Кто говорит? Кто пишет? У нас
пока что нет социологии слова. Нам лишь известно, что слово
есть форма власти и что особая группа людей (нечто среднее
между корпорацией и классом) определяется как раз тем, что
более или менее безраздельно владеет языком нации. При этом
очень долгое время, едва ли не на всем протяжении классической
эры капитализма (с XVII по XIX в.), во Франции бесспорными
хозяевами языка являлись писатели, и только они. Если
исключить проповедников и юристов, не выходивших за пределы
своих функциональных языков, то больше никто и не говорил.
Интересно, что выработанный языковой монополией жесткий
порядок касался не столько производителей, сколько самого
производства - структурировалось не профессиональное положение
литератора (за три века оно сильно изменилось - от поэта-слуги
до писателя-дельца), а сама субстанция литературного дискурса,
который, подчиняясь ситуативным, жанровым и композиционным
правилам, оставался почти неизменным от Маро до Верлена, от
Монтеня до Жида (сдвиги происходили в языке, но не в дискурсе).
В отличие от так называемых первобытных обществ, где, как
показал Мосс, колдовство всегда воплощено в фигуре колдуна, -
институт литературы (и, в частности, ее основной материал -
слово) был намного важнее ее функций. Во Франции институт
литературы - это ее язык, полулингвистическая,
полуэстетическая система, не лишенная даже мифического
измерения - ясности.
С каких же пор писатель во
Франции перестал быть единственным, кто говорит? По-видимому,
со времен Революции; именно тогда стали появляться люди,
использующие язык писателей в политических целях (недавно я
убедился в этом, читая один из текстов Барнава [1].
Институт остался неизменным - это по-прежнему великий
французский язык, его лексика и эвфония благоговейно
сохраняются, несмотря на величайшие в истории Франции
потрясения. Меняются, однако, его функции, на протяжении
столетия неуклонно растет число работающих с языком;
расширению функций литературы содействуют сами писатели, от
Шатобриана или Местра до Гюго или Золя, - оставаясь
признанными хозяевами институционализированного слова, они
превращают его в орудие для нового типа деятельности; а наряду
с писателями как таковыми складывается и развивается новая
группа людей, завладевающих публичным языком. Интеллектуалы?
Это слово звучит слишком многозначно [2],
будем лучше называть их здесь пишущими. И вот, поскольку мы,
возможно, переживаем ныне тот исторически неустойчивый момент,
когда обе эти функции сосуществуют, мне хотелось бы набросать
очерк сравнительной типологии писателя и пищущего, сравнить их
хотя бы в отношении общего для них материала - слова.
Писатель исполняет функцию, а
пишущий занимается деятельностью; это явствует уже из
грамматики, где противопоставляются друг другу, с одной
стороны, существительное, а с другой - глагол (переходный) [3].
Отсюда не следует, что писатель - чистая сущность; он тоже
действует, но его действие имманентно своему объекту, оно
парадоксальным образом производится над своим собственным
орудием - языком. Писатель - тот, кто обрабатывает (хотя бы
даже вдохновенно) свое слово, и его функции полностью
поглощаются этой работой. В писательской деятельности есть два
вида правил - правила искусства (композиция, жанр, письмо) и
ремесла (терпенье и труд, поправки и усовершествования).
Парадокс состоит в том, что в силу самоцельности своего
материала литература, по существу, работает тавтологически,
как кибернетическая машина, созданная для тождества себе
(гомеостат Эшби); для писателя вопрос почему мир таков? (le
porquoi du monde) полностью поглощается вопросом как о нем
писать? Самое удивительное, что на протяжении веков такая
нарциссическая деятельность служила постоянным стимулом к
вопрошанию мира; замыкаясь в своих заботах о том, "как
писать", писатель в итоге неизбежно приходит к самому
открытому из вопросов: "отчего мир таков?", "в чем смысл
вещей?". В результате труд писателя, обретая самоцельность,
одновременно начинает служить и опосредованием; писатель
осознает литературу как цель, но отразившись в реальном мире,
она вновь превращается в средство; литература беспрестанно
обманывает ожидания писателя, и в этой обманчивости она
воссоединяется с миром - со странным миром, который предстает
в литературе как вопрос, но не как окончательный ответ.
Слово - не орудие, не
носитель чего-то другого, нам становится все яснее, что это
структура; но только лишь писатель (по определению) в
структуре слова теряет свою собственную структуру и структуру
мира. Такое слово, подвергаясь (бесконечно) обработке,
становится как был сверх-словом, действительность служит ему
лишь предлогом (для писателя глагол "писать" - непереходный);
слово, следовательно, неспособно объяснять мир, а если оно как
бы и объясняет его, то лишь затем, чтобы позднее мир вновь
предстал неоднозначным. Всякое объяснение, будучи введено в
произведение (являющееся продуктом работы), тут же становится
двусмысленным, лишь опосредованно связанным с реальностью; в
итоге литература всегда нереалистична, но именно эта ее
нереалистичность позволяет ей часто задавать миру серьезные
вопросы, хотя и не напрямик; так Бальзак, отправляясь от
теократического объяснения мира, в конечном счете занимался
лишь его вопрошанием. поэтому писатель (сколь бы обдуманной и
искренней ни была его деятельность) в силу экзистенциального
выбора отказывается от двух типов слова: во-первых, от
учительства, ибо по самой сути своего проекта он невольно
превращает свякое объяснение мира в театральное представление,
неизбежно вводит в него неоднозначность [4];
во-вторых, от свидетельства, ибо, отдавшись слову, писать
утрачивает наивность. Крик нельзя подвергать обработке - иначе
кончится тем, что главным в общении станет не сам этот крик, а
его обработка; отождествляя себя со словом, писатель
утрачивает всякие права на истину, ибо язык - если только он
не сугубо транзитивен - это структура, цель которой (по
крайней мере со времен греческой софистики) - нейтрализовать
различие между истиной и ложью [5].
Зато писатель, конечно, обретает способность расшатывать
устойчивость мира, являя ему головокружительное зрелище никем
не санкционированного праксиса. Нелепо поэтому требовать от
писателя ангажированных произведений: "ангажированный"
писатель пытается играть сразу "на две структуры", а это
невозможно без плутовства, без хитроумных уловок, с помощью
которых мэтр Жак служил то поваром, то кучером, но не тем и
другим одновременно; стоит ли лишний раз перечислять великих
писателей, которые были неангажированными или ангажированными
"не так", и людей беззаветно ангажированных, которые были
плохими писателями? От писателя можно требовать
ответственности, но и здесь надо еще объясниться. Тот факт,
что писатель несет ответственность за свои мнения, здесь
несуществен; не так важно даже, принимает ли он более или
менее осознанно идеологические выводы, вытекающие из его
произведения; настоящая ответственность писателя в том, чтобы
переживать литературу как неудавшуюся ангажированность, как
взгляд Моисея на обетованную землю действительности (такова,
например, ответственность Кафки).
Литература, естественно, не
божья благодать, а совокупность проектов и решений, благодаря
которым человек осуществляет себя (то есть как бы обретает
сущность) непосредственно в речевом акте; писатель тот, кто
хочет им быть. Так же естественно, что общество, потребитель
писательской продукции, переосмысляет его проект как
призвание, работу над языком - как дар владения слогом, а
технические приемы - как искусство. Так родился миф о хорошем
слоге; писатель - наемный жрец, полупочтенный, полупотешный
хранитель святилища великого Французского слова; сей священный
товар (своего рода Национальное имущество) производится,
преподается, потребляется и вывозится на экспорт в рамках
высшей экономики духовных ценностей. Такая сакрализация работы
писателя над формой имеет важные и отнюдь не формальные
последствия. Благодаря ей (порядочное) общество, если
содержание произведения окажется для него неудобным,
отстраняется от этого содержания, обращая его в чистое
зрелище, о котором уже можно судить с либеральным равнодушием;
общество нейтрализует мятежные страсти и разрушительные
вылазки своих критиков - одним словом, прибирает писателя к
рукам; "ангажированному" писателю остается лишь беспрестанно и
бессильно бросать ему вызов. Любой писатель равно или поздно
интегрируется социальными институтами литературы - разве что
он вообще оставит свое писательское дело, то есть откажется от
бытийного самоотождествления со словом; оттого-то так мало кто
из писателей прекращает писать, ведь это означает буквально
убить себя, умереть в том бытии, которое ты сам себе избрал;
если и случается, что писатель умолкает, то его молчание
отзывается громким эхом как необъяснимое отречение от своей
веры (Рембо) [6].
Что же касается пишущих, то
это люди "транзитивного" типа: они ставят себе некоторую цель
(свидетельствовать, объяснять, учить), и слово служит лишь
средством к ее достижению; для них слово несет в себе дело, но
само таковым не является. Тем самым язык вновь сводится к
своей природной роли коммуникативного орудия, носителя
"мысли". Пусть даже пищущий и уделяет некоторое внимание
самому письму, но онтологически он этим не озабочен - главный
его интерес в другом. Пищущий не производит над словом
никакого сущностно важного технического действия; в его
распоряжении общее письмо всех пишущих - своего рода койнэ,
где различаются, конечно, диалекты (например, марксистский,
христианский, экзистенциалистский), но крайне редко -
индивидуальные стили. Дело в том, что определяющей чертой
пишущего является наивность его коммуникативного проекта:
пишущий и мысли не допускает, чтобы написанное им
сосредоточилось и замкнулось в себе, чтобы там можно было
вычитать между строк нечто иное, нежели он сам имел в виду;
разве стерпит пишущий, чтобы его письмо подвергали
психоанализу? Он полагает, что своим словом проясняет в мире
нечто неопределенное, дает ему однозначное (пусть даже и не
окончательное) объяснение или сообщает нечто бесспорное (даже
и стараясь лишь скромно излагать чужие знания). Между тем для
писателя, как мы видели, все наоборот: он прекрасно знает, что
слово его нетранзитивно (таков его выбор и таков смысл его
труда), что даже при всей своей категоричности оно само вносит
в мир неопределенность, что оно парадоксально выступает как
величественно-многозначительное безмолвие и что девизом этого
слова может стать только глубокое замечание Жака Риго: "И даже
в утверждениях моих - вопросы".
В писателе есть нечто от
жреца, в пишущем - от простого клирика: для одного слово
составляет самоцельное деяние (то есть в некотором смысле -
жест), для другого же - деятельность. Парадокс в том, что
общество принимает транзитивное слово гораздо более холодно,
чем нетранзитивное; даже в наши дни, при обилии пишущих, их
положение в обществе куда сложнее, чем писательское. Причиной
тут прежде всего материальные обстоятельства. Товарооборот
писательского слова осуществляется по веками сложившимся
каналам; в обществе имеется специально созданный институт
литературы, который только этим словом и владеет. Напротив,
слово пишущего производится и потребляется лишь под прикрытием
таких социальных институтов, которым изначально была уготована
совсем иная функция, чем пускать в оборот язык: это прежде
всего Университет, а в дополнение к нему - Научные
исследования, Политика и т. п. Кроме того, слово пишущего
неустойчиво еще и по другой причине. Поскольку оно является
(или считает себя) простым носителем мысли, то его товарные
качества переносятся на проект, орудием которого оно является.
Предполагается, что пишущий торгует своей мыслью, не думая ни
о каком искусстве, - между тем главный мифический признак
"чистой" (точнее сказать, "неприкладной") мысли в том и
состоит, что она вырабатывается вне денежного оборота; в
отличие от формы, которая, по словам Валери, стоит дорого,
мысль ничего не стоит, зато ее и не продают, а великодушно
даруют. Тем самым намечается по крайней мере еще два различия
между писателем и пишущим. Прежде всего, производительная
деятельность пишущего всегда свободна, но вместе с тем и
чем-то "навязчива"; пишущий предлагает обществу нечто такое,
что не обязательно имеет спрос; парадоксальным образом его
слово, располагаясь в стороне от общественных институтов, от
рынка, предстает куда более индивидуальным (во всяком случае,
по своим мотивам), чем слово писательское. Функция пишущего -
всегда и всюду без промедления высказывать то, что он думает [7],
и в этой функции он видит свое достаточное оправдание; отсюда
острота и безотлагательность его слова - оно всякий раз как бы
знаменует собой конфликт между неудержимостью мысли и
косностью общества, не желающего потреблять товар, если он не
узаконен никаким особым институтом. Отсюда a contrario
явствует второе различие: социальная функция литературного
(писательского) слова - не что иное, как превращение мысли
(или же совести, или же крика души) в товар. В своей жизненной
борьбе общество стремится забрать себе во владение, приручить,
институционализировать непредсказуемость мысли, а средством
для этого ему служит язык - модель всех существующих
институтов. Парадокс в том, что "провоцирующее" слово тоже
легко впадает в зависимость от института литературы: всяческие
нарушения языковых приличий (от Рембо до Ионеско) быстро и
безупречно включаются в систему, а провоцирующей мысли, как бы
ее ни пытались непосредственно (без опосредования) выразить,
остается только бесплодно биться на нейтральной полосе формы;
нарушение приличий никогда не бывает полным.
Описанное здесь противоречие
в действительности редко проявляется в чистом виде. Ныне
каждый из нас более или менее откровенно колеблется между
ролью писателя и ролью пишущего; должно быть, так судила
история; по ее воле мы родились слишком поздно, чтобы быть
писателями, которые со спокойной совестью гордятся своим
званием, - слишком рано (?), чтобы быть пишущими, к которым
прислушиваются. Ныне каждый представитель интеллигенции несет
в себе обе роли и одну из них более или менее успешно
"прячет"; в поведении писателей вдруг появляется
нетерпеливость пишущих, а пишущие порой возвышаются до участия
в театральном действе языка. Нам хочется написать нечто, и
вместе с тем мы просто пишем (в непереходном смысле этого
слова). Одним словом, эпоха наша, видимо, породила на свет
гибридный тип - писателя-пишущего. Сама его функция по
необходимости парадоксальна - в ней есть и вызов и заклинание;
формально его слово свободно, неподвластно институту
литературного языка, но, будучи замкнуто в этой своей свободе,
оно вырабатывает себе правила, принимающие форму "обиходного
письма"; выйдя из товарищества литераторов, писатель-пишущий
попадает в другое - в товарищество интеллигенции. На
общесоциальном уровне это новое сообщество выполняет
дополнительную функцию: письмо интеллектуалов служит
парадоксальным знаком не-языка, являя обществу сбывшуюся грезу
о коммуникации вне системы (вне института); писатель-пишущий
осуществляет в глазах общества идеал письма без письма,
передачи чистой мысли, в ходе которой не выделяются никакие
побочные сообщения. С этим идеалом, удаленным и вместе с тем
необходимым, общество как бы играет в кошки-мышки - оно
признает писателя-пишущего, покупая (понемногу) его
произведения, принимая их как факт общественной жизни, и в то
же время держит его на безопасном расстоянии, заставляя
опираться на второстепенные подконтрольному обществу институты
вроде университета и постоянно упрекая в высоколобости, то
есть, на мифическом языке, в бесплодии (упрек, которому не
подвергается ни один писатель). Словом, с точки зрения
антропологии, писатель-пишущий - это отверженный, включающийся
в общество именно в силу своей отверженности, отдаленный
наследник Проклятого. Его функция в социуме в чем-то
соотносима с той, которую Кл. Леви-Стросс приписывал Колдуну [8],
- с функцией дополнительности, ибо и колдун и интеллектуал как
бы концентрируют в себе болезнь, необходимую для завершения
здорового общества. И, конечно, нет ничего удивительного в
том, что этот конфликт (или, если угодно, контракт)
завязывается на уровне языка, ибо вся суть языка в парадоксе -
в институционализации субъективности.
Примечания
1. Barnave.
Introduction a la Revolution francaise. Texte presente par F.
Rude. - "Cahiers des Annales", № 15, Armand Colin, 1960.
2. Считается, что в
своем нынешнем смысле слово "интеллектуал" появилось во
времена дела Дрейфуса - как легко догадаться, антидрейфусары
называли так дрейфусаров.
3. Изначально слово
"писатель" (ecrivain) означало человека, пишущего вместо
других. Современное значение "автор книг" появляется в XVI в.
4. Писатель может
создать систему, но она будет таковой лишь для производителя,
а не для потребителя литературы. Я считаю большим писателем
Фурье - в силу величественного спектакля, который
разыгрывается передо мной в его описании мира.
5. О том, как трудно
добиться совпадения структуры языка и структуры
действительности, лучше всего свидетельствует всегдашнее
фиаско диалектики, когда она становится дискурсом. Язык
недиалектичен; диалектика в речи - лишь благое пожелание, язык
может только говорить: "надо быть диалектичным", но сам
таковым быть не может. В языке, за исключением писательского,
нет перспективной глубины; писатель способен стать
диалектичным, но он не может диалектизировать внешний мир.
6. Так ставится
вопрос в наши дни; напротив того, современников Расина ничуть
не удивляло, что он внезапно бросил писать трагедии и сделался
королевским чиновником.
7. Эта функция
беспромедлительного высказывания прямо противоположна функции
писателя: во-первых, писатель создает накопления, печатается в
ином ритме, нежели мыслит; во-вторых, свои мысли он опосредует
тщательно обработанной "правильной" формой; в-третьих, он
готов к свободному обсуждению своих произведений, он прямо
противоположен догматику.
8. Levi-Strauss Cl.
Introduction a l'oevre de Mauss, dans Mauss: Sociologie at
Anthropologie, P.: P.U.F.
|
