|
Явление Петрарки
огромно. Оно не покрывается никаким самым высоким признанием
его собственно литературных заслуг. Личность, поэт, мыслитель,
ученый, фигура общественная - в нем нераздельны. Человечество
чтит великого итальянца прежде всего за то, что он, пожалуй,
как никто другой, способствовал наступлению новой эпохи
открытия мира и человека, прозванной Возрождением.
Говорить о Петрарке
- значит говорить о мысли и искусстве уходящего Средневековья,
говорить о Гуманизме и Возрождении, говорить о петраркизме
итальянском и европейском. Петрарка был первым великим
гуманистом, поэтом и гражданином, который сумел прозреть
цельность предвозрожденческих течений мысли и объединить их в
поэтическом синтезе, ставшем программой грядущих европейских
поколений (А.Н. Веселовский. Петрарка в поэтической исповеди "Canzoniere".
1304-1904. Спб., 1912). Своим творчеством он сумел привить
этим грядущим разноплеменным поколениям Западной и Восточной
Европы сознание - пусть не всегда четкое - некоего духовного и
культурного единства, благотворность которого сказывается и в
современный нам век.
Петрарка -
родоначальник новой европейской поэзии. Его "Канцоньере" (или
"Книга песен") надолго определил пути развития европейской
лирики, став своего рода непререкаемым образцом. Если на
первых порах, для современников и младших гуманистов, Петрарка
являлся великим реставратором классической духовности,
провозвестником новых путей в искусстве и литературе,
непогрешимым учителем, то, начиная с 1501 года, когда
стараниями Пьетро Бембо и типографщика Альдо Мануцио
Ватиканский кодекс 3197 "Канцоньере" был предан широкой
гласности, началась эпоха петраркизма, причем не только в
поэзии, но и в области эстетической и критической мысли.
Петраркизм вышел за пределы Италии. Свидетельством тому
"Плеяда" во Франции, Гонгора в Испании, Камоэнс в Португалии,
Шекспир и елизаветинцы в Англии. Без Петрарки их лирика была
бы не только непонятной для нас, но и попросту невозможной.
Мало того, Петрарка
проторил своим поэтическим наследникам путь к познанию задач и
сущности поэзии, познанию внутреннего мира человека, его
нравственного и гражданского призвания.
ЛИЧНОСТЬ И ПОЭТ
В невольно
возникающем при чтении Петрарки автопортрете бросается в глаза
одна черта: потребность в любви. Это и желание любить, и
потребность быть любимым. Предельно четкое свое выражение эта
черта нашла в любви поэта к Лауре, главному предмету всего
"Канцоньере". Любви Петрарки к Лауре посвящено неисчислимое
количество трудов ученых и неученых, и потому говорить тут об
этом подробно не имеет смысла. С нужной полнотой читатель все
узнает из самих стихотворений. Необходимо лишь заметить, что
Лаура - фигура вполне реальная, внешняя биография ее в самых
общих чертах известна и большого интереса не представляет. О
"внутренней" же рассказывает сам поэт. Конечно, как всегда
бывает в настоящей поэзии, любовь эта сублимированная, к концу
жизни поэта несколько приутихшая и едва ли не слившаяся с
представлением о любви райской, да и самим Раем.
Конкретнее в жизни
Петрарки любовь к матери, к домашним (брату Герардо и
племяннику Франческо), к многочисленным друзьям: Гвидо Сетте,
Джакомо Колонна, Джованни Боккаччо и многим другим. Вне
дружбы, вне любви к ближним и вообще к людям Петрарка не
мыслил себе жизни. Это накладывало определенный нравственный
отпечаток на все им написанное, привлекало к нему, повсеместно
делало своим, любимым.
Еще одна черта,
которую обнажал сам поэт, за которую порой (особенно на склоне
лет) себя бичевал: это любовь к славе. Не в смысле, однако,
простого тщеславия. Желание славы у Петрарки было теснейшим
образом связано с творческим импульсом. Оно-то в большой
степени и побудило Петрарку заняться писательством. С годами и
эта любовь, любовь к славе, стала умеряться. Достигнув
беспримерной славы, Петрарка понял, что она вызывает в
окружающих куда больше зависти, чем добрых чувств. В "Письме к
потомкам" он с грустью пишет о своем увенчании, а перед
смертью готов даже признать триумф Времени над Славой.
Любопытно, что
любовь к Лауре и любовь к Славе между собой не только не
враждовали, но даже пребывали в тесном единении, что
подтверждалось устойчивой в поэзии Петрарки символикой: Лаура
и лавр. Но так было до поры до времени. В годы
самоочистительных раздумий Петрарка вдруг почувствовал, что и
Любовь к Лауре, и желание Славы противны стремлению обрести
вечное спасение. И вовсе не потому - а это чрезвычайно
существенно для Петрарки! - что они греховны сами по себе.
Нет! просто они мешали вести тот образ жизни, который надежно
подвел бы его к спасению. Осознание этого противоречия
повергло поэта в глубокое душевное смятение, умеряемое,
впрочем, писанием трактата, где он пытался со всей
откровенностью обнажить свое душевное состояние.
Конфликт этот был
лишь частным случаем конфликта более общего и философски более
значимого: конфликта между многочисленными радостями земного
бытия и внутренней религиозной концепцией.
К земным радостям
Петрарка относил прежде всего окружающую природу. Он, как
никто из его современников, умел видеть и наблюдать ее, умел
наслаждаться травой, горами, водой, луной и солнцем, погодой.
Отсюда и столь частые и столь любовно написанные в его поэзии
пейзажные описания. Отсюда же тяга Петрарки "к перемене мест",
к путешествиям, к возможности открывать для себя все новые и
новые черты окружающего мира.
К несомненным земным
радостям относил Петрарка и веру в красоту человека и
могущество его ума. К ним же он относил любое творческое
проявление: будь то в живописи (сошлюсь на его суждения о
Симоне Мартини и Джотто), в музыке, философии, поэзии и т. д.
За эти
существеннейшие качества человека Петрарка благодарил Творца.
Но эти же качества могли явиться и причиной гибели человека.
Тут надо сказать два
слова о личной религиозности Петрарки. Предписаниями религии
он не манкировал. Соблюдал их неукоснительно и без
рассуждения, в дебри теологии не встревал. Но и отказа от
радостей жизни не было. Многочисленные его друзья и родной и
горячо любимый брат Герардо отрешились от всего земного и
уединились в своих обителях. Петрарка их одобрял, но примеру
не следовал. Молчаливо принимая созданное единым Творцом и
порою вознося ему хвалу, Петрарка был не чужд и протеста. Ведь
это именно он, Петрарка, восклицал: "... что же за мир
вокруг?.. Почему Ты отворачиваешься от него? Разве Ты забыл о
нашей нищете и страданиях?"
Петрарка не
отказывался от привилегий, связанных с его духовным саном, но
никогда не соглашался принять конкретную должность, взять на
себя обязанности по спасению чужих душ.
Петрарка был
поразительно восприимчив ко всему, что его окружало. Его
интересовало и прошлое, и настоящее, и будущее. Поразительна и
широта его интересов. Он писал о медицине и о качествах,
необходимых для полководца, о проблемах воспитания и о
распространении христианства, об астрологии и о падении
воинской дисциплины после заката Римской империи, о выборе
жены и о том, как лучше устроить обед.
Петрарка превосходно
знал античных мыслителей, но сам в области чистой философии не
создал ничего оригинального. Критический же его взгляд был
цепок и точен. Много интересного им написано о практической
морали.
Сторонясь мирской
суеты, Петрарка жил интересами времени, не был чужд и
общественных страстей. Так, он был яростным патриотом. Италию
он любил до исступления. Ее беды и нужды были его
собственными, личными. Тому множество подтверждений. Одно из
них - знаменитейшая канцона "Италия моя". Заветным
устремлением его было видеть Италию единой и могущественной.
Петрарка был убежден, что только Рим может быть центром
папства и империи. Он оплакивал разделение Италии, хлопотал о
возвращении папской столицы из Авиньона в Вечный город, просил
императора Карла IV перенести туда же центр империи. В
какой-то момент Петрарка возлагал надежды на то, что
объединение Италии будет проведено усилиями Кола ди Риенцо.
Самое страшное для Петрарки - внутренние распри. Сколько
усилий он приложил, чтобы остановить братоубийственную войну
между Генуей и Венецией за торговое преобладание на Черном и
Азовском морях! Однако красноречивые его письма к дожам этих
патрицианских республик ни к чему не привели.
Петрарка был не
только патриотом. Заботило его и гражданское состояние
человеческого общежития вообще. Бедствия и нищета огорчали
его, где бы они не случились.
Но не общественные и
политические симпатии, ни принадлежность к церковному сословию
не мешали основному его призванию ученого и литератора.
Петрарка отлично понимал, что для этого прежде всего нужна
личная свобода, независимость (тут и он мог бы воскликнуть,
что "служенье муз не терпит суеты"). И надо сказать, что
Петрарка умел находить ее повсюду, где ему доводилось жить.
Кроме, понятно, Авиньона - этого нового Вавилона, - за что он
ненавидел его еще и особенно. Именно благодаря такой
внутренней свободе - хотя иной раз дело и не обходилось без
меценатов - Петрарке удалось создать так много и так полно
выразить себя и свое время, хотя многое до нас дошедшее
осталось в незавершенном, не до конца отделанном виде. Но тут
уж свойство самого поэта: тяга к совершенству заставляла его
возвращаться к написанному все вновь и вновь. Известно,
например, что к таким ранним своим произведениям, как "Африка"
и "Жизнь знаменитых людей", он возвращался неоднократно и даже
накануне смерти.
Петрарка был не
только великим писателем, но и не менее великим человеком.
Так, произведения античных авторов, которые он читал и
перечитывал с неизменной любовью, были для него не просто
интересными текстами, но носили прежде всего отпечаток
личности их авторов. Расставаясь с ними навсегда, он мог,
подобно Пушкину, сказать: "Прощайте, друзья!" Так и для нас
произведения Петрарки носят отпечаток одной из самых сердечных
и привлекательных личностей прошлого.
Литературу Петрарка
понимал как художественное совершенство, как богатство
духовное, как источник мудрости и внутреннего равновесия. В
оценках же ее порой ошибался. Так, он полагал, что его
"Триумфы" по значимости своей настолько же превосходят
"Канцоньере", насколько "Божественная комедия" превосходит
дантевскую же "Новую жизнь". Еще он ошибался в оценке своих
латинских сочинений, кстати говоря, количественно
превосходящих писанное им по-итальянски в пятнадцать раз! В
сонете CLXVI Петрарка говорит, что, не займись он пустяками
(стихами на итальянском языке), "Флоренция бы обрела поэта,
как Мантуя, Арунка и Верона". Флоренция обрела поэта не
меньшего, чем Вергилий и Катулл, и подарила его Италии и всему
миру, но именно благодаря этим пустякам.
В РАБОТЕ НАД
"КАНЦОНЬЕРЕ"
Конечно же, главным
произведением Петрарки является его "Канцоньере" ("Книга
песен"), состоящая из 317 сонетов, 29 канцон, а также баллад,
секстин и мадригалов.
Стихи на итальянском
языке (или просторечии, "вольгаре") Петрарка начал писать
смолоду, не придавая им серьезного значения. В пору работы над
собранием латинских своих посланий, прозаических писем и
началом работы над будущим "Канцоньере" часть своих
итальянских стихотворений Петрарка уничтожил, о чем он
сообщает в одном письме 1350 года.
Первую попытку
собрать лучшее из своей итальянской лирики Петрарка предпринял
в 1336-1338 годах, переписав двадцать пять стихотворений в
свод так называемых "набросков" (Rerum vulgarium fragmenta). В
1342-1347 годах Петрарка не просто переписал их в новый свод,
но и придал им определенный порядок, оставив место для других,
ранее написанных им стихотворений, подлежащих пересмотру. В
сущности, это и была первая редакция будущего "Канцоньере",
целиком подчиненная теме возвышенной любви и жажды
поэтического бессмертия.
Вторая редакция
осуществлена Петраркой между 1347 и 1350 годами. Во второй
редакции намечается углубление религиозных мотивов, связанных
с размышлениями о смерти и суетности жизни. Кроме того, тут
впервые появляется разделение сборника на две части: "На жизнь
мадонны Лауры" (начиная с сонета I, как и в окончательной
редакции) и "На смерть мадонны Лауры" (начиная с канцоны
CCLXIV, что также соответствует окончательной редакции).
Вторая часть еще ничтожно мала по сравнению с первой.
Третья редакция
(1359-1362) включает уже 215 стихотворений, из которых 174
составляют первую часть и 41 вторую. Время пятой редакции -
1366-1367 годы; шестой редакции - 1367-1372 годы.
Седьмая редакция,
близкая к окончательной, которую автор отправил Пандольфо
Малатеста в январе 1373 года, насчитывает уже 366
стихотворений (263 и 103 соответственно частям). Восьмая
редакция - 1373 год, и, наконец, дополнение к рукописи,
посланное тому же Малатеста, - 1373-1374 годы.
Девятую,
окончательную, редакцию, содержит так называемый Ватиканский
кодекс под номером 3195, частично автографический.
По этому
Ватиканскому кодексу, опубликованному фототипическим способом
в 1905 году, осуществляются все новейшие критические издания.
В Ватиканском
кодексе между первой и второй частями вшиты чистые листы,
заставляющие предполагать, что автор намеревался включить еще
какие-то стихотворения. Разделение частей сохраняется: в
первой - тема Лауры-Дафны (лавра), во второй - Лаура - вожатый
поэта по небесным сферам, Лаура - ангел-хранитель,
направляющий помыслы поэта к высшим целям.
В окончательную
редакцию Петрарка включил и некоторые стихи отнюдь не
любовного содержания: политические канцоны, сонеты против
авиньонской курии, послания к друзьям на различные моральные и
житейские темы.
Особую проблему
составляет датировка стихотворений сборника. Она сложна не
только потому, что Петрарка часто возвращается к написанному
даже целые десятилетия спустя. А хотя бы уже потому, что
Петрарка намеренно не соблюдал хронологию в порядке
расположения стихотворного материала. Соображения Петрарки
нынче не всегда ясны. Очевидно лишь его желание избежать
тематической монотонности.
Одно лишь наличие
девяти редакция свидетельствует о неустанной, скрупулезной
работе Петрарки над "Канцоньере". Ряд стихотворений дошел до
нас в нескольких редакциях, и по ним можно судить о
направлении усилий Петрарки. Любопытно, что в ряде случаев,
когда Петрарка был удовлетворен своей работой, он делал рядом
с текстом соответствующую помету.
Работа над текстом
шла в двух главных направлениях: удаление непонятности и
двусмысленности, достижение большей музыкальности.
На ранней стадии
Петрарка стремился к формальной изощренности, внешней
элегантности, к тому, словом, что так нравилось современникам
и перестало нравиться впоследствии. С годами, с каждой новой
редакцией, Петрарка заботился уже о другом. Ему хотелось
добиться возможно большей определенности, смысловой и образной
точности, понятности и языковой гибкости. В этом смысле очень
интересно суждение Карло Джезуальдо (конец XVI - начало XVII
вв.), основателя знаменитой Академии музыки, прославившегося
своими мадригалами. Про стих Петрарки он писал: "В нем нет
ничего такого, что было бы невозможно в прозе". А ведь эта
тяга к прозаизации стиха, в наше время особо ценимая, в
прежние времена вызывала осуждение. В качестве образца такого
намеренного упрощения стихотворной речи приводят XV сонет:
Я шаг шагну - и
оглянусь назад,
И ветерок из милого
предела
Напутственный
ловлю...
...
Но вспомню вдруг,
каких лишен отрад,
Как долог путь, как
смертного удела
Размерен срок, - и
вновь бреду несмело,
И вот - стою в
слезах, потупя взгляд.
В самом деле,
отказавшись от стиховой разбивки и печатая этот текст в
подбор, можно получить отрывок ритмически упорядоченной прозы.
И это еще пользуясь переводом Вяч. Иванова, лексически и
синтаксически несколько завышенного.
Странно, что такой
проницательный критик и знаток итальянской литературы, как Де
Санктис, не увидел этой тенденции в Петрарке. Де Санктису
казалось, что Петрарке свойственно обожествление слова не по
смыслу, а по звучанию. А вот Д'Аннунцио, сам тяготевший к
словесному эквилибризму, заметил эту тенденцию.
Единицей
петрарковской поэзии является не слово, но стих или, вернее,
ритмико-синтаксический отрезок, в котором отдельное слово
растворяется, делается незаметным. Единице же этой Петрарка
уделял преимущественное внимание, тщательно ее обрабатывал,
оркестровал.
Чаще всего у
Петрарки ритмико-синтаксическая единица заключает в себе
какое-нибудь законченное суждение, целостный образ. Это
прекрасно усмотрел великий Г.Р. Державин, который в своих
переводах из Петрарки жертвовал даже сонетной формой ради
сохранения содержательной стороны его поэзии.
Показательно и то,
что Петрарка относится к ничтожному числу тех итальянских
поэтов, чьи отдельные стихи вошли в пословицу.
Как общая
закономерность слово у Петрарки не является поэтическим узлом.
В работах о Петрарке отмечалось, что встречающаяся в отдельных
его стихотворениях некоторая "прециозность" носит характер
скорее концептуальный, чем вербальный. Хотя, конечно, есть
примеры и обратные. Примером может служить V сонет; он
построен на обыгрывании имени Ла-у-ре-та:
Когда, возжаждав
отличиться много,
Я ваше имя робко
назову -
ХваЛА божественная
наяву
Возносится от
первого же слога.
Но некий голос
Умеряет строго
Мою РЕшимость, как
по волшебству:
Вассалом сТАть
земному божеству -
Не для тебя подобная
дорога.
Можно было бы
сослаться и на сонет CXLVIII, первая строфа которого целиком
состоит из звучных географических названий.
Интересно, что этот
рафинированно-виртуозный, "второй" Петрарка, особенно бросался
в глаза и многим критикам, а еще больше переводчикам. Эта
ложная репутация, сложившаяся не без помощи
эпигонов-петраркистов, воспринявших лишь виртуозную сторону
великого поэта, сказалась на многих переводческих работах. В
частности, и у нас в России. Словесная вычурность, нарочитая
синтаксическая усложненность, за редкими исключениями, почти
общая болезнь.
К сожалению,
репутация эта оказалась довольно устойчивой. С легкой руки
романтиков, отметивших тягу "второго" Петрарки как
несомненный, с их точки зрения, порок, этот "второй, Петрарка
надолго если не заслонил, то значительно исказил "первого" и
"главного" Петрарку, который и позволил ему стать одним из
величайших поэтов мира.
Для интересующихся
творчеством Петрарки приводит самую основную библиографию
работ и изданий на русском языке.
Работы о Петрарке:
А.Н. Веселовский. Петрарка в поэтической исповеди "Canzoniere".
СПб., 1912; Мих. Корелин. Ранний итальянский гуманизм и его
историография, т. 2 (Франческо Петрарка. Его критики и
биографы), изд. 2-е, СПб., 1914; Р. Хлодовский. Франческо
Петрарка. М., "Наука", 1971.
Основные русские
издания Петрарки:
Петрарка. Избранные
сонеты и канцоны в переводах русских писателей ("Русская
классная библиотека" под редакцией А.Н. Чудинова, выпуск XI).
СПб., 1898; Петрарка. Автобиография. Исповедь. Сонеты. Перевод
М. Гершензона и Вяч. Иванова ("Памятники мировой литературы").
М., 1915; Петрарка. Избранная лирика. Перевод А. Эфроса. М.,
1953; 2-е изд. - 1955; Франческо Петрарка. Книга песен (в
переводах разных поэтов). М., 1963; Франческо Петрарка.
Избранная лирика. Перевод Е. Солоновича. М., 1970; Франческо
Петрарка. Избранное. Автобиографическая проза. Сонеты. М.,
1974.
|
