|
Бальзак в новелле "Сарразин"
пишет такую фразу, говоря о переодетом женщиной кастрате: "То
была истинная женщина, со всеми ее внезапными страхами,
необъяснимыми причудами, инстинктивными тревогами,
беспричинными дерзостями, задорными выходками и пленительной
тонкостью чувств". Кто говорит так? Может быть, герой новеллы,
старающийся не замечать под обличьем женщины кастрата? Или
Бальзак-индивид, рассуждающий о женщине на основании своего
личного опыта? Или Бальзак-писатель, исповедующий
"литературные" представления о женской натуре? Или же это
общечеловеческая мудрость? А может быть, романтическая
психология? Узнать это нам никогда не удастся, по той причине,
что в письме как раз и уничтожается всякое понятие о голосе,
об источнике. Письмо - та область неопределенности,
неоднородности и уклончивости, где теряются следы нашей
субъективности, черно-белый лабиринт, где исчезает всякая
самотождественность, и в первую очередь телесная
тождественность пишущего.
* * *
Очевидно, так было всегда:
если о чем-либо рассказывается ради самого рассказа, а не ради
прямого воздействия на действительность, то есть, в конечном
счете, вне какой-либо функции, кроме символической
деятельности как таковой, - то голос отрывается от своего
источника, для автора наступает смерть, и здесь-то начинается
письмо. Однако в разное время это явление ощущалось
по-разному. Так, в первобытных обществах рассказыванием
занимается не простой человек, а специальный медиатор - шаман
или сказитель; можно восхищаться разве что его "перформацией"
(то есть мастерством в обращении с повествовательным кодом),
но никак не "гением". Фигура автора принадлежит новому
времени; по-видимому, она формировалась нашим обществом по
мере того, как с окончанием средних веков это общество стало
открывать для себя (благодаря английскому эмпиризму,
французскому рационализму и принципу личной веры,
утвержденному Реформацией) достоинство индивида, или,
выражаясь более высоким слогом, "человеческой личности".
Логично поэтому, что в области литературы "личность" автора
получила наибольшее признание в позитивизме, который
подытоживал и доводил до конца идеологию капитализма. Автор и
поныне царит в учебниках истории литературы, в биографиях
писателей, в журнальных интервью и в сознании самих
литераторов, пытающихся соединить свою личность и творчество в
форме интимного дневника. В средостении того образа
литературы, что бытует в нашей культуре, безраздельно царит
автор, его личность, история его жизни, его вкусы и страсти;
для критики обычно и по сей день все творчество Бодлера - в
его житейской несостоятельности, все творчество Ван Гога - в
его душевной болезни, все творчество Чайковского - в его
пороке; объяснение произведения всякий раз ищут в создавшем
его человеке, как будто в конечном счете сквозь более или
менее прозрачную аллегоричность вымысла нам всякий раз
"исповедуется" голос одного и того же человека - автора.
* * *
Хотя власть Автора все еще
очень сильна (новая критика зачастую лишь укрепляла ее),
несомненно и то, что некоторые писатели уже давно пытались ее
поколебать. Во Франции первым был, вероятно, Малларме, в
полной мере увидевший и предвидевший необходимость поставить
сам язык на место того, кто считался его владельцем. Малларме
полагает - и это совпадает с нашим нынешним представлением, -
что говорит не автор, а язык как таковой; письмо есть
изначально обезличенная деятельность (эту обезличенность ни в
коем случае нельзя путать с выхолащивающей объективностью
писателя-реалиста), позволяющая добиться того, что уже не "я",
а сам язык действует, "перформирует"; суть всей поэтики
Малларме в том, чтобы устранить автора, заменив его письмом, -
а это значит, как мы увидим, восстановить в правах читателя.
Валери, связанный по рукам и ногам психологической теорией
"я", немало смягчил идеи Малларме; однако в силу своего
классического вкуса он обратился к урокам риторики, и потому
беспрестанно подвергал Автора сомнению и осмеянию, подчеркивал
чисто языковой и как бы "непреднамеренный", "нечаянный"
характер его деятельности и во всех своих прозаических книгах
требовал признать, что суть литературы - в слове, всякие же
ссылки на душевную жизнь писателя - не более чем суеверие.
Даже Пруст, при всем видимом психологизме его так называемого
анализа души, открыто ставил своей задачей предельно усложнить
- за счет бесконечного углубления в подробности - отношения
между писателем и его персонажами. Избрав рассказчиком не
того, кто нечто повидал и пережил, даже не того, кто пишет, а
того, кто собирается писать (молодой человек в его романе - а
впрочем, сколько ему лет и кто он, собственно, такой? - хочет
писать, но не может начать, и роман заканчивается как раз
тогда, когда письмо наконец делается возможным), Пруст тем
самым создал эпопею современного письма. Он совершил коренной
переворот: вместо того чтобы описать в романе свою жизнь, как
это часто говорят, он самую свою жизнь сделал литературным
произведением по образцу своей книги, и нам очевидно, что не
Шарлю списан с Монтескью, а, наоборот, Монтескью в своих
реально-исторических поступках представляет собой лишь
фрагмент, сколок, нечто производное от Шарлю. Последним в этом
ряду наших предшественников стоит Сюрреализм; он, конечно, не
мог признать за языком суверенные права, поскольку язык есть
система, меж тем как целью этого движения было. в духе
романтизма, непосредственное разрушение всяких кодов (цель
иллюзорная, ибо разрушить код невозможно, его можно только
"обыграть"); зато сюрреализм постоянно призывал к резкому
нарушению смысловых ожиданий (пресловутые "перебивы смысла"),
он требовал, чтобы рука записывала как можно скорее то, о чем
даже не подозревает голова (автоматическое письмо), он
принимал в принципе и реально практиковал групповое письмо -
всем этим он внес свой вклад в дело десакрализации образа
Автора. Наконец, уже за рамками литературы как таковой
(впрочем, ныне подобные разграничения уже изживают себя)
ценнейшее орудие для анализа и разрушения фигуры Автора дала
современная лингвистика, показавшая, что высказывание как
таковое - пустой процесс и превосходно совершается само собой,
так что нет нужды наполнять его личностным содержанием
говорящих. С точки зрения лингвистики, автор есть всего лишь
тот, кто пишет, так же как "я" всего лишь тот, кто говорит
"я"; язык знает "субъекта", но не "личность", и этого
субъекта, определяемого внутри речевого акта и ничего не
содержащего вне его, хватает, чтобы "вместить" в себя весь
язык, чтобы исчерпать все его возможности.
* * *
Удаление Автора (вслед за
Брехтом здесь можно говорить о настоящем "очуждении" - Автор
делается меньше ростом, как фигурка в самой глубине
литературной "сцены") - это не просто исторический факт или
эффект письма: им до основания преображается весь современный
текст, или, что то же самое, ныне текст создается и читается
таким образом, что автор на всех его уровнях устраняется. Иной
стала, прежде всего, временная перспектива. Для тех, кто верит
в Автора, он всегда мыслится в прошлом по отношению к его
книге; книга и автор сами собой располагаются на общей оси,
ориентированной между до и после; считается, что Автор
вынашивает книгу, то есть предшествует ей, мыслит, страдает,
живет для нее, он так же предшествует своему произведению, как
отец сыну. Что же касается современного скриптора, то он
рождается одновременно с текстом, у него нет никакого бытия до
и вне письма, он отнюдь не тот субъект, по отношению к
которому его книга была бы предикатом; остается только одно
время - время речевого акта, и всякий текст вечно пишется
здесь и сейчас. Как следствие (или причина) этого смысл
глагола писать должен отныне состоять не в том, чтобы нечто
фиксировать, изображать, "рисовать" (как выражались Классики),
а в том, что лингвисты вслед за философами Оксфордской школы
именуют перформативом - есть такая редкая глагольная форма,
употребляемая исключительно в первом лице настоящего времени,
в которой акт высказывания не заключает в себе иного
содержания (иного высказывания), кроме самого этого акта:
например, Сим объявляю в устах царя или Пою в устах
древнейшего поэта. Следовательно, современный скриптор,
покончив с Автором, не может более полагать, согласно
патетическим воззрениям своих предшественников, что рука его
не поспевает за мыслью или страстью и что коли так, то он,
принимая сей удел, должен сам подчеркивать это отставание и
без конца "отделывать" форму своего произведения; наоборот,
его рука, утратив всякую связь с голосом, совершает чисто
начертательный (а не выразительный) жест и очерчивает некое
знаковое поле, не имеющее исходной точки, - во всяком случае,
оно исходит только из языка как такового, а он неустанно
ставит под сомнение всякое представление об исходной точке.
* * *
Ныне мы знаем, что текст
представляет собой не линейную цепочку слов, выражающих
единственный, как бы теологический смысл ("сообщение"
Автора-Бога), но многомерное пространство, где сочетаются и
спорят друг с другом различные виды письма, ни один из которых
не является исходным; текст соткан из цитат, отсылающих к
тысячам культурных источников. Писатель подобен Бувару и
Пекюше, этим вечным переписчикам, великим и смешным
одновременно, глубокая комичность которых как раз и знаменует
собой истину письма; он может лишь вечно подражать тому, что
написано прежде и само писалось не впервые; в его власти
только смешивать их друг с другом, не опираясь всецело ни на
один из них; если бы он захотел выразить себя, ему все равно
следовало бы знать, что внутренняя "сущность", которую он
намерен "передать", есть не что иное, как уже готовый словарь,
где слова объясняются лишь с помощью других слов, и так до
бесконечности. Так случилось, если взять яркий пример, с юным
Томасом де Квинси; он, по словам Бодлера, настолько преуспел в
изучении греческого, что, желая передать на этом мертвом языке
сугубо современные мысли и образы, "создал себе и в любой
момент держал наготове собственный словарь, намного больше и
сложнее тех, основой которых служит заурядное прилежание в
чисто литературных переводах" ("Искусственный рай"). Скриптор,
пришедший на смену Автору, несет в себе не страсти,
настроения, чувства или впечатления, а только такой необъятный
словарь, из которого он черпает свое письмо, не знающее
остановки; жизнь лишь подражает книге, а книга сама соткана из
знаков, сама подражает чему-то уже забытому, и так до
бесконечности.
* * *
Коль скоро Автор устранен, то
совершенно напрасным становятся и всякие притязания на
"расшифровку" текста. Присвоить тексту Автора - это значит как
бы застопорить текст, наделить его окончательным значением,
замкнуть письмо. Такой взгляд вполне устраивает критику,
которая считает тогда своей важнейшей задачей обнаружить в
произведении Автора (или же различные его ипостаси, такие как
общество, история, душа, свобода): если Автор найден, значит,
текст, "объяснен", критик одержал победу. Не удивительно
поэтому, что царствование Автора исторически было и
царствованием Критика, а также и то, что ныне одновременно с
Автором оказалась поколебленной и критика (хотя бы даже и
новая). Действительно, в многомерном письме все приходится
распутывать, но расшифровывать нечего; структуру можно
прослеживать, "протягивать" (как подтягивают спущенную петлю
на чулке) [1] во всех ее
повторах и на всех ее уровнях, однако невозможно достичь дна;
пространство письма дано нам для пробега, а не для прорыва;
письмо постоянно порождает смысл, но он тут же и
улетучивается, происходит систематическое высвобождение
смысла. Тем самым литература (отныне правильнее было бы
говорить письмо), отказываясь признавать за текстом (и за всем
миром как текстом) какую-нибудь "тайну", то есть окончательный
смысл, открывает свободу контртеологической, революционной по
сути своей деятельности, так как не останавливать течение
смысла - значит в конечном счете отвергнуть самого бога и все
его ипостаси - рациональный порядок, науку, закон.
* * *
Вернемся к бальзаковской
фразе. Ее не говорит никто (то есть никакое "лицо"): если у
нее есть источник и голос, то не в письме, а в чтении. Нам
поможет это понять одна весьма точная аналогия. В
исследованиях последнего времени (Ж.-П. Вернан)
демонстрируется основополагающая двусмысленность греческой
трагедии: текст ее соткан из двузначных слов, которые каждое
из действующих лиц понимает односторонне (в этом постоянном
недоразумении и заключается "трагическое"); однако есть и
некто, слышащий каждое слово во всей его двойственности,
слышащий как бы даже глухоту действующих лиц, что говорят
перед ним; этот "некто" - читатель (или, в данном случае,
слушатель). Так обнаруживается целостная сущность письма:
текст сложен из множества разных видов письма, происходящих из
различных культур и вступающих друг с другом в отношения
диалога, пародии, спора, однако вся эта множественность
фокусируется в определенной точке, которой является не автор,
как утверждали до сих пор, а читатель. Читатель - это то
пространство, где запечатлеваются все до единой цитаты, из
которых слагается письмо; текст обретает единство не в
происхождении своем, а в предназначении, только предназначение
это не личный адрес; читатель - это человек без истории, без
биографии, без психологии, он всего лишь некто, сводящий
воедино все те штрихи, что образуют письменный текст.
Смехотворны поэтому попытки осуждать новейшее письмо во имя
некоего гуманизма, лицемерно выставляющего себя поборником
прав человека. Критике классического толка никогда не было
дела до читателя; для нее в литературе существует лишь тот,
кто пишет. Теперь нас более не обманут такого рода антифразисы,
посредством которых почтенное общество с благородным
негодованием вступается за того, кого на деле оно оттесняет,
игнорирует, подавляет и уничтожает. Теперь мы знаем: чтобы
обеспечить письму будущность, нужно опрокинуть [2]
миф о нем - рождение читателя приходится оплачивать смертью
Автора.
Примечания
1. Из многих
значений глагола filer здесь обыгрывается по крайней мере три:
"следить" (ср. в русском языке филёр); "тянуть", "подтягивать"
(о петле на чулке); "плести", "вплетать" (например, в тексте:
une metaphore filee - сквозная метафора). - Прим. перев.
2. В подлиннике
обыгрывается второе значение глагола renverser "выворачивать
наизнанку". - Прим. ред.
|
