Я собираюсь говорить о том, что, в числе много другого,
стоит за книгой М. М. Бахтина "Творчество Рабле и народная
культура средневековья и Ренессанса", составляет ее фон, ее
внелитературную предпосылку, - и как раз потому в ней самой не
обсуждается.
Основная категория книги - "народная смеховая культура"
или, проще, короче и одновременно шире, - "смех". Речь идет об
одной из универсалий человеческой природы. Это явление,
однако, по-разному окрашено в различных культурах, и самое
слово "смех" приобретает в несхожих языках то одни, то другие
коннотации. По-русски односложное, отрывистое, фонетически
весьма выразительное "смех" систематически рифмуется со столь
же односложным и отрывистым "грех". Пословица говорит: "Где
смех, там и грех" (варианты: "Мал смех, да велик грех";
"Навели на грех, да и покинули на смех"; "И смех, и грех"; "И
смех наводит на грех"). Очень характерно пушкинское:
... А девица
Хи-хи-хи да ха-ха-ха!
Не боится, знать, греха.
За этим стоит нечто более глубокое, более спонтанное и
более национальное, чем какая бы то ни было аскетическая
программа особого круга святых или святош. В западной традиции
аскеты и вообще религиозные лидеры занимали в вопросе о смехе
различные позиции; но на уровне языкового обихода фраза
"святой пошутил" ("The saint made a joke") в западных языках
семантически допустима. По-русски такого и выговорить
невозможно; подлежащее "святой" отказывается соединяться со
сказуемым "пошутил", и это потому, что в народном языковом
обиходе глагол "пошутить" систематически обозначает
деятельность бесов. Самый обычный русский эвфемизм для беса -
"шут" или, на более фольклорный лад, с оттенком боязливой
интимности - "шутик". Бес "шутит", сбивая с пути или
запрятывая позарез нужную вещь. Эта популярная демонология
сама по себе, конечно, не специфична для России; уникальна
лишь энергия, с которой сам язык связывает "беса" и "шутку",
"грех" и "смех".
В Западной Европе поворот к религиозному отношению к смеху
может быть прослежен не менее чем до времен Франциска
Ассизского, этого "скомороха Господня" (Ioculator Domini). Из
века в век можно наблюдать стремление католической гомилетики
укротить смех, приручить его, интегрировать в свою собственную
систему. Достаточно вспомнить немецкого каноника-августинца из
времен Тридцатилетней войны - Абрахама а Санта Клара. Да и
более ранние обыкновения, обстоятельно обсуждаемые Бахтиным,
как то risus paschalis и прочие виды "смеховой" практики,
подчиненные распорядку церковного года, укладываются в ту же
матрицу. Важен здесь именно момент календарности, иначе
говоря, условности, конвенциональности, конечно, упоминаемый,
но, как кажется, недостаточно оцененный у Бахтина. Для
последнего "карнавал" есть свобода и только свобода; но если
свобода регулирует себя в соответствии с указаниями церковного
календаря и отыскивает для себя место внутри конвенциональной
системы, ее характеристики как свободы подлежат некоторому
уточнению.
Русское отношение к смеху как к неуправляемой и потому
опасной "стихии", как выражался Блок, очаровательно выражено у
другого поэта - молодой Цветаевой:
... Прохожий, я тоже любила
Смеяться, когда нельзя!
Вся западная институция "карнавала" на том и основана, что
смеются, когда - "можно", точнее, когда самое "нельзя" в силу
особого формализованного разрешения на время обращается в
"можно" - с такого-то по такое-то число.
Конечно, и русская традиция знает Святки, знает Маслену
Неделю перед Великим Постом. Однако Православие не испытало
ничего похожего на францисканский переворот. "Смехотворство" и
поныне фигурирует в уставном каталоге грехов, в которых
православный должен приносить покаяние. Притом кажется, что
русская аскетика выделяется в этом отношении, если ее сравнить
с остальным православным миром во времени и пространстве. Для
меня затруднительно согласиться с моим уважаемым
санкт-петербургским коллегой А. Панченко, в своей известной
работе отнесшим поведение русских юродивых во Христе по
ведомству "русского смеха" [1];
если определенные действия и слова св. Франциска, ранних
францисканцев или того же Абрахама а Санта-Клара были
направлены на то, чтобы вызвать именно смех, так как смех был
адекватной реакцией со стороны присутствовавших, - весь сюжет
поведения православного юродивого в том и состоит, что лишь по
прискорбному заблуждению и греховному безумию, в меру
помрачения нашего ума мы можем дерзнуть ему посмеяться. Мы
смеемся, когда должны были бы вздыхать, плакать и трепетать.
Сказанное никоим образом не означает, будто русские -
какие-то, говоря раблезианско-бахтинианским языком, "агеласты",
т. е. люди, от природы не склонные, не способные, не
расположенные к смеху; скорее уж наоборот. "Смеяться, когда
нельзя", - переживание куда более острое, даже оргиастическое,
нежели смеяться, когда "можно", зная, что "можно". Глубоко
укорененное русское недоверие связано как раз с тем, что он,
как и положено оргии, отменяет все социальные конвенции, что
он ускользает от контроля воли, что он - "стихия", худо
поддающаяся обузданию. Очень русская проблема - тот конфликт
между комическим гением и православной совестью, который
буквально загнал в гроб Гоголя. Смеялись в России всегда
много, но смеяться в ней всегда более или менее "нельзя" - не
только в силу некоего внешнего запрета со стороны того или
иного начальства или же общественного мнения, но прежде всего
в силу того, что, положа руку на сердце, чувствует сам
смеющийся. Любое разрешение, любое "можно", касающееся смеха,
остается для русского сознания не вполне убедительным.
Смеяться, собственно, - нельзя; но не смеяться - сил никаких
нет. Ситуация - не из простых; и она естественно порождает
тоскующий взгляд в направлении того места, где смеяться
заведомо можно и нужно - в направлении Запада.
Чего смертным не дано - так это соединить и пережить
одновременно - спокойное пользование дозволенным и тревожную
остроту запретного. Но самый взгляд из области "нельзя" в
область "можно" порождает имагинативную иллюзию и утопию
соединения несоединимого.
И вот русский мыслитель Бахтин строит чрезвычайно русскую
философию смеха - на размышлениях о Рабле и других явлениях
западноевропейской традиции. Можно возразить, разумеется:
размышлял же он о таком русском предмете, как юмор Гоголя (как
известно, глава Гоголя входила в диссертацию, была отвергнута
от издания 1965 г. и вышла десятью годами позднее в составе
тома "Вопросы литературы и эстетики"). Но характеристика
Гоголя от начала и до конца ориентирована на
карнавально-раблезианскую парадигму, абстрагируясь от вопроса
о специфически русских чертах гоголевского смеха, а равно и
контекста, в котором этот смех прозвучал. Для Бахтина важно,
что "украинский бурсацкий смех был отдаленным киевским
отголоском западного "risis paschalis" [2].
Эта перспектива, сама по себе, разумеется, имеющая полное
право на существование, энергично стилизует материал. Для
построения русской утопии Смеха с большой буквы,
самодостаточного и самодержавного, животворящего и непорочного
[3], Бахтин остро нуждался в
Западе как ином России, в инаковости Запада.
Вернувшись к теме мировой смеховой культуры в одной очень
яркой заметке [4], он уже не
говорил ни о Средневековье, ни о Рабле. Однако и там, на
пространстве в полстраницы, мы встречаем отсылку к двум
западным писателям: Ярославу Гашеку и Шарлю де Костеру. По
правде говоря, оба они входят в характерный канон советской
интеллигенции; допустимо предположить, что их упоминание до
известной меры представляет собой шаг навстречу представимому
читателю. По отношению к "Бравому солдату Швейку" отмечена
примесь "дезертирского нигилизма, чуждого раблезианскому
смеху". Но роман бельгийского писателя назван с безоговорочной
похвалой, что заставляет нас вспомнить, что роман этот сам по
себе - тоже некоторым образом утопия, и романтическая, и
"популистская": ее намеренно и обдуманно несерьезный герой
перегружен ношей крайне серьезного и даже патетического
содержания.
Что до утопических аспектов книги Бахтина о Рабле, их
утопизм оказался возведен в квадрат, когда книга была с
энтузиазмом принята в "хронотопе", столь отличным от ее
собственного. У действительности - жестокий нрав: при жизни
Бахтина о нем жестоко позабывали, а под конец его жизни и
после его смерти мир канонизировал его теории, приняв их с
большей или меньшей степенью недоразумения, тоже достаточно
жестокого [5]. Всесветный
миф о книге "Творчество Франсуа Рабле" - под стать всесветному
мифу о "Мастере и Маргарите" Булгакова, чья судьба во многих
отношениях параллельна судьбе бахтинского труда. Глаза
Бахтина, обращенные в поисках материала для его утопии на
инаковость Запада, словно бы повстречались с глазами его
западных читателей, отыскивающих у русского мыслителя нечто
недостающее на Западе - на потребу строительства их
собственной утопии.
Покойный Л. Е. Пинский не без остроумия отметил в свое
время, как нам недавно напомнили [6],
что идея личности, вроде бы западная, показана у Бахтина на
творчестве русского писателя Достоевского, а идея соборности,
вроде бы русская - на творчестве западного писателя Рабле. Но
ведь не только по цензурным правилам игры слово "соборность"
для книги Бахтина табуировано: оно лексически несовместимо со
словом "смех". Мысль Бахтина с необходимостью влеклась к
выведению некоторой вполне русской проблемы возможно дальше за
пределы русского контекста. Известная реакция А. Ф. Лосева на
бахтинскую интерпретацию Рабле [7]
практически напомнила именно об этом русском контексте, или,
лучше сказать, через нее сам этот контекст напомнил о себе.
Примечания
1. Панченко А. М.
"Смеховой мир" Древней Руси. Л., 1976 (совместно с Д. С.
Лихачевым).
2. Бахтин М. М.
Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. М.,
1975, с. 487.
3. Я пытался указать
на некоторые черты этой утопии в моей статье: Бахтин, смех,
христианская культура // Россия/Russia. Venezia, 1988, № 6, с.
119-130. Только что перепечатано в: М. М. Бахтин как философ.
М., 1992, с. 7-19. (Мне хотелось бы напомнить сегодняшнему
читателю этой статьи, что в пору работы над ней я не мог знать
об известной концепции Б. Гройса, по отношению к которой мои
мысли отчасти "параллельны", - однако именно "параллельны", с
ней не пересекаясь. В контроверзе, вызванной Гройсом, я не
могу занять позиции ни за, ни против, ибо любая позиция
предполагает претензию на знание, что "на самом деле" означает
бахтинская теория карнавала; для меня такая претензия
недопустимо "монологична").
4. Бахтин М. М.
Литературно-критические статьи. М., 1986, с. 513-514 ("Если
народ на площади не смеется...").
5. О западном
препарировании Бахтина "по-марксистски", "по-структуралистски"
и "по-деконструктивистски" см.: Морсон Г. С. Бахтин и
наше настоящее / пер. В. Махлина и О. Осовского // Бахтинский
сборник, II. М., 1991, с. 5-30; Махлин В. Л. "Невидимый
миру смех". Карнавальная анатомия Нового средневековья // Там
же, с. 156-211. Боюсь, что сюда же следует отнести - при всей
сложности вопроса о христианских истоках Бахтина - попытки
однозначно рассматривать его как репрезентанта русского
Православия.
6. Махлин В. Л.
"Невидимый миру смех". Карнавальная анатомия Нового
средневековья, с. 186.
7. Лосев А. Ф.
Эстетика Возрождения. М., 1978, с. 588-593.
|
