Марсель Брион

Микеланджело

(Жизнь замечательных людей. Серия биографий. выпуск 1025 (825)

МОСКВА: МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ – ПАЛИМПСЕСТ, 2002

Перевод с французского Г. Г. КАРПИНСКОГО

Перевод осуществлен по изданию: Marcel Brion. Michel-Ange. Paris: Albin Michel, 1995.

 

Глава семнадцатая

 

ДУШЕВНАЯ ДРУЖБА

 

Впервые среди неизвестных женщин юности — и старо­сти — в жизнь Микеланджело входит женщина с лицом и именем.

Лицо это не красиво. Писатели того периода слишком много сказали нам о целомудрии Виттории Колонна, о ее уме и о ее таланте, чтобы не дать понять, что она вовсе не была красивой. Но она выглядела очень благородно и достойно, и все современники единодушно ее хвалили. Это компенсиро­вало отсутствовавшую физическую привлекательность.

Она принадлежала к самой знаменитой римской семье, была дочерью князя Фабрицио Колонны и Аньесы ди Монтефельтро, которая сама была дочерью герцога Федериго д'Урбино. Когда Виттории исполнилось семнадцать лет, ее выдали замуж за Ферранте Франческе д'Авалоса маркиза Пескара, пользовавшегося репутацией отважного испанско­го генерала и неверного супруга. Чем больше он ее обманы­вал, тем больше она его любила, а когда блистательный Франческо пал смертью храбрых в сражении при Павии, она замкнулась в вечной печали вдовства, которую, казалось, ничто не могло утешить.

Поскольку в год смерти мужа ей едва исполнилось трид­цать лет, она искала утешение и радость, в которых ей отка­зал брак, в поэзии и религии. У нее даже было желание уй­ти в монастырь, но папа ей это запретил, и она удовольст­вовалась тем, что повела полумонашескую жизнь на окраине территории монастыря, стала писать религиозные поэмы, навеваемые общепризнанной возвышенностью ее души. Та­лант и положение в свете скоро принесли ей славу писатель­ницы в литературных кругах ее времени.

Она переписывалась с выдающимися умами за границей и часто принимала в небольшом саду, почти монастырском уединении Монте Кавалло избранный круг художников и эрудитов. У нее собиралось все то, что в Риме считалось са­мым выдающимся обществом. Там можно было увидеть изысканного гуманиста Пьетро Бембо, секретаря Льва X и друга Катерины Корнаро, который опишет в Асолани радос­ти сельского уединения несчастной королевы Кипра, вы­сланной со своего острова, лишенной королевства и искав­шей утешения после таких ударов судьбы. Здесь мелькало треугольное лицо Бернардо Довици, кардинала Бибьена, с маленьким поджатым ртом, рядом с благородной фигурой Бембо. отличавшимся авторитетом и умом. Завсегдатаем ее

232

 

салона был и гуманист Паоло Джово, а также Бальдассаре Кастильоне, тонкий автор трактата о Льстеце; наконец, сре­ди этих светских людей толкались несколько прелатов.

Все выдающиеся личности, бывавшие в Риме, все изве­стные иностранные художники приезжали с визитом к мар­кизе Пескара. Португальский живописец Франциско да Оланда, участвовавший в сборищах Монте Кавалло, а также в небольших воскресных кружках в галерее церкви Св. Силь­вестра в Витербо, был настолько очарован учеными беседа­ми, на которых присутствовал, что стал записывать их в свою записную книжку, а потом опубликовал эти записки в наставление современникам и потомству. Его воспоминания чрезвычайно интересны, потому что показывают, каков был тон беседы в доме Виттории Колонна, сохраняя при этом всю живость и свежесть формы «репортажа», что также ценно.

«В веренице дней, которые я провел таким образом в этой столице, был один — воскресенье, когда я отправился по своему обыкновению к мессиру Лактансу Толомеи, кото­рый подружил меня с Микеланджело через секретаря папы мессира Блазио. Этот мессир Лактанс был серьезной лично­стью, пользовавшейся уважением за благородство чувств и по рождению (поскольку был племянником кардинала Синны), а также и из-за своего возраста и нравов. В его доме сказали, что он поручил передать мне, что находится в Мон­те Кавалло, в церкви Св. Сильвестра, с г-жой маркизой де Пескара на чтении апостольских посланий Св. Павла. И я отправился в Монте Кавалло. Г-жа Виттория Колонна, мар­киза де Пескара, сестра синьора Асканьо Колонны, — одна из самых выдающихся дам Италии и Европы, а значит, и всего мира... Усадив меня, она по окончании чтения повер­нулась ко мне и проговорила: "Нужно уметь сдавать тому, кто умеет быть признательным, тем более что у меня оста­нется столько же после того, как я сдам, сколько у Франсуа Голландского после того, как он получит. Хола, послушай, сходи к Микеланджело и скажи ему, что мы с мессиром Лактансом в часовне, где прохладно, что церковь закрыта, а здесь очень приятно. Спроси его, не захочет ли он прийти, чтобы потерять часть дня в нашем обществе, потому что с ним мы больше выиграем. Но не говори ему, что здесь ис­панец Франсуа Голландский". Через несколько проведен­ных в молчании минут мы услышали стук в дверь. Каждый из нас боялся, что не увидит Микеланджело, который жил у подножия Монте Кавалло, но к моему большому удовольст­вию, случаю было угодно, чтобы его встретили у церкви Св. Сильвестра идущим в Термес. Он шел по Эсквилинской до-

233

 

 

роге, разговаривая со своим краскотером Урбино, оказался очень удачно захваченным врасплох и не смог избежать на­шего общества. В дверь стучался именно он...»

Диалог, который тогда завязался между Микеланджело и маркизой при уважительном молчании присутствовавших, был тем самым знаменитым, в ходе которого художник вы­носит свое суждение о фламандской живописи и с эстетиче­ской точки зрения, и в особенности, если можно так выра­зиться, с точки зрения духовного содержания, поскольку в этой части Виттория Колонна требует более подробных разъяснений, «потому что она кажется мне более набожной, чем это свойственно итальянскому характеру». Таким обра­зом, этот воскресный разговор, как и следовало ожидать, со­средоточился на религиозных проблемах, которые так зани­мали маркизу.

«Фламандская живопись, — отвечал Микеланджело, — обычно будет нравиться любому набожному человеку боль­ше, чем любая итальянская. Последняя никогда не вызовет у него слез, тогда как фламандская заставит их литься ручь­ем, и не из-за выразительности или из-за других достоинств этой живописи, а просто из-за чувствительности этого на­божного человека. Фламандская живопись покажется пре­красной женщинам, в особенности в возрасте или очень юным, а также монахам, монахиням и некоторым дворянам, глухим к истинной гармонии. Во Фландрии картины пишут главным образом для того, чтобы обмануть внешний вид ли­бо предметов, которые вас очаровывают, либо существ, о которых вы не можете говорить дурно, например о святых или пророках. Обычно это одежда, какие-нибудь лачуги, очень зеленые поля в тени деревьев, реки и мосты, все то, что называют пейзажами; и там и здесь много фигур. Хотя в глазах некоторых это выглядит красиво, в действительно­сти в этом нет ни интеллекта, ни искусства, ни пропорций, ни симметрии, ни заботы о выборе и никакого величия. На­конец, эта живопись бесплотна и лишена энергии, и все же в других местах картины пишут еще хуже, чем во Фландрии. Если я говорю так плохо о фламандской живописи, это не значит, что она вся плохая, но она стремится довести до со­вершенства столько вещей, из которых одной хватило бы по своему значению, что ни одна не оказывается выполненной удовлетворительно. Только произведения, которые пишут в Италии, можно назвать истинной живописью, и именно по­этому хорошую живопись называют итальянской... Хорошая живопись набожна как таковая, потому что у мудрых ничто не возвышает больше душу и не приводит ее к набожности,

234

 

как трудность доведения до совершенства, которое прибли­жается к Богу и сливается с ним. Но хорошая живопись — это лишь копия Его совершенства, тень Его кисти, некая музыка, мелодия, и лишь очень живой ум может почувство­вать эту трудность. Вот почему очень редко и очень немно­гие могут достигать этого совершенства и умеют делать эту живопись». От великого творца нельзя требовать, чтобы он одновременно был и хорошим критиком искусства. Микел­анджело, который был так несправедлив к Рафаэлю и Тици­ану, не лучше понимает и Мемлинга, Рогира ван дер Вейдена, Гуго ван дер Гуса или Герарда Давида. Нетрудно себе представить, с каким тайным раздражением Франциско да Оланде пришлось выслушать такую общую оценку нидер­ландских живописцев, если, конечно, он не был подвержен ослеплению, заставлявшему Микеланджело говорить о том, что нет хорошей живописи, кроме итальянской.

Мы приводим здесь сказанное выше не для того, чтобы изложить мнение художника о творчестве его северных со­братьев, а исключительно, чтобы показать, о чем и как бе­седовали в доме Виттории Колонна.

Маркиза Пескара и живописец Сикстинской капеллы были созданы друг для друга. С момента встречи с нею Ми­келанджело охватила неистовая страсть к ней, которая, ве­роятно, не была чувственной, потому что этой даме было уже сорок шесть лет и она вовсе не блистала красотой, той физической красотой, к которой художник всегда будет чув­ствителен. Но существует и еще одна красота, которую он также умел ценить, — красота души, и его соблазнило имен­но это качество Виттории Колонна. Наконец, возможно, она нравилась ему и физически. Существует рисунок Микел­анджело, в котором традиционно видят портрет Виттории Колонна и на обороте которого написан сонет, адресован­ный маркизе Пескара. Изображенная на нем женщина до­вольно похожа на женщин, которых пишет Микеланджело, и тип которых, по всей вероятности, является для него иде­алом женщины. Подобно тому как свой идеал мужской кра­соты он нашел в юном Кавальери, поскольку тот был похож на ignudi, написанных еще до того, как Кавальери появился на свет. Возможно, он встретил воплощенный в Виттории Колонна тот женский архетип, о котором мечтал и который изображал в библейских женщинах.

Каким бы ни было взаимное чувство в сердцах этих двух друзей, их дружба была лишь душевной.

Целомудренная строгость и суровое вдовство Виттории Колонна, как и различие их положений, не допускали иной

235

 

связи, кроме духовной. Но поэтессу и живописца роднило слишком многое, чтобы плотский союз мог что-то добавить к их дружбе. Если удовольствия, которые Микеланджело вкуеаал рядом со своей новой подругой, были, таким обра­зом, исключительно духовными и сердечными, это не меша­ло ему искать более материальных наслаждений у менее целомудренных и менее изысканных женщин. Он не до­вольствуется благоговейными сонетами, адресуемыми мар­кизе Пескара; цикл гораздо более светских поэм, посвящен­ных Прекрасной и жестокой Даме, пишется одновременно с колоннским циклом, который не ослабляет и вдохновения, возбуждаемого страстью к Кавальери. Порой случается, что трудно определить, кому же предназначаются некоторые со­неты: благородной и набожной даме, юному красавцу или же грациозной незнакомке... Но кому дано знать все тайны чувства и сердца?!

Взаимное восхищение, общность чувств во всем, что ка­сается искусства и религии, а также тот факт, что тесная ин­тимность между этими двумя выдающимися людьми каза­лась вполне естественной, вероятно, и составляют все то, что называют связью между Микеланджело и Витторией Колонна. Этот довольно нелюдимый человек становился до того общительным, что часто встречался в ее доме с ино­странцами и со светскими людьми, и она со своей стороны гордилась тем, что этот неприступный художник соглашал­ся приходить из своего одиночества к ней, в галерею церк­ви Св. Сильвестра. В вопросах религии этот старый после­дователь Савонаролы и благородная дама, подруга Оккино и Садоле, были в полном согласии. Оба в равной степени желали реформы, очевидно, менее абсолютной, чем та, кото­рая только что была проведена в северных странах, но которую давно считали необходимой лучшие умы Италии. Ее связи с иностранными протестантами и слух о том, что ее салон посещали духовные лица, подозреваемые в связях с инквизицией, привлекали внимание к маркизе Пескара. Беседы, в которых Микеланджело находил такое удовольст­вие, хотя редко наслаждался болтовней, внезапно прекрати­лись в день, когда в дом Виттории Колонна пришла поли­ция с обыском.

Стали известны ее связи с реформаторами, и она каза­лась явно скомпрометированной, когда ее друг Оккино, имевший большое влияние на маркизу, внезапно уехал в Женеву, где обратился в протестантство. Виттории Колонна пришлось передать инквизиции бумаги, доверенные ей Оккино, и наполовину из-за примененных к ней полицей-

236

 

ских мер, наполовину из осторожности, потому что карди­нал Караффа, чрезвычайно враждебный к еретикам, отно­сился с недоверием и к ней, она ушла в монастырь Витербо, к своему духовнику кардиналу Реджинальду Поле.

Беседы двух друзей заменила переписка, полная знаков привязанности и восхищения, которая, разумеется, не мог­ла заменить покинутому художнику той теплой и прекрас­ной близости, в которой расцветало его сердце. Разлучен­ные, они теперь меньше обменивались посланиями, кото­рые никогда не были достаточно длинными, чтобы могли высказать друг другу все, что хотелось, а кроме того, они оба не позволяли себе тратить на это слишком много времени, которое отрывали от исполнения обязанностей, определяв­шихся их положением. Она посылала ему религиозные со­неты, он отвечал на это поэмами и рисунками, так что ду­шевная связь, уже существовавшая между ними, укрепля­лась взаимными советами, словами ободрения и похвалы. Виттория Колонна умела писать такие слова, которые мог­ли одновременно и еще более растрогать и ободрить ее ста­рого друга.

Великолепный мэтр Микеланджело, ваша слава, которую приносят вам ваши добродетели, так велика, что я, возмож­но, никогда бы не поверила в то, чтобы каким-то образом можно было стать на время смертной, если бы в ваше сердце не проник этот божественный свет, который доказал нам, что такая долгая земная слава от этого не менее подвержена смерти. Таким образом, созерцая на ваших картинах доброту Того, кто создал вас уникальным мастером, вы узнаете, что своими писаниями, уже почти мертвыми, я воздаю благодар­ность только Господу, потому что, описывая их, грешу перед ним меньше, тем более что теперь не делаю этого на досуге. Прошу вас принять это мое желание как залог моих будущих произведений...

И Микеланджело отвечает экзальтированными строфа­ми, в которых, как кажется, слышен голос влюбленного, но все чувства у него, в том числе и сама дружба, доведены до крайней степени страстности.

Нет никого, о Женщина, кто мог бы подняться до твоего сверкающего нимба, если бы к нему не пришли на помощь твое смирение и твоя учтивость, так долог и изнурителен этот путь. Расстояние между нами неуклонно увеличивается, мое мужество слабеет, я начинаю задыхаться на полпути.

Да парит твоя красота, несмотря ни на что, в высших сферах, потому что именно при этом она очаровывает влюб­ленное сердце, жадное до всего редкого и возвышенного. Но

237

 

чтобы я смог насладиться твоим расположением, умоляю те­бя, спустись ко мне. Я нахожу удовольствие в мыслях о том, что твое проницательное пренебрежение прощает мои грех, состоящий в смиренной любви и в ненависти за то, что ты так далеко от меня.

Вдове Франческо д'Авалоса, должно быть, было приятно слышать похвалу о ее красоте, о чем она от других никогда не слышала и до которой было так мало дела ее мужу. Даже самые суровые души вовсе не раздражает, когда им припи­сывают какие-то плотские прелести. И Виттория Колонна умела быть благодарна художнику за воспевание ее, как ес­ли бы она была молодой и красивой женщиной, хотя в дей­ствительности вовсе не была ею, несмотря на все другие до­стоинства.

Будь ты рядом или далеко, мои глаза всегда могут созер­цать твое прекрасное лицо там, где тебе угодно показаться. Но моим ногам запрещено, о, Женщина, перенестись к тебе, как и рукам, и ладоням. Душа, чистый и свободный ум могут с помощью глаз возвыситься до твоего великолепия, но любовь, какой бы пылкой она ни была, не дает такой привилегии чело­веческому телу, грубому и смертному.

Лишенная крыльев, она неспособна следовать полету ангела и может являться только через видение.

Умоляю тебя, если твое могущество в небе равно тому, ко­торым ты обладаешь здесь, на земле, сделай так, чтобы все мое тело превратилось в один-единственный глаз, чтобы во мне больше не оставалось ни единого атома, который не мог бы наслаждаться тобою.

В монастырском уединении Витербо, где Виттория Ко­лонна предоставляла обеспокоенным теологам неопровер­жимые свидетельства своей ортодоксальности, подобные поэмы навевали ей воспоминания об атмосфере бесед в Монте Кавалло. Если Микеланджело имел счастье встретить в ней такую женщину, какие ему нравились, то есть с муж­скими характером и умом и одновременно чрезвычайно тон­кую, — а может быть, и напоминавшую физическую ипос­тась мужчины, — то маркиза Пескара наслаждалась этой дружбой, как одним из чудесных даров, способным смяг­чить горечь ее изгнания. Для знатной римской патрициан­ки, гордившейся древней славой своей семьи, было ужасно оскорбительно чувствовать себя скрыто наказанной, как мо­нахиня, которой угрожает религиозное заблуждение. Несмо­тря на склонность, которую она могла иметь к реформе, к той реформе, за которую ратовал Савонарола прежде, чем ее стал проповедовать Мартин Лютер, она оставалась верной и

238

 

строгой католичкой. Она не последовала заблуждениям Ок-кино, хотя ее привязанность к этому старому другу делала ее чувствительной ко всему тому, что было пылкого и благо­родного в его «вероотступничестве». Инквизиция не находи­ла ни малейшего следа греха в его духовных сонетах, вели­колепный переплетенный экземпляр которых она послала из Витербо своему дорогому Микеланджело. В их письмах, как и в разговорах, не было ничего, что вплотную касалось бы доктрины Церкви. Виттория Колонна так истово относи­лась ко всем службам, во время которых молилась вместе с монахинями, что даже испытывала угрызения совести, ког­да письма отнимали время у молитвы.

Я думаю, что если бы мы с вами продолжили переписку со­гласно моему обязательству и вашей учтивости, мне следова­ло бы отказаться от часовни Св. Екатерины, где я не смогу находиться в обычные часы в обществе этих добрых Сестер, и чтобы вы также оставили капеллу Св. Павла, где с утра до вечера, весь день напролет, не можете продолжать приятную беседу с вашими картинами, которую они поддерживают с ва­ми с такой же естественностью, как я сама с окружающими меня живыми людьми.

«Приятная беседа», на которую намекает Виттория Ко­лонна, в действительности была рукопашной схваткой с од­ним из самых патетических и самых трудных произведений, которые когда-либо создал Микеланджело. Если бы разру­шения, вызванные погодными условиями и переписывани­ями, не исказили их самым беспощадным образом, мы должны были бы считать фрески капеллы Паолины, о кото­рых идет речь в этих письмах и над которыми Микеландже­ло тогда работал, одним из его самых главных и самых зна­чительных творений. В самом деле, мы видим в них драму в чистом виде, уже предвещавшую Страшный суд, а еще рань­ше — плафон Сикстинской капеллы. Композиция, пред­ставляющая обращение Св. Павла, являет собой настоящий взрыв патетических движений. Дикое падение лошади в пропасть, подчеркивающее барочную сторону пространст­венности, уже ярко проявившейся в его предыдущих произ­ведениях, группы, неистово расходящиеся по сторонам, ак­центируют это необыкновенное впечатление взрывного ви­хря, которое вызывает произведение в целом. В небе царит все то же неистовство бури, Христос пикирует к земле, как хищная птица на добычу, с вытянутыми по вертикали рука­ми, нацеленными прямо на голову Св. Павла, тогда как во­круг него вьются группы ангелов, как птицы, на лету под­хваченные ветром. В этом в высшей степени динамичном

239

 

творении присутствует атмосфера духовного катаклизма, воздействующая на персонажей неистовой материальной силой, причем волнение выражается в меньшей степени же­стом персонажа, нежели сотрясающим его вихрем воздуха и выражающим таким образом внутреннее потрясение. В до­полнение ко всему все эти турбулентные потоки скомпенси­рованы и уравновешены с восхитительным искусством.

Компоновка фрески, изображающей распятие Св. Петра, более статична, но выражает большую напряженность и ди­кую жестокость. Представленные группы персонажей дейст­вуют как очаги сил. Пейзаж отмечен слабой холмистостью, без явной локализации того, что сцена происходит в Риме. Кругом безводная страна, скалистая и пустынная. Круговые вихри, определявшие композицию обращения Св. Павла, здесь заменены строгой архитектурой наклонных и верти­кальных линий, разделяющих пространство по глубине на несколько полей, одновременно являющихся силовыми по­лями. Сила здесь более собранная, более концентрирован­ная, чем в Страшном суде или в плафоне Сикстинской ка­пеллы, она таит в себе взрывной потенциал, заряд энергии, которые, возможно, не имеют себе равных во всем творче­стве Микеланджело. Что касается самого Св. Петра, то это пораженный молнией Титан, колосс, закованный в цепи, Прометей, прикованный к скале, восходящий к фигуре Мо­исея, психологически ее дополняющий и завершающий.

Предельно занятый этой работой, завершения которой нетерпеливо требовал папа Павел III, Микеланджело урывал от времени на эту работу часы, чтобы писать для Виттории Колонна, к сожалению, утерянное ныне произведение, ко­торое, судя по оставшимся рисункам, имело духовное значе­ние, характеризовавшее религиозные чувства, разделявшие­ся обоими друзьями. Читая сонеты маркизы Пескара, мож­но заметить, что она больше склонялась, если можно так го­ворить, к концепции прощения, которая станет впоследст­вии скорее концепцией Янсения, нежели Мартина Лютера (которого соблазнил Оккам). И тогда вовсе не придется удивляться тому, что Христос на кресте, которого Микелан­джело для нее пишет, по своему характеру удивительно янсенистский, со сведенными и воздетыми вертикально к небу руками. Так по крайней мере выглядит рисунок, хра­нящийся в Лувре.

Принимая это произведение, в которое он вложил всю свою веру и всю свою любовь, Виттория Колонна, решив­шая наконец пропустить всего одну службу в монастыре, пишет художнику о своей радости и восхищении:

240

 

Ваши великолепные произведения возбуждают целую бурю суждений у всех, кто их видит. Желая, чтобы вы продолжили этот опыт, я попросила вас распространить вашу доброту на другие прекрасные вещи и теперь вижу, что эти пожелания осуществляются. Я со всей силой своей верой просила Бога, чтобы он ниспослал вам сверхъестественную милость и сподо­бил написать Христа. И теперь я увидела это произведение, такое восхитительное, что оно во всех отношениях превосхо­дит все те вещи, которых я могла от вас ожидать. Моя ду­ша, оживленная вашими собственными чудесами, желала то­го, что теперь я вижу великолепно исполненным, и в присут­ствии этого совершенства нельзя ни желать большего, ни да­же отваживаться на это. Я должна вам сказать, что мне очень нравится, что ангел справа самый красивый, потому что это Михаил, и он поместит Микеланджело справа от Господа в последний день. Думая обо всем этом, я не знаю, мо­гу ли я послужить вам лучше, чем моля этого кроткого Хрис­та, которого вы так хорошо, так совершенно написали, и чем моля вас самого считать меня безраздельно и навсегда вашей.

Пока Микеланджело писал, а Виттория Колонна моли­лась, враги Виттории действовали. Павел III, который при­надлежал семейству Фарнезе, а значит, к линии, традици­онно враждебной той, от которой происходила маркиза Пе­скара, решил сломить сопротивление своих врагов и кон­фисковал их собственность. После этого уже не было ника­кой опасности в том, чтобы позволить набожной вдове вер­нуться в Рим, где она найдет лишь руины своего прежнего великолепия. Ее друзья, опасаясь впасть в немилость заод­но с нею, отвернулись от нее, так что когда она возврати­лась в свой небольшой дворец в Монте Кавалло, от блестя­щей толпы эрудитов, когда-то его заполнявших, остались только Микеланджело да несколько оставшихся верными ей друзей.

Этот удар по ее гордости завершил разрушение ее здоро­вья. Она угасла всего через три года после возвращения в Рим, утешаемая в последние дни кардиналом Поле, который был ее наставником и духовником. Был там и Микеландже­ло, с громадной болью смотревший на то, как прогрессиро­вала болезнь, гасившая свет этого ума, который он так лю­бил, отнимая последние силы у этого тела, которого он, воз­можно, желал.

И только после ее смерти он осмелился исповедаться в этом таком целомудренном желании, признавшись Кондиви, что в этом мире он не испытал более мучительной боли, чем дав уйти этой жизни, не поцеловав ей ни лоб, ни лицо,

241

 

а только руку. « Она меня очень любила, и я отвечал ей взаим­ностью, — пишет он Франческо Фаттучи. — Смерть отняла у меня большого друга».

Большой друг! Вот кем она для него была. Таков был тот ее образ, который он хотел сохранить в своей памяти. Тако­во было ощущение, которое оставалось в нем после того, как смерть разрушила плотскую привлекательность, страсть чувств. Остается тишина, спокойная радость дружбы. Боль­шой друг...

Когда та, что была причиной моих многочисленных вздохов, ушла из мира, от моих глаз, от самой себя, природа, которая сочла нас достойными обладать ею, устыдилась, а те, кто бы­ли свидетелями этого, облились слезами. Но пусть сегодня смерть не хвастается, как она это делает с другими, тем, что погасила это солнце из солнц, потому что она сражена Любовью, которая вернула ей жизнь на земле и в небе среди других святых.

Неправедная и преступная смерть думала, что задушит эхо ее добродетелей и затуманит сияние ее души.

Но ее произведения вызывают обратный эффект, озаряя ее образ ярким светом жизни, которой не дано было ей на земле; своею смертью она завоевала себе достойное место на небе.

Для старого художника, лишившегося прекрасной подру­ги, пребывание в Риме стало невыносимым. Не к кому боль­ше идти в сад Монте Кавалло, нет больше долгих бесед в галерее церкви Св. Сильвестра. Вокруг него опускается без­молвие, более тяжкое, чем когда-либо испытанное им в сво­ей жизни. Он отстраняет равнодушной рукой мимолетные интрижки, которым, неисправимый поклонник красоты, еще предавался, пылкий и наивный, как школьник. Ничто теперь его не занимает, кроме этой тени, что постоянно ря­дом, кроме эха мертвого голоса, отражения улыбки, воспо­минания о руке, нежно опиравшейся на его руку. И грызет сожаление о том, что так ни разу и не поцеловал эти губы...

Он хочет покинуть Рим, но не для того, чтобы все за­быть, потому что образ Виттории Колонна наполняет его память радостью и мукой, а только чтобы не видеть этой пу­стой декорации, этого сада, этой прохладной часовни, где они говорили об искусстве и о религии, — которые лишь кричат о ее отсутствии и о наступившей пустоте. Не отпра­виться ли ему во Францию? Его уже давно приглашает туда Франсуа I. Еще когда интриги Малатесты Бальони вынуди­ли начальника укреплений бежать из Флоренции, француз­ский король нетерпеливо ожидал его в Париже. У одного банкира были депонированы деньги на поездку. Пусть он

242

 

поторопится... Монарх, привлекший и удержавший во Франции Леонардо да Винчи, собравший вокруг себя живо­писцев, теперь украшающих Фонтенбло, хотел заполучить и величайшего скульптора Италии.

В один прекрасный день Приматрис, назначенный аббатом церкви Св. Мартина в Труа и кроме своего жалованья живо­писца получавший приличный доход от своего прихода, при­ехал в Рим с «посольством» к Микеланджело. Он от имени ко­роля просил разрешения снять слепки Христа, Минервы и Пьеты в соборе Св. Петра. Но главной целью его приезда бы­ло возобновление предложений и обещаний, сделанных ранее.

Хотя соблазн и был велик, Микеланджело, уже однажды отвергнувший это предложение, когда жил изгнанником в Венеции, снова от него отказался. Он хотел уехать из Рима, который был для него полон мучительных воспоминаний, но мысль о возможности покинуть эти места печалила его больше, чем увлекала перспектива отъезда. Он понимал, что вдали от Италии для его старой души флорентийца любое место будет ссылкой, даже блестящий французский двор. Он весьма любезно предложил выполнить для Франциска I любые работы, которые тот пожелает, но не уезжая из Рима. «Я уже стар и еще несколько месяцев должен работать для папы Павла». И добродушно добавляет — если смерть не позволит ему выполнить «что-то в мраморе, в бронзе или написать какую-нибудь картину», он сделает это в ином ми­ре, что выглядело, разумеется, достаточно забавно. И я ду­маю, что Франсуа I с тонкой улыбкой прочел это наивное обещание: «Если бы кто-то мог ваять или писать картины в загробной жизни, я никогда не умер бы в королевстве, в ко­тором люди больше не старятся».

Может быть, поехать в Компостелло, куда он уже давно собирался, чтобы возблагодарить этим паломничеством Св. Иакова, излечившего его от серьезной болезни? Все что угодно, только не оставаться в Риме, чтобы не «впасть в оцепенение спячки, как какой-нибудь бездельник». Но опять в момент отъезда он колеблется, взвешивает все за и против такого путешествия. Не увезет ли он свою муку с со­бой? Сможет ли забыть ушедшую подругу с исчезновением из глаз городских стен? Нет, тщетно было бы пытаться бе­жать от страдания, потому что оно не подкарауливает нас извне, а гнездится в самой глубине нашего существа, в са­мой основе нашего сердца. Чтобы освободиться от него, нужно бежать от самого себя, и именно в этом смысл отча­янного вопля в конце одной из его поэм: «Сделай так, что­бы я никогда не вернулся к самому себе!»

243

 

Он слишком хорошо понимает, что его ждет в себе самом. Горечь старости. Сожаление об утекшем времени. Угрызения совести из-за совершенных грехов. Ужас перед смертью, ко­торая отняла у него лучшего друга, а, может быть, завтра придет за ним самим. И наконец, это тяжкое одиночество, которое ложится на него тяжелым бременем и уже готово раздавить его на куски всем своим весом.

         Наверх     Содержание     Michelangelo       '500          Biblio Italia