Марсель Брион

Микеланджело

(Жизнь замечательных людей. Серия биографий. выпуск 1025 (825)

МОСКВА: МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ – ПАЛИМПСЕСТ, 2002

Перевод с французского Г. Г. КАРПИНСКОГО

Перевод осуществлен по изданию: Marcel Brion. Michel-Ange. Paris: Albin Michel, 1995.

 

Глава девятнадцатая

 

БОЖЕСТВЕННЫЙ ПОКОЙ

 

Наступает ночь. Ночь, благоприятствующая зарождению великих произведений. Преследуемый ужасной стариков­ской бессонницей, Микеланджело бродит по своей мастер­ской, ожидая восхода солнца, чтобы бежать на строитель­ную площадку базилики Св. Петра. Теперь он не может ни спать, ни даже просто лежать. Он без конца шагает между едва тронутыми резцом мраморами, стопками рисунков, ма­кетами. Кружит вокруг двух крупных групп с еще плохо раз­личимыми формами. Берет в одну руку молоток, в другую резец. Слабый свет, следуя за ним, играет бликами на сия­ющем мраморе. На голове у него причудливый бумажный колпак, к вершине которого приклеена свеча. Это оставляет свободными его руки, и он может ходить взад и вперед во­круг статуй в свете ее колеблющегося пламени.

Он один. Весь город спит. Один, преследуемый творчес­кой лихорадкой, не дающей ему ни минуты покоя, не зна­ющей ни отдыха, ни просто передышки. Весь день он сра­жается на площадке собора Св. Петра, а по ночам этот ста­рый боец, не способный отложить в сторону свое оружие, продолжает битву с камнем, ваяя сразу два Оплакивания Христа. Ни ученика, ни слуги рядом с ним. Ему не нужны ни свидетели, ни помощники в этой войне с материалом, кото-

257

 

рую он ведет с самого детства. Он не хочет, чтобы кто-то ви­дел, с каким напряжением он яростно долбит камень. Не хочет, чтобы слышали его стоны, вздохи, проклятия, а по­рой и рыдания, вырывающиеся из его груди в момент этой рукопашной схватки человека с мрамором.

Ему восемьдесят девять лет. Его изборожденное морщи­нами лицо обрамлено нерасчесанной седой бородой. Хирею­щее тело сгорблено. Но глаза цвета рога сохранили весь блеск молодости. Он вовсе не утратил силы, несмотря на го­ды, свалившиеся на него тяжелыми камнями. Он не утратил ни капли своего энтузиазма, несмотря на долгое противосто­яние низости, ненависти и глупости людей. Эта неукротимая душа продолжает борьбу, не давая себе ни минуты передыш­ки, полная яростной решимости постоянно побеждать, гос­подствуя над телом, которое порой в изнурении отказывает­ся ей служить, требуя от еще сильных членов всего того, что гений может затребовать от одержимого им человека.

Днем он архитектор, но с наступлением ночи, возобнов­ляя свою беседу с камнем, снова становится скульптором. И неистово набрасывается на мрамор, вырывая нужную ему форму из duro sasso с тем пылким неистовством, которое за­ставляет далеко разлетаться вылетающие из-под резца ос­колки мрамора. И кружа вокруг статуи, скользя светом от укрепленной на колпаке свечи по начинающим оживать членам скульптуры, словно шевелящимся под минеральной оболочкой, он ощупывает деформированными старческими пальцами гладкий, холодный мрамор.

Когда одно из этих Оплакиваний Христа было почти за­кончено, он внезапно, охваченный неизвестно откуда взяв­шейся яростью, разбивает его молотком. Теперь куски этой скульптуры в беспорядке валяются в углу мастерской — все, что осталось от этой нежной и печальной Марии Магдали­ны, Девы, в которой вся материнская мука кричит от отча­яния, от этого могучего и трагического тела Христа, отдаю­щегося в руки смерти, и от Иосифа Аримати, стоявшего в капюшоне за трупом распятого и с такой нежностью и уча­стием поддерживавшего истерзанную плоть. Это произведе­ние было оживлено таким напряженным, мучительным религиозным чувством, что, может быть, никогда драма Голгофы не была выражена столь красноречиво. Наконец, Микеланджело изобразил самого себя в образе Иосифа Ари­мати, откровенно подчеркнув безобразие своего сломанного носа, но и передав при этом всю глубокую меланхолию ста­рика в чертах лица, лишенного всяких иллюзий, словно об­глоданного страданиями, умытого слезами и потом.

258

 

Вся печаль старости выражена в этом лице человека, страстно любившего молодость, и еще многое и многое дру­гое. Горечь, вызываемая уродством у того, кого любовь к красоте стимулирует до последних лет жизни и по-прежне­му увлекает в бури безумных и смешных страстей. Наконец, спокойная безмятежность ожидания близкой смерти, осво­бождающая от этой печали человека, для которого самого долгого существования было бы недостаточно, столько он несет в себе несбывшихся мечтаний.

Пусть другие позднее соберут эти куски мрамора и сде­лают из них то, что им понравится. Что же до него, то он отвернется от загубленного произведения, равнодушный к его совершенству. Однако иногда достаточно какого-нибудь незначительного дефекта мрамора, чтобы он пришел в со­стояние крайнего раздражения и непримиримой ярости против всей статуи. Теперь он кружит вокруг другого Опла­кивания Христа. Здесь Христос не лежит и не представляет­ся рухнувшей на землю бесформенной массой, он почти стоит во весь рост, рядом с ним нет никого, кроме Девы, поддерживающей его за плечи. Лица неотчетливы, тела едва различимы, но эту жалобу камня раздирает такая мучитель­ная боль, равной которой в искусстве еще не было.

Здесь выражены не только страдание матери и инерт­ность трупа. Все муки мира кричат в этом, едва тронутом резцом блоке, все космическое отчаяние муки и смерти... И какой странный диалог происходит в ночи между скульпто­ром и его произведением, когда вокруг Монте Кавалло про­стирается спящий Рим. Старый художник один, но однако кто-то держится рядом с ним. Это та, мысль о которой со­провождала его всю жизнь и в чью честь он вознес трагиче­скую и торжественную хвалу, воплощенную в усыпальнице Медичи. Шаг за шагом, на протяжении всего его существо­вания она следовала за ним, то обостряя его отчаяние, то вдыхая в него новую энергию, так как тот, кто победил ка­мень, может победить и Смерть.

Он играл с этой мыслью в легкомысленно неосторожной юности. Иногда она представала перед ним, как тихая га­вань, место безмятежного покоя, где стираются все печали души, но чаще всего как неумолимый враг, заставляющий падать оружие из рук бойца. Она никогда его не пугала, по­тому что он знал: в человеке есть нечто, что выживает при разложении тела. Он не боится того, что о ней напоминает, и подносит к глазам равнодушного жестокое memento mori — «помни о смерти». «У меня нет ни одной мысли, в которой не была бы изваяна смерть», — сказал он, и, как если бы ему

259

 

было недостаточно того, что эта идея смерти всегда стоит пе­ред умственным взором, он рисует на лестнице своего монтекаваллского дома громадный скелет с гробом на плече.

Подобно тому как в Средние века в церквах изображали гигантскую фигуру Св. Христофора в качестве залога дове­рия и надежды, он выражает этим скелетом свою уверен­ность в смерти, не отчаяние, а мысль: вся жизнь есть всего лишь функция смерти, всякая жизнь содержит в себе смерть, она готовит ее, и факт смерти для человека есть не что иное, как способ достигнуть той высшей истины, для которой жизнь является лишь несовершенным приближени­ем к ней. Может быть, он вспоминает увиденное когда-то иллюстрированное издание Савонаролы Искусство умирать, на одной из гравюр которого изображен скелет, сидящий на кровати умирающего: вся семья больного рыдает, а скелет с широкой ухмылкой небрежно держит в руке его грехи в ожидании решающего момента, когда человек перестанет существовать и наступит смерть.

Он ждет ее без тревоги и горечи. Жизнь его состоялась. Хотя пожил бы еще, потому что остается много недоделан­ного. Купол базилики Св. Петра, который он хотел бы пе­ред смертью увенчать своей архитектурной башенкой. И эти Оплакивания Христа, и несколько других начатых статуй, за­громождающих мастерскую. Кроме этого — чего бы еще он мог ждать от жизни? У него нет никого, о ком следовало бы позаботиться. Ни жены, ни детей. Его племянник Лионардо, которого он любит как собственного сына, теперь впол­не устроен. У него есть жена, тщательно выбранная старым скульптором после многолетних размышлений и колебаний. В семье Лионардо рождаются и умирают дети. Жизнь сле­дует своим путем. Племянник его богат, у него много зе­мельной собственности, дома во Флоренции. Живет он в прекрасном доме, который сделал бы честь древнему дво­рянству Буонарроти. Лионардо полон нежности к старому дяде. Он чаще приезжал бы к нему в Рим, если бы старик не писал, что любит быть один. Он не создан для приема гостей, особенно теперь, когда умер его верный слуга Урбино. И Лионардо довольствуется тем, что шлет ему много по­лезных вещей, чего скульптор часто просит не делать: это сыры, мед, фасоль, груши — он делится всем этим с па­пой, — бутыли требьяно, их он раздаривает друзьям, хотя немного вина не вредит и ему самому.

Почему бы ему бояться смерти? Он примирился с Богом. Отбросил все суетные языческие соблазны, смущавшие его юность, отказался от нечистых любовных связей, отвернул-

260

 

ся от земных искушений, обратив свои взоры исключитель­но к Богу. Его больше не терзают муки ни тела, ни души. А если какая-нибудь печаль и закрадется в его сердце, он про­сит спасения от нее у Бога.

Обремененному годами, отягченному грехами, с глубоко уко­ренившейся привычкой ко злу, я чувствую близость и той и другой смерти, и все же мое сердце не питается ничем другим, кроме яда.

Без твоей помощи, надежной и божественной, которая есть двигатель и тормоз нашего обманчивого существования, я никогда не нашел бы в себе силы, необходимой для изменения моей жизни, моих привязанностей, моих привычек и моей судьбы.

Мне недостаточно, о мой Боже, того, что ты побуждаешь меня вернуться на небеса, где когда-то из ничего была сотво­рена эта душа в своем первозданном виде.

Прежде чем лишить, очистить ее от смертной оболочки, заклинаю тебя, выровняй предстоящую ей ухабистую и кру­тую дорогу, чтобы ее возвращение было более мирным и на­дежным.

Одним этим призывом заменены все мирские желания: вернуть душу на небо, которому она принадлежит, вновь об­рести божественный покой. Это не значит, что все земные страсти угасли; «мужчина из пакли» еще способен воспламе­няться. Но теперь он не хочет пылать ничем иным, кроме божественной любви. Покой! У этой души, которая никогда не знала безмятежности, у этого тела, боровшегося без от­дыха со всем — с материалом, с другими людьми, с самим собой, нет другой надежды, кроме этого примирения.

Освободившийся от тяжкого и бесполезного груза, отре­шенный от мира, изможденный, я возвращаюсь к тебе, о мой бесценный Боже, как хрупкая лодка после ужасной бури воз­вращается к кроткому успокоению.

Шипы, гвозди; две твоих руки, твой кроткий, смиренный и состраждущий лик обещают милость моему глубокому раска­янию и надежду на спасение моей страждущей душе.

Да не осудят твои святые глаза со всей твоей справедли­востью мое прошлое. Да не услышат его твои строгие уши, да не будет оно наказано твоею могучей рукою.

Только твоя кровь может отмыть и очистить мои такие грешные ошибки. Чем больше я старею, тем больше нуждаюсь в быстрой помощи и полном прощении.

Смерть раскрывает перед ним свой ужасный облик. Это уже не насмешливый скелет, ожидающий свою добычу, но серьезная и добрая, почти нежная сила, являющаяся челове-

261

 

ку и почти ласкающим жестом подготавливающая его к завершению своего путешествия к Богу. Теперь Микеланджело окружает атмосфера прекрасных пылающих сумерек, в которой этот старый боец ожидает своей последней победы, своего окончательного триумфа над грешной и страждущей плотью.

Ах! Как она, эта плоть, в последние годы с каждым днем становится все более болезненной! Он, еще недавно такой здоровый и сильный, превратился в мишень, в которую на­целиваются стрелы всякого зла. Пока писал Страшный суд, Микеланджело сломал ногу, упав с лесов, и с тех пор при­храмывает. Глядя в зеркало, он приходит в ужас от отраже­ния своего лица. Разумеется, он никогда не был красив, но теперь просто какой-то страшный человек улыбается ему из Зазеркалья с такой иронией во взгляде!

Я разбит, изнурен, выбит из колеи долгой работой и прибе­жищем, куда я направляюсь, чтобы совместно с другими жить, и есть, является смерть... В мешке из кожи, полном костей и нервов, я держу жужжащую осу, а в одном из про­токов у меня три камня. Лицом я похож: на огородное чучело. И сам я, как те тряпки, что расстилают в дни засухи на за­сеянных полях для того, чтобы отпугивать ворон. В одном из моих ушей сидит паук, в другом всю ночь напролет поет свер­чок. С дыханием, задавленным катаром, я не могу ни спать, ни читать стихи.

Портрет этот лишь едва шаржирован. Все недуги старо­сти обрушиваются на беднягу скульптора. Он спит, не раз­деваясь — если спит! — и, случается, так подолгу не снима­ет свои собачьи гетры, что когда это нужно сделать, то от­дирает их вместе с кожей. Несколько месяцев он лежал больной в доме Луиджи Строцци, лечившего его с благого­вейной заботой, а едва поправившись, вновь тут же заболел, а потом, подлечившись, подарил ему одну из двух своих статуй рабов, которые должны были украсить памятник Юлию II, но, к сожалению, остались «безработными».

Из всех изнуряющих его болезней самой мучительной является «каменная» (какая ирония судьбы для скульптора!). Он лечится у самого известного в Риме врача Реальдо Ко­ломбо, но этот ученый доктор не в силах помешать частому повторению приступов болезни, и некоторые из этих кризов оказываются настолько сильными, что во время одного из них художник дал обет совершить паломничество в Нотр-Дам де Лоретт, если поправится.

Боль стихает. Здоровье возвращается. И вот Микеланд­жело собирается в дорогу, чтобы выполнить обет. Это пу-

262

 

тешествие под знаком набожности и признательности ста­новится настоящим волшебством для старого скульптора, который столько лет не выезжал даже просто за город. Он снова видит живую природу, поля, леса, склоны гор, по­росшие темными рощами, обширные пространства, сады. Постоянно запертый в своей мастерской или на строитель­ных площадках, он позабыл, как выглядит лицо природы. И даже когда выходил из дома для стремительных поездок верхом из Флоренции в Рим и из Рима во Флоренцию, он был всецело занят заботами о новом произведении. У него не оставалось времени на то, чтобы посмотреть, как зеле­неют деревья, вдохнуть аромат цветов, пройтись по свежей траве. Сколько лет прошло в Сикстинской капелле среди стен, увлажненных свежим раствором! Сколько лет ушло на сражение с мрамором, душившим его своей тонкой пылью!

Сегодня он впервые просто путешественник, на досуге отправившийся в дорогу, вдыхающий чистую свободу полей и с интересом взирающий на без конца меняющиеся карти­ны полевых работ.

Я с большим удовольствием посетил отшельников в горах Сполето и дотащил обратно в Рим едва ли половину самого се­бя; да, действительно, только среди лесов обретаешь настоя­щий покой.

Какая радость, но также и какая ностальгия слышится в этом крике! Только среди лесов обретаешь настоящий покой. Проживший всю жизнь в городах, он наконец это замечает. Он, не знавший ничего, кроме камня, суровой горы Карра-ры, искрящейся своим твердым снегом, или мятежного и одновременно покорного мраморного блока, принимающе­го нужную форму под его резцом, теперь размягчается перед этими деревьями. Он мечтает о деревенской жизни. Может быть, счастье в конце концов именно здесь, в безмятежном покое лугов, виноградников, в мудром труде людей, обраба­тывающих благодарную землю и не подчиненных никакому другому правлению, кроме смены времен года, не имеющих других забот, кроме жатвы хлебов и сбора урожая виногра­да? Сегодня его мечту формирует невероятная, невозможная идиллическая жизнь, и вот поэт стольких страстных сонетов настраивает сегодня сладкоголосую лиру Вергилия, чтобы прославить красоту сельских занятий:

Всегда новое, не сравнимое ни с чем наслаждение видеть храбрых коз, карабкающихся по скалам и возникающих неожи­данно то на одной, то на другой вершине, а внизу их хозяина, который, то сидя, то медленно расхаживая по лугу, изливает

263

 

свое сердце в деревенских звуках своей нехитрой песни; видеть под каким-нибудь дубом его возлюбленную с гордым сердцем и величественной осанкой, пасущую свиней.

Не менее приятно видеть высоко на горном склоне их гли­нобитную лачугу под соломенной крышей. Под благожелатель­но раскинувшим свои ветви развесистым буком стоит стол, а чуть дальше раздувают очаг. Одна кормит свинью, другой хло­почет около ослика, приучая его к вьючному седлу, а на поро­ге, греясь на солнышке, молча сидит счастливый старик.

Их вид красноречиво говорит о содержании их жизни. Они вкушают покой, не зная суетных желании. Днем они отправ­ляются обрабатывать свои участки на склонах, поштучно подсчитывают урожай. Они ничего не запирают и не боятся, что им причинят зло. Их дом всегда остается открытым. По окончании приносящей радость работы они, разморенные уста­лостью, утоляют голод фруктами и засыпают на куче сена.

Дебет и кредит, утонченные, причудливые привычки, поня­тия о лучшем и худшем, возвышенность искусства — все это безразлично крестьянину. Трава, вода и молоко — вот что его занимает. Его деревенские песни, мозоли на руках — вот его счета и бумаги, его десятки и сотни, стекающиеся со всех сторон, и, не заботясь ни о чем, он отдается на волю судьбы.

Он чтит, любит, боится и молит Бога с любовью и дове­рием, возносит к нему мольбы о своем стаде, о своей работе, о стельной корове и о могучем быке. Сомнение, Может быть, Как, Потому что — эти криминальные вопросы ничем не могут ему повредить, они ему просто неведомы. Преданный своей простой вере, он поклоняется Богу и молится ему и не­бу, и молитва одного обязывает молиться другого...

Так поет Микеланджело, глядя из седла на окрестности, зачарованный сладостью деревенской жизни. Это его fortunatos nimium, который он провозглашает с буколическим восторгом настоящего горожанина, восхищающегося всеми его сюрпризами и завидующего покою и радости крестьян.

Ему не суждено приобщиться к этой деревенской жизни, к этим деревьям, потому что он принадлежит камню. Стро­ить, ваять — вот его судьба. Пусть другие наслаждаются сельскими удовольствиями. Он без остановки проезжает по этим пейзажам, окидывая взглядом сожаления фермы, слов­но зацепившиеся за склоны холмов, с ностальгическим чув­ством вслушиваясь в звуки пастушьих дудок и в звон коло­кольчиков, доносящийся от пасущихся стад. Его ждет бази­лика Св. Петра, а в мастерской — требовательная компания незаконченных статуй, этих незавершенных существ, кото­рые хотят жить полной жизнью.

264

 

*    *    *

 

Однако он отрешается от всего по мере того, как его мысль все больше и больше останавливается на вещах рели­гиозных. Бывают дни, когда он даже сожалеет, что отдался этой «страстной иллюзии, которая сделала для него искусство идолом и повелителем». Он избавляется от всех земных связей (а из них искусство далеко не самая слабая), но они пока еще так прочно связывают его с материалом. Не то чтобы он со­мневался в благородстве, в величии и даже в святости искус­ства, но теперь он видит, что все это закрывало от него истинный путь, что эти создания были препятствиями, ме­шавшими ему приобщиться непосредственно к Богу. Камень. Плоть. Какие опасные, какие грозные тираны!

По мере того как проходят годы, они снимают с него оболочку рабской зависимости от чувств, которая так силь­но сковывала свободу его души. Годы избавляют его от стра­стей. Они даже лишают его иллюзии превосходства искусст­ва над всем остальным. Ни скульптура, ни живопись боль­ше не могут успокоить душу, повернувшуюся к этой боже­ственной любви, которая, чтобы нас обнять, раскрывает свои руки на Кресте.

Он все еще сражается на строительных площадках Св. Петра, потому что его земное призвание — это призвание строителя, а строя эту церковь, он и здесь работает во славу Божию. По ночам он продолжает борьбу Иакова с Ангелом, где ни один из этих двух противников никогда не будет по­бежден. Но последние статуи, которые он ваяет, носят лик Спасителя, они посвящены страждущему Богу, Богу умира­ющему. И Палестринская Пьета, не идентифицированная никаким документом, но, несомненно, изваянная рукой Микеланджело, возможно, является самым волнующим проявлением этого. Его последняя Пьета вырвана из антич­ного карниза, который когда-то украшал храм какого-то ро­манского бога. Можно ли найти лучший символ нового при­звания Микеланджело?

Он уже давно не спит. Бессонница порой становится та­кой жестокой, что иными ночами он не может выносить ти­шину и одиночество своей мастерской. Тогда он срывает с головы бумажный колпак со свечой, отбрасывает в сторону молоток и резец и выходит на улицу. У ворот его ждет осед­ланная лошадь. Восьмидесятидевятилетний старик вскаки­вает в седло и мчится галопом по улицам ночного города, Стук копыт отдается на камнях мостовой, как топот какой-то фантастической кавалькады. Полуночники с удивлением смотрят на то, как мимо них проносится этот странный

265

 

всадник, без видимой цели и смысла носящийся из конца в конец города лишь для того, чтобы уйти от грозного сосед­ства незаконченных статуй.

Лунный свет играет в свои странные игры с руинами хра­мов и античных дворцов. Микеланджело то проносится ми­мо Колизея, где старый цирк вздымает свой каменный пояс, то возвращается, как преступник, которого влечет к себе ме­сто преступления, к неоконченному куполу, возносящему к облакам недостроенный венец. Иногда он даже выезжает из города, галопирует по подъездным дорогам, обставленным рядами могил, до угрюмых и зловонных пригородных полей, где тяжелый дух лихорадки душит свежие бризы, долетаю­щие с гор. Его гонит на ночные дороги не желание увидеть акведуки, прорезающие равнины, и не тайные сады дворцов, в которых перешептываются фонтаны, не античные своды, открывающиеся к звездам, а инстинкт бегства, не дающий покоя этому старику каждую ночь. Однако каждое утро он все-таки вновь приводит его на строительную площадку, где рабочие с песней поднимают каменные блоки. Его не оста­навливают ни холод, ни ураган. «А! Сделай так, чтобы я ни­когда не вернулся к самому себе!» Потому что это он сам снова и снова видит в своих незавершенных статуях свое ли­цо под капюшоном Иосифа Аримати, свою беспокойную ду­шу в муке Девы, приподнимающей труп своего сына.

В этой бешеной скачке он забывает все: тяжкое, холод­ное объятие камня, печали, заботы, мелочные тяжбы, боль­шие сомнения. Вокруг него безлюдное пространство. И мрачный, молчаливый город окружает его, как некий огром­ный карьер, в котором бесформенные блоки ожидают про­явления воли архитектора, руки скульптора.

Февральской ночью 1564 года, несмотря на скверную по­году, бушевавшую на улицах города, он, как обычно, выехал верхом на лошади и скакал большую часть ночи. Вернув­шись в Монте Кавалло, бросился в постель, дрожа от лихо­радки. Утром следующего дня он не поднялся. Художники Даниеле да Вольтерра и Диомеде Леони уселись у его изго­ловья вместе с Томмазо Кавальери, прибежавшим, едва узнав о болезни старого друга. Но Микеланджело, не послу­шав их советов, поднялся с кровати и уселся на стул перед очагом, сказав, что не в состоянии оставаться в постели. В то время как на улицах Рима набирал силу безумной радос­ти карнавал, старик отсутствующим взглядом смотрел на пламя очага. Он протянул руку врачу Донати де Карпи, ко­торого вызвал Даниеле, но, чтобы не испугать больного, он притворился, что зашел мимоходом.

266

 

Выйдя из комнаты, Донати де Карпи беспокойно покачал головой. «Хорошо бы предупредить его племянника», — за­метил он. Вернувшись к Микеланджело, Даниеле нашел его совершенно подавленным. Старик сидел перед очагом два дня, не вставая. В какой-то момент он схватил руку худож­ника и пробормотал: «Даниель, я чувствую себя разбитым. Не оставляй меня». Наконец он чуть не соскользнул со сту­ла, и его перенесли на кровать. Его глаза переходили с неза­конченных статуй на макет купола, который он попросил поставить рядом с собой. Когда слабость отступала, он спо­койно разговаривал с друзьями. Томмазо был тут же, но в лице человека, склонявшегося над его кроватью, Микеланд­жело виделись черты подростка — Ангела из Страшного суда.

Помешать ухудшению болезни было невозможно. Лихо­радка и старость сломили отважного борца. Он перестал бо­роться. Он отдался воле Божией. Он уже без горечи смотрел на незаконченные произведения. Он оставлял достаточно планов и макетов, чтобы можно было без него закончить возведение купола базилики Св. Петра. Что же до статуй, то они останутся в том виде, в каком были. Какое теперь все это имеет значение?

И вот на него снизошел божественный покой. После стольких страданий и такой борьбы он наконец отдыхал. Этот человек, который не мог оставаться в постели даже не­сколько часов, не упрекая себя в том, что ворует время у своей работы, не поднимался с кровати трое суток. А на чет­вертый день он скончался.

Божественный покой воцарился на его лице и теле. Что же до его души, то она соединилась с предназначением, да­рованным ей милосердием Божиим. Больше никакой борь­бы, никаких сражений. Одно лишь великое упокоение смерти, которая расшнуровывает кирасу воина и нежно ласкает его усталые члены. Для этого, так много страдавшего чело­века смерть, возможно, была наименее мучительным мо­ментом его жизни.

 

*    *    *

 

Едва Микеланджело испустил дух, как посланцы папы завладели его мастерской. Они получили приказ составить опись всего, что в ней находилось, и наложить на все сек­вестр. Когда из Флоренции приехал его племянник Лионардо Буонарроти, которого старый скульптор любил как сына, все было описано, каталогизировано, снабжено этикетка­ми — рисунки, макеты, незаконченные произведения и

267

 

ящики, полные серебра. Пий IV боялся, как бы слуги и дру­зья скульптора не разграбили его дом, что могло бы приве­сти к утрате бесценных эскизов. Серебро вручили наслед­нику, рисунки же оставили, впрочем, их было гораздо меньше, чем ожидали, так как старик в дни, предшество­вавшие его смерти, сжег целые картоны. Лионардо не раз­решили даже отвезти тело дяди во Флоренцию. Для римлян ничего не значила формальная просьба Микеланджело по­хоронить его в Городе Цветов, высказанная им за два дня до смерти. Они удержат его, мертвого, за собой, как удер­живали у себя живого.

Лионардо сделал вид, что согласился с их требованиями, и уехал во Флоренцию. Полицейские, обыскавшие его багаж при выезде из Рима, не обнаружили ничего подозрительно­го, но через несколько дней после его возвращения домой какой-то человек положил перед порогом каса Буонарроти длинный сверток, завернутый в холст. Его тут же занесли в дом. Это было тело Микеланджело, проследовавшее на гла­зах равнодушных полицейских в тюке с товарами. Флорен­ция силой завладела тем, в чем ей было отказано Римом.

Все художники Флоренции собрались в церкви Сан Пьетро Маджоре, а толпа заполнила площадь и улицы, так как по городу разнесся слух, что Микеланджело вернулся во Фло­ренцию. Четверо самых видных художников, в том числе Бенвенуто Челлини, подняли гроб на плечи и отнесли в цер­ковь Санта Кроче, где его ожидала вырытая могила. Город окутала атмосфера траура и тайны.

В ризнице гроб, перед тем как опустить в могилу, откры­ли, и художники сгрудились вокруг него, чтобы в последний раз взглянуть на лицо старого мэтра. Хотя прошел почти ме­сяц со дня его смерти, разложение еще не началось. Его ру­ки были скрещены на груди, на лице со сломанным носом лежала печать мягкой и радостной безмятежности. Он спал в божественном покое. И, может быть, впервые никакая пе­чаль ума и сердца, никакая мучительная мечта не нарушали этот сон.

268

         Наверх     Содержание     Michelangelo       '500          Biblio Italia