АКАДЕМИЯ НАУК ГРУЗИНСКОЙ ССР

ИНСТИТУТ ПСИХОЛОГИИ им Д. Н. УЗНАДЗЕ

Р. Г. Джваршейшвили

ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА ХУДОЖЕСТВЕННОГО ПЕРЕВОДА

«МЕЦНИЕРЕБА» ТБИЛИСИ

1984

88:83
151:808.03
Д 403

Работа представляет собой теоретическое и экспериментальное исследование психологической проблемы художественного перевода, иначе говоря, совместного переноса на другой язык содержания и формы, понимаемой как "определенная данность и развертывание" этого содержания. Эта "определенная данность" составляет данное художественное содержание и включает в себя определенный в словесном виде экспрессивно-выразительный аспект рядом с логическим смыслом.

Книга рассчитана на широкий крут читателей, как на специалистов, психологов и лингвистов, так и на лиц, интересующихся теоретическими и практическими вопросами художественного перевода.

Издательство "Мецниереба" 1984

ВСТУПЛЕНИЕ

Перевод в его наиболее общем определении - это процесс передачи текста определенного содержания о одного языка на другой. В прошлом проблема перевода ставилась в основном в связи о переводом художественных текстов и входила в компетенцию литературоведов, поскольку перевод образцов классической поэзии и доныне остается не до конца разрешенной задачей. Причиной этого является не недостаточность опыта или специальных знаний, а более глубокие явления, связанные со сложной проблемой - проблемой возможности создания полноценных переводов художественных текстов о любого языка на любой язык. Следует учесть также и то, что перевод с некоторых языков на один, определенный язык часто представляет гораздо большую трудность, чем на какой-либо другой язык. Мы подчеркиваем это в связи с тем, что данное обстоятельство определенным образом связано о природой языка вообще, следовательно, также и с проблемой перевода. Кроме того, в специальной литературе на это имеются соответствующие указания / 25 /.

Симптоматично также, что очень хороший перевод иногда и не считается переводом, во всяком случае, об удачном переводе обычно говорят как о конгениальном. Гоголь в этом случае сравнивал переводчика о невидимым, прозрачным стеклом / 26 /. Примером тому могут служить переводы В.Чуковского, которые, по словам В.Г.Белинского, "даже нельзя назвать переводами, так как они читаются как оригиналы" / 21 /. Это утверждение связано о содержанием той проблемы, о которой мы говорили выше, а именно, с проблемой возможности выполнения полноценного перевода художественного произведения вообще.

Практики перевода давно убедились в том, что полноценный художественный перевод подразумевает определенную неточность. Вокруг "неточной точности" и по сей день происходят бесконечные опоры и дискуссии. Порой выявляются парадоксальные факты. К примеру, на состоявшейся в Москве / 53 / в 1979 году международной встрече переводчиков обсуждался симптоматичный вопрос о том, плохо или хорошо, когда автор оригинала знает язык, на который переводится его произведение(имеется в виду художественное произведение - Р.Д.). К.Уинстон, говоря о тех случаях, когда автор оригинала знает язык перевода, указал на необычайную настойчивость, с которой авторы требуют буквального перевода каждого слова своего оригинала, хотя сами великолепно чувствуют и видят все неудобства и, следовательно, неприемлемость много перевода / 53; 215 /. Хороший переводчик обычно не боится отступить от оригинала, так как, по замечанию, высказанному на той же встрече из-

вестным переводчиком В.Левиком, "вое эти отступления будут дополнять или развивать оказанное автором, или показывать то же самое о новой, неожиданной стороны. Сказал же Гёте о переводе "Фауста", созданном молодым Жераром де Нервалем "Он показал мне моего "Фауста" таким, каким я его доселе не видел!" /53; 218/. Все это свидетельствует о творческом характере процесса перевода, но не только художественного, а во многих случаях и научного, особенно когда речь идет о переводе теоретических положений. В специальной литературе часты указания на то, что дословный перевод даже научного материала может полностью изменить его характер. По остроумному замечанию Энгельса, "если переводчик переводит буквально, он может очень легко дать образец превращения немецкой мысли в английскую бессмыслицу" /I; 243 /. В своей статье о переводе А.Скоумал пишет: "Читая научный трактат, переведенный на иностранный язык, я не могу отделаться от впечатления, что читаю юмористическое сочинение. Примечания переводчиков кажутся написанными не для читателей, а для ^школьников, которым предстоит экзамен по этой теме" / 49; 102 /.

Итак, хороший переводчик является в определенном смысле творцом, но о каком творчестве может идти речь в данном случае? Вопрос этот и по сей день остается открытым. Существует мнение, согласно которому творчество переводчика подобно творчеству актера. Известно, что наивысшим достижением творчества актера является не отклонение от замысла драматурга, а его воплощение. Однако каждый большой артист по-своему решает эту задачу: то же можно сказать и о хорошем переводчике, творчество которого состоит в своеобразной интерпретации оригинала, либо подобно последней. Допущение возможности интерпретации подразумевает многообразие переводческих решений. Согласно справедливому мнению некоторых авторов, такое многообразие заложено в самом оригинале. В этом случае перевод отождествляется с диктуемой оригиналом интерпретацией, а по мнению известного теоретика перевода И.Левого, перевод как вид искусства представляет собой промежуточную категорию между оригинальным творчеством и исполнительским искусством / 30 /. По мнению поэта и переводчика А.Цибульского, сам Важа Пшавела дает повод для лирического, музыкального начала Цветаевой и для эпического, живого начала Заболоцкого. Резко противоположные переводы не только не исключают друг друга, но и не противоречат оригиналу, который совмещает в себе возможности разного рода и каждого из них / 14 /.

Многие авторы считают, что многообразность и многозначность оригинала должна быть сохранена и в переводе, так как они понимают перевод не как интерпретацию, а как репродукцию, только не механи-

ческую, а осуществляемую переводчиком путем "творческой интерпретации". В этом они видят парадоксальную диалектику искусства перевода вообще / 2 /. Под "творческой интерпретацией" ими понимается такой перевод, который переносит на другой язык вое заложенные в оригинале возможные интерпретации.

Однако как бы мы не называли перевод, просто интерпретацией или "репродукцией", оба определения, безусловно, подразумевают понимание текста, глубокое проникновение в его содержание. Без этого невозможен его перенос на другой язык. В то же время, вникнуть в содержание произведения настолько, чтобы быть в состоянии предусмотреть каждую из его возможных интерпретаций, по-видимому, является неосуществимой задачей. Как мы видели на примере Гёте, часто сам автор не осознает до конца вое многочисленные стороны своего произведения. Ведь именно переводчик помог Гёте увидеть своего "Фауста" таким, каким он его до тех пор не видел!

В разные эпохи то или иное произведение расшифровывается, вернее, интерпретируется по-разному / 72 /. Как же требовать от переводчика учета и передачи всех возможных интерпретаций произведения? Ведь в оригинале с.самого начала даны "зародыши" этих интерпретаций, поскольку все многообразие, глубина содержания, а также весь последующий авторский анализ вплетаются автором в произведение без их сознательного предусмотрения. Разве может все это осознать и предусмотреть переводчик при переводе произведения на другой язык? Именно в этом и состоит сложнейшая психологическая проблема перевода, попыткой разобраться в которой и является настоящая работа.

Как было оказано, проблемой перевода всегда больше интересовались языковеды и специалисты литературы. В их компетенцию не входило и не входит рассмотрение и учет психологических аспектов этого процесса. Но, поскольку вопросами перевода занимаются именно они, нельзя оставить без внимания накопленные ими факты, так как их верные, порой интуитивные догадки и наблюдения представляют определенный интерес именно с психологической точки зрения.

В то же время нужно отметить, что в 40-х годах нашего столетия проблема перевода встала уже не в связи с переводом художественных, а других видов текста, когда кибернетика актуально поставила вопрос об автоматизации перевода. Вопрос этот имел прежде всего практическое значение, а его теоретическая разработка служила разрешению вышеуказанной задачи.

Общеизвестно, что основной целью кибернетики является моделирование и автоматизация некоторых человеческих действий, в том

числе и мыслительных процессов. Что же касается перевода, его автоматизация предъявляла соответствующие требования к переработке содержательного материала языка, состоящей в осуществлении формализации этого материала, его семантической и синтаксической конкретности и в нахождении методов такой формализации, ибо без этой последней невозможно осуществление автоматического перевода.

Как и методологические принципы кибернетической практики вообще, так и теория автоматического или машинного перевода имеет свою философскую основу в лице неопозитивизма. В лингвистике же решению задачи автоматизации перевода способствовал господствующий в этой науке структурализм.

Вставшее перед машинным переводом первое серьезное препятствие в виде "семантического барьера",. заставило занятых разработкой этой проблемы лингвистов и математиков пересмотреть свой подход к семантике, причем пересмотр этот должен был произойти с тех же позиций неопозитивизма, одним из основных принципов которого является физикализм, т.е. унификация всей науки на основе языка математической физики. Это означает признание языка физики универсальным языком всех наук. Попытка автоматизации перевода была связана именно о подобным образом понятым физикализмом.

На этих философских посылках были основаны надежды и попытки специалистов преодолеть семантический барьер. Что же касается частного вопроса создания такого языка, который дал бы возможность осуществления автоматического перевода с одного языка на другой, исторические предпосылки этих попыток видны не в неопозитивистской, а в более ранних философских системах, в частности, Декарта и Лейбница.

Язык, о помощью которого должен был осуществиться автоматический перевод, о необходимостью требовал построения единой для всех языков искусственной системы синтаксических и семантических правил. Такая система могла бы быть построена лишь на основе правил языка логистики. Логистика давала синтаксис, т.е. модель, семантическими же элементами выступали те знаки, которые должны были выражать точные понятия, вернее, их компоненты. Одним оловом, это должен был быть формализованный язык в виде исчисления, так как машина может оперировать только таким точным, очищенным от всего лишнего языком. Такой логический или идеальный язык, по мнению энтузиастов автоматического перевода, является как бы скелетом всех естественных языков и автоматизация процесса перевода полностью зависит от такого языка.

Трудности, связанные с созданием очищенного от "шумов" языка,

которые о годами вое больше и больше давали о себе знать, заставили исследователей признать, что естественный язык не терпит редукции и что в нем есть нечто такое, что никогда не подчиняется подобному насилию / 22, 23, 28, 39 и др./.

Неудачи машинного перевода вызвали живой интерес к самой природе процесса перевода. Появилось множество лингвистических теорий, пытающихся описать общие закономерности, характеризующие этот вид человеческой деятельности.

Рассмотрение таких типичных для того времени лингвистических теорий, как теории Найды и Кэтфорда, наглядно показывает, что в лингвистических теориях этих авторов чувствуется стремление преодолеть логицизм и противопоставить ему новый сдвиг. Однако в своей теории перевода вышеназванные авторы сводят этот процесс к выделению и переносу на другой язык тех же лингвистических компонентов, хотя, тем самым, противоречат собственной общелингвистической позиции.

В конце концов ни одна из этих теорий не смогла преодолеть логицизм и механицизм, поскольку вое это было обусловлено неверной постановкой самой проблемы.

Именно то обстоятельство, что, с одной стороны, в литературоведении подчеркиваются трудности перевода художественного текста, а о другой стороны, то, что в кибернетике, во всяком случае на первом этапе исследования, чувствовался чрезмерный оптимизм (см., например, 16), который не оправдался в будущем, говорит о том, что проблема перевода вызвана сложностью природы самого языка и трудной задачей понимания его сути. Общеизвестно, что на сегодняшний день сфера машинного перевода ограничена текстами, представляющими очень узкие регионы языка, в то время как сфера художественного перевода, несмотря на всю свою сложность, становится все шире и шире.

Для освещения этой проблемы, связанной с психологической природой языка, наиболее целесообразным является противопоставление машинного перевода переводу художественному, т.к. в специфике художественного языка, а следовательно, и художественного перевода, наиболее четко отражено своеобразие естественного языка.

Специфика художественного языка состоит в выделении субъективной сферы, т.к. в "определенной данности" любого художественного содержания и, в частности, художественного языка опредмечен аспект переживания субъектом того или иного объективного содержания. Именно этот аспект создает в данном случае новое, художественное содержание /38; 39 /.

Наглядной иллюстрацией важной роли эмоции в художественном языковом творчестве является теоретическая и экспериментальная критика та-

кой популярной современной теории, как теория эмоционального компонента значения Осгуда.

Согласно концепции Осгуда, значением слова является эмоциональный компонент, появляющийся в виде реакции на данное слово. В действительности же этот компонент выражает лишь отношение субъекта к настоящему значению слова /6; 50 /. Об этом говорит хотя бы то, что в результате применения его метода семантического дифференциала английское "Lone.sorr\e.ti.e.:! " и немецкое " Eimo.wthait " получили разные оценки, что дает автору теории право говорить о разных значениях этих двух слов, а совпадение профилей слов "любовь" и "красный" - о близости и даже идентичности их значений.

Критическое рассмотрение понятия значения Осгуда позволяет экспериментально проверить подвижность того эмоционального компонента, который, согласно Осгуду, является значением слова, должен служить основой однозначного применения этого последнего. Однако большой интерес представляет то, что данный эмоциональный компонент характеризуется особой подвижностью в процессе применения слова в художественном контексте. Доказательство этого положения опровергает и господствующие доныне в теории художественного языка основные принципы эмоциональных теорий (Вундт и др.), согласно которым слово привносит в контекст тот эмоциональный тон или компонент, который в Действительности обладает обозначаемое этим словом содержание. Как осгудовская, так и другие эмоциональные теории, подчеркивают статический характер этого компонента. Результаты же наших экспериментов выставили вперед как раз динамический характер эмоционального компонента и его изменчивость в зависимости от фиксированной установки и контекста.

Эти результаты имеют непосредственную связь о художественным переводом, поскольку в переводе, и особенно в художественном переводе, большое значение приобретает перенос на другой язык индивидуального контекста или формы, функция которого состоит в создании художественного содержания как такового и которая полностью игнорируется в таких новых теориях перевода, как теория Харриса и Селескович, понимающих процесс перевода как перенос того или иного содержания, опираясь на языковые возможности человека без какого-либо учета контекста или формы.

Исходя из психологического определения формы как "определенной данности содержания" / 38 /, следует подчеркнуть необходимость учета в процессе переводами особенно художественного перевода, вербального контекста как имеющего определенную форму, т.к. "определенная данность содержания" или форма создает то лишнее, что и составляет

собственно художественное содержание, природа которого не может быть объяснена ни эмоциональными теориями классической психологии, ни теорией значения Осгуда. Это "лишнее", обусловленное формой произведения, невозможно свести только к логическому смыслу, но оно соответствует и находится в закономерной связи о логическим содержанием произведения.

Психологическая реальность данного положения подтверждается экспериментами, которые выявили взаимообусловленность формы и содержания при художественном переводе, а также показали роль логических и нелогических компонентов в данном виде перевода.

Все вышеизложенное.в определенной степени освещает природу языка и связанного с ним психологического механизма процесса перевода, что, на наш взгляд, может внести определенный вклад в изучение языкового процесса вообще, а также в исследование перевода как одного из видов человеческой деятельности.

ГЛАВА I

К ВОПРОСУ О МАШИННОМ ПЕРЕВОДЕ

§ I. Философские истоки т.н. "идеального" языка

Прежде чем перейти к изложению наиболее общих принципов и методов машинного перевода, следует кратко остановиться на вопросе универсального или логически правильного языка, имеющего прямое отношение к данной проблеме.

Идея такого языка зародилась еще в древности и связана о созданием основ математической логики.

Уже в системе объективного идеализма Платона четко прослеживается мысль об использовании математических аналогий в качестве моделей для гносеологических рассуждений, а у "отца формальной логики" Аристотеля, по мнению специалистов, явно видны зачатки принципов исчисления высказываний / 51; 45 /.

В средние века попытка механического моделирования логических операций принадлежит Раймунду Луллию, пытавшемуся построить так называемую "логическую машину". Манипулируя неподвижными и вращающимися кругами своей машины, на которых были изображены исходные понятия и направления их комбинаций в виде стрелок, Луллий, как ему казалось, мог моделировать силлогистические процессы, которые понимались как сложение и перестановка понятий / 51 /. Такова была попытка Луллия механизировать логические операции.

Рационализм и механицизм 17 в., у истоков которых 'стоит Декарт, вновь выдвинули на передний план идею механизации и математизации процессов мышления, что привело к четкому выделению проблемы универсального языка науки: Декарт искал такой метод, с помощью которого ему удалось бы создать универсальную систему науки. Рационализм Декарта как великого математика, созрел под влиянием математических процессов логического характера. Наиболее общими и необходимыми истинами он считал только математические истины. Отсюда ясно, что по Декарту, любая истина должна найти свое отражение в соответствующем математически точном языке, в котором, подобно математике, было бы дано лишь несколько основных элементов, посредством которых стало бы возможным построение всей системы (в математике такими основными элементами являются цифры). Декарт первый, в одном из своих писем Мероену, высказал мысль о возможности создания математического (алгебраического) языка / 42; 197 /.

Первая попытка построения такого языка принадлежит Лейбницу, ко-

торый, находясь под сильным влиянием Декарта, мечтал о создании логики в виде исчисления. Его идеалом был такой искусственный язык, который дал бы возможность достичь совершенства в области научных открытий и найти такие же методы анализа, какие дает алгебра в сфере цифр. Он считал, что такой наглядный, построенный по аналогии о математикой, язык "помог бы увидеть ошибку собственными глазами и когда возникают споры между людьми, достаточно было бы только оказать "Посчитаем", чтобы увидеть, кто прав" / 56 /.

Исходя из вышесказанного и соответственно позиции появившихся впоследствии сторонников т.н. идеального языка, при наличии точных понятий (элементов) и правил их соединения и перехода друг в друга (которые выполняли бы роль синтаксиса), можно было бы построить искусственный язык в виде исчисления, который представлял бы собой скелет всех естественных языков и к которому можно было бы свести содержание любого естественного языка. Подобный язык был создан современной логистикой. Отец логистики Фреге, еще в 19 в. говорил о "формальном языке чистого мышления", в то время как неопозитивизм вообще понимает науку как язык, представляющий собой точную систему наглядно воспринимаемых знаков и правил их комбинирования по их терминологии, синтаксиса. Этот подход всю структуру науки представляет в виде формального логико-математического исчисления. Такой язык, согласно Расселу, требует:

1. Строгой точности, четкости языкового знака в смысле обозначаемого им объекта (никогда одного и того же имени для двух простых).

2. Минимального количества этих знаков (только одно имя для каждого простого).

3. Строгую определенность формальных законов их сочетания и перехода друг в друга / 39; 78 /.

Все это явилось своеобразной предпосылкой к созданию машинного перевода, так как при наличии универсального языка - скелета всех языков - стало бы возможным сведение к нему всех естественных языков и это дало бы возможность автоматизирования процесса перевода.

Исчисление - это система правил оперирования знаками, состоящая из основных и выводных формул, которая применяется для быстрого и автоматического решения задачи. Формы исчисления возникли в пределах математики, но впоследствии вошли в логику. Передача содержания определенных знаний на языке исчисления, построенного с помощью методов логики, представляет собой попытку формализации этих знаний. Такие попытки широко используются в современной вычислительной технике и кибернетике.

Таким образом, машинный перевод уже практически поставил вопрос о создании универсального языка.

§ 2. Наиболее значительные теории машинного перевода

Еще в 30-е годы нашего столетия изобретатель П.П.Троянский, которому принадлежит первый проект автоматического перевода (фактически, это был проект автоматического словаря) / 8 /, при разработке своей методологии автоматического перевода руководствовался принципом единого логического строя всех естественных языков.

На основе этого единства П.Троянский создал общую для всех языков форму "логического разбора" как промежуточную в процессе перевода форму текста. Исходя из этого, он высказал мысль о возможности автоматического перевода с помощью универсального языка-посредника / 36; 9-10 /.

Идеи Троянского были вскоре забыты, однако вопрос машинного перевода и вместе с ним универсального языка, наиболее актуально встал после второй мировой войны.

В первых проектах машинный перевод был представлен как такой дословный перевод, при котором переход с одного языка на другой должен был осуществляться установлением непосредственной связи между словами обоих языков / 33 /. Однако неприемлемость такого подхода очень скоро дала о себе знать и единицей перевода было установлено не слово, а предложение. Это вызвало необходимость использования при составлении машинных проектов синтаксического анализа, хотя вскоре выяснилось, что метод синтаксической обработки недостаточен для преодоления трудностей, связанных с различием в смыслах слов разных языков. Это обстоятельство создало то, что впоследствии было названо "семантическим барьером". Остро встал вопрос о преодолении этого барьера, что вновь на передний план выдвинуло проблему языка-посредника.

Появилось множество подходов и теорий, которые старались как-то разрешить проблему семантического барьера и разработать собственный

2 Имеются в виду т.н. "универсалии" или те общие познавательные категории, которые отражены во всех языках (категория времени, субстанции и др.). Кроме них, во всех языках имеются слова, выполняющие т.н. структурную функцию. К ним относятся синтаксические союзы и слова, выражающие общие категории (вое, каждый и др.) и т.н. "структурные константы". Структурные константы всех языков соответствуют одним и тем же логическим константам (отрицание, дизъюнкция, конъюнкция и т.д.). Созданное на их основе исчисление должно представлять I собой мета-язык, в терминах которого была сделана попытка выравнивания языков.

проект этой переходной ступени при переводе.

I. Хронологически самой ранней из этих теорий считается теория, созданная под руководством профессора Чекатто в Миланском центре кибернетики / 32; 199-222 /. Итальянские кибернетики старались преодолеть вставший перед машинным переводом семантический барьер о помощью т.н. "языка мыслей". По их мнению, в процессе перевода человек не сразу устанавливает соответствие между двумя языками, а сначала переводит знаки языка инпута на знаки мыслей, т.к. считалось, что олова естественного языка называют не реальные объекты, а мысли, создаваемые человеческим разумом. Поэтому для осуществления машинного перевода необходимо было выделить элементы мыслей и установить правила их соединения.

Чекатто старался выделить из смысла слова отдельные элементы, представляющие собой его абстрактные части, такие, как, например, чистые свойства, пространственные характеристики и т.д. Причем, временное соединение этих чистых свойств, согласно Чекатто, должно происходить с помощью операций коррелирования. Машинный перевод рассматривается ими как "понимание" оказанного на языке инпута, т.е. построение корреляционной сети из выделенных смысловых элементов и последующая его расшифровка на языке аутпута.

2. Одна из наиболее авторитетных теорий языка-посредника была создана Кембриджской лингвистической группой под руководством Мастермэн / 17, 81-89 /. В работах этой группы проведена основная мысль, заключающаяся в необходимости для осуществления процесса перевода, создания переходной ступени - языка-посредника, причем функцию этого последнего должно было выполнить формальное исчисление, а не какой-либо конкретный язык.

В основу этой теории был положен идеологический словарь Роже, известный под названием "Тезауруса" . Словарь этот представляет собой сборник слов английского языка, который поделен на тематические классы или "темы". Примеры "тем": целое, часть, начало, конец, время, переход и т.д. Каждому слову приписывается индекс той "темы", к которой она относится или обычно встречается в разных случаях своего применения. Синонимам приписываются общие номера "тем". Каждое слово может быть охарактеризовано как множество индексов, обозначающих "темы". По мнению руководителя этой группы, Мастермэна, число употреблений олова, в принципе, бесконечно, однако число первичных, нелингвистических ситуаций ("тем") - конечно / 5 /. С помощью такой системы индексов "тем" высказывалась мысль о построении мета-языка в виде ис-

Тезаурус - это язык, понимаемый как система контекстов; для объяснения непонятного слова оно дается в более наглядном контексте.

числения, который выполнял бы роль переходной ступени в процессе машинного перевода.

3. Наиболее перспективной школой 50-60-х годов считалась советская школа, которая на первом этапе своей работы была известна как школа "семантических множителей". В своей работе это направление прошло два основных этапа / 29 /, хотя основные принципы ее работы не претерпели существенных изменений.

На первом этапе своей деятельности исследователи этого направления пытались решать семантические проблемы с помощью т.н. "смысловой записи". Этот своеобразный язык-посредник, по их мнению, должен был содержать "все то и только то, что является инвариантным для всех предложений, синонимичных переводимому" / 18, 19 /. Как они пытались осуществить запись этого инвариантного?

Согласно этой позиции, слово не является смысловой единицей языка. Сложные значения некоторых слов были разложены на т.н. "семантические множители", т.к. считалось, что эти множители включают инварианты синонимичных выражений, причем их выделение осуществлялось путем сравнения синонимичных слов и выражений. Например, значение таких выражений, как "ему нездоровится - он плохо себя чувствует", записывалось с помощью трех семантических множителей: отрицание, положительность и ощущение. Иыю выделено около 2000 множителей, в терминах которых авторы собирались описывать и записывать вое множество слов и выражений естественного яэака. Им казалось, что в процессе разложения слова на семантические множители ими учитываются все те реальные ситуации, в которых используется данное слово, и поэтому семантический множитель рассматривался как элемент ситуации, описанный о помощью языка, а сама ситуация - как упорядоченное множество таких элементов. В терминах семантических множителей последователи данного направления пытались записать не только слова, но и целые фразы, причем синтаксический анализ фраз должен был проводиться до записи с помощью специально составленных алгоритмов. Утверждалось, что один и тот же алгоритм семантической записи мог пригодиться для записи в некоторых случаях до 400 фраз, а для преобразования семантической записи во фразу был введен целый ряд фиксированных правил.

По мнению авторов, этот подход должен был дать возможность строгого описания языковых значений, причем описание должно было носить характер исчисления. Они надеялись, что искусственную систему семантических множителей и элементы синтаксиса можно было рассматривать как семантический мета-язык, который был бы эффективнее естественного языка, так как этот язык был бы менее избыточен и более формализован, чем естественный. Такой язык создал бы реальную возможность

осуществления машинного перевода, поскольку сила такого формализованного языка в его общности. Ведь семантические множители являются общими для всех языков и язык, составленный из них, мог бы быть признан универсальным языком. По мнению Ю.Г.Апресяна, "такой язык должен рассматриваться как логически совершенный язык в понимании Рассела" / 5 Л

Последующие неудачи машинного перевода заставили исследователей пересмотреть свои основные принципы, дабы создать более гибкие и менее строгие модели. Следует отметить, что как теория перевода вообще, так и теория машинного перевода в 60-х годах оказались под сильным влиянием позиции Хомского, согласно которому язык рассматривается как система поверхностных и глубинных структур. Исходя из этой позиции, инвариантом перевода стали считать именно последние /63 /.

Некоторые изменения претерпела и вышеописанная школа. Была сделана попытка описания глубинных структур в терминах "базисных национальных языков" /6, 7, 20/, требования к которым остались фактически теми же, что и при первом варианте модели. Национальные базисные языки также должны были обеспечить максимально однозначное, развернутое и свободное от идиоматичности конкретных языков представление смысла.

Считалось, что базисные языки должны оперировать "глубинным" синтаксисом, в котором фигурирует шесть синтаксических отношений, по существу аналогичных правилам логического синтаксиса.

Что же касается лексики базисных языков, то эта последняя была представлена ими т.н. лексическими функциями. "На уровне глубинной лексики, - говорили авторы, - должны существовать только независимые слова и символы лексических функций. Если на поверхности мы имеем, например, целый ряд слов: наивысший, категорический, строгий, тяжелый и т.д. - для всех них имеется одно глубинное Мэ^ "/34; 10-15/.

Какими соображениями руководствовались эти исследователи при отборе лексических средств для "базиков"?

1. Этих средств должно было быть как можно меньше.

2. Они должны были быть интуитивно элементарны, чтобы дать возможность установить непосредственную связь между разными языками.

3. Их должно было быть достаточно для выражения любого смысла, хотя бы даже корявым и громоздким образом / 20, 184 /.

Ясно, что и в этом варианте был использован строго формализованный аппарат и это вполне закономерно, так как модель содержит алгоритмы (правила) для обработки текстов на электронно-вычислительной машине и поэтому процедуры, предусмотренные моделью, должны были быть однозначны и логически упорядочены, чтобы, по мнению авторов, не возникла необходимость в добавлении какой-либо новой информации.

Не трудно заметить, что несмотря на кажущееся различие подходов, каждую из вышеизложенных теорий характеризует: I) понимание перевода как передачи мысли, а не как процесс установления соответствия между двумя языками; 2) рассмотрение мысли или смысла как неязыкового, вернее, траноязыкового феномена? 3) допущение возможности выделения определенного числа основных элементов смысла; 4) определение этих элементов как общих для всех языков.

§ 3. К вопросу критики малинного перевода

Вопрос критики машинного перевода интересен прежде всего о точки зрения объяснения природы языка. Мы хотим коснуться той части критики, где ставится вопрос о возможности сведения естественного языка к тому логически правильному или формализованному языку, который должен лечь в основу машинного перевода.

Согласно распространенному мнению, неудачи машинного перевода были вызваны попыткой обработки языка теми логико-математическими методами, о помощью которых исследователи данной проблемы пытались создать формализованный, т.е. очищенный от воякой идиоматичности и полисемантичности т.н. "язык-посредник", причем язык этот не должен был выходить за рамки логического исчисления высказываний.

Известно, что сомнения в правомерности таких посылок, а также в возможности создания т.н. "идеального" языка, имели место уже в начале исследования проблемы машинного перевода; многие энтузиасты этого дела довольно скоро отказались от данного проекта.

Первый серьезный критический отзыв, который исходил от самих исследователей машинного перевода, принадлежит одному из ведущих поборников машинного перевода, логику И.Бар-Хиллему, который впоследствии вообще отверг возможность осуществления машинного перевода / 59 /. Уже в 1959 году он доложил Американскому Национальному Ученому Совету, что "нет и в ближайшем будущем не предвидится никакой чисто автоматической методики, которая позволила бы существующим в настоящее время вычислительным машинам разрешить проблему полисемии, например: слово " рам. " в таких фразах как "А рап. ^ ^ Ми 'Ьо* " и А {,о\ ^ !.п. 4^3. ре.и. в том же смысле, как это сделал бы человек -быстро и безошибочно" / 50; 210 /.

Вторым серьезным критиком машинного перевода в 60-х годах был крупный специалист по электронно-вычислительной технике, американский кибернетик М.Таубе. В течение ряда лет вместе со своими коллега-Перевод первой фразы "Ручка в пенале", второй - "Пенал в детском манеже". В обеих фразах использовано полисемантическое олово " ", которое в первом случае переводится как "ручка", а во втором - как "детский манеж".

ми он пытался разрешить проблемы, связанные с переработкой начальной информации в удобную для машинной обработки форму. В процессе работы эти последователи постоянно чувствовали ограниченность возможностей автомата. Особенно большие трудности встали перед ними тогда, когда они пытались формализовать такие языковые продукты человеческого разума, как "понятие", "идея", "смысл". В конце концов эта одна из ведущих групп, занимающихся кибернетическими исследованиями, пришла к довольно пессимистическим выводам относительно возможностей кибернетических машин вообще и к полному отрицанию перспектив машинного перевода, в частности.

Свои основные выводы и аргументы Таубе подытожил в книге "Вычислительные машины и здравый смысл" /52 /. В книге дана основательная и всесторонняя критика машинного перевода, но для нас особый интерес представляют критические аргументы, касающиеся возможностей формализации естественного языка. Эти аргументы Таубе могут быть очень коротко изложены следующим образом.

Прежде всего он выражает мысль о том, что вое то, что можно сформулировать в виде правил, в принципе, можно автоматизировать. Следовательно, переходить к автоматизации можно только в том случае, если построено формальное правило той или иной функции. Поскольку при переводе мы имеем дело о естественным языком, а машина может оперировать только формализованным материалом, в случае оптимизации перевода встает вопрос о формализации естественного языка. Но "язык, как система содержательных символов, устных или письменных, не есть формальная система и не может быть сведена к ней без разрушения его истинной природы. Когда язык формализован, он перестает быть языком и становится кодом..." / 52; 18/ - заявляет Таубе.

По мнению Таубе, даже с помощью простого рассуждения можно установить невозможность машинного перевода. Машинная система - это автоматическая система, которая должна использовать принципы подстановки и эквивалентности. Например, если язык А формально (автоматически) отобразить в языке В, то на некотором уровне должно существовать взаимно-однозначное систематическое соответствие между элементами языка А и элементами языка В. Таубе считает, что никто всерьез не допускает существования такого взаимно-однозначного соответствия ни для какой пары естественных языков, или даже для естественного и такого формального языка как исчисление высказываний. Поэтому Таубе приходит к следующему выводу: "Если машине и суждено переводить, то она будет это делать формально

и, так как перевод в формальном смысле невозможен, то этим в основном доказывается теоретическая несостоятельность машинного перевода" / 52; 42 /.

Таубе дает уничтожающую критику идей тех последователей машинного перевода, для которых характерен формализованный подход к проблеме смысла. В частности, он критикует рассмотренное Уивером отношение между смыслом и контекстом. По мнению Уивера, это отношение может быть изучено с помощью статистическо-семантических характеристик языка Таубе поясняет, что здесь слово "статистический'' следует понимать не в смысле частоты употребления, а в смысле относительной длины фразы, необходимой для уменьшения неоднозначности. Таубе считает, что допущение неоднозначности смысла контекста, в свою очередь, ставит вопрос о минимальном контексте, имеющем вообще любое значение. "Однако, современные философы-аналитики, - продолжает Таубе, - доказали, что именно предложение, а не слово является наименьшим носителем смысла, содержания. По отношению к машинному переводу это означает, что смысловыми элементами должны быть не слова, а предложения. Нигве указывал, что можно построить 1050 английских предложений длиной не более чем 20 слов. Таким образом, если основным носителем содержания служит предложение, то от эффективного машинного перевода нас отделяет 45 порядков? Таубе отвергает и это положение, заявляя: "Конечно, верно, что части предложений, фраз, слов имеют свой смысл в обычном значении этого последнего слова, но, с другой стороны, существует много контекстов, в которых смысловое значение какого-либо предложения выводится из содержания целого п а р а г р а ф а" / 52; 37-38/ (разрядка наша - Р.Д.),

Мы уже говорили о том, что исследованиями по машинному переводу занимались в основном математики и лингвисты, причем последние' являлись представителями структурной лингвистики. Им было поручено проведение точнейшего формального анализа и синтеза языкового материала, чтобы этот разложенный на элементы материал впоследствии мог бы быть использован для машинных операций. Ясно, что от лингвистического анализа зависело очень многое и когда эта отрасль кибернетики потерпела первую серьезную наудачу, главное обвинение было предъявлено именно математической лингвистике. Некоторые исследователи были вынуждены, признать ее беспомощность в деле описания тех человеческих действий, которые плохо поддаются точной обработке / II /. А.Колмогоров, например, писал: "Вое знают, как правильно построить фразу. Однако, пока еще никто не может адекватно

передать это знание машине" / 27; 28-29 /.

Недоверие к возможности формализации языка высказывали и лингвисты. В.А.Звегинцев в своих работах не раз отмечал неприемлемость редукционистского подхода к языку, будучи убеждениям в том, что естественный язык никогда- не потерпит такого насилия /22, 23 /.

Определенный интерес в этом смысле представляет вышедшая в 1975 году книга Н.З.Котеловой / 28 /, в которой автор поставил перед собой цель "... разобраться только в одной теории, причисляющей себя к структурализму, проверить соответствие содержащихся в ней утверждений б языке самой языковой действительности, продуктивность выдвинутых ими идей, а также определить возможности использования предложенного исследовательского аппарата" / 28; 3-4 / (имеется в виду cоветская теория, ведущими представителями которой являются А.Жолковский, И.Мельчук, Ю.Апресян и др.).

С самого же начала Котелова выражает свое отрицательное отношение к попыткам решения этой проблемы и заявляет, что "Язык - это такой объект, который не может охватить ни одна искусственно созданная система" / 28; 19 /, и поэтому " ... задача создания искусственного языка, описывающего cвою лекcичеcкую семантику, представляется некорректной и утопической" / 28; 20 /.

Котелова отмечает целый ряд неясностей и противоречий, характеризующих подход представителей данной теории к решению поставленной ими задачи и изложению содержания их основных понятий. По ее мнению, у авторов критикуемой теории дано разное и довольно туманное описание даже таких ведущих понятий, как мета-язык и смысл. Например, мета-язык определяется то как модель языка мысли (И.Мельчук), то как гипотетический язык, на котором записывается и хранится мысль в человеческой психике (Ю.Апресян), то как предмет семантики (Ю.Апресян), то как ее метод (ИЛельчук). Неясно также понятие смысла. Согласно вышеуказанным авторам, "смысл" как неопределяемое понятие, формализуется то на основе тождества разных слов и фраз, то на основе тождества ситуаций / 28; 20-22 /.

Котелова критикует элементаристическую и логицистическую природу искусственного семантического языка. Она считает, что эти абстрактные логические построения не могут описать значений слов, а кажущиеся строгими толкования не в состоянии вместить в себя единиц естественного языка (употреблений слов) / 25 /.

Автор критически рассматривает также неправильное, по ее мнению, понимание представителями данной теории языковых значений, в результате чего выделенные ими лексические параметры, которые они называют семантическими, не отражают внутрисистемных языковых явлений/28;5-7/.

Котелова считает совершенно неприемлемым помещение этими авторами в один параметр многих, как им кажется, сходных по значению слов. Она справедливо отмечает: "... различия лексических значений слов в языках свидетельствует о возможных различиях в членении действительности мышлением и в большей степени - о разных способах и формах отображения такого членения в системе языка" / 28; 36 /. В подтверждение она приводит то обстоятельство, что "явления, тождественные с логической точки зрения, могут семантизироваться по-разному" (например, синонимия, полисемия), однако, выделенными А.Жолковоким, И.Мельчуком, Ю.Апресяном и другими последователями зтой теории "лишь несколькими десятками элементарных значений (смыслов), нельзя объяснить всех слов естественного языка" / 28; 41 /. Котелова решительно заявляет, что "Нет в языке тысяч слов со значением "каузировать". Мое олова этого ряда имеют свое, конкретное лексическое значение" / 28; 69 /.

Против вышеназванной теории Котелова приводит множество и других аргументов, которое "неизбежно приводят ее в тупик" / 28; 69 /. Такое заявление автора кажется нам вполне правильным и исчерпывающим.

ГЛАВА П

КРИТИКА НАИБОЛЕЕ ТИПИЧНЫХ ЛИНГВИСТИЧЕСКИХ ТЕОРИЙ ПЕ'ВВОДА 60-х ГОДОВ

Многовековая практика перевода давно убедила исследователей в возможности обобщения переводческого опыта и не раз заставляла деятелей литературы высказывать взгляда, касающиеся данного вопроса. И нужно отметить, что в прошлом была проведена не одна попытка создания единой теории перевода / 55 /, несмотря на то, что некоторые исследователи, подобно А.Реформатскому, отрицали возможность создания общей теории перевода, т.к. считали, что "практика перевода пользуется данными многих наук, поэтому перевод не может иметь собственной теории" / 44; 23 /.

Трудно разделить такое мнение, которое не согласуется о вполне справедливым высказыванием Швейцера о том, что "многие переводческие решения если и не идентичны, то, во всяком случае, однотипны. Исходя из этого, несмотря на многообразие перевода, в его основе лежит какая-то общая закономерность, выявление которой составляет задачу теории перевода" /57, Ю /. Под этой общей закономерностью следует подразумевать ту специфику естественного языка, которая дает возможность выполнять переводы на любом уровне, от художественных текстов вплоть до узко-научных, которыми, в конце концов, ограничился машинный перевод.

Признание ограниченных возможностей машинного перевода, о одной стороны, и расширение переводческой деятельности, с другой, увеличило необходимость в теоретическом обобщении переводческого опыта.

В 60-х годах появилось множество теорий, опирающихся на то или иное направление в языкознании, и хотя трудности, вставшие на пути машинного перевода, и послужили для исследователей толчком к изучению процессов человеческого перевода, эти новые теории являются в основном лингвистическими и в них почти не учитывается человеческий фактор, несмотря на то, что декларативно никто не отрицает роли этого последнего в этой сложной человеческой деятельности.

Согласно распространенному мнению, это особенно касается первых лингвистических теорий / 43 /, авторы которых поставили перед собой цель - создание общей теории перевода, в которой была бы отражена общая .для всех типов перевода закономерность; кроме того, они пытались изобрести метод, который можно было бы применить к изучению как человеческого, так и машинного перевода.

§ I. Критический анализ теории перевода Ю.Найды

Одной из наиболее ранних и авторитетных теорий является лингвистическая теория перевода Найды, в которой широко использован аппарат генеративной грамматики и компонентного анализа лексики. В процессе перевода, Найда попользует два типа анализа: синтаксический и семантический. Как известно, идея создания генеративной грамматики принадлежит Н.Хомскому. В основе его лежит представление о языке как о действующем механизме, который с помощью определенных правил может производить бесконечное число грамматически правильных высказываний из ограниченного количества ядерных предложений. Ядерные предложения представляют собой простейшие синтаксические модели данного языка и путем их трансформации создаются т.н. поверхностные структуры; или же те многочисленные синтаксические конструкции, которые используются в реальной речевой практике. Фактически, грамматические трансформации являются перифразами того или иного высказывания.

Так как, согласно Найде, содержанием перевода как процесса является трансформация или перифразирование речевых структур, то в своей лингвистической теории перевода он, как было оказано, широко использовал аппарат трансформационной грамматики / 67 /.

Согласно Найде, процесс перевода делится на три этапа: анализ, перенос и реструктурирование, так как он считает, что переводчик вместо того, чтобы устанавливать соответствия между поверхностными структурами разных языков, между которыми, как известно, отсутствуют взаимооднозначные связи, анализирует поверхностную структуру исходного языка, т.е. преобразовывает ее в ядерные предложения (этап анализа), находит иноязычное соответствие ядерному предложению исходного языка (этап переноса), а затем путем обратной трансформации развертывает ее в поверхностную структуру языка перевода (этап расструктурирования).

Для чего понадобился Найде такой обходный маневр при создании общей модели перевода? Найда уверен в том, что для анализа содержания грамматических конструкций исходного языка и нахождения их соответствий на языке перевода удобнее оперировать не грамматическими, а семантическими категориями, т.к. грамматические категории разных языков отличаются друг от друга. Когда, по мнению Найды, в процессе перевода мы приводим в соответствие формы тех или иных языков, необходимо сведение их к общему знаменателю, а такими общими знаменателями должны быть не грамматические категории, которые по своей природе являются категориями поверхностных структур, а семантические, являющиеся общими для разных языков и которые Хомский понимает как

общие, абстрактные идеи.

Именно поэтому в процессе анализа смысла поверхностных структур исходного языка Найда считает необходимым перевод текста сначала в семантические категории абстрактных идей. Для этого Найда вводит четыре семантические категории, которые представляются ему универсальными для всех языков. Эти категории следующие: предмет, процесс, признак и отношение. Причем, соответствие этих категорий грамматическим классам различных языков является ему различным.

Найда считает, что в то время как на поверхностном уровне между семантическими и грамматическими классами часто не существует прямого соответствия, на уровне ядерных структур смысловые связи всегда выражены однозначно - предмет всегда выражен существительным (или местоимением), процесс - глаголом, субъект - подлежащим, а объект -дополнением. Иначе говоря, перевод поверхностных структур в ядерные, согласно Найде, означает установление однозначных соответствий между грамматическими и семантическими категориями.

Такова в общих чертах семантическая часть теории перевода Найды, но прежде чем перейти к ее лексической части, нам хотелось бы остановиться на той части его общелингвистичеокой теории, в которой отражены его взгляды на значение олова.

Здесь прежде всего Найда подчеркивает отсутствие в значении слова структурной четкости / 35 /. Он считает, что в процессе анализа значения следует учесть лингвистический, а также культурный контекст данного слова. Под первым Найда подразумевает те предложения, в которых используется данное слово, а под вторым - описание процесса или объекта как части культуры. Для Найды языки и значения их слов отличаются друг от друга именно по культурной основе, из которой они произошли /35, 46 /. Найда этим подчеркивает характер той огромной разницы, которая существует между языками, тем самым выражая свое отрицательное отношение к применению логического метода построения значения, т.к. "часто категории одного языка не подходят для классификации значений другого". Найда возражает тем, кто старается выделить ядро или общий знаменатель значения, который иногда называют основной идеей" /35, 50 / и который имеется у каждого значения. Найда заявляет, что, "Ни одно слово или семантическая единица не имеют абсолютно одинакового значения в двух различных высказываниях. Даже в пределах одного языка не существует абсолютных синонимов и тем более не существует полного соответствия между словами различных языков. Исходя из этого, принцип эквивалентности не может считаться абсолютным" /35, 60 /.

Таковы в общих чертах основные положения общелингвистической те-

ории Найды.

Ниже мы постараемся показать несоответствие, существующее между общей лингвистической теорией Найды и его теорией перевода, которую мы рассматриваем как один из новых вариантов машинной теории перевода.

В одной из статей, где он излагает ядерные принципы своей теории перевода / 167 /, Найда пишет: "При переводе наряду с синтаксическим необходим также и семантический анализ, который, прежде всего, включает сведение лексических единиц к семантическим компонентам. Такие семантические компоненты могут быть выделены путем сравнения тех различных слоев, которые входят в одну семантическую сферу" / 67; 491 /. По мнению Найды, это касается не только значений слов разных языков, но и любого лексического ряда одного и того же языка; так "при анализе такого лексического ряда как "говорить", "петь", "шептать", "мямлить", оказалось, что компонентная структура слова "шептать" состоит из такого компонента (применение вокального аппарата), который является ведущим, центральным, или ядерным для данного словесного ряда" / 67, 494 /. Найда считает, что анализ на семантические компоненты имеет преимущество, заключающееся в том, что подобно ядерным структурам общие семантические компоненты различных языков поразительно похожи друг на друга. К числу таких общих компонентов Найда относит, например, "событие", "объект", "масса", "животное" .

Разве это не противоречит самой сути языковой теории Найды, в которой так категорически отрицается ядерный принцип? Ясно, что его отрицательное отношение к применению логического метода при построении значения, введение в семантический анализ культурного контекста и все его рассуждения, направленные против общего знаменателя как основного принципа семантического и синтаксического анализа, противоречат выдвинутому им на этот раз принципу выделения основных компонентов.

Таким образом, общелингвистическая теория Найды и его теория перевода почти исключают друг друга.

Использованный в теории перевода Найды ядерный принцип, фигурирующий как при синтаксическом, так и семантическом анализе, представляется нам аналогом того подхода, который применялся и сейчас применяется / 57 / теоретиками машинного перевода (см. главу о машинном переводе). Основной момент теории перевода Найды составляет, во-первых, сведение переводимого материала к последовательности ядерных предложений, и, с другой стороны, разложение слов на общие компоненты, что в принципе представляет тот же компонентный анализ. В част-

ности, например, метод теории "семантических множителей", являющийся настоящим образцом логического анализа языка, в основном акцентирует необходимость разложения значения на ядерные компоненты.

В заключении необходимо отметить одно обстоятельство. Не следует забывать, что Найда пытался создать модель процесса человеческого перевода и он не мог оставить без внимания то, что на стадии переноса переводчик обычно встречается о двумя трудностями: трудностью, которая связана с различием уровней специфичности (например, на бушметском языке нельзя говорить просто о переносе чего-то, следует отметить, чем переносят), и трудностью, связанной с несоответствием формы и функции (например, на языке конго "бить себя в грудь" означает не раскаяние, а хвастовство). Форма одна, функции же - различны / 67, 498 /. Такие замечания Найды, безусловно, правильны, но как раз они-то и говорят против его метода, который основывается на сведении текста к ядерным предложениям и анализу компонентов значений слов, так как это, в основном, подразумевает определенное уравнивание языков, что при машинном переводе должно было осуществиться с помощью языка-посредника.

§ 2. Критический анализ лингвистической теории перевода Дж.Кэтфорда

Другой, тоже широко известной лингвистической теорией перевода является теория английского языковеда Джорджа Кэтфорда.

Прежде всего Кэтфорд дает общее определение перевода, согласно которому перевод - это замена текстуального материала на одном языке, текстуальным переводом на другом. Согласно данному определению, основной проблемой перевода является нахождение переводных эквивалентов. Кэтфорд считает, что переводная эквивалентность проявляется при сравнении текстов на двух языках, когда с помощью комутации (замены) систематически меняется текст на одном языке и прослеживается то, как соответственно изменяется текст на другом языке / 61, 3-7 /.

Следовательно, по Кэтфорду, текстуальный переводный эквивалент -это та часть текста на другом языке, которая меняется при изменении данной части текста на исходном языке. Автор иллюстрирует это на примере нахождения эквивалента английского определенного артикля в предложении:

The woman came out of the house. - Женщина вышла из дома. В этом случае коммутация дает следующее: текст на одном языке (1) The woman came out of the house.
текст на другом языке (2) Женщина вышла из дома;
текст на одном языке (1) A woman came out of the house.
текст на другом языке (2) Из дома вышла женщина.

Как видим, замена английского определенного артикля - The неопределенным коррелирует с изменением расположения элементов структуры русского предложения. "Некоторые элементы текста на одном языке могут встретиться несколько раз и каждый раз им будет соответствовать один и тот же эквивалент на другом языке" / 61, 17/. Исходя из этого, он заявляет, что определенные единицы одного языка имеют одни и те же эквиваленты на другом и поэтому вводит не только качественные, но и количественные характеристики эквивалентности, которые могут быть выражены в вероятностных терминах, так как, по мнению Кэтфорда, каждый эквивалент может встретиться лишь определенное число раз. Кэтфорд убежден, что такой вероятностный принцип может быть применен и к человеческому и к машинному переводу. Уже это говорит в пользу механистичности теории Кэтфорда.

Правда, при изложении последующих принципов Кэтфорд как будто бы пытается избавиться от этого механицизма, но ему, в принципе, все же не удается преодолеть его.

Вторым ведущим понятием теории перевода Кэтфорда является понятие значения. Согласно общепринятому определению, при переводе происходит перенос значения о одного языка на другой. Кэтфорд разделяет взгляд на значение лингвиста Фирса и поэтому вышеприведенное определение ему кажется неверным, так как, по мнению Фирса, а следовательно, и Кэтфорда, значение есть свойство языка и любой текст на определенном языке имеет собственное значение, русский текст, например, имеет свое, русское, значение. Значение, по Фирсу и Кэтфорду, может быть формальным и контекстуальным. Под формальным значением они понимают формальные связи между единицами одного языка, а под контекстуальным - отношение грамматических и лексических единиц к тем же лингвистическим релевантным элементам ситуации, в которых оперируют эти единицы. Кэтфорд считает, что эти элементы ситуации подобно переводным эквивалентам, можно выявить с помощью коммутации (замены).

По Кэтфорду, при переводе не происходит переноса значения, будь то формальное или контекстуальное значение, т.к. формальное значение определенной единицы, по его мнению, входит только в сеть формальных связей данного языка. Это относится и к контекстуальному значению единицы, которое определяется им как соединение тех релевантных свойств ситуации, в которые входит данная единица. Кэтфорд считает, что такие соединения или сети разных языков различны, т.к. связаны с различными формальными значениями языков.

Для иллюстрации этого утверждения Кэтфорд приводит семантический анализ тех же двух фраз: английской фразы I have arrived и ее эквивалентной русской фразы "Я пришла".

Кэтфорд считает, что cитуация, описанная в английском тексте, бесконечно сложна в том смысле, что при ее детальном описании следует многое учесть, в частности, время, место действия, имя действующего лица, возраст, рост, цвет глаз и т.д. Однако лингвистически релевантны лишь те несколько моментов, которые включены в контекстуальное значение частей данного текста. Этими лингвистическими релевантными признаками в данном случае являются: I. Одно действующее лицо ситуации, исполнитель речевого акта, коррелирующий с местоимением "I". 2. "Приходить" - сложное действие, коррелирующее с лексической единицей "arrive". 3. Событие прошедшего времени, связанное с настоящей ситуацией, которое коррелирует с перфектной формой. "Теперь представим себе, - продолжает Кэтфорд, - что этот текст перевели на русский язык как "я пришла?. Теперь ситуация будет содержать следующие признаки: I. говорящий (я). 2. Женский род (пришла). 3.Действие (придти). 4. Придти пешком. 5. Прошедшее действие. 6. Завершенное действие. И хотя русский текст является хорошим эквивалентом английского, он, тем не менее, не означает того же, потому что во втором случае выбирается другой ряд лингвистически (контекстуально) релевантных единиц. Для обоих текстов релевантными являются только "говорящий", "приход", "прошедшее действие" и "действие". Следовательно, в этих двух текстах имеется всего шесть ситуационных признаков, 3 - для английского и 6 - для русского и лишь 4 являются общими" / 61, 31 /. Итак, в этих двух фразах мы имеем пересекающиеся значении и это, по мнению Кэтфорда, и определяет эквивалентность этих двух фраз и достигнуть ее можно лишь в том случае, если текст на одном языке связан хотя бы с несколькими признаками той ситуации, о которыми связан текст на другом языке. Исходя из этого, Кэтфорд приходит к заключению, что чем больше общих ситуационных признаков, тем адекватнее перевод.

Кэтфорд вводит понятие пучка ситуационных признаков. Пучок контекстуально релевантных тексту ситуационных признаков, или те ситуационные признаки, которые определяют выбор той или иной лингвистической формы, это - пучок таких различительных признаков, которые, по мнению Кэтфорда, можно сравнить с различительными признаками в фонологии / 61, 49 /.

Следовательно, по Кэтфорду, переводная эквивалентность имеется тогда, когда тексты на обоих языках связаны хотя бы с несколькими одними и теми же ситуационными признаками. "Ситуация, - пишет Кэтфорд, - это обширное понятие. Любой речевой акт происходит в специфических био-социо-физических условиях, на определенном месте и в определенное время, между конкретными участниками. Ситуация - это

целая серия сфер релевантности с текстом. Например, для русского в предложении "Я пришла" пол лингвистически релевантен и поэтому он выбирает форму "Я пришла", а не "пришел". Для англичанина пол лингвистически нерелевантен. Фразы "Я пришла" и "I have arrived" являются переводными эквивалентами, несмотря на отмеченное выше различие потому, что хотя пол лингвистически релевантен для русского, он не релевантен функции коммуникации в этой ситуации, но русский вынужден из-за формальных свойств своего языка упомянуть свой пол" / 61, 54 /. Исходя из этого, Кэтфорд различает лингвистически релевантные признаки ситуации. "Чтобы достичь переводной эквивалентности, тексты на обоих языках следует соотнести с функционально релевантными признаками ситуации и контекст должен указать, что в этой ситуации является функционально релевантным" / 61, 57 /.

Введением понятия ситуации Кэтфорд как будто бы отходит от структуралистического, точнее, формализованного подхода к переводу, иначе говоря, он старается как-то преодолеть позицию имманентизма. По при внимательном рассмотрении введенных им понятий нетрудно заметить, что он, в конце концов, не смог избавиться от того общелогического принципа, которым руководствовался структурализм и против которого он, как будто, выступает.

Понятие пучка различительных признаков ситуации Кэтфорда характеризуется им как пучок таких признаков ситуации, которые определяют выбор той или иной лингвистической формы. Кэтфорд называет этот пучок также пучком различительных признаков контекстуальных значений. Он считает, что перевод текстов на двух языках опирается на несколько общих лингвистически релевантных ситуационных признаков и исходит из того, что сам контекст должен указать в каждом конкретном случае на функционально релевантные признаки ситуации. Однако контекст в описании Кэтфорда - лингвистическое понятие и, следовательно, Кэтфорд, фактически, берет за основу чисто языковое, а не реальное содержание, которое не может быть разделено на те группы семантических компонентов, которые представлены у него пучком различительных признаков ситуации, опирающиеся в основном на те же общелогические отношения. .

ГЛАВА Ш

ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ И ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНАЯ КРИТИКА КОНЦЕПЦИИ ЭМОЦИОНАЛЬНОГО ЗНАЧЕНИЯ ОСГУДА И ЕГО МЕТОДА СЕМАНТИЧЕСКОГО ДИФФЕРЕНЦИАЛА В СВЯЗИ С ПРОБЛЕМОЙ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ПЕРЕВОДА

§ I. К вопросу специфики художественного языка

Итак, анализ типичных лингвистических теорий перевода Найды и Кэтфорда показывает, что для этих теорий характерно сведение переводимого содержания к логическим компонентам. Мы объяснили это обстоятельство происхождением данных теорий как результата теоретизирования и анализа процессов машинного перевода.

Известно, что машинный язык всегда стремится к логически "правильным содержаниям", т.е. содержаниям, состоящим только из логических компонентов. Следуя этой позиции, и машинный перевод должен быть построен только на этих принципах.

Известно также, что при любом переводе, включая машинный, происходит соответствующая обработка языкового материала и неудачи машинного перевода говорят о неприемлемости машинного или логицистического анализа к естественному языку. Свидетельством тому является то, что на сегодняшний день, более чем через 30 лет интенсивного исследования, машинный перевод ограничен лишь очень узкими регионами научного мышления, т.е.практически таким языковым материалом, в котором однозначность достигает максимума, в частности, математическими и химическими текстами и даже на этом уровне пока нельзя говорить о возможности перехода к промышленному машинному переводу в широком масштабе.

Невозможность применения к естественному языку логицистического или машинного принципа, образцом которого является логическое исчисление, наиболее наглядно выявляется при противопоставлении машинного и художественного языков, т.к. в художественном языке и, следовательно, в художественном переводе лучше всего проявляется не сводимая к исчислению специфика естественного языка. Поэтому так симптоматично, что первое, от чего отказался машинный перевод, - это перевод художественного текста, несмотря на то, что в начале автоматический перевод таких текстов исследователям и энтузиастам этого дела казался вполне осуществимым / см., например, 16 /.

См., например, сборник "Машинный перевод и прикладная лингвистика", а также журналы НТИ за последние годы.

Вопрос о психологической природе художественного языка в свое время представлял собой очень интенсивно и широко исследуемый предмет изучения, поэтому необходимо вкратце остановиться на некоторых полученных в результате этого исследования теоретических положениях, так как они имеют определенное значение для наших дальнейших рассуждений.

Согласно Д.И.Рамишвили, художественное содержание означает "определенную данность" этого содержания. То, что составляет специфику художественного содержания и его суть, представлено его определенной данностью. Такой "определенной данностью содержания опредмечен аспект переживания субъектом определенного объективного явления". "Любое художественное содержание, - пишет Д.И. Рамишвиди, - в частности, содержание художественной речи с необходимостью подразумевает объект, данный в форме переживания его субъектом. Художественное слово, художественная форма речи означает опредмечивание именно данного аспекта переживания определенной данностью содержания. Это последнее и есть то лишнее, что составляет собственно художественное содержание и что невозможно свести только к логическому содержанию данного" / 38, 198 /.

Для иллюстрации аспекта переживания речи можно привести такой пример: "Служенье муз не терпит суеты? " Если последовать за вышеизложенным рассуждением, выраженная в этом высказывании мысль может быть передана и по-иному, причем логическое содержание высказывания почти не нарушится, но зато изменится сам характер высказывания. В приведенном высказывании даны не только мысль, но и пафос переживания.

Д.И.Рамишвили предупреждает читателя против возможности возникновения ложной мысли о том, что будто бы аспект переживания служит лишь проявлению в речи эмоционального отношения субъекта. "Аспект переживания субъекта, - отмечает она, - вовсе не означает данности, определяемой чисто субъективными моментами. Субъективный аспект подразумевает также и понимание субъектом объективного явления, рассмотрение его с определенной стороны" / 38, 200 /.

Что же касается самой субъективной формы, то, по мнению Д.И. Рамишвили, в случае этого последнего "речь идет не об эмоциональном тоне, как об определенна. психологическом фанте, сопровождающем переживание и характеризующемся полюсами приятного и неприятного, напряжен м я разрешения. В субъективном аспекте художественной формы дана такая "свернутость" содержания, богатство моментов, готовых всплыть на поверхность сознания, и, вместе с тем, такая слитность

субъективно варьированных чувств, что всякая попытка расчленить эту свернутость и дать ее в развернутом виде, лишает это содержание своего специфического характера. Эта своеобразная "свернутость" содержания, по-видимому, есть одна из основных чем художественной формы" / 40. 117 /.

Согласно автору, определенной данности содержания и сознанию аспекта переживания этого содержания, служит целый ряд многочисленных приемов, в частности, выбор слов, построена и развитие сюжетной лини: и т.д. Все эти моменты способствуют созданию того лишнего, что составляет собственно художественное содержание.

В свое время многие исследователи пытались разрешить проблему эмоционального аспекта языка и, особенно, художественного языка. Под общим названием "эмоциональных теорий" объединены теории, в центре внимания которых находится тот чувственный или эмоциональный тон, который, по мнению авторов этих теорий, сопровождает различные содержания. Истоки данных теорий идут от Вундта. Вундт пытался объяснить те случаи, когда слово своим наглядным содержанием "не подходит" к контексту и чувственно представить его совершенно невозможно. Несмотря на это, оно обеспечивает необходимое воздействие. Как это происходит? Для иллюстрации Вундт приводит пример из Гёте: "Сера каждая теория и зелено золотое древо жизни!" и отмечает, что "серая теория" как образ есть нонсенс, так как теория не имеет цвета, но если чувство, сопровождающее серый цвет, связать с понятием теории, то аналогичные эмоциональные тона двух различных содержаний сольются воедино и усилят эмоциональное воздействие этого содержания. Зеленый же привнесет свой живительный эмоциональный тон и в этом его назначение в данном образе. Таким образом, Вундт основной акцент переносит на чувственный элемент слова / 38, 233 /.

Кроме теории Вундта, Д.И.Рамишвили анализирует также и более поздние эмоциональные теории (Эрдмана, Христиансена, Фельдкелера ) и указывает, что, правда, эти теории уже не говорят о "чувственном тоне", однако, их ведущие понятия, фактически, не изменили своего содержания. *

Итак, основная мысль эмоциональных теорий состоит в том, что содержание слова, использованного для выражения содержания образа, привносит в контекст тот эмоциональный тон или настроение, которое сопровождает называемое этим словом содержание в реальной действительности. (Вспомним данное Вундтом объяснение примера Гёте). Трудно не разделить отрицание правильности данного положения, высказанное Д.И. Рамишвили, которая считает, что "сопровождающий тот или иной образ эмоциональный тон создается тут же, в данном художественном контек-

ста" / 38, 233 / и что "введенное в разные контексты одно и то же содержание может выступать выразителем совершенно различных эмоциональных тонов. А соотнесенные в одном словесном образе два явления могут характеризоваться диаметрально противоположными чувственными тонами"2 / 38, 235-236 /.

Прежде чем перейти к экспериментальной проверке данного утверждения, необходимо рассмотреть те современные теории, которые в своей концепции значения слова выдвигают вперед его эмоциональный компонент и, более того, пытаются дать определенное операционалистическое обоснование своих взглядов.

Среди этих относительно новых теорий, изучающих эмоциональные содержания, на нам взгляд, самой влиятельной является теория Осгуда, хотя бы потому, что автор выдвинул собственную концепцию эмоционального знамения, хотя Осгуду, являющемуся довольно популярным представителем объективистского направления, эмоциональная сфера, как крайне субъективная, как будто бы должна быть чужда. Несмотря на это, как известно, Осгуд не только свел значение слова к эмоциональному компоненту, но и попытался измерить его математически с помощью своего теперь уже довольно распространенного метода семантического дифференциала.

Исходя из этого, необходимо сначала провести краткий теоретический анализ эмоциональной теории значения Осгуда. И так как понимание значения Осгудом как реакции, имеющей эмоциональную природу, тесно связано и опирается на результаты, полученные от применения метода семантического дифференциала, нами дана попытка экспериментальной проверки этого метода с позиции теории установки Д.Н.Узнадзе. Такая проверка служит обоснованием неправомерности применения осгудовского метода как метода измерения значения, а также раскрытию природы художественного языка и.вместе с тем, проблемы художественного перевода.

§ 2. Теория значения Осгуда

Прежде всего нужно отметить, что основная проблема, интересующая Осгуда как психолингвиста, касается анализа тех процессов, о помощью которых слово приобретает сигнификативное значение, иначе говоря, способность в определенных условиях надежно вызывать соответствующую реакцию.

Дм иллюстрации этого утверждения автор приводит множество убедительных примеров.

Это положение исходит из общей тенденции американского бихевиоризма, согласно которой исследователи данного направления при изучении того, что они называли значением, под этим последним подразумевали ассоциативные связи между словами и обозначаемыми ими объектами. Кроме того, между знаком и обозначаемым бихевиориоты всегда пытались поместить какое-нибудь действие или реакцию. Истоки этого подхода видны в прагматизме, в свете которого референция рассматривается как способность знака побуждать человека к действию / 50 /.

Как известно, классическая теория обуславливания, рассматривая язык как сложную, но отнюдь не уникальную форму заученного поведения, считает, что при частой ассоциации знака с определенным объектом этот знак приобретает способность вызывать ту же реакцию, что и сам объект.

Такая одноступенчатая модель поведения кажется Осгуду недостаточной, так как он считает, что "она (эта модель - Р.Д.) не дает объяснения символических процессов" /70, 90 /, поэтому для адекватного объяснения процесса он предлагает двуступенчатую медицинскую модель .

По его мнению, перецептивный знак, сросшийся о сигнификатом по законам частотности, вызывает не те же реакции, что и сигнификат, а лишь часть реакции на него. Это тем более можно сказать об языковом знаке, который не имеет физической связи с сигнификатом". "Я формулирую, - говорит Осгуд, - эти условия следующим образом. Всякий раз, когда стимул, не являющийся сигнификатом, ассоциируется с сигнификатом, он приобретает часть ассоциации с некоторой частью общего поведения, вызываемого сигнификатом, как репрезентационный медиациоиный процесс" / 70, 92-93 /.

Итак, по Осгуду, перцептивный знак вызывает ответ, который репрезентирует небольшую часть ответа, вызываемого сигнификатом. Это, в свою очередь, продуцирует внутренние стимулы, которые начинают ассоциироваться с целым рядом ответов, связанных с сигнификатом. Осгуд называет этот процесс, во-первых, репрезентационным, так как он представляет собой часть общего поведения, вызываемого самим сигнификатом, а во-вторых, медитационным, так как этот частичный ответ находится между перцептивным знаком и направленным на сигнификат инструментальным актом. В том случае, когда вместо перцептивного выступает языковый знак, этот процесс, вернее, часть реакции на сигнификат, представляющий по Осгуду значение слова, вызывает реакции, соответствующие конкретным условиям. Например, рабочие, которым предлагают

*Интересно, что Осгуд, выступая против той теории, на которую в действительности опирается, не учитывает "сигнал-сигнала" или двух- и более ступенчатую данность у Павлова.

работу где-то на юге, услышав о том, что там водятся ядовитые пауки, отказываются туда ехать. Следовательно, если принять концепцию Осгуда, в этом случае частичная реакция, вызванная оловом "паук", вызывает стимуляцию или же то, что на обычном языке называют пониманием слова, за чем обычно следуют соответствующие инструментальные акты.

Такова вкратце концепция значения Осгуда.

§ 3. Критическое рассмотрение семантического дифференциала как метода измерения значения

Хотя под значением слова Осгуд и признал ненаблюдаемые репрезентативные процессы, бихевиористическая направленность мысли не позволила ему свернуть с этого пути. Осгуд - бихевиорист и своей основной целью считает разработку такого объективного индексирования этих процессов, которые были бы независимы от того инструментального поведения, предсказание которого происходит с помощью медиаторов / 69 /. Иначе говоря*, он поставил перед собой задачу точного измерения значения.

Бихевиорист Осгуд вообще считает, что для измерения процессов, происходящих в "черном ящике", т.е. в психике, следует использоватъ то, что из него выходит. "Сам языковый аутпут дает самый надежный индекс значения, так как сравнить -случайные интроспекции почти невозможно, поскольку они не поддаются количественному описанию. Поэтому нам необходима точная выборка языковых ответов, выборка, которая представляла бы собой образец различных значений" / 69, 295 /.

Метод измерения значения Осгуда, его т.н. "семантический дифференциал", который, согласно автору, является комбинацией контролируемых процедур ассоциирования и шкалирования, довольно широко известен и не раз излагался в соответствующей советской и зарубежной психологической и лингвистической литературе, поэтому нет необходимости подробно его описывать.

Отметим только, что значение слова определяется Осгудом как такое множество цифровых данных, которое характеризует расположение слова на том или ином факторе. Осгуд уверен, что метод семантического дифференциала является надежным индексом репрезентативных медитационных процессов или значений и заявляет, что "факторный анализ вы- ) явил целый ряд биполярных семантических измерен и и такие биполярные оппозиции в мышлении, между прочим, характерны для всех человеческих культур". Исходя из этого, он приходит к убеждению, что люди в своих рассуждениях пользуются одними и теми же изчерениями и что построенная им модель трехмерного семантического поля является универсальной

и не зависит ни от общества, ни от языка.

Однако проведенные впоследствии исследования показали что:

1. Схожие понятия у представителей разных культур получают различные оценки на одном и том же факторе.

2. Факторная структура, действующая в одном обществ, отличается от факторной структуры, действующей в другом.

3. В некоторых языках представлен лишь один Зактор, например, в греческом - оценочный / 5 /.

Несмотря на то, что при изложении своего метода Осгуд и его соавторы говорят о семантическом дифференциале как об инструменте измерения и денотативного и коннотативного значений / 70 /, последующие исследования показали, что методом Осгуда не измеряется денотативное значение. Из литературы мы знаем и сам Осгуд впоследствии признал, что методом семантического дифференциала измеряется то, что составляет прагматический аспект значения или эмоциональную коннотацию / 64, 694 /, подразумевая под этим связь слова с вызываемыми им чувствами. Об этом свидетельствует и заявление самого Осгуда о том, что выделенные им три фактора соответствуют "характеристикам чувственного тона Вундта" / 69, 256 /. Следовательно, то, что Осгуд называет значением, на самом деле есть эмоциональны** компонент, появляющийся в виде реакции на слово и именно это делает понятной способность слова вызывать самостимуляцию. Подтверждением этого служит хотя бы простой пример, взятый из статьи Апресяна / 5; 396 /: глагол "есть" был оценен испытуемыми на семантическом дифференциале как нечто "доброе", "вкусное", "сильное" и "красивое". Этот пример ясно показывает, что "та дифференциальная семантика, которую пытается исследовать Осгуд, более относится к эффективному, чем смысловому значению, так как в центре ее внимай ш находятся некоторые субъективные оценки испытуемых" / 31, 95 /.

В своей фундаментальной работе, выполненной совместно с Суси и Ганненбаумом, которая посвящена) в основном проблеме измерения значения / 70 /, дан исторически?! и теоретический анализ этой проблемы. Авторы отмечают, что даже в период господства крайнего объективизма в психологии почти не наблюдались попытки количественного измерения значения. Причину этого авторы, в том числе и Осгуд, видят в том, что для психологов "значение" всегда было сопряжено с какой-то ненаблюдаемой сущностью, с "идеей", "духом", а не с наблюдаемым стимулом и ответом на него. Под наблюдаемым стимулом и ответом на него Осгудом как бихевиористом понимается чувственно данная модель $ -И. Но, если Осгуд считает, что для этой психологии не существовало значения как объективной данности ввиду понимания ею этого последнего как ду-

ховного явления или идеи, как же может эмоциональный компонент, являющийся для него сущностью значения, приниматься Осгудом за более объективную данность, чем отражающая предмет идея или мысль?

§ 4. Экспериментальная критика метода измерения значения Осгуда

Все это дает нам право определить теорию значения Осгуда как один из видов эмоциональных теорий, так как при сравнении теории Осгуда с эмоциональными теориями легко заметить наличие у них двух основных общих черт, в частности, того, что подобно другим эмоциональным теориям в центре внимания осгудовской теории также находится эмоциональный тон, сопровождающий определенное содержание. Кроме того, все эти теории и особенно теорию Осгуда характеризует статический подход к эмоциональному компоненту и это последнее особенно наглядно проявилось у Осгуда в его попытке дать инструмент точного измерения данного эмоционального компонента.

Такая ограниченность теории Осгуда уже давно вызывает справедливую критику многих исследователей. Нельзя, например, не согласиться с Г.Хопманом, который, указывая на конкретную трудность модели Осгуда, писал: "Если значение слова, согласно Осгуду, надо искать в частичных, имплицитных эмоциональных и физиологических реакциях, сопровождающих появление слова, достаточно ли они дифференцированы для выражения всего богатства лексикона?" / цит. по 24, 146 /. Что же касается Д.И.Рамишвили, то, как было сказано, в результате анализа эмоциональных теорий она пришла к заключению, что "эмоциональный компонент, сопровождающий образ, создается тут же, в данном художественном контексте" / 38, 234 /. Следовательно, "определить сопровождающий слово эмоциональный тон, можно по той вербальной ситуации, в которой он дан". Вывод этот, безусловно, касающийся и теории Осгуда, подчеркивает динамичность эмоционального компонента, его зависимость от контекста. Мы разделяем такое, на наш взгляд, вполне справедливое мнение и направляем нашу экспериментальную критику на значение в понимании Осгуда, точнее, на вопрос статичности эмоционального компонента в пределах одного и того же языка, так как нам кажется сомнительным возможность его такого точного описания и помещения в те статические рамки, в которые поместил его Осгуд.

Дело в том, что в результате применения осгудовского технического измерения значения такие эквивалентные понятия как немецкое "Е)п:эт^4-гЬ " и английское "[.опеъо^итезз". получили совершенно разные оценки у представителей различных языковых культур и это вполне закономерно,

так как общее отношение к "одиночеству", являющемуся переводом вышеназванных понятий, у разных народов может быть различным ввиду различия исторических и культурных условий.

Но разве такое различие со статической определенностью связано с переживанием языкового знака тем или иным языковым коллективом? По сравнению с другими эмоциональными теориями у Осгуда как будто бы дана динамика эмоционального компонента, называемого им значением . Но эта динамика у него проявляется лишь при переводе с одного языка на другой. Мы поставили перед собой задачу проверить подвижность этого компонента в пределах одного языка, изменчивость его от ситуации к ситуации или от контекста к контексту.

а) Первая серия экспериментов Первый эксперимент был проведен в трех вариантах.

Методика и материал первого варианта первой серии

Мы использовали синтезированный метод, состоящий из упрощенного метода семантического дифференциала и метода исследования установки Д.Н.Узнадзе (1966).

Материал: было составлено 9 шкал с тремя делениями : вы-сокий=0=низкий;сильный=0=олабый; мужественный=0=женственный; смелый= =0=боязливый; бодрый=0=вялый; героический=0=трусливый; уcпешный=0= безуспешный; веселый =0=грустный; активный=0=пассивный.

Результаты, полученные самим Осгудом, говорят о том, что у него дано не собственно значение, так как в случае различия значений таких переводных эквивалентов как вышеназванные "Е!гият^!^ " и "^пмотьпиз ", было бы невозможно как их противопоставление, так и, тем более, сопоставление их значений. Если эти слова различны, то каким образом стало бы возможным измерение их значений? Как бы мы догадались, что речь идет об одном и том же слове?

В этой серии опытов мы для оценки понятий не использовали осгудовские шкалы с семью делениями. Наша задача не требовала этого. В данном случае нас вполне удовлетворяли шкалы с тремя делениями, но в избежание придирчивых замечаний, вторую серию опытов мы провели точно по методу Осгуда, применив шкалы с семью делениями.

Был отобран установочный материал, состоящий из краткого содержания пьесы Ибсена "Враг народа", отрывков из "Мерами" Н.Бараташвили, "Буревестника" М.Горького и "Белеет парус одинокий" М.Лермонтова.

Процедура опыта. Вначале испытуемому говорили, что он должен оценить свое отношение к одиночеству на определенных шкалах. Но, прежде чем предъявить шкалы, ему прочитывался установочный материал. Сразу же после прочтения установочного материала испытуемого спрашивали: "Чувствуете ли Вы общее настроение, общую мысль, объединяющую весь этот материал?" Получив ответ, испытуемому предъявляли шкалы со следующей инструкцией: "Постарайтесь выразить на каждой из этих шкал свое отношение к одиночеству. В случае нейтрального ответа знак (+ или х) поставьте на середине шкалы (на нуле).

Анализ результатов

Установочный материал, и испытуемые это очень легко замечали, подчеркивал активный и героический пафос одиночества.

Мы хотели проверить влияние такого материала на испытуемых при непосредственной оценке ими одиночества.

Сравнивая данные Осгуда и Хофштетера / 62 / о нашими данными, полученными в результате использования установочного материала, отражающего активность и силу одиночества, получим следующее: американское "^епМРШ^П^и" показало положительный коэффициент корреляции с "боязливостью" (0.86) и с грустью (+0.79). В то же время американцы выявили отрицательную корреляцию между одиночеством и героизмом (-0,84) и одиночеством и мужеством (-0,73).

После же предъявления установочного материала, в критических опытах мы получили следующие показатели. Близость "боязливости" к одиночеству составила 0, т.е. для всех наших испытуемых "смелость" (имеется в виду шкала "боязливый - смелый") и одиночество оказались ближе всех. То же самое можно сказать о героизме. Одиночество связано с мужеством у 82% испытуемых, с активностью - у 90%, о грустью - у 36%. Одиночество квалифицировало как силу 75% испытуемых, а с бодростью его связало 73% наших испытуемых. Одиночество как приносящее успех оценило лишь 46% и с безуспешностью его связало 36% субъектов.

Итак, в этом варианте первой серии были получены данные, противоположные данным, полученным от американского "[.опаютапезъ ". Одиночество было оценено как нечто героическое, смелое и активное почти всеми испытуемыми. Однако возникает сомнение: возможно, грузины, подобно немцам, у которых Осгуд и Хофптетер получили почти такие же показатели / 62 /, всегда подобным образом характеризуют данное

понятие и установочный материал тут не при чем? Чтобы рассеять сомнения, был проведен второй вариант опытов этой серии.

Второй вариант первой серии

Методика была той же, что и в первом варианте. Другим было содержание установочного материала и процедура его предъявления, которая носила двуступенчатый характер.

Установочный материал и процедура: Испытуемым сначала прочитывалась басня "Сила в единстве", а затем отрывки из "Одинокой души" Н.Бараташвили, стихотворения Сологуба и Роденбаха.

Вслед за этим испытуемому вновь задавался вопрос: "Какова объединяющая эти отрывки мысль? Не кажется ли Вам, что есть что-то общее между положительной оценкой дружбы и единства и отрицательной оценкой одиночества?" Затем испытуемому предъявлялись указанные шкалы для оценки одиночества.

Анализ результатов

Прежде всего следует отметить, что апробация и анализ выявили неоднородность использованного в этой серии установочного материала, в частности, это выразилось, во-первых, в том, что по сравнению с материалом первого варианта предъявленный во втором установочный материал был менее насыщен эмоционально, и, кроме того, требовал двухмоментного вникания - первую часть материала испытуемому приходилось анализировать с точки зрения положительности дружбы и единства, а вторую часть, в противовес этому, с позиции обездоленности одиночества.

Несмотря на это, были получены довольно убедительные результаты, говорящие в пользу влияния установочного материала на испытуемых при оценке ими одиночества. Результаты наглядно выявили общую закономерность, так как на этот раз одиночество оценило как нечто сильное лишь 20% субъектов и такое же количество оценило его как мужественное, смелое и героическое ^в противовес первому варианту, когда данные соответственно составили 72%, 82%, 100% и 100%). Здесь явно видно различие между первым и вторым вариантом. Кроме того, лишь 10% испытуемых квалифицировало одиночество как бодрое, веселое и активное (в противовес первому варианту, когда было получено 73%, 64% и 90%).

Соответственно выявились довольно высокие показатели отрицательного отношения к одиночеству. На этот раз одиночество связало с усталостью 90% испытуемых и с грустью - 80% (в первом варианте оценки

по этим рубрикам составили 27 и 36%), а с женственностью и слабостью - 60% испытуемых. Интересно, что тот же процент испытуемых оценил на этот раз одиночество как нечто пассивное и устрашающее, в то время как в первом варианте одиночество пассивным и устрашающим не назвал ни один субъект. И здесь разница в показателях вполне убедительна, особенно по указанным выше характеристикам.

Интересными оказались данные по шкале "успешный=0=безуопешный", особенно в первом варианте. № уже говорили о том, что испытуемые в первом варианте охарактеризовали одиночество как "сильное" (72%), "мужественное" (82%), "смелое" (100%) и героическое (100%), однако, как приносящее успех одиночество оценило лишь 46% испытуемых. По-видимому, это вызвано специфичностью того же установочного материала. Использованный в первом варианте возвышенный, поэтический материал (особенно Ибсен и Бараташвили) подчеркивал героизм и силу одиночества, но с практической точки зрения больше чувствовалась безуспешность, т.е. самопожертвование не ради себя, а ради других. Вспомним хотя бы из Бараташвили:

Пусть я умру, порыв не пропадет

Ты протоптал свой след, мой конь крылатый.

И легче будет моему собрату

Пройти за мной когда-нибудь вперед!

Тратпй вариант первой серии опытов

Над третьей группой испытуемых был праведен контрольный вариант опытов.

Метод: был использован тот же видоизмененный метод семантического дифференциала.

Процедура: Испытуемому непосредственно, без предварительного прослушивания установочного материала давались те же шкалы для оценки "одиночества".

Анализ результатов ** . <

Были получены довольно аморфные результаты. Так, например, одиночество оказалось "сильным" (80% ответов), но в то же время "устрашающим" (60%)* Тот же процент испытуемых охарактеризовал одиночество как нечто "героическое", но в то же*время пассивное (70% ответов). На шкале "мужественный=0=женственчый" были получаны приблизительно одинаковые оценки (40%, 50%), причем, непонятно, почему 70"? испытуемых оценило одиночество как нечто "высокое"?

^ Отрывб'к из стихотворения дается в переводе Б.Пастернака.

Причиной этого, надо полагать, является то, что в данном случае у испытуемых не было направляющего фактора и это привело к аморфности ответов. Установочный же материал, предъявляемый испытуемым в первом и втором вариантах этой серии опытов до того, как они приступали к оценке одиночества, служил для них именно такой направляющей силой, создавая определенную ситуационную установку. Так, в одном случае под влиянием положительной, а в другом - отрицательной установок к одиночеству, происходило изменение того эмоционального компонента, который сопровождает понятие "одиночества". Тем самым нарушается статическая рамка, установленная Осгудом для каждого эмоционального компонента или "значения".

б) Вторая серия опытов

В этой части исследования, данные, полученные в результате применения метода семантического дифференциала, рассмотрены под иным утлом, в частности, мы постарались показать, что там, где по Осгуду имеется почти полное совпадение профилей значения, на самом деле нет ни совпадения и даже приближения, ни конотативного, а тем более, денотативного значения. Кроме того, в нашу задачу входило, также, путем метода создания соответствующей установки и тут показать неприемлемость семантического дифференциала для выявления постоянного эмоционального компонента и что так же, как и в опытах первой серии, в данном случае дело касается изменчивости определенного эмоционального компонента соответственно установке, опосредованной вербальной или какой-либо другой ситуацией, а не роли эмоции в речи.

Основой этой части работы также послужило исследование Осгуда и Хофштетера / 71 /, содержащее анализ слов, отражающих чувственные представления и понятия. Разработанный ими метод требует от испытуемых распределения понятий или чувственных предметов по ряду категории на поляритетах, которые по отношению к самому предмету находятся не в предметном, а больше в ассоциативном отношении. Количественное сравнение профилей путем вычисления корреляций дает показатели о схожести понятий. В качестве примера авторы приводят почти параллельные пройти двух понятий: "любовь" и "красный", корреляция между этими профилями позитивная и очень высокая (0,89). По утверждению авторов, этот пример своеобразно объединяет роль красного цвета как символа любви.

Мы решили насушить такую, казалось бы, прочную систолическую связь. Так как "любовь" в сильно" степени зависит от субъективного -опыта (часто она, как известно, является источником субъективных "комплексов"), то мы решили показать, что даже красный цвет, будучи

чувственным раздражителем, может в одном случае выступать символом любви, а в другом - вызывать совершенно противоположные чувства и ассоциации. Эта серия опытов была проведена в двух вариантах.

Первый вариант

Был использован комбинированный метод, состоящий из метода семантического дифференциала Осгуда и метода беседы.

Материал и процедура. Ввиду того, что в нашу задачу входило создание отрицательной установки к красному цвету, то и беседа должна была идти в этом направлении. Испытуемому задавались следующие вопросы:

1. Почему при движении транспорта пользуются красным цветом как сигналом, предупреждающим об опасности?

2. Каково символическое значение пятен красного цвета на стенах домов и мостовых в картинах, изображающих разгром дореволюционных рабочих демонстраций? Вспомните, например, картины, изображающие событие, тлевшее место 9 января 1905 года (т.н. "кровавое воскресенье")

3. Почему торреадоры дразнят быков красными полотнищами?

4. Какие эмоции вызывает у Вас человек с налитыми от ярости кровью глазами?

5. Знаете ли Вы, что у некоторых горцев красный цвет является траурным?

С. Известно ли Зам, что знамениты'} исследователь Конрад Лоренц на основе собственных наблюдений пришел к выводу о том, что некоторые виды ядовитых животных, находящихся на низкой ступени развития, местами окрашены в красный цвет? Какова, по вашему мнению, в данном случае 'функция красного цвета? Не выступает ли он в качестве сигнала, предвещающего опасность и тем самым предупреждающего нападение возможного врага, подобно тому, как некоторые виды насекомых во избежание нежелательной встречи испускают очень неприятный запах?

За этим следовала короткая беседа на нейтральную тему, после чего опыт продолжался. Испытуемого просили оценить его собственное отношение к красному цвету па нескольких шкалах. Как уже было сказано, нашим опорным исследованием была работа Осгуда и Хофштетера /71/ и поэтому мы применили не только их метод, но и предложенные шли своим испытуемым шкалы, с той разницей, что к шкале 1 они добавили еще две, в частности, "любовь-ненависть", "добрый-злой". Всего было предъявлено 26 шкал:

1. Любовь-ненависть

2. Добрый-злой

3. Высокий-низкий.

4. Слабый-сильный

5. Шершавый-гладкий

6.Активный пассивный

7. Пустой-полный

8. Маленький-большой

9. Холодный-теплый

10. Ясный-туманный

11. Молодой-старый

12. Мягкий-суровый

13. Больной-здоровый

14. Угловатый-круглый

15. Напряженный-свободный

16. Тихий-шумный

17. Сырой-сухой

18. Грустный-веселый -

19. Красивый-уродливый 20.Трусливый смелый

21. Свежий-тухлый

22. Близкий-далекий

23. Изменчивый-постоянный

24. Либеральный-консервативный

25. Поверхностный-глубокий

26. Хороший-плохой

Следует считать, что мы сохранили не только осгудовскую последовательность предъявления шкал, но и порядок расположения на шкалах полярных прилагательных. Так как на концах шкал были помещены прилагательные противоположного содержания, оценка испытуемыми понятий происходила в порядке от +3 (крайне положительная) до -3 (крайне отрицательная). Нейтральная оценка приходилась на середину шкалы (т.е. на нуле).

Второй вариант опытов являлся контрольным. Он проводился без предварительной беседы. Испытуемому просто предлагали оценить свое отношение к красному цвету на трех шкалах. В данном варианте мы не применили введенные нами в первом, установочном варианте, 'добавочные шкалы: любовь-ненависть", "добрый-злой".

Анализ результатов второй серии опытов

Проведем качественное сравнение сначала других, полученных нами в контрольных опытах и данных Осгуда и Хофдтетера. Сравнение дает следующую картину: оценка красного цвета на шкале "высокий-низкий"

у Оогуда и Хофдтетера почти нейтральны. Наш же результат приближается почти к крайней точке положительного полиса. По-видимому, это объясняется ролью красного цвета в жизни нашей страны (Красные знамена и транспаранты в праздничные дни, красные галстуки пионеров и т.д.). Такие же показатели как "шумный", "сильный", "активный", "полный", почти совпали. Это есть проявление общих свойств красного цвета, характеризующих его как ощущение. В связи с этим симптоматично отметить, что в психологии были попытки объяснения цветового квалитета слепорожденным людям; относительно красного цвета им говорили, что этот цвет напоминает звук фанфар. Каждый знает о таких наглядных свойствах красного цвета. Красный получил высокую и положительную оценку как у нас, так и у Оогуда по шкале "теплый-холодный". Факт "неспособности" красного цвета быть"холодным" и "пассивным" в психологии известен под рубрикой интермодального единства.

Интересно отметить, что на оценочных шкалах в наших контрольных опытах мы получили гораздо более высокие показатели по сравнению с осгудовскими. Например, красный у Осгуда на шкале "ясный" дан на границе между "довольно ясным" и "чуть ясным". На нашей контрольной шкале он занимает крайнюю точку "ясного", т.е. "очень ясного". Это также объясняется переходным значением красного цвета в нашей стране. "Строгость" по отношению к красному у нас чуть смягчена, по-видимому, потому, что, хота красный и является боевым цветом, но в то же время это и праздничный цвет. "Веселый" у нас оказался "очень веселым". "Шумный" также совпал с осгудовским показателем, т.к.красный цвет обычно квалифицируется как "кричащий". Понятия "либеральный" и "консервативный" у нас являются политически отрицательными понятиями, кроме того, к красному они не имеют отношения, поэтому на нашей контрольной шкале по этим рубрикам были получены нейтральные показатели, иначе говоря, эти понятия никак не были оценены нашими субъектами. И, наконец, отметим также совпадение оценок на шкале "хороший-плохой" .

Как видим, данные Осгуда и наши контрольные данные во многом совпадают. Имеющееся различие, как было указано, можно объяснить ролью красного цвета в нашей социальной жизни, иначе говоря, социальными условиями.

Что же касается совладей ж, то здесь на передний план выходит общий характер чувственного квалитета. Вспомним, например, высказывая те Гёте о цветах. Гёте предлагал смотреть на один и тот же пейзаж 'сквозь стекла разного цвета. По-разному воздействуя на человека, эти цвета придавали этому пейзажу способность вызывать различные .душевные настроения. И тем более интересно то, что даже не учитывая такое

естественное воздействие, возникает вопрос: какие изменения может претерпеть сам характер чувственного раздражителя при включении его в разные ситуационные контекста?

Выше мы отмечали, что о помощью беседы создавали у испытуемых отрицательную установку к красному цвету. Рассмотрим полученные в данном варианте результаты.

В качестве общего вывода следует указать, что полученные результаты не удалось категорически противопоставить результатам Осгуда и Хофдтетера, так как проявил себя объективный характер красного цвета как чувственного раздражителя. Однако произошел определенный сдвиг; это особенно касается показаний на оценочных шкалах. На нашей контрольной шкале "хороший-плохой", а также у Осгуда, оценка красного цвета приходится между довольно "хорошим" и "чуть хорошим". Посла создания отрицательной установки оценка сдвинулась. На шкале она заняла среднюю точку деления с рубрикой "чуть плохой".

Симптоматично отметить, что после создания отрицательной установки испытуемые, как будто, стеснялись положительно оценить красный цвет. Например, один испытуемый заявил: "Красный цвет красив, но хорошим его все-таки не назовешь!". В то же время на контрольной и установочной шкалах точка оценки красного как "красивого" совпали. В связи с этим, уместно вспомнить, что в старославянском языке совпадают понятия "красного" и "красивого" (Например, "красна девица" означает "красивую девушку"). Возможно, что у "красного" и "красивого" одна и та же этимологическая основа.

На шкале "добрый-злой", которую мы добавили к осгудовским шкалам в нашем установочном варианте, красный цвет был оценен как "чуть злой". Следовательно, он оказался "злым", т.е. предварительно выработанная установка как бы изменила моральный облик красного цвета. "Красный" оказался "красивым", но "злым". Интересно также, что внешняя категория этого цвета -осталась неизменной.

В установочных опытах мы/ как было сказано, использовали еще одну добавочную шкалу, в частности, "любовь-ненависть". В этом варианте опытов так же, как и в других, испытуемого просили поместить оценку красного цвета на одном из делений этой шкалы. Шкалу эту мы добавили потому, что в вышеназванной статье Осгуда особо отмечен факт совпадения профилей "любовь" и "красный" как объясняющий совпадение значений этих двух слов, по Осгуду, и именно это дает авторам право объяснить вышеуказанным обстоятельством то, что красный цвет является символом любви. На нашей установочной шкале оценка пришлась именно на нейтральную точку. Причем, анализ полученных на этой шкале данных показывает, что ответы количественно явно склоняются

к "ненависти", однако не в крайней точке данной рубрики, и поэтому те малочисленные, но высокие показатели, согласно которым оценки красного цвета были помещены на стороне "любви", уравновесили окончательные показатели.

Интересны показания испытуемых. Например, отмечалась их личная неприязнь к красному цвету, поскольку для них этот цвет оказывался связанным с очень неприятными переживаниями. Это интересно психологически, так как указывает на зависимость оценки того или иного цвета от личного опыта и личных обстоятельств самого субъекта. И действительно, хотя и невозможно, чтобы нормальный человек поместил красный цвет, например, в категорию зеленого, однако он может по той или иной причине любить или не любить красный цвет.

Что же касается остальных рубрик, то следует отметить, что, правда, не категорический, но какой-то сдвиг все же произошел. Например, у Осгуда красный является просто "веселым". В нашем контрольном варианте он занимает наивысшую точку "веселого", т.е. является "очень веселым"; что же касается оценки, полученной после выработки отрицательной установки, то нужно отметить, что "веселый" сдвинулся к "чуть веселому", значит, веселый тон "красного" заметно понизился. Это еще раз говорит о том, что и в данном случае мы имеем дело не с константным значением слова, а с меняющийся эмоциональным компонентом, изменчивость которого зависит от Фиксированной установки и создается "тут же, в данном контексте". Данное положение является еще одним значительным аргументом против теории значения Осгуда, поскольку, как бы ни менялось значение слова, если бы это последнее не привносило бы в контекст основного, объективного ядра, наша речь напоминала бы ситуацию Вавилонской башни - люди не понимали бы друг друга. Закономерное варьирование значения в зависимости от контекста, если дело касается действительно значения, обычно не нарушает его логического ядра. Что же касается эмоционального компонента, который не имеет прямого, смыслового отношения к значению как к лингвистическому факту, его варьированное участие в целостности контекста особенно интересно в связи с художественным текстом и, соответственно, художественным переводе;/. Именно периферические компоненты слова, в том числе прежде всего эмоциональный компонент, создают основное содержание психологической проблемы художественного перевода.

ГЛАВА IV

ИССЛЕДОВАНИЕ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ ПРОБЛЕМЫ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ПЕРЕВОДА

§ I. Постановка проблемы

Критика машинного перевода показала, что принцип логической машины противоречит специфике естественного языка. Проявлению этой специфики способствует противопоставление машинному языку языка художественного, поскольку этот последний наиболее наглядно передает те качества естественного языка, которые не поддаются машинному процессу. В основе специфических свойств языка лежит то, что наряду с логическим содержанием в речи существует та "неисчерпаемая лишняя, эмоционально свернутая, сопровождающая релевантные явлении "полнота", которая составляет специфику языка вообще и своими корнями уходит в бессознательное".

Эта специфика языка и создаст основную трудность перевода. Уже не раз отмечалось, что в языке вообще, и особенно в художественном языке, рядом с логическим существует нечто, не сводимое к этому последнему. В процессе перевода и особенно в процессе художественного перевода на передний план выходит не пересечение логического содержания слов (хотя без передачи логического содержания перевод был бы невозможен), а перенос того лишнего или периферического содержания, которое создает данное художественное содержание. Наиболее наглядным примером выявления природы этого лишнего, по мнению Д.Рамишвили, является метафора. В метафоре объективное содержание олова использовано для выражения гетерогенного для него содержания, в частности, для передачи аспекта переживания объекта /38 /. Для иллюстрации этого положения автор приводит такую метафору как: 'Яркой рябины горькая кисть" / 39, СО /. Объективное или адекватное содержание слова жаркий в данном случае переходит на второй план. Вперед выходит один из периферических моментов этого слова, и именно при его участии происходит продуцирование нового содержания.

Следует отметить, что объективное содержание слова, иначе говоря, содержание, передающее закономерность этого последнего, фиксируется в языке как в социальном образовании в соответствующем языковом коллективе в процессе практики его употребления. В периферических же компонентах отражены те ситуационные моменты, в которых используется данное слово этим коллективом. Различие этих ситуаций обусловлено различиями социальных условий жизни коллектива и, конечно, это

создает различие между языками. В связи о этим встает такая проблема: поскольку социальные ситуации в разных языковых коллективах различны, то в одном языке какое-то олово может обладать таким лишним нюансом, которого нет в его периферии в другом языке. Например, грузинское '"зайти" переводится на русский язык как "увалень". Но насколько отличаются эти слова друг от друга по каким-то нюансам! Различие прежде всего проявляется в том, что слова эти всегда не могут быть использованы в одних и тех же ситуациях. Например, по-русски "увальнем" не назовешь высокого, худого человека, в то время как по-грузински такой человек вполне может бить '"зайти" То же со оловом "небрежный". В определенных случаях данное слово может быть переведено на грузинский язык как "даудевари". Но когда речь идет о небрежном движении (она небрежным движением поправила волосы), грузинское "даудевари" не подходит к этому контексту, русское "презрение", у которого в грузинском языке нет точного эквивалента, мы можем перевести, лишь раскрыв его логическое содержание. Однако по-русски это олово непосредственно, в свернутом единстве дает и содержание и его нюансы. Именно в этом и состоит трудность художественного перевода, так как, и это уже не раз отмечалось, логическое объяснение и раскрытие (т.н. "препарированная" подача) в художественном переводе неприемлемо, поскольку теряется и

полнота содержания слова и его непосредственное воздействие на воспринимающего.

Итак, эмоциональные теории, в тон числе и теория Осгуда, не смогли объяснить трудность художественного перевода, которая уже многие века, о самого же начала переводческой деятельности, встала перед практиками перевода. Множество, порой интуитивных, догадок и замечаний этих последних по-своему способствуют разрешению и освещению этой проблемы.

§ 2. Некоторые выводы и догадки литературоведов и переводчиков, касающиеся художественного перевода

В отличие от математиков и лингвистов литературоведы и переводчики, имеющие дело непосредственно с художественным материалом, совершенно иначе подходят к проблеме перевода, чем первые. Их анализ, часто .для них самих неосознанно, выявляет то, что логическими компонентами не исчерпывается вое содержание текста. Для разъяснения этого вопроса некоторые исследователи, как было оказано, иногда прибегают к противопоставлению машинного или логически правильного и художественного языка.

Например, известный теоретик перевода И.Левый, противопоставляя машинный и естественный язык, в основном выделяет один, как будто бы парадоксальный факт, а именно то, что в то время как лингвистические теории как в языковом, так и в отраженном в нем предметном мире ищут наиболее общее, литературоведы и практики, занимающиеся художественным переводом, наоборот, избегают общего и подчеркивают многообразие / 30 /. Правда, их анализ, как отмечалось, в основном касается художественного содержания, но следует} еще раз отметить, что именно это последнее наиболее наглядно выявляет основную закономерность языкового процесса, его продуктивность. В связи о переводом эта закономерность проявляется в т.н. "неточной точности" (К.И.Чуковский). Эта "неточная точность", несмотря на то, что порой приводит даже к словарным ошибкам, тем не менее "именно эта неточность часто является залогом художественности и, значит, верности. И это особенно дает о себе знать по сравнению с огромным множеством таких переводов, где каждое слово передано с максимальной точностью".

В своей книге "Высокое искусство" Чуковский воем своим существом защищает принцип "неточной точности" в переводе и это, прежде всего, проявляется в его отрицательном отношении к формализму. Под формальным переводом Чуковский имеет в виду дословный перевод. "Дословная копия т того или иного произведения - есть самый неточный и самый ложный из переводов" - заявляет он / 58 /.

Многочисленные примеры свидетельствуют о том, что точность иногда приводит не только к изменению внешней фактуры оригинала, но и к изменению самого смысла, и что точность может вызвать даже покажете содержания произведения, не говоря об интонации, которая является составной частью данного произведена и представляет, по существу, логику чувств, которую не только невозможно свести к набору основных компонентов, но порой даже осмыслить.

Настоящими переводчиками верность оригиналу понимается вовсе не в том смысле, как это понимали и понимают сторонники "машинных" теорий: А.К.Толстой, преодолевая великие трудности при работе над своим знаменитым переводом "Коринфской невесты",около ста лет тому назад писал: "Я стараюсь насколько возможно быть верным оригиналу, но только там, где верность или точность не вредит художественному впечатлению, и ни минуты не колеблясь, я отдаляюсь от подстрочника, если это может дать на русском языке другое впечатление, чем по-немецки" /58 /.

Для иллюстрации приведем несколько примеров, взятых у К.Чуковского. Например, в подлиннике одна девушка названа "м/)С.о!.". По словарю это значит: дикая, буйная, неистовая, раздраженная, бешеная. "И до чего радуешься, - пишет Чуковский, - когда в переводе находишь "шаль-

ная", И еще один пример из переводов, выполненных Дарузес, которые Чуковский называет образцовыми и смелыми в смысле отступлений от оригинала, ради сохранения его духа. Даже такому ординарному слову как "^Ш " переводчица находит своеобразный с точки зрения буквализма русский эквивалент. В словаре у него единственное значение "очень". Так и перевел бы любой буквалист: "Пассажиры казались очень промерзшими". "Но Дарузес, - говорит Чуковский, - находится в постоянной вражде с буквализмом, для нее каждое слово имеет очень много значений, и эту фразу она перевела так: Пассажиры, видимо, порядком промерзли" /58 /.

Практики перевода давно убедились в том, что во многих случаях нахождение соответствующего оригиналу эквивалента и оценка его подходящести происходит, говоря славами переводчика В.Левика, "внутренне мгновенно" и она (оценка) "возникает в сознании еще ранью, нам удается ее сформулировать. В большинстве случаев до формулировки даже не доходит. Наша интуиция обходится без формулировок и теоретических положений" /3, 3 /.

На этот же факт указывает Р.Виновен: "По-прежнему на практике в подлинных переводческих открытиях воссоздание духа оригинала совершается не "неизбежно", а "неожиданно", внезапно, как то и положено быть при всяком открытии" /12, 80 /.

Подтверждением этого является хотя бы случай из переводческой практики Лео Гинзбурга, описанный им самим:' "Откуда берется легкость перевода? - спрашивает Л.Гинзбург. - Может быть в нее входит собственный словарь переводчика, накопленный за жизнь? ... Мальчишкой в дурацкой частушке я услышал слово "скидывать". Прошли годы. Я переводил балладу. Содержание- солдаты зашли погреться в корчму. Солдат снимает с себя снаряжение, хозяйка наливает ему вина и подает жареную рыбу. Я долго вертел эти строчки и, вдруг, из глубины подсознания вынырнуло забытое, но спасительное слово:"Солдат свой ранец скидает, вина хозяйка подает и запеченной рыбки".

Подобные факты выявляют одну и ту же закономерность. Бросается в глаза внезапность возникновения новой системы отношений, иначе говоря, нового содержанием, его досознательная мобилизация. Далее, новое содержание возникает из сближения двух выражений, при сопоставлении которых выдвигаются нужные, но, может быть, для этих выражений периферические моменты, обеспечивающие, однако, прохождение новой информации. Все это еще раз свидетельствует о невозможности сведения перевода к воспроизведению на другом языке идентичных логических моментов, так же, как, о другой стороны, нельзя сводить объективное содержание и функцию значения, подобно Осгуду, к эмоционально-субъ-

ективным компонентам при употреблении олова, а затем исходить из них при построении теории перевода.

В заключение приведем еще один пример, взятый у К.Чуковского. В оригинале наглый грубиян кричит своей жене фразу, которая дословно означает: "Чего та показываешь свое бледное лицо?!" Однако насколько лучше передана эта фраза у Дарузео: "Чего ты суешься со своей постной рожей?" "Постная рожа" - это именно то, что, судя по контексту, оказано в подлиннике. "Посредственный же переводчик, - продолжает К.Чуковский, - в этом случае выбрал бы один из словарных переводов и тем самым совершенно верно передал бы смысл фразы, но не его стилистическую окраску... ведь стиль текста - это его душа".

Для иллюстрации стилистических особенностей Чуковский приводит немецкую фразу, которую можно перевести и как: "Светловолосая дева, отчего ты дрожишь?" и как: "Рыжая девка, чего ты трясешься?" / 58, 98 /. В обоих случаях дана одна и та же предметная ситуация. Но что создало в данном случае различие в переводах? Это различие создается разными контекстами, в которых отражается различное отношение к одному и тому же объекту. В первом случае это отношение возвышенно и положительно, во втором - насмешливо и отрицательно. Именно этот отраженный в контексте аспект отношения не учитывается в таких авторитетных лингвистических теориях перевода, как теория Найды и Кэтфорда.

Вое вышеизложенное ставит нас непосредственно перед психологической проблемой перевода как процесса переноса конкретной формы контекста.

§ 3. Рассмотрение некоторых новых теорий перевода в связи с психологической проблемой контекста или формы

Как подходят к проблеме формы некоторые новые теории перевода?

За последнее годы появились две однотипные теории перевода. Харрис ввел понятие "естественного" перевода, означающее любой вид перевода, осуществляемый билингвом в повседневных условиях без специальной подготовки. По мнению автора, даже трехлетние дети переводят свободно для тех слушателей, о которых они думают, .что те не знают обоих языков. Он разбирает и анализирует действие билингвов в ситуации интерпретации, а не перевода.

Харрис старается доказать, что наука, изучающая перевод, должна ориентироваться на естественный перевод, а не на литературный пли технический, как это было в прошлом / 66 /.

Автор другой теории, Селескович, предлагает т.н. "интерпретативную" теорию перевода. Она считает, что перевод должен носить харак-

тер интерпретации, т.е. в процессе перевода должен иметь место перенос смысла, в ее понимании, а не слов, предложений и языковых значений.

Селескович заявляет, что т.к. языки слишком отличаются друг от друга и не переводятся точно, лингвистические теории перевода оказались не в состоянии решить проблему перевода и поэтому ей кажется, что "не должно происходить смешивание языкового перевода и переноса смысла". Исходя из этого, она различает «смысл", "значение" и "языковое значение" (там же).

Схожесть, вернее, однотипность этих теорий видна в содержании их основных понятий. "Естественный" перевод Харриса и "интерпретация" Селескович в основном одно и то же, т.к. оба подразумевают спонтанное действие билингва в повседневных условиях. Конечно, как интерпретация, так и перевод должен быть осуществлен билингвом. Однако каково различие между интерпретацией и переводом? Эти теории не дают ответа на данный вопрос, но вопрос об их различии, все-таки, неизбежно возникает.

То свободное действие билингва, которое Харрис называет "интерпретацией", по-видимому, не следует принимать за процесс перевода, поскольку, например, когда один человек своими словами передает какое-то содержание либо на том же, либо на другом языке, процесс этот не может быть назван переводом. Переводом следует называть такой перенос содержания контекста или выражения на другой язык, когда происходит сохранение в той или иной степени его индивидуальной формы, хотя иногда это настолько трудно, что представляет собой почти невыполнимую задачу.

В этой связи встает вопрос о форме и ее роли не только при переводе, но и в связи с речью и языковыми различиями вообще.

Большинство исследователей под понятием формы подразумевает определенный лексический отрой высказывания, а в поэзии - меру, систему рифм. Проблему переноса формы в основном рассматривают в контексте художественного перевода. В связи с другими видами перевода проблема формы особо не ставится. Однако некоторых практиков перевода такая характеристика формы не удовлетворяет. Например, Л.Гинзбург опрашивает: "Что такое форма? Мера? Система рифмовки или какой-то дополнительный икс, без которого не существует перевода?"/ 3, 84 /.

Художественная форма, которая всегда индивидуальна, означает определенную данность содержания. "Определенной данностью" содержания овеществлен аспект переживания субъекта объективного явления. Эта "определенная данность" создает то лишнее, что невозможно свести

лишь к логическому содержанию текста / 38 /.

Этот аспект переживания, выраженный с помощью данной, индивидуальной формы передачи содержания, конечно, особенно выделен в художественном языке. Однако же индивидуальная форма имеет определенное значение и в других видах речи, в том числе и при передаче научного содержания, где форма служит передаче тех или иных нюансов мышления ученого. Индивидуальная форма текста в данном случае создает качественность характеристики предмета, например, способствует его более точной, ясной характеристике. Но специфика художественной речи в виде овеществления аспекта переживай1я призвана выполнять величайшую и совершенно новую функцию - функцию введения нового аспекта, аспекта"переживания.

Итак, индивидуальная форма в языке выполняет определенную роль и поэтому так важна проблема переноса формы при переводе. Потеря индивидуальной формы в процессе перевода является значительной потерей и поэтому перенос именно формы оригинала - одна из старейших и сложнейших проблем перевода, так как передача только смысла не представляет особой трудности.

В специальной литературе обычно говорят только о передаче смысла. Некоторые исследователи, например, вышеназванная Селескович, заходит при этом настолько далеко, что полностью отрицает языковые факторы, так как для нее при переводе самым важным является перенос чистого смысла, а не слов или предложений. Она забывает, что смысл (мысль), и т.н. невербальные значения привносятся словами и что не только мышление, но и восприятие человека опосредовано языком.

Передать мысль, как было сказано, можно на любой языке. Это не составляет особой трудности. Трудность и специфика перевода, повторяем, состоят в передаче формы и именно в пренебрежении формой и состоит основная ошибка теории Харриса и Селескович. Селескович прямо заявляет, что "Эстетические свойства беллетристики создают особую проблему формы, которая должна быть принята во внимание само по себе и поэтому не входит в компетенцию теории перевода". Трудно не разделить сделанное на это заявление остроумное замечание Ньюмарка! "Теория перевода, не объясняющая перевод выдающихся произведений литературы - есть "Гамлет" без Принца" / 66, 258 /. Нигде нельзя отделять форму от содержания. Во всех случаях она представляет собой определенный фактор.

Сложность проблемы формы обусловлена тем, что она непосредственно связана с проблемой различия языков. Одно и то же содержав1е не только в разных, но и в пределах одного и того же языка, может быть передано в различном словесном обрамлении. Однако в случае различ-

ных языков создается специфическая проблема. Не всегда представляется возможным непосредственно передать на другом языке то, что было -сказано на данном языке. Происходит это потому, что в случае различных языков имеет место вхождение различных отношен и. Входящее в разные языки логическое ядро значений слов,"как шлейф сопровождает что-то от тех (Ситуаций и контекстов,) которых это слово обычно при-, меняется. Эти ситуации в разных языках различны" / 39, 86 /.

В переводческой практике существует множество блестящих примеров удачного переноса формы. По за счет чего происходит такой перенос? Как было оказано, практики перевода уже давно убедились в том, что перенос индивидуальной формы, т.е. несводимого к логическому содержанию лишнего, возможен лишь следуя принципу т.н. "неточной точности", которая проявляется в том, что у читателя и оригинал и перевод вызывают одинаковые впечатления, создают одинаковое настроение и переживаются адекватными. (Вспомним хотя бы широко известный пример перевода стихотворения Гёте "Горные вершины", выполненный А.К.Толстым).

§ 4. Экспериментальное исследование психологической проблемы художественного перевода

Таким образом, точный перенос на другой язык логического содержания не дает должного эффекта, -особенно при художественном переводе, так как здесь чем точнее перевод, тем дальше он от оригинала. Для освещения этого вопроса были проведены следующие две серии эксперимента.

Первая серия была проведена над испытуемыми-грузинами, свободно владевшими русским языком.

Испытуемому сначала предлагалось прочесть следующий небольшой отрывок из поэмы Ш.Руставели "Витязь в тигровой шкуре":

и затем шесть наиболее известных переводов этого отрывка на русском языке. После ознакомления с переводами испытуемого просили выбрать

перевод, кажущийся ему самым лучшим, и перевод, кажущийся самым худшим. Каждый перевод был напечатан на отдельной карточке под определенным номером, так что автор перевода испытуемому был не известен. Выбор как лучшего, так и худшего варианта испытуемый по мере возможности должен был обосновать.

После получения ответа тем же испытуемым через определенный промежуток времени предлагался отрывок из "Мерзли" Н.Бараташвили:

и 9 его переводов, выполненных известными мастерами перевода. Так же, как в первой половине опыта, испытуемого и на этот раз просили выбрать самый удачный и самый плохой перевод данного отрывка, разумеется, с соответствующим обоснованием.

Вторая серия опытов проводилась над русскими испытуемыми, которые совершенно не знали грузинского языка. В этой серии был использован тот же метод и тот же материал, что и в первой серии, с той лишь разницей, что испытуемым предлагались только переводы без предварительного ознакомления с грузинским оригиналом, так как предъявление грузинского материала не имело смысла. Разумеется, испытуемым говорилось о тал, что перед ними варианты переводов одного н того жг содержания.

Приступая к анализу данных, прежде всего следует отметить, что 75% испытуемых-грузин после ознакомления с переводами категорически заявляли, что ни один перевод не передает оригинал с абсолютной точностью и полнотой и что можно говорить лишь об относительной полноценности того или иного перевода. Остальные субъекты этой группы, возможно, не были так категоричны, но их замечания и все поведение говорило о том же. Одним словом, ни одному испытуемому-грузину ни один перевод не понравился настолько, чтобы быть в состоянии сразу же приступить к оценке. Этому процессу предшествовало чувство неудовлетворенности - испытуемые довольно долго выбирали и оценивали переводы. ;,!ногле особенно долго колебались при выборе лучшего варианта. Некоторые вначале даже отказывались назвать таковой. Это еще раз поставило перед нами психологическую проблему художественного языка и художественного перевода. В даням случае речь идет о возможности выполнения полноценного перевода таких высокохудожественных произведений, как "Витязь в тигровой шкуре" и "Герани", переводов, которые полностью удовлетворили бы грузинского читателя. Дачная психологиче-

екая проблема, упирается в положение о наличии у каждого языка собственных подступов к единому для всех языков объективному миру.

Исходным критерием анализа результатов явилось, как и должно быть при переводе, совпадение содержаний оригинала и перевода. Это значит не только перенос логического содержания, но и возможное приближение к форме оригинала.

Качественный анализ следует начать с указания на один интересный с точки зрения анализа факт. Русские испытуемые, не знающие грузинского языка, в своих показаниях отделяли тот перевод, который, по их мнению, должен был быть лучшим,* т.е. более соответствующим содержанию оригинал, от просто хорошего стихотворения. Примером могут послужить показания, касающиеся перевода из "Мерзни", выполненного

Б.Л.Пастернаком:

Пусть я не буду дома погребен.

Пусть не рыдает надо мной супруга.

Могилу ворон выроет. А вьюга

Завоет, возвращаясь с похорон! / 9 /

Этот перевод получил отрицательную оценку многих испытуемых, как русских, так и грузин, но значение этого факта, как было сказано, состоит в отрицательной оценке этого перевода именно русскими испытуемыми, которые в силу незнания языка оригинала не могли сравнить оригинал с переводом, и тем не менее, этот перевод им "чем-то" не нравился, причем, как на это указывали испытуемые и особенно русские, причина была не в поэтическом мастерстве. Напротив, относя указанный перевод к разряду плохих, т.е. несоответствующих оригиналу, испытуемые, подчеркивая высокую поэтичность и талантливость этого стиха, отмечали несоответствие его стиля, т.е. формы данному содержанию.

При анализе результатов обоих вариантов этой серии опытов прежде всего бросается в глаза большое совпадение данных, полученных от грузин, владеющих русским языком, и данных русских, совершенно не знающих грузинского языка, следовательно, языка оригинала. Эта схожесть данных проявилась как при выборе лучшего, так и худшего варианта переводов отрывков из Руставели и из Бараташвили. Об этом свидетельствуют т весьма близкие процентные показатели и результаты статистической обработки материала.

Далее, при качественном анализе результатов следует обратить внимание на выбор обеими группами лучшего варианта, перевода, особенно отрывка из Руставели. Испытуемые-грузины самым лучшим переводом назвали перевод, выполненный П.Петренко, указывая на его относительную по сравнению с другими переводами близость к оригиналу как по

форме, так и по содержанию. Правда, у русских этот перевод перешел на второе место и самым лучшим они назвали перевод, выполненный Заболоцким, который был охарактеризован как наиболее талантливый в смысле построения стиха и передачи содержания, но оценка русскими перевода Петренко была вое же очень высока по сравнению с другими авторами. Вот эти переводы:

Перевод Заболоцкого

Как бурьяну, так и розам солнце светит круглый год. Будь и ты таким же солнцем для рабов и для господ. Царской щедростью и лаской привлекай к себе народ. Помни, море не иссякнет, расточая бездны вод.

Щедрость - слава государей и премудрости основа

Дивной щедростью владыки покоряют даже злого.

Есть и пить любому нужно, в том не вижу я плохого.

Что припрячешь, то погубишь, что раздашь - вернется снова/48/.

Перевод Петренко

Солнце розам и навозу равно шлет дары лучей. ТЫ большим и малым также царской ласки не жалей. ТЫ отвязанных привяжешь мощной щедростью своей. Воды снова притекают, вытекая из морей!

Щедрость царская подобно древу райскому растет

Даже подлый покорится воздаятелю щедрот.

Снедь полезна, а хранимый бесполезным станет плод.

Что отдашь - твое пребудет, что оставишь - пропадет! /47 /.

Причиной перехода перевода Петренко на второе место, как на это указывали русские испытуемые, явилось слово "навоз", которое дано у Петренко в качестве эквивалента "нехвта". Вот некоторые показания русских испытуемых: "Хотела выбрать как самый лучший перевод Я 3 (Петренко), но "навоз* помешал. "Почему "розы" и "навоз"? Очень грубое сравнение" и т.д. Подобные показания почти отсутствуют в высказываниях испытуемых-грузин, так как грузины в этой строфе привыкли к "нехвта" и оно не портит ее благозвучия. Здесь оно обозначает вое низменное и воспринимается на грузинском языке как вполне приемлемое для данного контекста. Множественное же число этого олова, которое не употребляется в современном грузинском языке, здесь создает определенный эмоциональный тон и воспринимается иначе, чем современное "нехвта" и "навоз", которое русским испытуемым, не знающим грузинского языка, показалось грубым и неуместным в отличие от "бурьяна", использованного Заболоцким.

Интересна также реакция как грузин, так и русских на перевод олова *алва". В данном контексте у Руставели оно выступает символом щедрости. (К.Бальмонт, Г.Цагарели, Ш.Нуцубидэе перевели это слово как "алоэ". "Расточая вдвое, втрое, расцветешь ты как алоэ". "Милость кесарю присуща, как эдему - сень алоэ". "Государей украшает щедрость как эдем - алоэ").

Такой перевод и грузинам и русским не только казался неуместным в данном контексте, но как будто даже оскорблял не только грузин, но и русских испытуемых, так как, по их замечаниям, олово "алоэ" у них большей частью ассоциировалось о декоративным комнатным растением, стоящим в горшке.

Испытуемые выражали протест против "алоэ", однако им нравился такой эквивалент "алжа" как "кипарис" и "райское дерево", хотя при опросе некоторые испытуемые-грузины вполне верно утверждая, что русским эквивалентом "алва* является "тополь", не требовали замены "алва" "тополем", не зная того, что "алва" на старогрузинском языке, а также в данном контексте у Руставели, по свидетельству толковых словарей, сопровождающих некоторые издания "Витязя в тигровой шкуре", означает именно 'кипарис" или 'райское дерево"/ 45 /.

Эти примеры свидетельствую и о специфическом переживании формы, вытекающем из переживания самого содержания.

Что же касается названного лучшим перевода отрывка из Бараташвили, то здесь проявилось гораздо большее единодушие грузинских и русских испытуемых, так как обе группы самым лучшим переводом назвали перевод, выполненный В.Гаприндашвили.

И пусть не буду я оплакан девой милой. И пусть земле родной мой прах не предадут. Могилу выроет мне ворон чернокрылый И о воем ураган засыплет мой приют .

Мотивация выбора так же, как и при выборе лучшего перевода из Руставели, была у представителей обеих групп почти одинаковой и, в то же время, расплывчатой и неопределенной: нравилась рифма, музыкальность, человечность, мягкость и, что наиболее интересно, русские испытуемые, так же как и грузины, говорили о том, что этот перевод, как им кажется, вызывает то же настроение, что и оригинал. Но чаще всего испытуемые обеих групп не могли объяснить* свой выбор.

Качественный анализ результатов выбора худших переводов показывает, как было оказано, такую же схожесть показателей обеих групп, как

I Этот перевод уже делает понятным, что имели в виду испытуемые, которые говорили, что стих Пастернака хорош, но не соответствует оригиналу.

и при положительном выборе, причем это касается не только выбора перевода, но и его обоснования. Прежде всего следует отметить, что если при выборе лучшего варианта часто наблюдались некоторые сомнения, то в случае выбора самого плохого перевода испытуемые действовали более решительно. Отрицательное отношение выражалось ими и без соответствующего обосновании, только эмоционально, в виде таких восклицаний как "Ужас!", "Совсем не то!", "Не нравится и все!" и т.д., но в виде обоснованных ответов. Самый неудачный перевод и из Руставели, и из Бараташвили характеризовался испытуемыми-грузинами в основном как наиболее приближающийся к подстрочнику, т.е. как передающий в основном только логическое содержание, в результате чего была потеряна поэтическая форма. Такая характеристика относится как к переводу отрывка из Руставели, выполненному Г.Цагарели:

Солнце плевелам и розам равно шлет свое сиянье, 13удь светла, вельмож и нищих равным светом одарив. Щедрый свяжет и строптивца, верный предан без даянья. Щедрой будь! У океана есть прилив и есть отлив. * Милость кесарю присуща, как эдему - сечь алоэ! Милосердью покорится и коварный человек. Дом гостям открытый - благо, скаредно лишь сердце

злое,

Что раздашь - твое, что скроешь - то потеряно навек!

/ 46 /

так и к переводу из "Мерани", выполненному Евтушенко:

Пусть в родной земле не покоиться мне вместе

с дедами,

вместе с прадедами. Пусть любовь моя не оплачет меня на могиле слезами

праведными. Там, где тихий луг, ворон, словно друг, мне могилу

в ночи клювом выроет, И как будто золой, хищный вихрь землей позасыплет

мне кости сирые / 15 /

Что же касается русских испытуемых, у которых не было возможности сравнить переводы с оригиналами, их характеристики худших переводов, а также мотивация выбора были еще более неопределенными (например, они часто указывали на плохой стиль, на какое-то несоответствие стиха, недостаточный лиризм и даже на то, что данный перевод не поправился бы, как им казалось, самому автору). Таким образом, и русские и грузины, называя плохие переводы, указывали на несоответст-

оригиналу манеру передачи как формы, так и содержания.

В заключение можно оказать, что при переводе главное - сближение формы и содержания. Наши экспериментальные данные говорят о том, что содержание и форма существуют не отдельно друг от друга, а находятся в тесной взаимосвязи и взаимообусловленности, выражающейся в том, что само содержание указывает на то, какова наиболее соответствующая содержанию форма. Именно поэтому совпадают данные русских и грузин, владеющих русским языком.

Результаты опытов позволяют сделать следующие выводы: перенос на другой язык только логического содержания оригинала не приводит к адекватному по отношению к данному оригиналу переводу; при удачном художественном переводе речь идет о таком переносе содержания, который является лучшим выявлением этого содержания; адекватность достигается за счет совместного переноса содержания и формы, причем, само содержание указывает и стремится к соответствующей ему форме; при этом разные языки имеют для этого разные возможности - отсюда и расхождение между оригиналом и переводом, а также неприемлемость точных переводов.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Древнейшая и сложнейшая проблема перевода состоит в возможности адекватного переноса содержания с любого языка на любой другой язык.

Причиной сложности этой проблемы является то, что отраженное в языковой плоскости содержание невозможно свести к точным логическим компонентам, т.к. оно подразумевает целый ряд сопровождающих содержательных моментов, необходимых для продуктивного функционирования языка и могущих носить в разных языках различный характер.

Анализ исторически-философских основ и теоретических принципов машинного перевода, а также критическое рассмотрение созданных в результате кризиса этого последнего лингвистических теорий перевода (Найда, Кэтфорд, Ревзин, Розенцвейг и другие) показали, что как теории машинного перевода, так и последующие концепции не учитывают природы естественного языка, следуют теоретической позиции машинного процесса и поэтому не в состоянии избавиться от принципа сведения переводимого содержания к идентичным для всех языков логическим компонентам и определенным синтаксическим правилам. Построенная на этой-основе система исчисления должна была выполнять роль языка-посредника при автоматическом переносе содержания с одного языка на другой.

Проведенное в соответствующем направлении исследование показало, что естественный язык не является такой логически правильной, "идеально"построенной системой и что его невозможно свести к исчислению. В этом преимущество естественного языка перед всеми видами "идеальных" языков, и это преимущество дает ему, т.е. естественному языку, возможность отражения нового объекта.

Для изучения различия между машинным и естественным языком наиболее удобным представляется противопоставление машинного и художественного языков, поскольку в художественном языке, в котором наиболее четко выделен субъективный аспект или аспект переживания, лучше всего проявляется психологическая сущность естественного языка и, тем самым, его отличие от процессов, построенных по машинным правилам.

Отраженный в художественном языке аспект переживания давно является одной из важнейших проблем в психологии. Согласно т.н. "эмоциональным" теориям (Вундт и другие), слово привносит в контекст тот эмоциональный тон или компонент, который сопровождает подразумеваемое им содержание в действительности. Одним из современных видов этих теорий является теория эмоционального значения Осгуда.

В результате теоретической и экспериментальной критики данной теории было установлено, что эмоциональный компонент, который согласно

Осгуду, является значением олова, на самом деле не только не выполняет функцию этого последнего, но вообще не является сопровождающим олово статическим, константным моментом.

Эксперименты, проведенные с помощью специально составленной методики, выявили динамический характер сопровождающего слово эмоционального компонента не только в разных, но и в пределах одного и того же языка, в частности было показано, что изменчивость эмоционального компонента зависит от созданной контекстом фиксированной установки.

Этот результат имеет большое значение для раскрытия психологической природы художественного перевода, т.к. основная трудность не только художественного, но и перевода вообще, состоит в переносе на другой языки именно определенных моментов, в том числе т.н. "атмосферы" эмоционального содержания.

Эти сопровождающие моменты создают специфический, индивидуальный характер содержания и лежат в основе различия между языками, обусловленного разными социальными условиями и ситуациями применения языков.

Все вышесказанное создает такую актуальную проблему перевода и особенно художественного перевода, как проблема индивидуального контракта или формы, которая не учитывается в некоторых новых теориях перевода (Харрис, Селескович).

В процессе художественного перевода речь идет о раскрытии и передаче содержания именно этих индивидуальных моментов или формы на другой язык.

Это положение основано на психологическом определении формы как такой определенной данности содержания, в которой овеществлен аспект переживания субъектом определенного объективного явления. Эта определенная данность содержания (Д.И.Рамишвили) создает то лишнее, что составляет собственно художественное содержание и что не сводится к единству только логических компонентов содержания данного контекста.

Психологическая реальность этого положения в связи с художественным переводом была подтверждена и экспериментально. В частности, было показано участие логических и нелогических компонентов в специфическом характере этого вида перевода. Опыты показали также, что в случае удачного художественного перевода речь идет о таком переносе содержания оригинала на другой язык, который является наилучшим выявлением данного содержания, что содержание всегда стремится к адекватной для себя форме, и что разные языки имеют для этого более или менее различные, несводимые к единому знаменателю, возможности.

ИСПОЛЬЗОВАННАЯ ЛИТЕРАТУРА

1. Энгельс Ф. - Как не следует переводить Маркса. К.Маркс. Ф.Энгельс. Сочинения. Издание второе, т.21, М., "Госполитиздат", 1961, с.237-245.

2. Абуашвили А.И. - Критерий объективен. "Вопросы литературы", 1978, № 6, с.88-104.

3. Актуальные проблемы теории художественного перевода. Материалы всесоюзного симпозиума (25/П-2/Ш, 1966), т.1, М.,1967, о.369.

4. Актуальные проблемы теории художественного перевода. Материалы всесоюзного симпозиума (25/П-2/Ш, 1966), т.2, М.,1967, с.356.

5. Апресян Ю.Д. - Современные методы исследования значения и некоторые проблемы структурной лингвистики. В сб. "Проблемы структурной лингвистики", М., АН СССР, 1963, с.102-122.

6. Апресян Ю.Д. - 0 языке для описания значений слов. Известия АН СССР. Серия языка и литературы,т.28, 1966, вып.5, о.415-429.

7. Апресян Ю.Д. - Толкование лексических значений как проблема теоретической семантики. Известия АН СССР. Серия языка и литературы, т.23, 1969, вып.1, с.11-24.

8. Байрамова Л.К. - Вопросы машинного перевода. Изд.Казанского ин-та, Казань, 1973, о.96.

9. Бараташвили Н. - Стихотворения. Поэма. Письма. Тбилиси, "Мерани", 1968, 160 с. с илл.

10. Белинский В.Г. - Полное собрание сочинений, т.2, 1953, с.574.

11. Винер Н. - Творец и робот. М., "Прогресс", 1966, о.103.

12. Винонен Р. - На новом этапе. В сб. "Мастерство перевода", вып.10. М., 1974, о.80-82.

13. Гинзбург Л. - 5 поисках святого Грааля. "Иностранная литература", 1976, № 3, с.199-211.

14. "Дом под чинарами" - Сборник переводов грузинских авторов, Тбилиси, "Мерани", 1974, с.275.

15. Евтушенко Е. - "Лук и лира", Стихи о Грузии. Тбилиси, "Мерани", 1979, с.199.

16. Жирков Л.И. - Границы применимости машинного перевода. "Вопросы языкознания", 1956, № 5, с.121-124.

17. Жджовский А.К. - Статьи по машинному переводу Кэмбриджской лингвистической группы. В об. "Машинный перевод и прикладная лингвистика", МГПИИЯ, 1961, вып.5, о.81-89.

18. Жолковский А.К. - 0 правилах семантического анализа. В об. "Машинный перевод и прикладная лингвистика", МГПИИЯ,1964, вып.8, с.17-32.

19. Жолковский А.К. - Предисловие к об. "Машинный перевод и прикладная лингвистика", МГПИИЯ^ 1964, вып.8, 0.3-17.

20. Жолковский А.К., Мельчук И.А. - 0 семантическом синтезе. "Проблемы кибернетики", 1967, № 19, о.177-234.

21. Чуковский В.А. - Собрание сочинений. Изд. т/ва И.Д.Сотина. М., 1902, 549 о. с илл.

22. Звегинцев В.А. - Применение в лингвистике логико-математических методов. В об. "Новое в лингвистике", М., "Прогресс",, 1965, с.219-256.

23. Звегинцев В.А. - Теоретическая и прикладная лингвистика. М., "Просвещение", 1968, о.336.

24. Имедадзе Н.В. - Экспериментально-психологические исследования овладения и владения вторым языком. Тбилиси, "Мвцниереба", 1979, с.229.

25. Каладзе И.В. - Некоторые выводы из переводческой практики. "Народы Азии и Африки". АН СССР, М., 1970, № 3, с.128-133.

26. Кашкин И.В. - Для читателя-современника. М., "Советский писатель", 1977, с.558.

27. Колмогоров А.Н. - Автоматы и жизнь. В об. "Кибернетика ожидаемая и кибернетика неожиданная". М., "Наука", 1968, о.12-30.

28. Котелова Н.Э. - Значение олова и его сочетаемость. Л.,"Наука". 1975. 0.164.

29. Цулагина О.С. - 0 машинном переводе текстов на естественных языках. "Проблемы кибернетики", 1977, вып.32, о.33-47.

30. Левый И. - Искусство перевода. М., "Прогресс",1974, с.397.

31. Лурия А.Р. - Язык и сознание, МГУ, 1979, с.319.

32. Матвеенко В.А. - Семантика в Миланском центре кибернетики. В сб. "Машинный перевод и прикладная лингвистика", МГПИИЯ, 1964, вып.8, с.199-222.

33. "Машинный перевод". Сборник статей. "Иностранная литература". М., 1957. с.315.

34. Мельчук И.А. - Опыт теории лингвистических моделей "смысл-текст". Семантика. Синтаксис. М., "Наука", 1974, с.314.

35. Найда Ю.А. - Анализ значения и составление словарей. "Новое в лингвистике", 1962, вып.2, о.45-71.

36. Панов Д.Ю. - Автоматический перевод. М., АН СССР, 1958,0.70.

37. Принкер А.И. - Об одной попытке дистрибутивно-статистического описания семантики.'В сб. "Машинный перевод и прикладная лингвистика", МГПИИЯ, 1974, вып.17, о.159-174.

38. Рамишвили Д.И. - К психологической природе различных видов речи. Тбилиси, АН ГССР, 1968, с.377 (на груз.яз.).

39. Рамишвили Д.И. - К продуктивной природе естественного языка. В об. "Экспериментальные исследования теории установки", т.4, Тбилиси, "Мецниереба", 1970, с.78-92.

40. Рамишвили Д.И. - К природе некоторых видов выразительных движений. Тбилиси, "Мецниереба", 1976, о.126.

41. Рамишвили Д.И. - Основная психологическая закономерность языкового процесса. В сб. "Психология речи и некоторые вопросы психолингвистики". Тбилиси, "Мецниереба", 1979,. с.5-55.

42. Рамишвили И.Б. - Исходные принципы Копенгагенской структуралистической школы. Тбилиси; "Мецниереба", 1974 - 274 с. (на груз.яз. )

43. Ревзин И.И., Розенцвейг В.Ю. - Основы общего и машинного перевода. М., "Высшая школа", 1964, с.243.

44. Реформатский А.А. - Лингвистические вопросы перевода. "Иностранные языки в школе", 1952, .№ 6, с.22-30.

45. Руставели Ш. - Витязь в тигровой шкуре. Тбилиси, "Сахелгами", 1957 (на груз.яз.).

46. Руставели Ш. - Витязь в тигровой шкуре, Перевод Г.Цагарели. М., Гослитиздат, 1937, с.236.

47. Руставели Ш - Витязь в тигровой шкуре. Перевод П.Петренко. М., "Художественная литература", 1939, о.267.

48. Руставели Ш. - Витязь в тигровой шкуре. Перевод Н.Заболоцкого. М., "Советский писатель", 1977, о.279.

49. Скоумал А. - Несколько замечаний об искусстве перевода. "Вопросы литературы", 1971, № 2, о.238-239.

50. Слобин С., Трин Дж. - Психолингвистика. М., "Прогресс", 1976, с.350.

51. Стяжкин Н.Н. - Формирование математической логики. М., "Наука", 1967, с.508.

52. Таубе М. - Вычислительные машины и здравый смысл. М., "Просвещение", 1964, с.181.

53. Трибуна переводчика. "Иностранная литература", 1979, № 4, с.211-221.

54. Узнадзе Д.Н. - Психологические исследования. М., "Наука", 1966, 0.450.

55. Федоров А.В. - Введение в теорию перевода. М., "Прогресс", 1953, с.ЗЗб.

56. Философская энциклопедия, т.2. М., 1965.

57. Швейцер А.Д. - Перевод и лингвистика. М., Военное изд. Министерства Обороны СССР, 1973, о.279.

58. Чуковский К.И. - Высокое искусство. М., "Художественная литература", 1968, с.383.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Вступление .................... 3

Глава I. К ВОПРОСУ О МАШИННОМ ПЕРЕВОДЕ

§ I. Философские истоки т.н. "идеального языка"......10

§ 2. Наиболее значительные теории машинного перевода. . . 12

§ 3. К вопросу критики машинного перевода ........ 16

Глава П. КШТЛКА НАИБОЛЕЕ ТИПИЧНЫХ ЛИНГВИСТИЧЕСКИХ

ТЕОРИЙ ПЕРЕВОДА 60-Х ГОДОВ.......... 21

§ I. Критический анализ теории перевода Ю.Найда..... 22

§ 2. Критический анализ лингвистической теории перевода

Дж.Кэтфорда.................... 25

Глава III. ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ И ЭКСПЕРШЕНТАЛШАЯ КРИТИКА КОНЦЕПЦИИ ЭМОЦИОНАЛЬНОГО ЗНАЧЕНИЯ ОСГУДА И ЕГО МЕТОДА СЕМАНТИЧЕСКОГО ДИФФЕРЕНЦИАЛА В СВЯЗИ С ПРОБЛЕМОЙ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ПЕРЕВОДА

§ I. К вопросу специфики художественного языка......29

§2. Теория значения Осгуда...............32

§ 3. Критическое рассмотрение семантического дифференциала как метода измерения значения ............ 34

§ 4. Экспериментальная критика метода измерения значения

Осгуда.......................36

а) первая серия опытов............... 37

б) вторая серия опытов............... 41

Глава IV. ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНОЕ ИССЛЕДОВАНИЕ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ

ПРОБЛЕМЫ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ПЕРЕВОДА

§1. Постановка проблемы.................47

§ 2. Некоторые взгляды и догадки литературоведов и переводчиков, концепция художественного перевода.....48

§ 3. Рассмотрение новых теорий перевода в свете психологической проблемы контекста или формы ........ 51

§ 4. Экспериментальное исследование психологической проблемы художественного перевода ........... 54

Заключение.....................61

Использованная литература.................. 63

Напечатано по постановлению Реакционно-издательского совета Академии наук Грузинской ССР

Рецензенты: докт.психол. наук Н.В. МЕДАДЗЕ канд.психол. наук Р.Ш. ЭСЕБУА

ИБ 2523

Редактор Д.И.Рамишвили

Редактор издательства Л.Г.Ахалкаци

Художественный редактор И.А.Сихарулидзе

Техредактор М.О.Гиоргадзе

Сдано в производство 20.XI.1983; Подписано к печати 12.06.1984; Формат бумаги

Бумага №1; Печатных л. 4,3;Уч.-изд. л. 4,0;

УЭ 01128; Тираж 300; Заказ 2345 Цена КО коп.

Издательство "Мецниереба", Тбилиси, З10060, ул. Кутузова, 19

'Типография АН Груз. ССР, Тбилиси, З10060, ул. Кутузова. 19