Марсель Брион

Микеланджело

(Жизнь замечательных людей. Серия биографий. выпуск 1025 (825)

МОСКВА: МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ – ПАЛИМПСЕСТ, 2002

Перевод с французского Г. Г. КАРПИНСКОГО

Перевод осуществлен по изданию: Marcel Brion. Michel-Ange. Paris: Albin Michel, 1995.

Глава восьмая

 

СХВАТКА ГИГАНТОВ

 

Все то, что могут осуществить разум, упорство и дурная воля, когда они сочетаются в одном человеке, особенно вы­соко одаренном и наделенном могучим тщеславием, было суждено сделать Юлию II. В течение долгого времени он до­жидался своего часа. Наконец этот час пробил. Пий III, на скорую смерть которого рассчитывали заинтересованные лица, ненадолго пережил свое избрание. Говорят даже, что некоторые кардиналы, которым не терпелось избавиться от этого старика, якобы ускорили его конец с помощью подхо­дящего яда. И, возможно, не столько в собственных интере­сах, а чтобы дать Церкви руководителя, в котором она так нуждалась.

В день, когда следовало назвать преемника бедного ста­рого Пикколомини, рассматривались три кандидатуры: кар­динал д'Амбуаз, кардинал Сфорца и кардинал Делла Ровере. Поначалу у всех троих были равные шансы. Однако Сфор­ца довольно быстро вышел из игры. Двумя соперниками ос­тались Амбуаз и Делла Ровере. Первый, которого продвига­ли французы, слишком рассчитывал на поддержку француз­ского королевства и неумело провел стратегию в кулуарах и передних и был отправлен в дальние конклавы. Делла Рове­ре, наоборот, маневрировал чрезвычайно хитро. Он давно претендовал на тиару и, став уже старым, хотел захватить ее поскорее. Однако поскольку Александр VI оставил Церковь в плачевном состоянии, Делла Ровере не спешил принять это тяжкое наследство, что не помешало ему непрестанно ин­триговать, раздавать обещания и множить угрозы, вплоть до дня, когда он почувствовал себя почти уверенным в успехе. Тогда он разгромил своих противников, разоблачая их хит­роумные махинации, сведения о которых держал в запасе, и завладел тиарой в жестокой борьбе. Теперь он восседал на троне Св. Петра, был хозяином Христианства. Он намере­вался навести порядок в Церкви и прежде всего обеспечить свое материальное могущество путем усиления папских го­сударств. Потом он попытается объединить Италию, вытес­няя иностранные державы, которые обычно беспардонно вмешивались во внутренние дела Апеннинского полуостро­ва. Старый и оплывший, он был чрезвычайно энергичным человеком. Все склонялось перед его волей. Приступы его негодования были похожи на легендарные вспышки гнева Нептуна или Юпитера. Он обладал могучим оружием, кото­рое побеждало в равной мере и души, и тела. Он не был ще-

106

 

петилен, когда речь шла о достижении поставленной цели. его понимании цель оправдывала средства, и надо признать, что эта цель у него была более благородной, нежели большинства его ближайших предшественников. Для них — а это были Медичи, Фарнезе, Пикколомини, а — личный интерес превалировал над благом Церкви. Быть папой означало иметь в своем распоряжении самое обширное  королевство, самое богатое сокровище и дерзко ялуатировать его ради процветания собственного семейство. Кардинал Делла Ровере, принявший имя Юлий II, думал о Церкви больше, чем о своих родственниках. Возможно потому, что его семейное положение было достаточно нительным. Он принадлежал к блистательному римскому дому Ровере, но, по всей вероятности, сам рожденным Ровере не был. Рассказывали, что он был сыном лигурийского рыбака и Ровере, узнав о выдающихся способностях мальчика, усыновили его, чтобы сделать из него достойного человека. Таким образом, он добился самых высот религиозной иерархии, никогда не скрывая своей плебейской не­отесанности, которую, возможно, преувеличивал некото­рым позерством.

Как бы то ни было, в нем не было ровно ничего от крупного римского сеньора. Тем более от гуманиста. Это был мелкий семинарист, который поднялся по иерархической лестнице благодаря своим достоинствам и своим недостат­кам до высшего понтификата. Но он принимал свое призва­ние всерьез. Он намеревался вернуть порядок и процветание в свои государства. Он мало заботился о выгодах членов се­мейства Ровере, которые, впрочем, и без того были очень Хорошо обеспечены. При его правлении папство перестало быть семейным феодом, использовавшимся для пристраивания племянников и кузенов. Уже одно это было новым в духе времени и заставляло с симпатией относиться к этому не­сносному человеку.

У Юлия II были грандиозные проекты. Он хотел путем войны округлить владения Св. Петра. Он намеревался на­полнить сундуки Церкви, оскудевшие в результате разори­тельных капризов Борджиа. Он не был жуиром: для этого он был слишком тщеславен. Он хотел оставить о себе славу ве­ликого папы и поэтому заботился о себе не больше, чем о других. В реализации своих планов он будет не более щепе­тилен, чем при завоевании папской тиары. Он любил власть и славу той слепой, несколько наивной любовью людей, вы­шедших из ничего, и воля к власти воспламеняла их тем сильнее, чем больше они стремятся этой властью завладеть,

107

 

Ему были свойственны все достоинства и все недостатки человека, сделавшего себя: смелость в любом испытании, не­исправимое упрямство, невыносимая надменность. При всем этом гениальность, гигантская спесь и удивлявшая в этом старике жизненная сила. Раздражительный, мститель­ный, придирчивый, он часто замахивался своим посохом на тех, кто осмеливался ему противоречить, нередко готов был и ударить. Физически — старый человек с седой бородой, с опущенным носом и с выступавшей нижней губой, мораль­но — гигант энергии, решительности и властности.

Любивший славу, Юлий II хотел остаться в памяти людей. Какой прекрасный реванш для какого-то рыбака из Альбиссолы! Но он понимал, что люди забывчивы, и единственный способ удержаться в их воспоминаниях — это оставить после себя нечто менее хрупкое, нежели признательность. И он ре­шил построить себе в центре базилики Св. Петра прекрасное надгробие, которое увековечило бы его славу.

Его проекты были сродни императорским амбициям. При его царствовании Рим должен был стать тем, чем был во времена римских императоров. Ревновавший к Августу, Юлий II мечтал быть Цезарем. Он повторял первому встреч­ному, что, найдя при восшествии на папский престол кир­пичный город, хочет оставить после себя город мраморный. Относясь без должного уважения к достойной всяческого почитания древности некоторых домов, он собирался снес­ти с лица земли все здания, которые помешали бы его урба­нистическим планам. В центре этого имперского города на­конец возвысится памятник, который придаст огромное значение главному произведению — надгробию строителя.

Юлий II поведал об этом намерении своему архитектору Джулиано да Сангалло. Тот, разделяя энтузиазм папы, во­плотил его грандиозные планы в эскизы. А когда Юлий II сказал ему о надгробии, Джулиано ответил, что выполнить подобное произведение способен единственный в Италии скульптор. Флорентиец. Микеланджело.

Первая встреча, состоявшаяся между обоими гигантами, открывала новую эпоху истории. Юлий II и Микеланджело были необходимы друг другу. Если бы какая-то случайность помешала этой встрече, решающего для эволюции искусст­ва момента могло не произойти. Идет 1505 год. Папа прика­зал скульптору безотлагательно явиться к нему в Рим. Буонарроти прибывает в Ватикан.

108

 

Микеланджело тридцать лет. Внешне он выглядит далеко не импозантно. Его даже считают низкорослым, но он коре­наст и широкоплеч. Юлий II мерит взглядом этого челове­ка, который станет его помощником в сотворении нового имперского Рима. Красивый широкий лоб, тонкие губы. О сломанном носе забываешь, едва встретившись с пылом глаз цвета рога с голубыми и желтыми крапинками. Выражение лица, как у воина, которого уверенность в своей гениально­сти делает непобедимым. В остальном — скромные осанка и манеры.

Два человека, рожденные для битвы и наслаждающиеся ею, какое-то мгновение изучают друг друга. Величие и неистовая энергия папы уже подкупили Микеланджело. Этот старик может быть жестоким соперником, но он полон ве­ликих намерений, упорства и буйной жизненной силы. В свою очередь Юлий II чувствует, что этот молодой скульп­тор не из тех, кто легко склоняется перед любыми его кап­ризами. Будет забавно с ним побороться. Увидим, кто усту­пит первым.

Папа без околичностей формулирует свой заказ. Ему нужно роскошное надгробие. Такое же прекрасное, как над­гробие Августа, ныне скрытое от глаз жалкими домами Средневековья, такое же грандиозное, как надгробие Адри­ана, которое превратили в Шато-Сент-Анж. Надгробие, сла­ва которого сравняется со славой Мавзолея, описанного древними авторами. Он не должен экономить ни на чем, ни на мраморе — карьеры Каррары в его распоряжении, ни на денежных затратах — папская казна выдержит любые расхо­ды. Он должен оставить все другие произведения, над кото­рыми, может быть, работает. Недовольным заказчикам ущерб будет возмещен. Начиная с этого дня, у Микеланджело будет лишь один хозяин — папа, и он не должен больше думать ни о чем, кроме его надгробия. Он должен сделать нечто совершенно великолепное. Должен работать быстро, так как папа стар и хочет увидеть свой памятник готовым прежде, чем умрет.

Каким будет это надгробие? Огромным. Грандиозным. Самым прекрасным из всех, которые создавались с древних времен. Где оно будет возведено? В базилике Святого Пет­ра. И не у стены, как гробницы других пап, а посередине. Нужно, чтобы, глядя на него, все сразу же понимали, каким исключительным изо всех пап был этот папа. Микеландже­ло с удивлением смотрит на своего собеседника. Разумеет­ся, это — безмерная спесь выскочки, но какой пыл, какой динамизм! Какая простодушная самоуверенность, выдаю-

109

 

 

щая себя почти наивно. Микеланджело выдвигает возраже­ние, заставляющее вспыльчивого старика нахмуриться: Свя­той Петр слишком мал для того, чтобы в нем возвести над­гробие таких размеров. Что с того! У папы готов ответ на все. Старую базилику разрушим, построим новый собор Св. Петра. Да, так будет лучше. Его надгробие будет цент­ром собора Св. Петра, как сам собор является центром хри­стианского мира.

Микеланджело улыбается этой дерзости, не знающей препятствий. Ему нравятся именно такие люди, пригнув го­лову пускающиеся в самые безумные авантюры, а не те, что рутинно, по-буржуазному подсчитывают благоприятные шансы и доводы против. Судьба поставила на его пути это­го человека; они вместе сделают великие дела. Построить это гигантское надгробие. Разрушить и вновь отстроить со­бор Св. Петра. Создать вокруг нового Св. Петра новый Рим, весь из мрамора! Почему бы и нет?

Микеланджело уже воспламеняется. Колоссальные зада­чи его не пугают. Наоборот. Только в окружении колоссаль­ного он чувствует себя свободно. Все связанное с нормаль­ными, средними размерами его угнетает и сковывает. От огня, излучаемого Юлием II, возгорается его собственное пламя. Ему в свою очередь не терпится сделать этот памят­ник, который уже принимает форму в его воображении.

Надгробие будет трехэтажным. В нижнем этаже — не­сколько обнаженных фигур, более или менее аллегорически представляющих искусства и победы, но начисто лишенных тех смешных атрибутов, которые им придавались до насто­ящего времени. Над ним четыре колоссальные фигуры — Моисея, Св. Павла, Деятельной Жизни и Жизни Созерца­тельной. На третьем этаже, отделенном от предыдущего бронзовыми барельефами, саркофаг, поддерживаемый дву­мя статуями, Землей и Небом.

Целый мир идей и форм, громадная мраморная симфо­ния на тему величия Юлия II. Никогда никто не замышлял ничего столь грандиозного, столь ошеломляющего. Все фи­гуры, естественно, будут гигантскими и должны выражать борьбу человеческого гения с враждебными силами, триумф воли и энергии. Микеланджело не знает, действительно ли Юлий II является Титаном, достойным такого надгробия. Важно выполнить это сверхчеловеческое произведение, не имеющее прецедентов в истории человечества. Римские надгробия впечатляли лишь массой, нагромождением цик­лопических блоков; добавлявшееся к ним декоративное оформление не составляло единого целого с сооружением.

110

 

Здесь же все будет соединено так неразрывно, что надгро­бие будет восприниматься как некое биологическое сущест­во в динамичном единстве, и все его части будут так хоро­шо организованы, что нельзя будет изменить ни малейшего элемента без моментального нарушения всего значения ансамбля.

Сколько времени потребуется для реализации всего этого замысла? Микеланджело не спрашивает себя о том, хватит ли на это человеческой жизни, тем более что хочет работать один. Он не любит помощников, чьи оплошности приходится постоянно исправлять, они только портят дело вместо того, чтобы помогать. Сам папа также не задается вопросом о том, когда будет закончен памятник. Увидев рису­нок, который представил ему Микеланджело, он понял, что это именно то, что нужно. Его тщеславие удовлетворено. У него будет надгробие, о котором он мечтал.

Скульптор должен приняться за работу немедленно. Чего он ждет, чтобы начать? Разве он не видит, что папа стар и, возможно, это надгробие ему понадобится раньше, чем можно было бы ожидать? Пусть поспешит. Пусть немедлен­но отправляется в Каррару. Пусть возьмет там весь мрамор, который ему понадобится. Пусть наймет всех каменоломов, всех каменотесов страны, пообещает им хорошее жалованье. В деньгах недостатка не будет.

Каким бы энтузиастом он ни был, Микеланджело не те­ряет буржуазного здравого смысла, унаследованного от Буонарроти. И потом, он же тосканец. Это обойдется дорого, говорит он. Сорок колоссальных статуй, барельефы, строи­тельство. Надо было бы составить смету. Наконец, нужно предусмотреть также переделку места установки надгробия, так как трибуна, начатая Николаем V, так и не была завершена. Закончить ее, покрыть... «Сколько?» — нетерпеливо спрашивает Юлий I. «Скажем, сто тысяч экю», — осторожно отвечает Микеланджело. «Скажем, двести тысяч, — прибав­ляет папа. — Но работайте быстро».

Микеланджело провел в Карраре восемь месяцев, один с двумя слугами и с рабочими, извлекавшими мрамор. Наеди­не с гигантскими фигурами, обретавшими форму в его во­ображении, с этим народом обнаженных и обвязанных це­пями колоссов, титанов, Св. Павлом, Моисеем, Землей, Не­бом. Посреди этого пейзажа, белизна которого вызывает галлюцинации, где летнее солнце пылает в узких щелях

111

 

троп, прорубленных между мраморными стенами, где изну­ряющая жара сжигает все живое, он один на этой вершине земли, лишенный общения с другими людьми, не считая ра­ботающих под его началом, рядом с небом, на этом пустын­ном пике, где нет ни деревца, ни травинки. Один искря­щийся мрамор.

Восемь месяцев, в течение которых нужно было провести разведочные работы для выявления мест залегания мрамора без трещин и других дефектов. Извлечь из горы громадные блоки, обтесать до приемлемых габаритов, спустить в долину, отвезти в порт. В этом пылающем одиночестве его экзальти­рованность переходит в лихорадочное возбуждение. Он не страдает от лишений, потому что привык к самой строгой экономии, и если здешняя еда не нравится рабочим, то его вполне удовлетворяет, потому что для его тела нужно немно­го. Но душа его изголодалась по грандиозному, а воображе­ние заставляет жить одной жизнью с этим народом гигантов, ожидающих, когда он вдохнет в них жизнь. Гигантов могилы...

Его преследуют несбыточные мечты, прекрасные и аб­сурдные. Почему бы не превратить целиком всю эту гору в памятник? Почему не высечь статую непосредственно в этом непотревоженном мраморе, статую величиной с эту го­ру? Превратить гору в одну-единственную статую. Такие мечты осаждали его, одинокого, изнуренного солнцем, ослепленного мраморной пылью, с руками, израненными осколками камня. Рабочие, с головы до ног покрытые мра­морным порошком, похожи на ожившие статуи. Он живет вместе с ними, работает наравне с ними, орудуя сверлом, кувалдой, буровым инструментом, определяя качество бло­ков одним взглядом мастерового человека, с раннего детства разбирающегося в достоинствах и недостатках камня.

Одни за другими блоки спускают в долину и отвозят на пляж. Микеланджело видит в них не необработанный ка­мень, а статую во всем величии, и раздражается, когда воз­чики не проявляют к мрамору всего того уважения, которо­го требует этот священный материал. Дух борьбы воодушев­ляет скульптора. Он сражается с горой, как тот старый бе­зумный рыцарь Ламанчский, опьяненный романами, сра­жался с ветряными мельницами. Он вновь открывает тот ре­лигиозный смысл земли, который был религией его предков-этрусков. Мать-земля, благосклонная или опасная, то дру­желюбная, то коварная, которую нужно любить и... постоян­но побеждать.

Лето кончается. По мрамору струятся потоки осенних дождей. Серые тучи так часто обволакивают белые верши-

112

 

ны, что сверху больше не видно сверкающего моря; одни лишь волны дождевых облаков, мрачные, словно ватные, герекатываются поверх тумана, залегшего в низинах. Микеланджело здесь с апреля. Он ни на день не покидал карьер, только иногда спускался по склону, чтобы проследить за об­щением с мрамором. Теперь к большому удивлению любопытных внизу скопилось много блоков, и лавина камня растает с каждым днем. Наконец, в декабре добыча мрамора заканчивается. Микеланджело отправляется в Рим. Он спешит к папе. Мраморы готовы, говорит он. Их скоро при­мут. Папа отвечает ему рассеянно. У него другие дела. Что произошло за это время, за восемь месяцев, в течение которых Микеланджело в одиночестве жил своей мечтой о камне? Его беспокоит это равнодушие. Он не боится за свое произведение. Он знает, что Юлий II заинтересован в надгробии. Но существуют некоторые материальные вопросы, доставляющие много хлопот, их необходимо уладить немедленно. Рабочие, возчики, лодочники требуют оплаты своего труда. Аламанно Сальвиати перед отъездом в Каррару выдал гсячу дукатов, но работы обошлись гораздо дороже, и Микеланджело расплатился из своего кармана. Теперь у него больше нет денег. Рабочие и подрядчики проявляют нетерпение. Они считают, что все дело в нем. О нем наводят справки: не сумасшедший ли он? Не говорит ли о безумии его идея обтесать гору, чтобы превратить ее в статую? Не было ли неосторожностью довериться этому человеку? Он говорил, что все согласовал с папой, но если сегодня папа больше не хочет ничего об этом слышать?..

Такие заботы осаждают Микеланджело по возвращении в Рим. Папа рассеян, раздражителен, ворчлив. К нему трудно пробиться, а когда ему что-то говорят, он думает о другом — о своих войнах, о строительстве города. Скульптор обескуражен. Он сомневается в Юлии II, сомневается и в себе самом, что было гораздо более серьезно. Конечно, он напрасно меч­тал об этом гигантском надгробии, которое, разумеется, не будет создано. Эпоха не была благоприятна для таких произведений, да она их и не заслуживала. Все это можно было бы свершить у античных греков, но итальянцы XVI века не бы­ли достойны того, чтобы созерцать подобные творения...

Микеланджело задается многими вопросами. Уже давно он слышит, как во Флоренции и в Риме поговаривают о том, что он всего лишь гордец, страдающий манией вели­чия, мечтатель, прожектер. Его видение слишком масштаб­но! Таков упрек, который ему обычно бросают. Но разве художник не должен всегда видеть масштабно, и притом бо-

113

 

лее масштабно, чем он сам! Тогда Микеланджело пытается молиться: «Мой Боже, даруй мне милость всегда желать большего, чем то, на что я способен». Таково необходимое условие прогресса и даже жизни. Мечтать о чем-то огром­ном и пытаться это осуществить. Но при этом всегда ставить свою цель настолько высоко и настолько далеко, насколько это возможно...

Дни проходят в этой тревоге, которая могла бы превра­титься почти в полное уныние, если бы в конце концов Ми­келанджело не было суждено встретиться с тем, кто его уте­шит и ободрит.

 

*   *   *

Как-то после полудня к нему в дом врывается запыхав­шийся архитектор Джулиано да Сангалло. Верхом у него на плечах его сын. Джулиано выглядит потрясенным удивлени­ем и радостью. «Идемте скорее!» — воскликнул он. Увидев, что Микеланджело заколебался, Сангалло объяснил ему, что какой-то крестьянин обнаружил на своем винограднике ан­тичную статую.

Такое случалось нередко. Стоило ли так волноваться? Но видевшие находку крестьяне сказали, что это нечто огром­ное и совершенно необычное. Ее еще не выкопали из зем­ли. И позвали Сангалло, который спешит туда с сыном: нужно, чтобы ребенок это увидел и никогда не забыл. И ес­ли Микеланджело хочет познакомиться с этой находкой раньше других, то может пойти вместе с ними.

На дне свежераскопанной ямы мерцал мрамор. А вокруг бушевала римская весна, благоухая ароматами цветов. Спус­тившиеся в раскоп крестьяне осторожно убирали камни и землю, покрывавшие статую. Постепенно от них освободили руку, ногу, лицо. По-видимому, скульптура представляла группу из нескольких персонажей, вокруг которых, как по­казалось землекопам, извивались змеи. Скульптор и архитек­тор молча созерцали чудесную находку. Удивленный и даже, пожалуй, испуганный, мальчик жался к отцовской ноге.

Теперь яму расширяли, чтобы удобнее было извлечь ста­тую и очистить от влажной земли. За столетия, в течение ко­торых она пролежала в земле, мрамор оставался чистым и белым и в общем неповрежденным, за исключением рук, побитых, вероятно, лопатой перед тем, как ее заметили. Когда группа была полностью очищена, у Сангалло вырвал­ся возглас удивления. Наизусть знавший всех античных авторов, он мгновенно узнал эту своеобразную композицию:

114

 

Лаокоон, о котором говорит Плиний», — уважительно, благоговейно проговорил он.

Лаокоон, о котором говорит Плиний... Самая известная статуя античности! Она воскресала этим весенним утром года, и Микеланджело был первым, кто ее увидел! Моментально сбежались все римские художники, вытаптывая будущий урожай, несмотря на крики крестьянина. Возглас Сангалло переходил из уст в уста: Лаокоон! А на виноградное поле все прибывало и прибывало любопытных, восторженных людей, желавших увидеть произведение, прикоснуться к нему, так что пришлось удалить всех с виноградника и выставить охрану вокруг ямы, пока не доложат о находке папe: за ним всегда сохранялось право на покупку всех антиков, которых находили в его владениях.

В истории европейского искусства дню открытия Лаокоона было суждено стать важной датой. Это утро на винограднике Феличе де Фредиса будет также иметь огромное значение и для судьбы Микеланджело. Лаокоон является далеко не самой прекрасной статуей античности. В нем слишком много напыщенности, излишества, чрезмерной патетики греческого барокко. Но это именно то, что в тот момент было нужно Микеланджело, чтобы получить необходимое подтверждение правильности его пути. Сотворенное безымянным скульптором и известное под именем Лаокоона было как раз тем, что мечтал сделать Микеланджело, сообщая мрамору мягкость, выражающую самое драматичное страдание. Это был как бы голос античности, говоривший ему: ты на верном пути. Продолжай! Не позволяй себя оста­новить всем тем, что слышишь и видишь. Пусть твоя мера будет чрезмерностью. Не бойся мечтаний о грандиозном и знай: ты в силах осуществить все задуманное.

Трудно себе представить менее «скульптурный» сюжет, чем история жреца Аполлона в Трое, который предостерегал жителей от введения в город деревянного троянского коня и был   вместе с сыновьями удушен двумя змеями, насланными Афиной. Взяться за разработку подобного сюжета означало сознательно бросить вызов величайшей трудности и безоговорочно поддаться парадоксу. В противоположность своим современникам Микеланджело больше всего любил именно трудности и парадоксы. Он был уверен в своей правоте, но бывают моменты, когда колеблется самый уверенный в себе человек. Лаокоон его ничему не учил, но служил лишь тем подтверждением, тем античным доказательством, к которому так часто прибегали люди Ренессанса. Поскольку так ва­яли греки, у него были все основания поступать так же.

115

 

Наконец, встреча с Лаокооном придавала ему смелость пойти на решающую встречу с папой, мысль о которой с не­которых пор вызывала у него колебания.

 

*   *   *

 

Юлий II был человеком быстрых решений, способным лег­ко загораться энтузиазмом, но чрезвычайно переменчивым. Пережив увлечение своим архитектором Джулиано да Сангал-ло, он недавно приблизил к себе нового, Браманте, на кото­рого перенес все свое расположение. Сангалло в ватиканских кругах не любили. Его упрекали, что он был военным инже­нером у Александра VI, и считали, что он больше думал о во­енных делах, нежели о возведении зданий. Людям не нрави­лась его серьезная и суровая сдержанность, исполненная си­лы и чувства меры, унаследованная от Брунеллески.

Браманте, наоборот, в своем ломбардском, более гибком, более изящном стиле сочетал достижения Ренессанса с уро­ками античности. Браманте был в самой высокой степени классиком, не игнорировавшим при этом требований духа современности. Сангалло рядом с ним выглядел почти чело­веком прошлого, и его простоватость, неспособность к ин­триганству благоприятствовали игре его противников.

С того времени, как Юлий II принял для себя решение перестроить собор Св. Петра, чтобы в нем было место, до­стойное задуманного монумента, он искал архитектора, спо­собного выполнить эту громадную задачу. Он потребовал, чтобы Сангалло составил проект, и тот представил планы, которые предприимчивый строитель счел неудовлетвори­тельными. То ли Сангалло оказался действительно неспо­собным на такое творчество, то ли был слишком привержен к прошлому, но он был признан виновным в желании при­низить сооружение, почитаемое всеми за его древность и за все связанные с ним воспоминания, — идея перестройки Св. Петра не пробудила в нем той восторженности, которой папа требовал от работавших с ним мастеров. И тогда пред­ложил свои услуги Браманте. Он взялся перестроить громад­ную великолепную базилику.

Обрадованный тем, что этот архитектор понимает его на­мерения, Юлий II потребовал и от него проект перестрой­ки. Планы Браманте бесконечно превосходили сангалловские, и тот в считанные дни был отстранен. Падение архи­тектора повлекло за собой смену всех привлеченных или ре­комендованных им понтифику художников. При этом не был забыт и Микеланджело.

116

 

Поскольку скульпторам-друзьям Браманте было не с руки опротестовывать гениальность Микеланджело, они удовольствовались намеком на то, что со стороны папы было ненеосторожно при жизни заказывать свое надгробие, действительно, по общему мнению, не было ничего опаснее эго шага, и это наверняка должно было принести ему несчастье. Суеверный понтифик прислушался к этим соображениям. Находившийся в Карраре Микеланджело не имел возможности защищаться, ему следовало бы ответить интригой на интригу, но не говоря уже о том, что Микеланджело был совершенно не склонен к этому низкому приему, факт пребывания его в горах оставлял поле сражения свободным для его врагов.

Однако в течение некоторого времени после его возвращения Юлий II, казалось, еще проявлял интерес к проекту надгробия. Он не раз приходил взглянуть на выраставшую на площади Св. Петра груду мраморных блоков, а порой и заходил в находившуюся неподалеку мастерскую скульптора. Потом эти визиты внезапно прекратились. Микеланджело, ранее имевшему свободный доступ к папе, было отказазано появляться в его апартаментах. Его не обеспокоило это изменение настроения папы, которое он счел капризом раздражительного старика, тем более что был целиком погружен в заботы, связанные с прибытием блоков из Каррары. Их транспортировка сопровождалась большими трудностями. Оттуда их морем доставляли в Остию, затем вверх по Тибру на лодках и, наконец, выгружали на набережную и на повозках везли на площадь Св. Петра. Это стоило больших денег, таких больших, что в один прекрасный день Микеланджело был вынужден обратиться к обязательному Якопо Галли, чтобы расплатиться с моряками, отказывавшимися разрешать выгрузку мрамора, если им немедленно не возместят расходы. Наконец, на Тибре были паводки, приостановившие навигацию, и вода заливала площадки с мрамором, короче говоря, у Микеланджело была масса хлопот...

Папа оставался недоступен, нем, а также глух ко всем требованиям денег. Микеланджело бросало в дрожь при мысли о том, как бы суеверный старик не отказался от сво­его надгробия. То, что для папы было всего лишь капризом его спеси, для Микеланджело означало исключительную возможность создать гигантское произведение, которое он уже носил в своем воображении. Действительно, огромное Произведение, безумно амбициозное, возможно, неосущест­вимое, но с момента, когда он вычертил план этой величе­ственной конструкции с ее барельефами и колоссальными

117

 

статуями, скульптор понял, что это может стать настоящим шедевром всей его жизни, задачей, которая, вероятно, зай­мет его — кто знает! — до его последнего дня, но зато поз­волит ему воплотить свои мечты в выношенной им форме.

Поскольку Юлий II продолжал уклоняться от личного разговора, Микеланджело решил переговорить с ним, явив­шись на одну из его публичных аудиенций. Они проходили за обедом по субботам. Чтобы не терять ни минуты време­ни, Юлий II принимал просителей, не прерывая трапезы. Ожидая своей очереди, скульптор услышал ответ папы како­му-то ювелиру, предлагавшему ему приобрести драгоценные камни, что он больше не желает расходовать деньги на кам­ни, будь они мелкие или крупные. Проговорив это намерен­но громко, папа смотрел на Микеланджело, словно говоря ему: имеющий уши да слышит.

Какой-то придворный, видимо, решил дождаться дня, когда у папы будет менее дурное настроение, чтобы изло­жить свою просьбу, и благоразумно ретировался. Но Микел­анджело, верный своей смелости и упорству, не пожелал по­кинуть поле сражения. Папа хочет стычки, что ж, он ее по­лучит: он не собирается отступать. Когда он в свою очередь преклонил колено перед обеденным столом, Юлий II, угрю­мо насупившись, равнодушным голосом спросил, чего он хочет.

— Денег, чтобы расплатиться с каменоломами, возчика­ми, лодочниками, наконец, со всеми теми людьми, которые участвовали в добыче мрамора и требовали оплаты своего труда, — ответил скульптор.

Не отрываясь от еды, папа проворчал: «Приходи в поне­дельник». Возразить было нечего. Решения понтифика были безапелляционны. Микеланджело поднялся и вышел, недо­вольный тем, что не добился денег, но в глубине души удов­летворенный, так как это не был окончательный отказ.

Согласно приглашению он явился к папе в понедельник, но принят не был. Во вторник, в среду, в четверг дверь пап­ских апартаментов оставалась для него закрытой. В пятницу его остановили уже на входе в Ватикан. Когда какой-то кар­динал, направлявшийся в этот момент туда же, заметил офицеру стражи, что это не какой-нибудь чужак, а сам ве­ликий Микеланджело, офицер ответил, что именно его-то и запрещено пропускать во дворец.

Микеланджело побледнел, потом повернулся на каблу­ках и с иронической усмешкой бросил офицеру: «Скажешь папе, что если я ему когда-нибудь понадоблюсь, пусть по­ищет меня там, где я буду». И почти бегом вернулся домой.

118

 

Ватикан,   Рим,   Христианство   склонялись   пред   волей Юлия II, но Микеланджело был оскорблен в своем достоинстве художника и дворянина. Такое не прощается. Он, пото­мок германских императоров, величайший скульптор всех времен, был оскорблен этим старым лигурским грешником, ничтожным человеком, добившимся  высшего  церковного сана путем самых презренных интриг! Он верил его обещаниям, воображал, что Юлий II был человеком, которому он мог бы посвятить остаток своей жизни, и из-за каких-то несчастных денег его прогоняли, его, кто был готов обессмертить славу этого мелкого альбиссольского грешника памятником, равного которому не видело человечество!

Было опасно обращать к папе слова, которые он только передал ему через офицера стражи, но великого мятежника Микеланджело это не занимало. Оскорбленная честь позволяла ему думать о последствиях его бунта. Папа хочет войны. Пусть будет так, он ее получит, и ему предстоит потерять на этом больше, чем кому-либо другому. Пусть он попытается найти другого Микеланджело для своего надгробия. Уж, разумеется, не Кристофоро Романе увековечит его понтификат бессмертным шедевром. Конклав может наделать столько пап, сколько ему захочется, но Микеланджело на свете только один...

Вернувшись к себе, он позвал слугу и приказал продать старьевщикам все, что было в доме. Потом, вскочив в седло, пустил лошадь в галоп и умчался, не думая вернуться.

Он доскакал до Поджибонси. Прибыв туда, спешился, чтобы отдохнуть. Едва расседлав коня, он увидел догнавших его курьеров. Они вручили ему письмо от папы, приказывавшего беглецу немедленно вернуться под страхом папской немилости. Микеланджело ответил, что больше никогда не вернется в Рим. Посланцы папы намекнули на то, что, если убеждение не подействует, им приказано применить силу. Скульптор рассмеялся и напомнил наивным всадникам, что теперь они находятся на флорентийской территории и ему, гражданину этого государства, достаточно сказать одно слово — и весь народ поднимется на его защиту. «Поберегитесь, — пробормотали они в ответ,  —  вас  вполне могут убить». Микеланджело гордо покачал головой: «Папа этого не сделает, он потерял бы на этом больше, чем я».

Поминутно прибывали другие курьеры с папскими посланиями, содержавшими обвинения и угрозы. Осознав допущенную ошибку,  Юлий II хотел силой вернуть своего скульптора. Он не был настолько хорошим психологом, чтобы понять: такого человека, как Микеланджело, нельзя за-

119

 

ставить вернуться угрожающими письмами. Он навлек на себя немилость Юлия II? Прекрасно... Есть и другие меце­наты в Италии, в Милане, во Флоренции, в Венеции, в Неаполе и за пределами Италии тоже: разве Франция, Герма­ния, Испания не оставались открытыми для гениального че­ловека? Пусть папа поищет себе другого скульптора...

Посланцы папы, не решавшиеся привезти своему хозяи­ну ответ, полный презрения, попросили беглеца написать письмо, которое они могли бы предъявить по возвращении в Ватикан в подтверждение того, что выполнили свою мис­сию. С этим Микеланджело согласился. Он в нескольких словах ответил, что никогда не вернется в Рим, поскольку папа его прогнал как преступника. Если он больше не же­лает строить свое надгробие, то ему, Микеланджело, нет до этого дела и отныне он посвящает себя другим работам в свободном городе, где его никто никогда не оскорбит.

Всадники отправились в Рим. Он слышал, как замирал стук копыт лошадей, пущенных в галоп по твердой дороге. Он дал выход своей свободной, стихийной гордости. И ни о чем не жалел.

Но в самой глубине своего существа хорошо понимал, что кое о чем жалеет. Не о папском расположении, ни о дружбе этого непостоянного человека. Он жалел о мрамор­ных блоках, нагроможденных на площади, и о гробнице, эс­кизы которой лежали в седельных сумках, о трехэтажном памятнике, охраняемом рабами, ангелами и победами, о ве­ликом произведении всей его жизни, которое поставил под угрозу абсурдный каприз, и теперь оно грозит остаться «на бумаге».

         Наверх     Содержание     Michelangelo       '500          Biblio Italia