о таком предмете, как «народное красноречие». Во всяком случае, аспект изучения, избранный Данте, был совершенно но­вым. Прежде всего отметим, что Данте четко раз­личает естественный и культурный, «искусствен-

57

 

ный» язык. «Знатнее же из этих двух речей на­родная: и потому, что она первая входит в упот­ребление у рода человеческого, и потому, что та­ковою пользуется весь мир, при всем ее различии по выговорам и словам, и потому, что она для нас естественная, тогда как вторичная речь скорее искусственная» (I 1, 4). У Данте более или ме­нее явно выделяются важные критерии «знатности», т. е. благородства и достоинства языка: народ­ная речь — естественная, живая, общая и первич­ная. Вторичная речь, при всей ее утонченности и возвышенности, не обладает способностью к раз­витию и не может в полной мере осуществить свое назначение, т. е. быть единящей людей силой. Дан­те подчеркивает, что речь — специфически челове­ческое качество. Ангелы и демоны понимают друг друга без слов: ангелы воспринимают себе подоб­ных или непосредственно, или через отражение в божественном зеркале; демонам достаточно знать о существовании и о силе себе подобных. Живот­ные одной породы имеют одинаковые действия и страсти, а потому по себе могут познавать других. Человек лишен и того и другого типа непосредст­венности. Он движим разумом, а поскольку разум индивидуален, люди не познают друг друга по подобию действий и страстей. Но разум, отъеди­няя человека от животных, не присоединяет его к ангелам, поскольку душа людей облечена грубой оболочкой тела. Отсюда необходимость «разумного и чувственного знака» (I 3, 2), так как без разум­ности знак не может ни существовать в мышлении, ни внедриться в другое мышление, а без чувствен­ных средств невозможна сама передача разумности. Речь и является таким объектом: чувственным, по­скольку он звук, и разумным, поскольку он озна­чает то, что мы задумали. Теория знака Данте —

58

 

одна из первых семиотических концепций в Евро­пе.  Интересно,  что при  этом  она тесно  связана  с пониманием культуры вообще. Данте видит б речи фундаментальное    свойство    человека,   на   котором основываются и способность к общению, и связь с высшими  духовными  мирами   (первым  словом   че­ловека  было, по  Данте,  «Эль» — «Бог»),  и, нако­нец, социальное единство человечества. В VII гла­ве I книги Данте кратко повествует о строительст­ве вавилонской башни, которое люди затеяли, что­бы   превзойти   природу   и   творца.    Бог   наказал гордыню тем, что смешал языки   и этим разрушил человеческое сообщество. Один и тот же язык со­хранился   в   рамках   одной   профессии:   каменотес понимал  каменотеса,  зодчий  зодчего...  Профессио­нальная   замкнутость   и   утрата   общей   цели — это очень похоже на проблемы нашего века, тем более что   роль   языка   в   идеологических   и   культурных процессах сейчас очевиднее, чем несколько десяти­летий назад. Данте полагал, что и географическое рассеяние народов связано с этой социально-линг­вистической  катастрофой.  Поэтому  мечта  о языке будущей Италии  была для  него  чем-то  большим, нежели заботой о совершенстве литературы.  Ита­лия— наследница традиций Рима, ей должна при­надлежать и роль Рима как соединяющей народы силы, как  источника  имперской  власти.  Собрание рассеянных «языков» и возрождение забытого первоязыка — такова   должна   быть,   по   Данте,   цель культуры.   Поиски   языка,   способного   выполнить это   высокое   предназначение,   составляют   главное содержание    работы    «О   народном   красноречии». Данте насчитал в Италии четырнадцать основных наречий и показал, что ни одно из них не может вполне  соответствовать   искомому   идеалу,   хотя,   с его  точки  зрения,  самый  красивый  язык   расцвел

59

 

в тех же районах Италии, где и поэзия: на Сици­лии, в Болонье. И все же этот идеальный язык су­ществует актуально во  всех многообразных наре­чиях,   но  проявляется   в  разной  степени,   подобно тому как простая субстанция в разной степени про­является в сложных объектах. Данте называет этот язык  «народной  италийской  речью»,  полагая,  что его можно выделить из языкового хаоса с той же мерой определенности, с какой выделяется конкрет­ное  наречие. Поскольку произведение не  законче­но,  мы  не знаем,  чем увенчался  бы поиск Данте, но метод поиска заявлен вполне отчетливо. «...Наи­лучший язык не присущ никому, кроме обладаю­щих дарованием и знанием» (II 1, 8), но, с другой стороны,  только  проникновение  в  чистую  стихию «народной  италийской речи»  обогащает творца,  и поэтому связь народного языка и языка совершен­ной  поэзии   неразрывна.   Данте  посвящает  значи­тельную часть трактата анализу итальянской поэ­зии, теории жанров, поэтике. Он как бы проводит алхимический опыт, возгоняя в своих ретортах со­временную   поэзию   в   надежде   выделить   волшеб­ный эликсир идеальной речи. Основой поиска оста­ется   народная   речь,  поскольку  она  в  отличие  от искусственной латыни дана богом и сохраняет жи­вую связь с действительностью, которая утрачена латынью.   Данте   обнаруживает,   что   языки   нахо­дятся в процессе непрерывного изменения, вызы­ваемого  изменениями  в  духовной  и  материальной жизни. Исключение Данте делает для древнееврей­ского,   который   сохранился   в   чистоте   со   времен Адама (впрочем, в «Комедии» уже косвенно пред­полагается,   что   и   этот   язык   подвержен   порче). Поэты могут влиять на процесс изменения языка, как бы поворачивая вспять, к протоязыку, огрубев­шую стихию речи. Поэтому Данте так важно дать

60

 

анализ того, что происходит с литературой Ита­лии. Заметим, что, по Данте, первична потребность высказаться: «...человеку более человечно быть услышанным, чем слушать, лишь бы его слушали и он слушал как человек» (I 5, 1). Первым, по Данте, заговорил не бог, а Адам, поскольку в не­го был вложен порыв к слову. Поэт воспроизьодит эту ситуацию, он повторяет в своем творчестве акцию первопоэта-Адама, которому бог позволил говорить, «дабы в изъяснении столь великого да­рования прославился и сам благостно одаривший» (I 5, 3). Вот почему главы трактата, в которых раз­бираются цеховые проблемы итальянской поэзии, не менее насыщены философским смыслом, чем тео­ретическое начало этого произведения.

Интересны те определения,  которые Данте дает искомой  италийской   речи.   Это   речь   «блистатель­ная»,    «осевая»,    «придворная»    и    «правильная». В   XVII   и  XVIII   главах   I   книги   разъясняется: блистательная   она  потому,   что   блеск   се  величия и мощи, распространяясь, управляет сердцами лю­дей  и  возвеличивает   своих  творцов;   осевая — по­тому,   что,   подобно   оси,   направляющей   движение двери, подчиняет себе все типы движения и изме­нения диалектов. Особенно примечательны послед­ние  два   прилагательных:   придворная   и   правиль­ная.  Данте  здесь  связывает   воедино  языковые  и социальные   проблемы.   У   Италии,   сетует   он,   нет королевского   двора,   нет  политического  центра,   а потому   речь   не   находит   себе   естественного   при­станища    и   кочует,    как    чужестранка,    Придворность — это по сути способность речи опереться на социально-политическое   единство   народа   и   стать образцом в такой же мере, в какой являются зако­ном решения центрального правительства.  Разроз­ненность Италии создает угрозу ее культуре, а не

61

 

только политической мощи. Правильность италий­ской речи достигается усилиями «двора» и «суда», т. е. высшего политического, юридического и куль­турного авторитета нации. Несмотря на отсутствие единого всеобщего правительства в Италии, его задачу — выверить национальную речь — может выполнить «благодатный светоч разума» (I 18, 5), объединяющий разрозненную Италию. Данте име­ет в виду духовную власть, которая заменяет отсутствующую политическую. Но что именно под­разумевается, неясно: может быть, это искусство, может быть, римское право или папская курия. Во всяком случае, очевидно, что Данте отводит большую роль единству общества и культуры, язы­ка и государства, соотносящихся по образцу, соз­данному богом, т. е. по типу таинственной и не­разрывной связи души и тела.

Если в «Новой Жизни» были открыты новые аспекты средневековой философии любви, а в «Пи­ре» — новые возможности «энциклопедического» жанра, то трактат о языке открывает горизонт, вообще неизвестный Средним векам. Здесь речь идет уже не о новых аспектах традиционного пред­мета исследования, а о новом предмете. Данте об­наружил живую, самостоятельную и очень актив­ную силу, которая не замечалась за искусственными построениями латыни и формальной логики. Эта сила — естественный народный язык, «вольгаре». В рамках открывшегося горизонта Данте делает первые, но весьма показательные шаги. Для понимания нового предмета потребовался новый ме­тод— исторический. Ведь естественный язык по­стоянно развивается, чутко реагирует на духовные и материальные условия своего существования. Вы­свечивается и другая категория, не свойственная мышлению классического христианского средневе-

62

 

ковья,— нация. Язык оказывается той субстанци­ей, в которой материализуется индивидуальная ду­ша народа, более того, язык позволяет увидеть, что нация не сводится к социальности и религии, к территории и политике. Может быть, у Данте впервые в Средние века зазвучал мотив родины как особого предмета забот и духовных усилий. В то же время Данте — певец «всемирной импе­рии», всеобщей истины христианства. «Национа­лизма» в новоевропейском смысле мы у него не встретим. Прибавим сюда еще одно мнимое про­тиворечие: идея историчности, текучести языка со­четается в теории Данте с уверенностью в бытии идеального языка, которое осуществляется в иерар­хии уровней совершенства и присутствует не где-то в будущем или прошлом, а именно в этой те­кучей современности. Решить эти кажущиеся анти­номии можно так же, как решались противоречия философии любви в «Новой Жизни». Данте — мыслитель середины и равновесия. Таков склад его мышления и такова уникальная историческая точ­ка, в которой оказалось его творчество. Со всей отчетливостью выявляется в его философских и поэтических трудах осознание новой культурно-исторической действительности: это автономия ин­дивидуума, мощь науки, представление о самосто­ятельности и самоценности природы, языка, эмо­циональности, нации. И в то же время аксиомой для Данте остается средневековое учение об иерар­хии мирового бытия, в которой каждый низший уровень живет дарами высшего и имеет смысл в той мере, в какой способен отразить свет более высоких ценностей. Поэтому открытие новых сущ­ностей пока означает лишь большую степень про­никновения смысла в вещество, или, на богослов­ском языке, большую «славу».

63

 

1307—1308 годы как бы отсекают первую треть изгнаннической жизни Данте. Грандиозный замысел «Комедии» отодвигает работу над другими сочи­нениями. Во внешнем мире происходят мрачные события. В 1307 г. Филипп IV начинает разгром ордена тамплиеров, арестовав великого магистра и 72 рыцаря. Ничего подобного история христиан­ского мира еще не знала: процесс над храмовни­ками, длившийся семь лет, был тщательно подго­товлен и продуман; папа Климент V, ставленник французского короля, предает орден, который был главной опорой папства многие десятилетия; ко­ролевские чиновники разворачивают необычайно широкую кампанию, прибегая к фальсификации документов, клевете, дипломатическим интригам. Волна репрессий захватывает Германию, Испанию, Кипр, Англию. Быстрая победа над грозным воен­ным орденом может показаться странной, особен­но если учесть его опыт в крестовых походах, сеть неприступных крепостей по всей Европе, приви­легированное положение во многих государствах (даже английская корона и эталон французского ливра хранились в парижском храме тамплиеров). Однако именно исключительное могущество стало причиной падения храмовников. Слишком велики были страх и зависть, вызванные положением ор­дена. Одни были рады избавиться от конкурентов, другие — от политических врагов, третьи намере­вались поживиться несметными богатствами рыца­рей. Для Филиппа IV борьба с тамплиерами бы­ла стратегической задачей, так как, сломив орден (в 1312 г. он был запрещен), король избавился от последней силы, которая ограничивала его власть. В каких отношениях находился Данте с орденом, сказать трудно. Возможно, как предпо­лагают некоторые исследователи, он был членом

64

 

светского филиала ордена, имевшего во Флорен­ции свое отделение. Даже если это не так, симпа­тии Данте к тамплиерам выражены в «Комедии» и многие ее аллегории проясняются при обращении к истории и символике ордена (см. об этом: 62, 84; 278—279. 116). Данте, несомненно, чувствовал, что расправа с тамплиерами знаменует поворот в европейской истории.

27 ноября 1308 г. произошло событие, которое еще больше повлияло на судьбу Данте. Римским императором был избран Генрих, граф Люксем­бургский. В январе 1309 г. его короновал Кли­мент V, поначалу связывавший с новым импера­тором собственные замыслы. Генрих VII пообещал императорской властью примирить все враждую­щие силы Италии и в 1310 г. ввел свои войска в Северную Италию. Данте с воодушевлением при­ветствует нового «римского короля», надеясь на осуществление своей мечты о единой и мирной Ита­лии, о возрождении величия Римской империи. Он начинает активную политическую деятельность, пи­шет письма-воззвания, призывает Генриха разгро­мить непокорную Флоренцию, лично встречается с императором. Однако вскоре начинается круше­ние надежд Данте. Гвельфский союз городов в Центральной Италии оказывает неожиданно силь­ное сопротивление, население уже не видит в Ген­рихе миротворца, а папа меняет свою политиче­скую ориентацию. Неудачи и несчастья валятся на императора со всех сторон. Неожиданная смерть 24 августа 1313 г., в разгар подготовки войны с Неаполем, прервала деятельность Генриха VII, пришедшего, по мнению Данте, со священной мис­сией, но слишком рано. Для самого поэта эта дра­ма означала еще и то, что путь во Флоренцию ему закрыт окончательно: сентябрьская амнистия

65

 

1311   г.  не включила Данте и его сыновей в списки.

Как уже говорилось, на фоне этих событий шла работа над трактатом «Монархия», который вме­сте с «Комедией» прославил Данте. Следы замыс­ла комментаторы находят в 1307—1308 гг., а за­кончен был труд около 1313 г. В своем сочинении Данте ставит вопрос, который для современников был далеко не теоретической задачей: что необхо­димо для обретения социального мира и благоден­ствия? Недостаток этих божьих даров особенно остро чувствовала измученная междоусобицами Италия. Данте стремится доказать три главных положения: для земного счастья человечества не­обходима империя; власть императора дается ему непосредственно богом; римский народ по праву взял на себя роль имперской власти. Как ни да­леки на первый взгляд эти положения от наших политических реалий, в них мы сможем, пожалуй, увидеть сквозь оболочку средневековой лексики общечеловеческие, а значит, и сегодняшние проб­лемы.

Данте полагает, что происхождение государства было обусловлено грехопадением Адама. Челове­чество оказалось во власти чувственных страстей, из которых самая опасная — алчность, и потому должно было создать общественное устройство, оберегающее людей от самих себя, от их разруши­тельной корысти. Однако это общее место средне­векового мировоззрения у Данте существенно кор­ректируется. Человек даже в своей не испорченной грехом природе есть политическое, общественное существо, которое всегда стремится к общению и совместной жизни. Так же как Аристотель и Фо­ма Аквинский, Данте считает образование госу­дарства естественным процессом. Государство, сле-

66

 

довательно, не несет на себе печати древнего про­клятия и может быть формой счастливой жизни. Грех Адама дает себя знать в том, что алчность людей заражает и само государство, теряющее от этого функции справедливости и вступающее в ко­рыстную борьбу с другими государствами и со своими гражданами. Поэтому, полагает мыслитель, нужна третья сила, которая объединила бы пре­вратившиеся в тезис и антитезис (если перевести Данте на гегелевский язык) общество и государ­ство. Самого различения государства и общества у Данте еще нет, но оно намечается в этой диа­лектике. Что же может претендовать на роль при­миряющей третьей силы? По Данте — только мо­нархия. Мы допустили бы большую ошибку, если бы при чтении Данте отождествили наши представ­ления о монархии с понятиями трактата. В нем речь идет об идеальном образе правителя, имею­щем мало общего с абсолютным монархом нацио­нального государства XVII—XVIII вв. Безгра­ничная власть дантовского императора основана на праве, морали, божественной санкции, на природе мирового устройства. По сути она ограничена силь­нее, чем какая бы то ни было другая власть. Импе­ратор стоит выше страстей, у него нет частной заинтересованности, ему принадлежит все и, зна­чит, ничего в отдельности, к чему он мог бы пи­тать пристрастие. С некоторыми оговорками можно сравнивать этот образ с аристотелевским монархом, с платоновскими философами и стражами, с по­деста (правителем итальянской коммуны), но не с монархом Нового времени. Данте утверждает, что империя как правовое установление предшествует тому, кто осуществляет власть, т. е. императору, который в силу этого не может делить империю на части, ограничивать свою власть и передавать

67

 

ее по наследству. Константин — первый христиан­ский император — совершил, таким образом, не­правовое деяние, когда подарил церкви власть над большой областью в Италии. Данте полагал, что эта ошибка Константина (подложность «дара» еще не известна Данте) сыграла свою роковую роль в проникновении мирских интересов в церковную жизнь. Данте подчеркивает зависимость императо­ра от идеальных принципов, утверждая, что «не граждане существуют ради консулов и не народ ради царя, а наоборот, консулы ради граждан и царь ради народа» (I 12, 10). Как высший судья и законодатель император обязан вмешиваться в те споры, которые нельзя разрешить из-за равенства прав спорящих (таковы споры между суверенными государствами), и его дело — забота обо всех и о государстве в целом. Если же законы и власть употребляются не для общей пользы, то они те­ряют свой правовой характер, ибо извращается сама природа закона (II 5, 2—3). Не только спра­ведливость и порядок, но и свобода есть предмет заботы императора. Свобода — «величайший дар, заложенный Богом в человеческую природу, ибо посредством него мы здесь обретаем блаженство как люди и посредством него же мы там обретаем блаженство как боги» (I, 12, 6). Данте делает отсюда вывод, что живущий под властью монарха наиболее свободен. Ведь свобода — это существо­вание людей ради самих себя, а не для чего-то другого; но это состояние может обеспечить лишь монарх, у которого нет других интересов, кроме выполнения долга. Только он может защитить людей от извращенных государственных систем, которые подчиняют себе народ. С точки зрения Данте, не только демократия, олигархия и тира­ния, но и монархия, если она не есть всемирная

68

 

империя, является узурпацией власти, Данте пре­красно знал, что такое неправая политическая власть. Флорентийская республика показала ему все негативные возможности демократии. Перед глазами были и другие примеры: тирания, оли­гархия и прочие формы больной государственно­сти. Здоровая форма власти для Данте — это со­впадение всеобщего и индивидуального в лице императора. Примечательная деталь: рядом с мо­нархом, по замыслу Данте, должен находиться фи­лософ (III 16. Ср. «Пир» IV 4). Поскольку перед человечеством стоят две цели — блаженство небес­ное и блаженство земное, и руководство людьми должно осуществляться двоякое: верховный перво­священник, сообразуясь с откровением, ведет лю­дей к небесному блаженству, а император ведет их к земной цели. С чем же должен сообразовы­ваться монарх? Видимо, с тем уровнем мудрости, который соответствует земной природе,— с фило­софией. Вот почему духовной опорой монарха дол­жен быть философ; ведь иначе слишком велика бы­ла бы опасность произвола и тирании. Чувство дол­га заставляло Данте-философа стремиться к участию в политических делах, давать советы Ген­риху VII, ввязываться в дипломатию, но действи­тельность не могла ему предложить монарха, до­стойного своего великого советчика.

Итак, главные задачи монарха—зашита свобо­ды, налаживание отношений между политическим!-: элементами империи и установление мира. Только мир может дать человечеству то состояние, которое в Писании названо «полнотой времен», т. е. благо­получие и гармонию. Только в мирном обществ! могут найти себе место справедливость, законность и правда — три социальные добродетели, которые Данте ценил превыше всего. Но мир возможен тог-

69

 

да, когда человек предельно точно воспроизводит образец, заданный самим богом-мироправителем, а для этого нужно, чтобы он отказался от своеко­рыстия, опираясь на универсальное начало в са­мом себе. Монархия, по Данте,— идеальный строй для такого преодоления ложной индивидуальности, поскольку в ней человек подчинен только одному началу и это начало реализует, не поступаясь сво­бодой, всеобщий идеал (см. I 8—9). Данте — истинный певец мира, а его «Монархия», пожалуй, первый трактат о всеобщем мире, который узнала политическая мысль Европы. Интересно, что кантовский трактат о мире возлагает надежды на тот принцип, который Данте рассматривает как глав­ное препятствие на пути к миру,— на корысть. По Канту, люди поймут, что мир выгоден, и (если успеют) наладят мирное существование. Для Дан­те же безликая алчность вносит раздор, и только личность императора может противопоставить един­ство воли разлагающей силе корыстолюбия. Раз­ница в поисках пути спасения в этих трактатах о мире ясно показывает контраст между двумя типами культуры.

Учение о мире и государстве Данте обосновывает также чисто философскими аргументами. В начале «Монархии» (I 3—4), используя терминологию Аверроэса, он говорит, что человечеству присущ некий «возможный интеллект» (intellectus possi­bilis), который составляет его специфическое отли­чие как от животных, так и от ангелов. Животные вообще не причастны мышлению, ангелы обладают актуальной полнотой мышления и вечным бытием. Человеку свойственно фрагментарное и потенци­альное мышление, т. е. человечество при опреде­ленных условиях может в разной степени воспро­изводить то вечное и полное мышление, которое

70

 

реализовано в мире идеальных сущностей. В отли­чие от Аверроэса Данте считает, что человечест­во— это не единая вечная душа с единым интел­лектом, а множество индивидуальных бессмертных душ, т. е. придерживается вполне ортодоксальных христианских взглядов (об отношении Данте к аверроизму см. 48). Но у Аверроэса он заимствует идею потенциального интеллекта для того, чтобы дать картину становления (в истории) и диффе­ренциации (в уровнях) человеческого духа. Вывод, который отсюда следует, принципиально важен для Данте: чтобы быть верным своей природе, чело­вечество должно постоянно превращать потенци­альный интеллект в актуальный, бесконечно при­ближаясь к высшему образцу, а для этого самое главное условие — мир на земле, поскольку без него невозможно ни индивидуальное развитие мыш­ления, ни общение мыслящих индивидуумов. Мир и справедливость для Данте не только социальные категории. Это еще и природные, и сверхприродные (теологические) понятия. Мир создан как вопло­щение благого замысла, предусмотрительность при­роды не уступает предусмотрительности человека, и потому природные процессы и исторические со­бытия как бы соответствуют друг другу в своем внутреннем порядке. «...Порядок, установленный природой, необходимо сохранять правом» (II 6, 3) иначе человеческое общество выпадет из мирового строя. С другой стороны, социальные законы имеют силу и непреложность природных. Об этом Данте выразительно говорит в 6-м письме, обращенном к флорентийцам: «...общественные законы перестают действовать лишь в том случае, если останавливается время»; «всеобщая власть, пуст даже ею долго пренебрегали, никогда не умрет никогда, как бы она ни была слаба, не будет по-

71

 

беждена... этого не хотят ни бог, ни природа...» (3, 371). Космичность права и справедливости еще более ярко будет обрисована в строках «Комедии». Прославляя мир во всем мире, Данте исходит из предпосылки существования универсального субъекта, стремящегося быть в искомом состо­янии,— человечества. Современному читателю по­кажется, что эта предпосылка слишком естествен­на, чтобы обращать на нее внимание. Но такой искушенный знаток средневековья, как Э. Жильсон, усмотрел здесь нечто необычное. Он заметил, что Данте, может быть, первый, кто заговорил о человечестве вообще (см.: 85, 165—166). При этом Данте использовал привычную для христианина модель всемирной общины верующих — церкви. Пожалуй, Жильсон прав, и, когда мы обнаружи­ваем внешне сходные высказывания у средневеко­вых авторов, мы можем убедиться, что речь идет или о «крещеном мире», или о конкретном народе. Данте же говорит именно о человечестве в целом, историю которого можно описывать в терминах социальных и правовых. Эта история не может быть растворена в священной христианской исто­рии, хотя, как явствует из «Комедии», она вклю­чена в историю спасения как необходимая часть. Появление таких новых социальных понятий, как «всемирное правовое государство» и «человечест­во», говорит о новом этапе развития политического сознания. Поспешно усматривать здесь ростки Но­вого времени было бы не совсем справедливо: эти понятия отнюдь не были основой социальной философии XV—XVIII вв. (Лишь историзм XVIII в. приходит к подобным построениям, но на другой основе.) Скорее перед нами итог одного из течений собственно средневекового утопического мышления, так и не получивший развития в рам-

72

 

ках своей эпохи. Есть новый оттенок и в дантовском понятии человека. «...Из всех существ один лишь человек занимает промежуточное положение между тленным и нетленным; вот почему филосо­фы правильно уподобляют его горизонту, который есть середина между двумя полусферами» (III 16, 3—4). Сама по себе мысль не нова (хотя не уда­лось установить, кому принадлежит метафора го­ризонта). Человек причастен и той и другой при­роде, он один предопределен к двум целям — зем­ной и небесной. Но Данте делает акцент на отно­сительной независимости земного предназначения человека и его важности для осуществления божь­их замыслов. Догматическую основу для таких размышлений ему давало учение о двоякой приро­де Христа, но Данте идет так далеко, как только позволяет ему вера. Человек у него и в самом деле «горизонт», а не точка на линии вертикального восхождения. Он должен и преобразить свою при­роду, и развернуть ее сущность так, чтобы испол­нился замысел творения, нарушенный грехопаде­нием. Между этими двумя задачами не могло не возникнуть определенное противоречие, которое Данте попытается сгладить в «Комедии». Здесь в отличие от проблемы «человечества» мы уже можем увидеть очертания Нового времени. Иссле­дователи установили, что учение о тысячелетнем царстве Христа на земле, обещавшее преображение природы, было не только знаменем полуеретиче­ских движений XIII—XIV вв., но и в какой-то мере обоснованием практической роли науки в XVII в.

Самое главное следствие из этих дантовских рас­суждений заключалось, конечно, в идее радикаль­ного разделения функций папы и императора. Дан­те занимает в старом споре о «двух мечах» бес-

73

 

прецедентную  позицию.  Он  не  соглашается  с те­ми,   кто   толковал   евангельский   текст   (Лук.   22, 36—39)   как  указание на то,  что Петр   (церковь) обладает    двумя   мечами    (светской    и    духовной властью), из которых меч светский он вручает им­ператору как вассалу. Данте объясняет этот текст с неожиданной трезвостью и приземленностью (см. III 9), свою же аргументацию строит на вышепри­веденной  концепции  двух  конечных целей  челове­чества.    Соответственно    два   независимых   вождя должны  направлять людей к этим целям:  папа и император. Все попытки взять обе функции в одни руки чреваты, подчеркивает Данте, и нарушением божьей воли, и извращением как религиозной, так и политической жизни общества. Данте, таким об­разом,   выступил   против   господствовавшей   в   его время   концепции  теократии,  которая  обосновыва­лась,   например,   таким   крупным   теоретиком,   как Фома    Аквинский.    Фома   призывал   императоров подчиняться  папе,  как  самому Христу.  Данте же настаивает на том, что император непосредственно предстоит  перед богом,  получает от  него санкции на власть и несет полноту ответственности. Папа, с его точки зрения, наместник не Христа, а Пет­ра. И хотя монарх должен оказывать ему уваже­ние,   подобное   уважению    бога-сына  к  богу-отцу, они  суть   равноправные  выразители   божьей  воли. (Подробнее  о  полемике  Данте  с  теократами   см.: 46. 47. 48. 73).

Особую роль в прояснении статуса всемирного монарха играет у Данте его учение о Риме. Идея Священной Римской империи как наследницы ве­личия Древнего Рима так или иначе проявлялась в большинстве социальных проектов средневековья, тем более что формально она продолжала сущест­вовать и после своего фактического распада. Это

74

 

было  призрачное бытие,  если  говорить  о  полити­ческой реальности, но вполне ощутимое, если гово­рить о самосознании средневековой культуры. Ан­тичный миф о призвании Рима править миром воз­родился  в  зрелом  средневековье,  когда  Рим  стал религиозным   центром   западного   христианства,   и оброс мистическими толкованиями смысла римской власти.  Данте  воспевает миссию  Рима,  связываю­щего земное и небесное царства, ставшего как бы социальной материей боговоплощения, поскольку на Палестину   распространялась   тогда   его   юрисдик­ция. Он замечает, что в то время, когда  родился Христос,  в  империи  царили мир  и  благоденствие (что  указывало  на  идеальную  цель   государства), и  обращает  внимание  на  одновременность  зарож­дения «Марииного корня», т. е. рода девы Марии, и основания Рима. В Средние века любили играть буквами  не  менее,  чем  числами,  и  анаграммы  ча­сто встречаются в символических сплетениях «Ко­медии».   То, что Roma, прочтенное справа налево, дает  Amor,  _и  то,  что  Maria  и  Roma  созвучны, также могло питать мистическое воображение. Дан­те  видит   в   Риме  освященную   плоть   государства, которое начинало свой путь завоеванием, но закон­чить должно утверждением всемирной власти люб­ви.   Нет   сомнения,   что   всемирное   государство   с центром   в   Риме  Данте   представлял   себе   не  как господство италийской нации, хотя он  и гордился остатками    сохранившейся    преемственности.    Как избранничество Израиля было переосмыслено хри­стианством как союз бога с духовным «Израилем», с верующими, так и миссию Рима Данте пытается переосмыслить как идеальную власть справедливо­сти. Такая идеализация была возможна, поскольку политическая  структура  всемирной  империи  виде­лась    ему   как    равноправный   союз   независимых

75

 

городов и царств, во внутренние дела которых им­ператор не вмешивается, оставаясь верховным стра­жем законности. Латинская патристика знает диа­метрально противоположную концепцию Рима, принадлежащую крупнейшему мыслителю христи­анского Запада Августину. Для него Рим — во­площенная государственность, а государство — большая шайка разбойников, по сути не отличаю­щихся от малых шаек. Власть свою Рим получил насилием и обречен на гибель вместе с языческим миром как его предельное воплощение. Однако уже ученик Августина — христианский историк Орозий начинает строить новый вариант мифа о Риме, и Данте, многое почерпнувший в его трудах, при­мыкает к антиавгустиновской традиции. Он не жалеет сил на наивные силлогизмы, которыми, следуя схоластическому обыкновению, доказывает легитимность имперской власти. Но наибольшее впечатление производят не эти искусственные по­строения, а видение какой-то исторической реаль­ности, которое не вмещается в дантовские форму­лы и, может быть, затуманивается тем, что дока­зывается слишком многое: и моральное совершен­ство римлян, и политическое право, и высшее бла­говоление. Довольно важные аргументы — мораль­ный и правовой. Данте ярко очертил этическую волю римлянина, которая ставит его действия над выгодой и страстями, и тем самым определил ха­рактер власти Рима как власть идеала, а не силы. Он настойчиво убеждает нас в том, что римляне преследовали правовую цель правовыми средства­ми, что они «пренебрегали собственными выго­дами для того, чтобы послужить общему благоден­ствию рода человеческого» (II 5, 5), что «империя Римская рождается из источника благочестия» (там же), и, следовательно, власть ее — власть пра-

76

 

ва. Но и тот и другой аргумент без труда можно опровергнуть фактами реальной и такой же дале­кой от моральных идеалов истории Рима, как и всякая другая политическая история. Что же оста­ется? Остается идеализированная модель, которая в чем-то ближе к жизни, чем «грубая действитель­ность».

Данте по-новому взглянул на саму проблему вла­сти. Он увидел опасное противоречие в стремле­ниях теократов подчинить духовному авторитету политическую власть. С другой стороны, он вовсе не хотел, чтобы папство зависело от императорской власти, как то приписывали ему оппоненты. Дур­ные последствия второго достаточно очевидны, в первом же устремлении Данте находит извращение сущности власти. Дух правит не так, как сила или воля. Если мы сделаем его политической силой, он или сам превратится в инструмент земной полити­ки, или уничтожит субъект свободной воли в управ­ляемой им светской общине. Данте не только от­стаивает автономию светской власти, но и бережет чистоту духовного авторитета церкви. Ведь бог строит свои отношения с верующими не на силе закона, а на хрупкой основе веры, даруя людям свободу. Четкое различение духовной и полити­ческой власти позволит, как считает Данте, убе­речься от злоупотреблений. Духовный авторитет открывает содержательный мир истины и путь к спасению, но он не должен воплощать эти идеалы, прибегая к политической власти. Власть политика дает юридические формы действий и силу для их защиты, но не может предписывать выбор мораль­ных ценностей. Если сформулировать проблемати­ку «Монархии» таким образом, то мы увидим, что она не так уж далека от современных коллизий: бездуховная свобода или идейное рабство — между

77

 

этими крайностями мечется история XX века. Дан­те, возможно предчувствуя такой тупик, заранее предсказывая кризис тоталитаризма и либерализ­ма, строго разделяет власть «двух мечей».

XIII век — время утопических мечтаний, и Дан­те можно рассматривать в этом контексте. Но до­вольно быстро исчез сам предмет спора, который Данте ведет с оппонентами: ни папа, ни мифиче­ский император на заре Нового времени уже не играли политической роли. Утопия Данте приобре­ла более широкое значение и выявила свою уни­кальность. Она резко отличается от теократических учений Августина и Фомы Аквинского; она про­тивостоит теориям французских юристов, боров­шихся за принцип национальной самостоятельности государства и не признававших мировой империи; она, наконец, в отличие от чисто политических концепций разделения светской и духовной власти Оккама и Марсилия Падуанского, содержит по­ложительный религиозный и моральный идеал, образ мирового монарха. Церковь отнеслась к «Мо­нархии» намного суровее, чем к «Божественной Комедии»: в 1329 г. она была осуждена, а в 1554 г.— внесена в индекс запрещенных книг. Не­достаточно ортодоксальная для церкви и недоста­точно новаторская для юристов французского ко­роля, эта теория была вытеснена на обочину куль­турного процесса. Может быть, только сейчас можно увидеть, что она принадлежит не только маленькому отрезку «своего времени». Вряд ли при этом нас должно смущать то, что речь в трактате идет о монархе. Дантовский образ монарха не по­хож на реальных сюзеренов средневековья. Еще меньше он похож на монарха из трактата Макиа­велли— тирана, полностью слившегося с миром бездушной причинности (дистанция между этими

78

 

монархами не меньше, чем между дантовскими об­разами Люцифера и Троицы). Возможно, какие-то подсказки в интерпретации идеала «Монархии» могут дать мотивы политических работ таких рус­ских мыслителей, как Ф. И. Тютчев, Вл. Соловь­ев, И. А. Ильин, чьи поиски не были прямо свя­заны с «монархизмом» в обычном смысле слова, но скорее воскрешали дух политической фантазии Данте. Во всяком случае, парадоксальная живу­честь построений «Монархии» говорит о том, что этот трактат не только обозначил некий момент равновесия между социальным мышлением сред­невековья и Возрождения, но и закрепил духов­ный опыт, понадобившийся через 600 лет.

Вторая изгнанническая эпоха заканчивается в 1313—1314 гг. После смерти Генриха VIII Данте расстается с надеждами на близкий перелом в судь­бе Италии. Заключительный акт этой политической драмы — события 1314 г. В марте на парижской площади были сожжены руководители ордена хра­мовников; французский король мог торжествовать победу не только над тамплиерами, но и, пожалуй, над многовековыми устоями христианской Европы. Была ли то месть рыцарей или случай, но в том же году внезапно умирает папа Климент V и гибнет на охоте Филипп IV. Последние семь лет своей жизни Данте посвящает завершению «Божествен­ной Комедии». Очередная флорентийская амнистия предоставила возможность вернуться на родину, но Данте не принял условий примирения, задеваю­щих его гордость, и в октябре 1315 г. последовал новый смертный приговор. Поэт кочует от одного княжеского двора к другому, живет некоторое вре­мя у гибеллинского лидера Кан Гранде делла Ска­ла, с которым его связывает глубокая дружба и взаимное восхищение. Однако, не порывая с Кан

80

 

Гранде, он переезжает в Равенну, последнюю сто­лицу   древней   Римской   империи, — как   предпола­гают, в 1317 г. Здесь, в окружении друзей и уче­ников,  он  в  творческом  покое проводит  оставши­еся годы жизни. Летом  1321  г. обострились отно­шения  Равенны  и Венеции,  и  Данте вошел  в  со­став  дипломатической  миссии,  улаживающей  кон­фликт. На обратном пути из Венеции он заболел малярией и умер  14 сентября. Данте успел закон­чить  свое  великое  творение,   но   завершающие   13 песней долго не могли найти. Боккаччо сообщает, что ровно через восемь месяцев после смерти поэ­та его сыну Якопо приснился сон, в котором Дан­те указал на тайник, где и были найдены послед­ние песни «Рая». Современные комментаторы про­заично предполагают, что обнародовать этот текст мешали   политические   соображения.   Прах   Данте остался в Равенне навсегда, несмотря на попытки Флоренции  вернуть  своего гения  на  родину  хотя бы после смерти.

81

Оглавление          Наверх           Biblio Italia