Джузеппе Томази ди Лампедуза

ГЕПАРД

Лампедуза Томази Дж. ди

Гепард: Роман/Пер. с ит. Е.Дмитриевой; предисл. Е.Солоновича - М.: Иностранка: 2006. - 335 с.

© Giangiacomo Feltrinelli Editore Milano, 1969, 1974, 2002, 2006

 

ОРИГИНАЛ

Часть пятая

 

Февраль 1861

 

Падре Пирроне был из простой семьи. Он родился в Сан-Коно, крохотном городиш­ке, который ныне, благодаря автобусам, стал одним из спутников Палермо, одна­ко сто лет назад принадлежал, так сказать, к отдель­ной планетной системе, находясь в пяти-шести ча­сах езды на лошадях от палермского светила.

Отец нашего иезуита «ведал» двумя земельными владениями по соседству с Сан-Коно, составлявши­ми собственность аббатства святого Элевтерия. Это занятие было сопряжено в те времена с опасностью для души, а также и для тела, поскольку вынуждало иметь дело с темными личностями и быть в курсе разных историй, чрезмерное накопление которых в организме могло рано или поздно стать причиной смертельного недуга, что сражал больного наповал (точное слово) у какой-нибудь дальней межи вместе со всеми его знаниями, делая их недоступными для излишне любопытных. Впрочем, дону Гаэтано, роди-

230

 

телю падре Пирроне, удалось избежать этой профес­сиональной болезни благодаря строгому соблюде­нию гигиены, основанной на умении держать язык за зубами, и предусмотрительному использованию профилактических средств, так что умер он в своей постели от воспаления легких солнечным февраль­ским воскресеньем, когда звонкий ветер перебирал листья цветущего миндаля. Вдову и троих детей (двух дочерей и будущего священника) он оставил в непло­хом материальном положении: человек предусмотри­тельный, он ухитрялся откладывать кое-что из неве­роятно скудного жалованья, положенного аббатством, и к моменту перехода в иной мир ему принадлежали миндальная рощица в глубине долины, маленький виноградник на склоне горы и небольшое каменис­тое пастбище выше по склону — владения, бесспор­но, скромные, если не сказать бедные, но в условиях нищего Сан-Коно этого было достаточно для прида­ния дону Гаэтано определенного веса. Он был также владельцем домика правильной кубической формы на въезде в Сан-Коно со стороны Палермо: голубые стены снаружи и белые внутри, четыре комнаты вни­зу, четыре наверху.

Падре Пирроне покинул этот дом в шестнадцать лет, когда успехи в приходской школе и благоволение почтенного настоятеля монастыря святого Элевтерия открыли ему путь в архиепархиальную семинарию, однако за прошедшие с тех пор годы он трижды воз­вращался в родные пенаты: чтобы благословить брак сперва одной, потом другой сестры и чтобы дать бес­полезное (разумеется, в мирском смысле) отпущение грехов умирающему дону Гаэтано. И вот на исходе

231

 

февраля тысяча восемьсот шестьдесят первого года, к пятнадцатилетней годовщине смерти отца, он воз­вращается сюда опять — в такой же ясный ветреный день, как тогда.

Позади были пять часов тряски на ухабах, когда свисавшие с повозки ноги почти касались лошади­ного хвоста, однако, если не считать первоначально­го чувства омерзения, вызванного свежеразрисованными бортами, на которых патриотическая ритори­ка достигала превосходной степени в изображении пламенно-красного Гарибальди под ручку с покрови­тельницей Палермо святой Розалией цвета морской волны, это были пять приятных часов. Долина на пути от Палермо до Сан-Коно соединяет в себе пышность прибрежного пейзажа и суровый ландшафт цент­ральной Сицилии; живительные для здешнего возду­ха внезапные порывы ветра славятся еще и тем, что способны заставить самую меткую пулю отклонить­ся в полете, отчего стрелки, столкнувшись со слож­ными баллистическими проблемами, предпочитают искать для своих упражнений другие места. Возчик, хорошо знавший покойного родителя дона Пирро­не, не жалел слов, расписывая достоинства дона Гаэ­тано, и хотя не все подробности этих воспоминаний подходили для ушей сына и священнослужителя, он слушал их не без удовольствия, тем более что такого рода историями его было не удивить.

Дона Пирроне встретили со слезами радости. Он обнял и благословил мать, чью вдовью седину и ро­зовый цвет лица оттеняло неизменное траурное пла­тье, и поздоровался с сестрами и племянниками, сме­рив неодобрительным взглядом одного из них, Кар-

232

 

мело, который по случаю торжественного дня не при­думал ничего лучшего, как нацепить на шапку трех­цветную кокарду. Падре Пирроне прошел в дом, и тут же сладостным вихрем на него налетели воспомина­ния юности. Все здесь осталось, как было: красный плитчатый пол, нехитрая обстановка, сквозь малень­кие оконца проникал тот же свет; пес Ромео, отры­висто лаявший в углу, оказался точной копией свое­го лохматого прапрадеда, товарища будущего иезуи­та по шумным детским играм; из кухни доносился вековой аромат варившегося рагу — мяса кастриро­ванного барашка с луком и томатной пастой, кото­рым приправляли анеллетти¹ по особым дням. Все говорило о безмятежной жизни, обеспеченной ста­раниями блаженной памяти дона Гаэтано.

Вскоре члены семьи отправились в церковь к за­упокойной мессе. Сан-Коно в этот день старался, ка­залось, показать себя с лучшей стороны: крутые ули­цы щеголяли всеми видами экскрементов; тут и там, не обращая внимания на людей, бегали вездесущие козы с черными отвисшими сосками и черные сици­лийские поросята, резвые, как скакунки. С годами падре Пирроне превратился в своего рода местную знаменитость, и неудивительно, что дети сбегались на него посмотреть, а женщины протискивались по­ближе — кто попросить благословения, кто похва­литься, что помнит былые времена.

В ризнице его как родного встретил приходский священник, а после мессы все направились в сосед­нюю часовню, где покоился прах дона Гаэтано: жен-

1      Вид домашней лапши.

233

 

щины, целуя надгробие, оросили мрамор слезами, а сын прочитал вслух молитву на своей таинственной латыни. Когда они вернулись домой, анеллетти были уже готовы и очень понравились падре Пирроне, чьих кулинарных пристрастий не испортила изыс­канная кухня на вилле Салина.

Под вечер пришли друзья. В его комнате, где они собрались, с потолка свисала медная лампа с масля­ными светильниками: слабый свет трех фитилей осве­щал кровать в углу с разноцветными матрасами и жар­ким стеганым одеялом, желто-красным; другой угол был отделен плотной рогожей, превратившей его в клеть, где хранилось медового цвета зерно, часть ко­торого каждую неделю отвозилась на мельницу для обеспечения потребностей семьи в муке; со стен смот­рели гравюры: на одной святой Антоний показывал божественного младенца, другая изображала больше­глазую святую Лючию, на третьей святой Франциск Хавьер¹ обращался с речью к толпе разукрашенных перьями полуголых индейцев; за окном, в звездных су­мерках, дул в свою дудочку ветер — единственный, кто в этот час, пусть и на свой лад, поминал покойного.

В центре комнаты, прямо под лампой, была утоп­лена в пол большая жаровня, огороженная деревян­ным, отполированным ногами бортом; и вокруг этой жаровни на плетеных стульях расположились гости: священник, два брата Скиро, оба местные землевла­дельцы, и дон Пьетрино, старый собиратель трав. Го­сти как пришли в мрачном настроении, так и сидели

1      Франциск (Франсиско) Хавьер (1506—1552) — испанский иезуит, миссионер.

234

 

мрачные, ибо, пока женщины хлопотали внизу, они говорили о политике и каждый надеялся услышать утешительные известия от дона Пирроне, который приехал из Палермо и, живя среди важных господ, должен был многое знать. Утолить жажду новостей иезуит друзьям помог, а что касается жажды утешения, то тут он их разочаровал, рисуя будущее в самых мрач­ных красках — отчасти в силу своей искренности, от­части из тактических соображений. Над Гаэтой все еще развевался флаг Бурбонов, но в осажденной крепости один за другим взлетали на воздух пороховые скла­ды, и там уже нечего было спасать, разве что честь; дружественная Россия была далеко, Наполеон III был рядом, зато отличался вероломством, а о восстаниях в Базиликате и в районе Казерты иезуит говорил не­охотно — мешало чувство стыда.

— Приходится считаться с реальностью, — при­знал он, — и терпеть новое итальянское государство таким, какое оно есть, безбожным и хищным, с его законами экспроприации и солдатчины, которые, подобно холере, доберутся из Пьемонта и до наших краев. Увидите, — заключил он, подтверждая общие опасения, — нам даже глаз не оставят, чтобы плакать. Ответом на эти слова был хор жалоб. Братья Ски-ро и собиратель трав уже успели почувствовать силу налоговых тисков: братьев обложили непомерными податями и добавочными процентами, дона Пьетри-но огорошили тем, что пригласили в мэрию и пре­дупредили, что запретят торговать снадобьями, если он не будет платить двадцать лир в год.

— Но ведь я за этой кассией, за этим дурманом, за всеми этими святыми травами, созданными Госпо-

235

 

дом, в любую погоду, днем и ночью, по горам лазаю, знаю, какую когда собирать! На солнце их сушу, ко­торое всем принадлежит, в дедовой ступе собствен­норучно толку! При чем тут эти типы из мэрии? С ка­кой стати я должен отдавать им двадцать лир? Ради их прекрасных глаз? — прошамкал он беззубым ртом. Его глаза потемнели от гнева. — Скажи, падре, разве я не прав?

Иезуит любил дона Пьетрино: тот был уже взрос­лым и ходил скрючившись из-за необходимости по­стоянно наклоняться за своими травами, когда сам он еще был мальчишкой и запускал камнями в воро­бьев. Падре Пирроне нравилось также, что, продавая женщинам свои настойки и отвары, дон Пьетрино, как он слышал, всегда объяснял, сколько раз нужно прочитать «Аве Мария» и «Отче наш», чтобы питье подействовало; осторожность подсказывала иезуиту, что ему необязательно знать, из чего на самом деле состояли эти смеси и какие надежды возлагали на них потребители.

— Вы правы, дон Пьетрино, сто раз правы. Кто спорит? Но если они не будут обирать вас и других таких же горемык, откуда у них возьмутся деньги на то, чтобы воевать с Папой и прибирать к рукам соб­ственность Святого престола?

Неяркий свет лампы дрожал от ветра, проникав­шего сквозь щели в массивных ставнях. Разговор за­тягивался. Падре Пирроне рассуждал уже о неизбеж­ной в будущем конфискации церковного достояния, ^и прощай тогда мягкая власть здешнего аббатства, прощай похлебка, в которой никому не отказывали суровыми зимами; когда же младший Скиро опромет-

236

 

чиво высказал предположение, что некоторые бед­ные крестьяне получат собственные наделы, иезуит смерил его презрительным взглядом:

—   Вот увидите, дон Антонио, вот увидите, все ску­пит мэр. Часть заплатит, а остальные денежки — по­минай как звали. Такое уже было в Пьемонте.

Кончилось тем, что братья Скиро и местный свя­щенник ушли еще более хмурые, чем пришли: пово­дов для ворчания им должно было хватить месяца на два. Остался только дон Пьетрино, который решил не спать в эту ночь: было новолуние, и он собирался в горы за розмарином, даже фонарь принес с собой, чтобы сразу отправиться на промысел.

—   Ты, падре, живешь среди господ. А что они-то говорят про эту свистопляску? Что говорит горячий и гордый князь Салина, как смотрит на все это со своей высоты?

Этот вопрос падре Пирроне не раз задавал само­му себе, но ответить на него ему было нелегко глав­ным образом потому, что он пропустил мимо ушей или посчитал преувеличением сказанное доном Фабрицио однажды в обсерватории. Теперь, почти год спустя, у него был ответ, но он не знал, как облечь его в форму, понятную дону Пьетрино, который был че­ловеком далеко не глупым, но смыслил в антиката­ральных, ветрогонных и, нечего греха таить, в воз­буждающих чувственность средствах больше, чем в подобных абстракциях.

— Видите ли, дон Пьетрино, господ, как вы их называете, понять нелегко, они живут в особом мире; этот мир не был сотворен Богом, они веками созда­вали его сами своим опытом, своими горестями и

237

 

радостями; у них исключительно прочная коллектив­ная память, их огорчают или радуют вещи, которые для вас и для меня ровно ничего не значат, а для них жизненно необходимы, потому что связаны с клас­совыми воспоминаниями, надеждами, страхами.

Божественному провидению было угодно, чтобы я стал скромной частицей самого славного из орде­нов вечной Церкви, призванной восторжествовать на земле. Вы занимаете место на другом конце лестни­цы, не скажу, что на нижнем, но на другом. Найдя большой куст душицы или гнездо шпанских мушек — вы их тоже собираете, дон Пьетрино, я знаю, — вы вступаете в прямую связь с природой, создавая кото­рую Бог не воздвиг непреодолимой границы между добром и злом, дабы человек имел возможность сво­бодного выбора; и когда к вам обращаются за сове­том злобные старухи или распаленные похотью де­вицы, вы спускаетесь в пропасть веков, на дно тем­ных времен, предшествовавших свету Голгофы.

Старик смотрел на него с удивлением: он хотел знать, доволен ли князь Салина новым положением вещей, а ему толкуют про шпанских мушкек и про свет Голгофы. «Совсем от книг помешался бедолага!» — Про господ разговор особый, они живут уже по готовому порядку, в котором таким, как вы, знато­кам трав положено снабжать их успокоительным или возбуждающим, а нам, священникам, — обнадеживать их насчет вечной жизни. Этим я не хочу сказать, что они плохие, вовсе нет. Просто они другие; быть мо­жет, они кажутся нам такими странными потому, что Уже достигли привычного равнодушия к земным бла­гам — той вехи на пути в Царство Божье, которой

238

 

мало кому дано достичь, кроме праведников. Быть может, поэтому они не обращают внимания на те вещи, что имеют большое значение для нас. Живу­щим на горах нет дела до комаров внизу, а жителям Египта ни к чему зонты, зато первые боятся обвалов, а вторые крокодилов, тогда как нас с вами обвалы и крокодилы мало волнуют. У господ свои страхи, свои огорчения, нам неведомые: я видел, как дон Фабри-цио, при всей его серьезности и уме, впал в ярость из-за того, что ему плохо погладили воротник рубаш­ки, и мне достоверно известно, что князь Лискари целую ночь не спал от злости только потому, что на обеде у наместника его посадили не на то место. Не­ужели, по-вашему, породу людей, которых выводит из себя плохо выглаженное белье или отведенное мес­то за столом, можно назвать счастливой и, следова­тельно, высшей породой?

Дон Пьетрино уже совсем ничего не понимал: чушь какая-то, чем дальше, тем больше: воротники, крокодилы. Выручил собирателя трав природный здравый смысл крестьянина.

— Но если это так, падре, тогда все они попадут в ад!

— Необязательно. Одни попадут, другие спасут­ся, все будет зависеть от того, как они жили в своем мире — мире, диктующем определенные условия. Салина, например, вот вам крест, выкрутится: он чес­тно играет, по правилам, не мошенничает. Господь карает тех, кто, зная божественные законы, наруша­ет их по собственной воле, кто по собственной воле ступает на дурную дорогу; но те, кто следуют своим путем, не совершая при этом мерзостей, могут спать

239

 

спокойно. Если вы, дон Пьетрино, начнете продавать цикуту, выдавая ее за мяту, гореть вам в адском огне. Но если вы однажды сделаете это по неведению, то какая-нибудь тетушка Тана умрет благородной смер­тью Сократа, а вы на белых крыльях, в белоснежном хитоне, отправитесь прямехонько на небо.

Смерть Сократа — это для собирателя трав было уже слишком: он уснул, а что еще ему оставалось де­лать?

Падре Пирроне заметил, что дон Пьетрино спит, и даже обрадовался этому обстоятельству: теперь он мог говорить спокойно, без опасения быть неверно понятым, а говорить ему хотелось, хотелось закре­пить в четких, при всей их витиеватости, фразах обу­ревавшие его смутные мысли.

— Они делают много добра, что правда, то прав­да. Если б вы знали, скажем, сколько семей давно ока­зались бы на мостовой, если б им не помогали оби­татели дворцов! И ведь они не требуют взамен ниче­го, даже от мелких воришек не ждут, что те из благодарности перестанут красть. Они поступают так не из кичливости, а в силу непонятного атавистичес­кого инстинкта, не позволяющего им вести себя ина­че. Хотя может показаться, что это и не так, но они куда меньшие эгоисты, чем многие другие: в блеске их домов, в пышности их празднеств нет самовос­хваления, почти как в великолепии церквей и литур­гии, когда уместно вспомнить выражение ad maiorem gentis gloriam — к вящей славе людской, — что в их случае означает искупление многих грехов; за каж­дый выпитый ими бокал шампанского они угощают шампанским пятьдесят человек, а когда они кого-то

240

 

обижают — с кем не бывает? — это не столько их лич­ный грех, сколько вина сословия, упрочивающего свое положение. Например, fata crescunt¹, и дон Фаб-рицио взял под защиту и воспитал своего племянни­ка Танкреди, то есть спас бедного сироту, не дал ему погибнуть. Вы можете сказать, будто он сделал это потому, что мальчик тоже был из господ, а для друго­го бы, мол, он палец о палец не ударил. Это так, но зачем бы ему стараться ради другого, если он искрен­не считает других неудавшимися экземплярами, без­делушками из глины, вылепленными настолько то­порно, что их и в гончарную печь помещать не име­ет смысла?

Если бы вы, дон Пьетрино, в эту минуту не спали, вы бы возмутились, сказали бы, что господа плохо делают, что презирают других, и что все мы, одина­ково находясь в двойном рабстве любви и смерти, равны перед Создателем. И я бы согласился с вами, уточнив, однако, что несправедливо обвинять в пре­зрении к другим одних лишь господ, ибо это порок всеобщий. Преподающий в университете презирает учителишку приходской школы, даже если не подает виду, и коль скоро вы спите, могу сказать вам без оби­няков, что священнослужители ставят себя выше ми­рян, а мы, иезуиты, — выше всего остального духо­венства. Вы, собиратели трав, с презрением относи­тесь к зубодерам, а они — с не меньшим презрением к вам; врачи, в свою очередь, смеются над зубодера­ми и собирателями трав, а самих врачей считают ос­лами больные, которые собираются жить и жить, не-

1      Здесь: судьба сложилась, обстоятельства повелели (лат.).

241

 

смотря на изношенное сердце или бесформенную слизь вместо печени. Для судей адвокаты — зануды, мешающие отправлению правосудия, тогда как кни­ги полны сатиры на тех же судей, чья напыщенность и невежество — далеко не худшие их отличия. Толь­ко те, кто не расстаются с мотыгой, презирают лишь самих себя; когда же и они научатся потешаться над другими, круг замкнется, и нужно будет начинать все сначала.

Скажите, дон Пьетрино, вы никогда не задумыва­лись над тем, сколько названий разных профессий приобрели обидный характер? От сапожников, из­возчиков и носильщиков до reitre¹ и pompier² у фран­цузов. Люди не думают о заслугах сапожников и сол­дат, они обращают внимание лишь на их недостат­ки, поэтому все сапожники и солдаты у них пьяницы и грубияны. Пользуясь тем, что вы спите и не можете меня слышать, могу сказать вам, что для меня не сек­рет расхожее понимание слова «иезуит».

Заметьте, что эти аристократы стыдятся соб­ственных несчастий: я видел одного бедолагу, кото­рый на следующий день намеревался покончить с собой и при этом вел себя как ни в чем не бывало, прямо-таки светился, точно ребенок перед первым причастием. Иное дело вы, дон Пьетрино: пока на вас не подействует ваш слабительный сбор, вы оглашае­те стонами всю округу. Гнев и насмешка, а не уныние

1        Рейтар (фр) — солдат тяжелой кавалерии; употребляется в зна­чении, идентичном русскому «солдафон».

2        Пожарный, человек, работающий с насосом, помпой (фр); ис­пользуется как характеристика авторов помпезных, плоских, рассчитанных на внешний эффект произведений искусства.

242

 

и жалобы — вот что отличает настоящих господ. Хочу дать вам совет: если встретите хнычущего аристо­крата, приглядитесь к его генеалогическому древу, и вы сразу увидите на нем засохшую ветвь.

По сути дела, это сословие трудно уничтожить, ибо оно постоянно обновляется, успевая, прежде чем умереть, пустить семя. Возьмите Францию: француз­ские дворяне красиво принимали смерть, их убива­ли, а они живы и, как прежде, остаются дворянами. Я говорю «как прежде», потому что не поместья и не феодальные права создают дворянина, но сознание собственной исключительности. Мне рассказывали про польских графов в Париже, которых восстания и самовластие обрекли на изгнание и нищету: неред­ко они содержат фиакры и возят в них буржуа, одна­ко смотрят на своих седоков с такой неприязнью, что бедняги, сами не зная почему, чувствуют себя под их взглядом неуютно, как собаки в церкви.

Нельзя забывать, дон Пьетрино, что если этот класс должен будет исчезнуть, как это не раз уже бы­вало в истории, то ему на смену тут же придет дру­гой, равноценный, с теми же достоинствами и недо­статками; возможно, принадлежность к нему будет определяться не чистотой крови, а, допустим... наи­большим сроком жизни в данном месте или лучшим знанием какого-нибудь текста, пользующегося репу­тацией священного.

В эту минуту на деревянной лестнице послыша­лись шаги матери. Войдя, она засмеялась:

— А с кем это ты тут, сынок, разговоры разгова­риваешь? Или не видишь, что твой друг спит?

Падре Пирроне смутился:

243

 

— Сейчас я его провожу. Бедный старик всю ночь по холоду бродить собирается.

С этими словами он открыл дверку фонаря, вы­нул из него лампаду и, став на цыпочки, зажег ее от лампы, после чего вернул на место, успев запачкать маслом сутану.

Дон Пьетрино плыл по волнам сна; струйка слю­ны стекала с нижней губы на воротник, образуя на нем мокрое пятно. Падре Пирроне не сразу удалось его разбудить.

— Извини, падре, слишком мудреные вещи ты говорил, вот меня и сморило.

Оба улыбнулись. Спустились по лестнице, выш­ли на улицу. Весь Сан-Коно, вся долина тонули во мраке, ночь позволяла различить лишь соседние горы, угрюмые, как всегда. Ветер стих, но было очень холодно. Неистово сверкали звезды, излучая тысяче­градусное тепло, но согреть бедного старика они не могли.

— Хотите, дон Пьетрино, я принесу вам еще один плащ?

— Спасибо, я привычный. Завтра расскажешь, как князю Салине понравилась революция.

— А я вам и сейчас в двух словах скажу: он гово­рит, что никакой революции не было и что все оста­нется как раньше.

— Ну и дурак! А это тебе не революция, когда мэр хочет заставить меня платить за траву, которую со­здал Бог и которую я сам собираю? Может, и ты ма­лость умом повредился?

Мигающий свет фонаря не сразу исчез в плотных, как войлок, потемках.

244

 

Падре Пирроне подумал, какой сложной голово­ломкой мир должен представляться тем, кто не знает ни математики, ни теологии. «Господи, лишь ты, Все­ведущий, мог так все запутать. Сложная у нас жизнь».

Очередное подтверждение сложности жизни он по­лучил на следующее утро. Ему предстояло служить мессу в местной церкви, и когда он спустился вниз, чтобы отправиться в храм, и заглянул в кухню, то уви­дел там свою сестру Сарину, которая резала лук В гла­зах у нее стояли слезы — более крупные, как ему по­казалось, чем обычно бывает при резке лука.

—   Что случилось, Сарина? Ты чем-то расстроена? Не огорчайся: Господь посылает испытания и дарует утешение.

Она больше не сдерживала себя и, уронив голову на засаленный стол, громко разрыдалась — так на бедную женщину подействовал ласковый голос бра­та. Сквозь рыдания слышались одни и те же слова:

—   Анджелина... Анджелина... Если Винченцино узнает, он обоих убьет... Анджелина... Он их убьет!

Засунув руки за широкий черный пояс, так что снаружи оставались только большие пальцы, падре Пирроне смотрел на сестру. Понять было нетрудно: Анджелиной звали незамужнюю дочь Сарины, а Вин­ченцино, чьего гнева следовало бояться, был отцом девушки, его, падре Пирроне, зятем. Единственным неизвестным в этом уравнении оставалось имя воз­можного любовника Анджелины.

Иезуит помнил ее плаксивой девчонкой, какой она была семь лет назад. Теперь ей должно было быть

245

 

восемнадцать, и вчера, при новой встрече, он нашел ее дурнушкой: челюсти выдавались вперед, как у многих местных крестьянок, а в глазах застыл страх бездомной собаки. Вчера, увидев племянницу, он в глубине души сравнил ее с Анджеликой. Жестокое сравнение: невзрачная внешность племянницы соот­ветствовала ее плебейскому имени Анджелина, точ­но так же как имя Анджелика, воспетое Ариосто, со­ответствовало красоте той, что нарушила недавно покой в доме Салина.

Судя по всему, случилась беда — и немалая. Падре Пирроне понял, что попал в переплет, и ему вспом­нились слова дона Фабрицио: есть родня, есть и воз­ня. Лучше бы они ему не вспоминались. Он вытащил из-за пояса правую руку и, сняв шляпу, тронул вздра­гивающее плечо сестры:

— Будет, Сарина, успокойся. К счастью, я здесь. Не плачь, слезами горю не поможешь. А где Винчен­цино?

Винченцино собирался в этот день повидаться в Римато с полевым стражником братьев Скиро и уже ушел. Тем лучше, можно спокойно все обсудить. Са­рина продолжала всхлипывать, размазывая по лицу слезы и шмыгая носом, но в конце концов падре Пир­роне удалось узнать, в чем дело. Анджелина дала себя соблазнить. Эта ужасная история случилась в бабье лето: она встречалась со своим возлюбленным на се­новале у донны Нунциаты и вот уже три месяца как забеременела. Теперь, умирая от страха, она во всем призналась матери, ведь еще немного — и ее выдаст живот, и тогда от Винченцино не жди пощады.

246

 

— Он и меня убьет за то, что молчала. Для такого, как он, на первом месте честь.

Глядя на низколобого Винченцино с отпущенны­ми на висках патлами — так называемыми «кодера­ми», с походкой враскачку, с вечно оттопыренным от ножа правым карманом штанов, сразу было видно, что это «человек чести», один из тех буйных недоум­ков, которые всегда найдут повод устроить резню.

У Сарины начался новый, еще более сильный приступ рыданий, на сей раз вызванный нелепым раскаянием: она почувствовала себя недостойной своего благородного мужа.

— Сарина, Сарина, сколько можно! Поплакала и хватит! Парень должен на ней жениться, и он женит­ся. Я схожу к нему, поговорю с ним, с родителями, все уладится. Винченцино будет знать только об обруче­нии, и его драгоценная честь останется незапятнан­ной. Но я должен знать, кто этот человек Тебе-то са­мой известно, кто он? Тогда назови мне его.

Сестра подняла голову: теперь в ее глазах можно было прочесть уже не тот животный страх смерти, который ожидал увидеть брат, смерти от ножа, а дру­гой, более глубокий, более мучительный страх, пока еще ему непонятный.

— Это Сантино Пирроне! Сын Тури! Он сделал это назло, назло мне, нашей матери, нашему отцу, царство ему небесное! Я с Сантино никогда не раз­ говаривала, от всех слышала о нем только хорошее, а он подлецом оказался, достойным сынком своего сволочного папаши, нечестивцем. Я только потом уже  вспомнила, что тогда, в ноябре, часто видела, как он с двумя дружками ходит мимо нашего дома, а у

247

 

самого за ухом красная герань. Адский огонь, адский огонь!

Иезуит взял стул, сел рядом с сестрой. Понятно, что к мессе он уже не успеет. Дело оказалось серьез­нее, чем он думал. Тури, отец обольстителя, приходил­ся ему дядей: он был братом, старшим братом покой­ного отца. Двадцать лет тому назад они оба работали надсмотрщиками, и оба достойно выполняли свои обязанности — это было хорошее время. Позже бра­тьев разделила ссора, одна из тех непонятно из-за чего возникающих семейных ссор, когда примире­ние невозможно, поскольку каждой из сторон есть что скрывать и ни одна из них ничего толком не объясняет. Все началось в тот день, когда отец Сари­ны и иезуита стал владельцем миндальной рощицы. Его брат Тури тут же заявил, что половина рощи при­надлежит ему: то ли он внес за нее половину стоимо­сти, то ли вложил половину труда. Купчая была со­ставлена на имя покойного дона Гаэтано. Разъярен­ный Тури носился по Сан-Коно, изрыгая проклятия в адрес брата: доброе имя дона Гаэтано оказалось под угрозой, зато благодаря вмешательству друзей уда­лось избежать худшего. Роща осталась за Гаэтано, од­нако две ветви семейства Пирроне разделяла теперь бездонная пропасть. Тури даже на похороны брата не пришел, и в доме сестры его иначе как сволочью не называли. Все это иезуиту было известно из путаных писем, которые под диктовку Сарины писал приход­ский священник, и хотя у него был собственный взгляд на эту историю, он из сыновнего уважения предпочитал его не высказывать. После смерти отца роща принадлежала Сарине.

248

 

Сомнений не было: любовь и страсть тут ни при чем. Речь шла о подлости, о подлой мести за другую подлость. Падре Пирроне благодарил Провидение за то, что оно привело его в Сан-Коно именно в эти дни, когда все можно было еще исправить.

—   Послушай, Сарина, я берусь за два часа все ула­дить. Но ты должна мне помочь. Половину Киббаро
(так называлось место, где находилась пресловутая роща) придется отдать Анджелине в приданое. Другого выхода нет: эта дура вас разорила, — сказал он, подумав, что даже течка у суки помогает Господу вер­шить свой суд.

Сарина пришла в бешенство:

—   Половину Киббаро? Отродью этих мерзавцев? Никогда! Пусть она лучше умрет!

—  Ладно. В таком случае после мессы я поговорю с Винченцино. Не бойся, я постараюсь охладить его пыл.

Он надел шляпу и снова засунул руки за пояс. Уве­ренный в себе, он ждал, что скажет Сарина.

Список возможных проявлений ярости Винчен­цино, даже после того, как отец иезуит его тщатель­нейшим образом отредактировал, оставался неудобо­читаемым для несчастной Сарины, которая расплака­лась в третий раз; однако всхлипывания мало-помалу становились все реже и вскоре совсем прекратились. Женщина встала.

— Да свершится воля Господня! Уладь это дело, а то жить не хочется. Такая красивая роща! Каждое де­рево полито потом нашего отца.

На глаза сестры снова навернулись слезы, но пад­ре Пирроне их не видел: он уже ушел.

249

 

Отслужив мессу и выпив предложенную приходским священником чашку кофе, иезуит сразу отправился к дяде Тури. Он никогда у него не был, но знал, что дядя живет в самой верхней части Сан-Коно, рядом с кузницей мастро Чикку. Он быстро нашел дядину ла­чугу. Она оказалась без окон, и дверь была открыта, чтобы пропускать немного солнца. С порога, где он остановился, были видны в полумраке сваленные ку­чей вьючные седла для мулов, переметные сумы, меш­ки: дон Тури зарабатывал на хлеб тем, что был погон­щиком мулов; в последнее время ему стал помогать сын.

— Дорацио! — крикнул падре Пирроне: этой со­кращенной формой Deo gratias (agamus)¹ священно­служители пользовались, прося разрешения войти.

— Кто там? — отозвался старческий голос, и си­девший в глубине комнаты человек поднялся и напра­вился к двери.

— Я падре Саверио Пирроне, ваш племянник. Если позволите, хотел бы с вами поговорить.

Приход иезуита не вызвал большого удивления: уже по меньшей мере два месяца здесь ждали если не его самого, то его посланца. Дядя Тури оказался креп­ким стариком с прямой осанкой; задубелое от зноя и града лицо прорыли зловещие борозды, какими уда­ры судьбы отмечают лица людей недобрых.

— Входи, — сказал он хмуро, пропуская его и де­лая вид, будто хочет поцеловать ему руку.

Падре Пирроне присел на большое деревянное седло. В доме царила крайняя бедность: в углу копо-

1      Богу благодарность (вознесем) (лат.).

250

 

шились две курицы, и все здесь пропахло пометом, мокрой одеждой и злой нищетой.

— Дядя, мы не виделись много лет, но я в этом не виноват: как вы знаете, я не живу в Сан-Коно. А вы, живя здесь, никогда не бываете в доме моей матери, вашей невестки. Поверьте, нас это очень огорчает.

— Ноги моей в этом доме не будет! Меня тошнит, даже когда я мимо прохожу. Тури Пирроне, если его обидели, и через двадцать лет обиду помнит.

— Я вас понимаю. Разумеется, понимаю. Но сегод­ня я взял на себя роль голубя из Ноева ковчега и при­нес весть, что потоп кончился. Я очень рад нашей встрече и вчера был счастлив узнать дома, что ваш сын Сантино обручился с моей племянницей Андже­линой. Все говорят, что они хорошая пара, и их союз положит конец долгому раздору между нашими се­мьями, который, не скрою от вас, всегда меня огор­чал.

Лицо Тури выразило удивление, чересчур очевид­ное, чтобы не быть притворным.

— Падре, ежели бы не ваше святое платье, я бысказал вам, что вы врете. Кто знает, что вам наболтали ваши бабы? Сантино ни разу в жизни не разговаривал с Анджелиной: такой уважительный сын, как он, не пойдет против воли отца.

Иезуит восхищался самообладанием старика, невозмутимостью, с какой тот лгал.

— Выходит, меня ввели в заблуждение. Представ­ляете, дядя? Мне сказали, что вы уже договорились о приданом и сегодня придете с сыном вроде как на смотрины. Ох уж эти женщины — сочиняют от нечего делать всякую несуразицу! Но даже если они что-

251

 

то присочинили, так исключительно из добрых по­буждений. Ну, я пошел. Первое, что я сделаю дома, — отругаю сестру. Надеюсь, дядя, вы меня простите. Рад был найти вас в добром здравии.

На лице дона Тури появились признаки жадного интереса.

— Постойте, падре. Хоть еще немного посмеши­те старика байками ваших женщин. О каком таком приданом болтали эти сплетницы?

— Понятия не имею! Если я не ослышался, разговор был про половину Киббаро. Они души не чают в Анджелине, и, по их словам, нет такой жертвы, кото­рую они не принесли бы ради мира в семье.

Дону Тури расхотелось смеяться.

— Сантино! — вскочив, позвал он зычным голо­сом, каким понукал упирающихся мулов. Никто не откликнулся, и он заорал громче: — Сантино!.. Куда ты запропастился, бога мать?..

Заметив, как вздрогнул падре Пирроне, он с нео­жиданной готовностью прикрыл рот рукой.

Сантино занимался во дворе мулами. Вид у него, когда он вошел, был испуганный, в руке он держал скребницу. Красивый двадцатидвухлетний юноша, он был высоким и сухощавым, как отец, — только взгляд еще не успел сделаться жестким. Вчера он видел иезу­ита на улице и сейчас сразу его узнал.

— Познакомься, Сантино. Это твой двоюродный брат падре Саверио Пирроне. Благодари Бога, что он сейчас здесь, не то бы я тебе уши оторвал. Что это за шуры-муры, про которые я, твой отец, ничего не знаю? Сыновья рождаются для отцов, а не для того, чтобы за юбками бегать.

252

 

Юноша выглядел растерянным, стыдясь, скорее всего, не сыновнего ослушания, а сговора с отцом, и не знал, что сказать; в поисках выхода из неловкого положения он опустил скребницу на пол и подошел поцеловать руку священнику. Падре Пирроне улыб­нулся, обнажив зубы, и благословил непутевого род­ственника:

—   Да хранит тебя Господь, сын мой, хоть ты это­ го, сдается мне, не заслуживаешь.

Старик продолжал:

— Твой двоюродный брат так меня просил, что в конце концов уговорил дать мое согласие. Но поче­му ты мне раньше не сказал? Теперь тебе надо умыть­ся и почиститься: мы идем к Анджелине.

— Погодите, дядя, погодите. — Падре Пирроне считал, что должен сначала поговорить с «человеком чести», ввести его, так сказать, в курс дела. — Дайте им приготовиться к вашему приходу, я знаю, что вас ждут вечером. Вечером и приходите, будем рады вас видеть.

На прощание отец и сын обняли его.

Когда падре Пирроне вернулся, его зять Винченцино был уже дома, и, чтобы успокоить Сарину, брату не оставалось ничего другого, кроме как подмигнуть ей из-за спины гордого мужа — знак, понятный лю­бому сицилийцу. Затем он сказал зятю, что ему нуж­но поговорить с ним, и оба направились под засох­ший виноградный навес позади дома.

Разлетающийся на ходу подол сутаны очерчивал вокруг иезуита нечто вроде непреодолимой грани-

253

 

цы; жирные космы «человека чести» угрожающе раз­вевались. Впрочем, разговор принял неожиданный для падре Пирроне характер.

Если «человек чести», согласившись с неизбежно­стью замужества Анджелины, отнесся к поведению дочери с каменным равнодушием, то после первого же упоминания о приданом глаза его вылезли из ор­бит, вены на висках вздулись и походка из качающей­ся стала дергающейся; рот изрыгал грязные, неприс­тойные ругательства, сопровождаемые самыми кро­вожадными угрозами, а рука, не пошевельнувшаяся, чтобы защитить честь дочери, нервно ощупывала правый карман штанов, что говорило о готовности защищать миндальную рощу до последней капли чу­жой крови.

Падре Пирроне дал исчерпаться потоку сквер­нословия, довольствуясь тем, что мелко крестился всякий раз, когда ругательства переходили в бого­хульство; на жест, предвещавший смертоубийство, он не обратил никакого внимания.

— Пойми, Винченцино, — сказал он, воспользо­вавшись паузой, — я не меньше твоего хочу, чтобы все уладилось. Как только приеду в Палермо, я порву бу­магу, которая обеспечивает мою часть наследства, оставленного покойным отцом, и в разорванном виде пришлю тебе.

Действие этого бальзама оказалось мгновенным. Винченцино умолк, занявшись мысленной оценкой стоимости обещанной части наследства. В холодном солнечном воздухе послышалось фальшивое пение: это пела Анджелина, подметая дядину комнату.

254

 

Ближе к вечеру пожаловали Тури и Сантино, оба чистые, в белоснежных рубахах. Жених и невеста, сидя рядом на стульях, то и дело молча переглядыва­лись и при этом громко смеялись.

Они были явно довольны: она — тем, что «при­строилась» и заполучила этого красивого малого, он — что последовал совету отца, в результате чего у него теперь будет служанка и половина миндальной рощи. За ухом у него снова была красная герань, но на этот раз она никому не казалась отблеском адско­го огня.

Два дня спустя падре Пирроне покинул Сан-Коно, чтобы вернуться в Палермо. Дорогой он приводил в порядок свои впечатления. Не все они были прият­ными: грубая любовь, созревшая бабьим летом, зло­счастная половина миндальной рощи, захваченная при помощи умышленного ухаживания, напомнили ему о печальной стороне других событий, свидете­лем которых он оказался в последнее время. Знатные господа были сдержанны и непонятны, крестьяне разговорчивы и понятны, но дьявол равно обводил вокруг пальца и тех и других.

На вилле Салина он нашел князя в отличном рас­положении духа. Дон Фабрицио спросил, хорошо ли он провел эти четыре дня и не забыл ли передать от него привет своей матери. Князь был с ней знаком: шесть лет тому назад она гостила на вилле, и ее вдо­вья умиротворенность пришлась по душе хозяевам дома.

О привете иезуит совершенно забыл и потому оставил последнюю часть вопроса без ответа, сказав

255

 

только, что мать и сестра просили выразить его сия­тельству их почтение (это было всего лишь выдум­кой, а выдумка не так страшна, как ложь).

— У меня к вам просьба, ваше сиятельство, — до­бавил он. — Если можно, прикажите предоставить мне завтра карету: я должен съездить в Палермо, что­бы получить разрешение архиепископа на брак моей племянницы с двоюродным братом.

— Разумеется, дон Пирроне, разумеется. Какой разговор? Но послезавтра я сам собираюсь в Палер­мо, и вы могли бы поехать со мной. Неужели нельзя подождать до послезавтра?

256

         Наверх   Содержание    Tomasi di Lampedusa   '900     Biblio Italia