Антонио Табукки

Рассказы

Перевод с итальянского В. НИКОЛАЕВА

Ночь, море, расстояние

Откуда вещи проистекают, туда они и возвращаются, платя истокам наказанием возвращения, согласно несправедливому приказу времени.

Анаксимандр

Всякий раз, когда он воображал себе, как могли бы разворачиваться события той ночи, ему слышался ироничный, чуть в нос, голос Тадеуша, повторявшего одну из тех своих фраз, которая могла означать все и ничего: это хорошее напутствие. И тотчас же картина начинала обретать плоть и четкие контуры: парк Принсипе Реал со столетним деревом и желтыми домами по периметру, узкая улица, спешащий по ней трамвай, тот самый холодный вечер далекого тысяча девятьсот шестьдесят девятого года, комната на втором этаже, полная книг и оттого еще более тесная, в ней его друзья, все четверо, с тогдашними лицами, сейчас это зрелые мужчины и женщины, но в тот год они выглядели намного моложе своих лет, кто знает почему, может быть, из-за манеры одеваться или причесок, в сущности, они и были молодыми людьми, чуть больше двадцати каждому, вся четверка, исполненная надежд и добрых намерений, беседующая с известным поэтом, сегодня уже почти стариком, в юности он был норовист и яростен, но с годами смирил беспокойный нрав, покорившись обстоятельствам и жизни, жесткость уступила место сарказму и горечи, а воинственность — скепсису человека, сражавшегося и потерпевшего поражение и пришедшего к выводу, что тратить себя в сражениях — пустое дело.

Всякий раз, представляя себе ту ночь, он старался миновать эту коварную фразу Тадеуша, словно какое-то странное чувство неприятия, доходящее почти до дурноты, торопило его воображение к развязке, к завершению страданий, через которые должны были пройти жертвы; и тогда он видел их небольшую группку уже на улице, в ночи, говорящих друг другу: спокойной ночи, ребята, в ответ кто-то из них шутит или просто бросает пару фраз, проходит еще три-четыре минуты, как водится перед расставанием, и в этот момент подъезжает автомобиль, неотвратимая встреча, несущая испытание, которое суждено им, потому что именно они его спровоцировали. И как раз в этом месте с такою же неотвратимостью звучала в ушах фраза Тадеуша, как бы малозначимая, но, если хорошо подумать, коварная, и тогда воображение того, кто через столько лет пытался представить себе ту ночь, разворачивало четырех друзей назад, как в фильме, пущенном в обратную сторону, и ему виделось, как они, спиной вперед, поднимаются по лестнице, возвращаются к двери Тадеуша, входят в квартиру, и вот они у порога, опять готовые прощаться и вновь прожить все, что предшествовало событиям той ночи, они у двери, желают спокойной ночи старому поэту по окончании вечера, проведенного в разговорах о поэзии.

Это хорошее напутствие, повторит затем Тадеуш одну из своих фраз, означающих все и ничего. Хорошее напутствие — быть может, это относится к поэзии? Если нет, тогда к чему? Это останется загадкой для всех, стоящих на пороге, пальто уже надеты, итак, спокойной ночи, ребята, привет, Луиза, Тиаго, Тадеуш, о’ревуар, Мишель, и потом кто-то скажет: за ночь, за море, за даль. Не исключено, что это был Тиаго, имевший привычку возвращаться к сюжетам, которые казались исчерпанными, это было типично для него, на сей раз он, очевидно, имел в виду слова Тадеуша, так это поняли все, и, вероятно, по этой причине кто-то вновь прикрыл уже отворенную дверь. Еще по стаканчику, грешно оставлять недопитой бутылку, принесенную Мишелем, ты всегда приходишь с бутылкой, Мишель, приблизься, прими участие в ее осушении, и потом, в стихотворении не так, правильно: за ночь, за море, за расстояние, не даль, а расстояние, тут принципиальное различие, сказал Тадеуш. Но вовсе не для того они остались, чтобы снова открыть книгу одного из поэтов, которую читали этим вечером, на стихотворении, где действительно было написано: если есть ночь, море или расстояние... Нет, и это знали все, они остались по другой причине, именно потому, что за окном были ночь, море или расстояние и фраза Тиаго выразила то, что испытывали все и никто не имел смелости выказать: дискомфорт, сродни легкому недомоганию; не страх, нет, скорее смесь неуверенности и нетерпения, словно они чувствовали себя беженцами в собственном городе и тосковали по своему истинному городу, тому же самому, но в другой момент, а не в этот враждебный вечер, в эту ночь с ее зловещими волнами, мечущимися, готовыми снести все с лица земли. Именно это чувствовали они, стоя у двери в момент прощания, и вот они снимают пальто, только что надетые, и возвращаются в маленький зал, заваленный книгами, что до Тадеуша, он и не желал ничего лучшего, чем провести с ними вместе эту полночь, а когда он читал стихи, он терял чувство времени. Когда я пишу стихи, говорит он, время делает фсссссс, словно выпускающий воздух мяч, впечатление,что они рождаются в мире, лишенном атмосферы, в вакууме, то же самое, когда читаешь стихи, на вас это не производит такого же впечатления? Он падает в кресло с книжкой в руке и делает фсссссс! — и все смеются, потому что в этот момент Тадеуш изображает себя молодым, у него это здорово получается. Он не был стариком, но его пятьдесят были налицо, со всеми бурными днями, им прожитыми. А сейчас он делал вид, что ему двадцать, как и всем остальным. Он делает: фсссссс! — и говорит, что это душа, которая исходит из вас, душа желает выйти наружу, ей достаточно хотя бы одного отверстия, иначе она задохнется. И все смеются, потому что догадываются, что он хотел этим сказать. И еще потому, что было необходимо смеяться этой ночью. Под окном проезжали редкие автомобили, уличные фонари были погашены — находка полиции, — чтобы под ними не собирались противники режима; из иллюминации на всей улице был освещен только вход в ресторан «Речная долина» и чуть дальше светилась вывеска «Золотая гитара» — неоновая гитара, у которой была разбита одна трубка-струна, а ниже горели неоновые слова «Дары моря». Тиаго подошел к окну и сказал: похоже на светомаскировку, потом прижал руку к груди, словно давал странную клятву или словно что-то сдавило его грудь, и бросил: на этот раз им не удастся победить, им не удастся подделать результаты и этих выборов. И резко отвернулся к окну, шепча: почему мы должны были позволить им победить, уже сорок лет, как они правят. И тогда кто-то засмеялся, неизвестно кто, но, может быть, никто и не засмеялся, может быть, это был всхлип, похожий на смех, и в этот момент издалека донеслось улюлюканье сирены, скорая помощь или полиция, и будто для того, чтобы заглушить этот зловещий звук, Иоанна спросила: не почитать ли нам еще, и обвела всех полными тревоги глазами, глазами юной девушки, горящей желанием верить в жизнь и в поэзию, она нервно сжимала пальцы, видимо почувствовав, что другие поняли, сколько надежды и иллюзий вложила она в свою просьбу, но не придавали чтению нескольких стихотворений такого значения.

Вечер был в той самой точке, когда вроде еще не поздно, но все напоминает глубокую ночь, и действительно, ночь наступила до срока, разлившись в пространстве, будто гигантская темная лужа, излучающая волшебство, и все, кто находился в комнате, почувствовали себя узниками мрачного заколдованного царства, ждущего пробуждения. И быть может, именно для того чтобы разрушить чары, один из них, трудно сказать кто, может быть Тиаго или Мишель, делает движение и, вероятно под воздействием смутно ощущаемого дурмана колдовства, поднимая бокал, произносит тоном оракула тост, похожий скорее на заклинание: за ноябрь тысяча девятьсот шестьдесят девятого года, за месяц падения салазаризма.

Тому, кто воображал себе события той ночи, было странно ощутить присутствие того ноября, вызванного в памяти этими словами, именно сегодня, в прозрачный октябрьский день, который он с друзьями провел на пляже, взяв с собой фрукты и бутерброды, кто-то набрался мужества окунуться в океан, солнце было теплым, и, возвращаясь по домам, все чувствовали, как обгорели их лица. И вот вдруг за окном ноябрь в самом разгаре, из окна доносится шелест деревьев в парке, сильный ветер сердито свистит в щелях, и сорванные им листья стремительно проносятся мимо окон.

Нужно было бы поднять еще один тост, они это чувствовали, за лежащую на столе свежеиспеченную небольшую книжку Тадеуша, которую тот взял из типографии этим вечером специально для того, чтобы прочесть им несколько стихов из нее, прежде чем они будут доступны всем, но он, казалось, избегал этого тоста, словно смущаясь или немного стыдясь того, что публикует их в этом ноябре, полном иллюзий для кого-то, но для него лишенного всяких иллюзий, в месяце, уже отмеченном печатью поражения, на который лучше бы не возлагать никаких надежд. И кто-то, может быть Луиза или Иоанна, а может, обе сразу, по забавному совпадению, поднимают бокалы и произносят в унисон: за поэзию. И Тадеуш своим ироничным, чуть в нос, голосом бормочет: что ж, это хорошее напутствие.

И только сейчас тот, кто представлял себе, как могли бы разворачиваться события той ночи, заметил, что фраза Тадеуша порождала порочный круг: именно в этом месте друзья, расценив его слова как намек на завершение вечера, уже надевали пальто, подходили к двери, открывали ее, останавливались на мгновение на пороге поприветствовать хозяина, и в этот момент Тадеуш, словно прощаясь или заклиная, произносил: это хорошее напутствие. И тогда кто-нибудь откликался: за ночь, за море, за расстояние, после чего кто-то, быть может Тиаго или кто другой, вновь прикрывал дверь и Тадеуш говорил: еще по стаканчику, грешно не прикончить бутылку, которую принес Мишель.

И в воображении того, кто представлял себе ту ночь, все начиналось сначала, словно в пантомиме или заколдованном царстве: от двери к креслам, от кресел к двери — метания несчастных созданий, заговоренных или осужденных на бессмысленное повторение одного и того же, вынужденных вновь и вновь проигрывать прелюдию к жестокому испытанию, которое ждало их в ночи и которое воображение того, кто представлял себе ту ночь, страшилось воспроизвести таким, каким оно было уготовано им судьбой.

Ну все, хватит. Наконец-то они спускаются по лестнице, лампочка на лестничной площадке первого этажа перегорела, кто-то спотыкается, слышится смех, Тиаго, не толкайся (голоса Луизы и Иоанны), не стройте из себя девушек (голос Тиаго), они уже на первом этаже, щелкает кнопка, приводящая в действие замок, клик, они на улице, ага, теперь они избавились от порочного капкана фразы, делавшей их пленниками воображения того, кто представлял себе, как должны были бы развиваться события той ночи; они на улице, в ночи, перед слабо освещенным парком Принсипе Реал, редкие прохожие, точнее, вообще никого поблизости, словно и правда комендантский час, вокруг город-фантом, окна домов плотно зашторены, они на тротуаре, желают друг другу спокойной ночи и произносят другие невинные реплики в попытке прогнать грусть, которой этот вечер облепил их, словно сырой парус.

Автомобиль подкрался тихо, с потушенными фарами, они заметили его, лишь когда он остановился у самого тротуара, окно машины полуоткрыто, но внутри темно, невозможно различить пассажира, виден только ствол пистолета, направленного на них, он едва заметно перемещается, беря их на мушку, каждого по очереди, как бы в нерешительности, на ком остановиться и выстрелить. Затем очень низкий голос спокойно произнес: всем стоять, господа, повернитесь спиной ко мне, поднимите ручонки и замрите на минуточку. Именно так и сказал: ручонки, и в этой несообразной уменьшительности им послышалась сконцентрированная ненависть, и они почувствовали заставивший их задрожать холод злобы и мерзости, овеявший их спины, словно порыв ледяного ветра. Они стояли лицом к стене, невозможно сказать, сколько это длилось, но долго, им казалось, бесконечно. Полный абсурд: несколькими минутами раньше они беседовали о поэзии, а сейчас незнакомый голос, подкрепленный пистолетом, пригвоздил их к стене. Теперь ваши пиджаки, приказал голос, по одному, подносите их сюда не оборачиваясь. Первым это сделал Тиаго, который протянул свой пиджак на вытянутой руке, не поворачивая головы, словно стараясь избежать прямого контакта с угрожавшим им типом. Услышав, как выворачиваются карманы, как падают ключи и мелочь, Тиаго сказал: у меня в пиджаке ничего нет, если вы ищете деньги, то я ношу их в кармане брюк. Голос засмеялся, почти добродушно, а затем отрезал: ты что, педераст коммунистический, за вора меня держишь? Тогда кто вы и чего хотите, набравшись смелости, спросил Тиаго. И голос пообещал: это я скажу тебе позже, мышонок. Рука, торчавшая из окна машины, обшарила оба протянутых пиджака и, завершив обыск, бросила их в сточную канаву, тянувшуюся между автомобилем и тротуаром. А сейчас ваши сумочки, барышни, сказал он. Сначала ты, принцесса, приказал он Иоанне, мне любопытно покопаться в твоих маленьких секретах, я уверен, что при твоей внешности Марии-девственницы у тебя полным-полно секретов в сумочке, так ведь? Рука нырнула в сумочку, это была толстая рука со слегка припухшей тыльной частью и мощными короткими пальцами.

И в этот момент появилась рыба. Жирная, блестящая рыбина, которая как бы выскользнула из мрака автомобиля, угрожавшего жертвам той ночи: из окошка, зажатая в пальцах-обрубках толстой руки, выставилась рыбья морда, судорожно хватавшая ртом воздух. Какой-то бред: рука и морда рыбы, торчащие из окна черного автомобиля на улице Педро Куинто ноябрьской ночью тысяча девятьсот шестьдесят девятого года.

Все это было плодом воображения того, кто представлял себе, как могли бы развиваться события той ночи. И в этом месте его воображение произвело на свет рыбину. Что самое странное, ему казалось естественным, что во мраке ночи, с начавшимся мелким дождиком, со срываемыми ветром листьями, из окошка этого зловещего автомобиля выпадает рыбина. Плюм! Рыбина выскользнула из окна и шлепнулась в канаву между автомобилем и тротуаром, точно на то место, куда рука, державшая всех под прицелом, бросила пиджаки ребят и сумочки девушек. И там, в грязной канаве, рыбина замерла, чуть изогнув хвост и судорожно разевая рот. Она умирала. Это была жирная, умирающая от удушья рыба. Не трогай ее, закричал Тиаго. Он крикнул это Иоанне, которая встала на колени и взяла рыбу на руки, как берут баюкать ребенка. Не трогай ее, повторил Тиаго, это мерзость! Но Иоанна, казалось, не услышала этого возгласа отвращения и тревоги. Нельзя бросить умирать это бедное создание, сказала она со смущением, и Тиаго произнес, обращаясь к машине: я не коммунист, я демократ и хочу сейчас же знать, кто вы. Голос внутри автомобиля взвизгнул: что-что, а затем закричал: ах ты педераст демократический, ты меня за вора принял?!

Наверняка Тиаго так и сказал, что он демократ и что хотел бы знать, кто этот человек. Именно эти слова он, несомненно, должен был сказать той ночью, а вовсе не говорить о какой-то рыбе, потому что в тот момент не было никакой рыбы, она существовала только в воображении того, кто представлял, как должны были бы разворачиваться события той ночи. На самом деле был только мрак улицы перед входом в парк и четверо молодых людей, застывших от ужаса под дулом пистолета, направленного на них из окошка автомобиля. Неоновая вывеска «Золотая гитара» погасла уже полностью, официант в белом переднике появился на пороге, огляделся вокруг и, конечно, заметив автомобиль с потушенными фарами и четверых людей с поднятыми руками, поспешно опустил дверную решетку и скрылся внутри, не зажигая света.

Однако рыба все же в этой сцене присутствовала. Даже если ее и не было той ночью, сейчас в ночи, порожденной воображением, она есть, и Иоанна держит ее на руках, словно баюкая, и оглядывается в смущении, а Тиаго говорит: что ты делаешь, брось ее, оставь лежать в канаве, разве ты не видишь, что она больная?

Иоанна нагнулась над канавой и подобрала свою сумочку, которую рука выбросила из окошка, сейчас эта рука сжимала письмо, а голос произнес: вот и секретик, не правда ли, принцесса? Вероятно, у Иоанны перехватило дыхание, она попыталась что-то сказать и не смогла, тогда за нее сказал Тиаго: это письмо ее жениха, вы не имеете права его касаться. Ах, сказал голос, как интересно. Рука быстро вскрыла конверт, вытащила письмо, и в полной темноте голос, как если бы у его владельца были кошачьи глаза, прочел: Иоанна, любимая моя, почти все документы готовы, думаю, что мы сможем пожениться уже через месяц, в декабре. Голос прервал чтение и засмеялся: смотри, как романтично. Вы не имеете права читать это письмо, повторил Тиаго, подходя к окошку. И в этот момент жирная рука, сжимавшая пистолет, с невероятной быстротой взлетела вверх и ствол пистолета ударил Тиаго прямо в рот, послышался звук крошащихся зубов. Тиаго согнулся пополам, выплевывая зубы и кровь, дверца машины открылась, из машины вышел человек в широкополой шляпе, скрывавшей лицо, и произнес: политическая полиция, предъявите документы. Он сказал это Тиаго, уже убрав пистолет, сунув руки в карманы и опустив лицо, словно разглядывая башмаки своих пленников, но обратился именно к Тиаго: твои документы, педерастик демократический, и Тиаго с носовым платком, засунутым в рот, чтобы остановить кровотечение, пробормотал или, точнее, прохрипел что-что, что могло означать ответ, и отрицательно покачал головой, и как раз в этот момент Тадеуш спустился с лестницы и вышел из подъезда.

Тот, кто воображал, как должны были разворачиваться события той ночи, ясно видел, как Тадеуш выходил из подъезда именно в то мгновение, когда Тиаго выплевывал кровь и хрипел в носовой платок, не в состоянии произнести ни слова. Но что странно: тот, кто думал обо всем этом, одновременно видел Тадеуша за шторами окна, там, наверху, на втором этаже, в темноте своей комнаты. Почему тот не спустился раньше, спрашивал он себя в своем воображении, почему ждал, чтобы события подошли к этой точке? Во всяком случае, бесполезно было зацикливаться на этом вопросе, смысл имело только то, что сейчас Тадеуш находился там, он спустился, он присутствовал, он открыл дверь и сказал громким и четким голосом: я знаю этого господина и могу поручиться за него.

Что случилось затем, тому, кто воображал события той ночи, было бы трудно пересказать. В этом месте его воображение поражал своего рода паралич или сон: действия и события останавливались, а все персонажи той сцены замирали в своем движении. Картина, только что бывшая у него перед глазами, стала отдаляться, словно что-то влекло его прочь, какая-то сила, более мощная, чем порывы ледяного ветра той ночи, перенесла его на скамейку парка, стоящую на берегу озерка рядом с зарослями папируса, и с этого расстояния ему было трудно разобрать, кто как двигается, кто что говорит, кто хочет идти с Тиаго за документами, оставленными в его автомобиле на улице Сампайо Пина, точно напротив дома Иоанны, около двадцати кварталов отсюда или же в километре, если по прямой. Скорее всего, Тадеуш пожелал отправиться с Тиаго, и все остальные поддержали его, разумеется, все происходило именно так. Но человек из автомобиля проницательно и зло ответил: ты, поэт, оставайся в своем доме, среди своих книжонок и своих стихов. Так он должен был ответить. А Луизе сказал: а ты, малышка, сгинь, быстренько домой! Загадка, почему он приказал сесть в машину вместе с Тиаго лишь Мишелю и Иоанне; видимо, его не заботило, что Мишель иностранец, потому что подумай он об этом, то сообразил бы, что это не та история, которую стоило придавать огласке за границей, так как иностранные журналисты могли бы поднять по этому поводу большой шум. Как бы то ни было, Тадеуш вернулся к подъезду и остался стоять в круге света, опершись спиной о косяк; Луиза пошла вниз по улице, быстро удаляясь в сторону реки, тогда как Тиаго, Мишель и Иоанна влезли в автомобиль, который умчался на полной скорости; тот, кто воображал себе события той ночи, сидя в парке на скамейке, только сейчас обратил внимание на его марку: это был черный «мерседес» старой модели, респектабельный автомобиль, вне моды, из тех, за рулем которых обычно сидит шофер в форме, а заднее сиденье занимает пожилая синьора.

Однако мгновение спустя он сам был уже вместе с ними, в автомобиле, между Иоанной и Мишелем; Тиаго сидел впереди, прижав платок к губам, а человек вел машину на бешеной скорости, прибавляя на поворотах и вылетая на тротуары в узких местах. Быть может, он был пьян и перевозбужден и оттого вел машину с таким исступлением, или же это был еще один способ продемонстрировать свою неукротимость и свое презрение к жизни.

Вот и церковь Богоматери, за ней дома площади Рато, мимо которых они пролетели по встречной полосе, дальше — вдоль арок парка Аморейрас, затем — мимо отеля «Риц», со швейцарами в зеленых ливреях, похожими на привидения, но даже «Риц» казался пустынным, свет в вестибюле был погашен. И вот, наконец, улица Сампайо Пина. Человек, словно опасаясь, что все три его пленника вздохнут с облегчением, резко затормозив у самого тротуара, сказал: первый политический урок — любить собственную страну. Он вновь достал пистолет и поигрывал им, потирая о брючину. Знаете, что это значит, ребятишки, спросил он. Нет, вы понятия не имеете об этом, потому что не знаете ничего. Я знаю это не хуже вас, а быть может, и лучше, подал реплику Тадеуш, я уже пятьдесят лет знаю эту страну, так что воздержитесь от ваших лекций. Он сказал это тихим, сдержанным, но полным ярости голосом, это был именно Тадеуш, поскольку и он оказался в машине; как мог не сообразить тот, кто представлял себе события той ночи, что Тадеуш никогда бы не позволил ребятам уехать одним в компании этого мерзкого типа. Нет, Тадеуш наверняка настоял на том, чтобы поехать вместе, может быть, даже встал перед машиной, расставив руки, поступок немного театральный, а в таких обстоятельствах даже гротескный, и сказал с твердостью: я тоже поеду с ними.

Таким образом, тот, кто воображал события той ночи, должен был представить сцену в новой редакции, и в темноте улицы Педро Куинто с угасающей вывеской последнего ресторана он увидел Тадеуша перед черным «мерседесом», ослепленного светом фар и оттого белого, словно призрак, а затем — всех четверых, садящихся в машину: троих ребят и Тадеуша; но он, тот, кто воображал, что видит это, уже был перенесен порывом ветра на скамью парка Принсипе Реал и с этого расстояния не имел возможности определить, в каком порядке они заняли места в автомобиле.

Не стройте из себя героя, ответил человек, моя обязанность — давать уроки жизни, и даже если вы знаете урок на память, выслушайте его еще раз, это всегда на пользу. Произнося эту фразу, он казался спокойным, менее истеричным, во всяком случае, говоря с Тадеушем, он обращался к нему на вы, затем он сунул пистолет обратно в карман и приказал Тиаго пойти и принести документы, он, видимо, знал его машину.

Тиаго вернулся и сказал: вот они. Человек внимательно посмотрел документы и вернул их, казалось, на этом все закончилось. Итак, спокойной ночи, ребята, сказал Тадеуш, он явно выдохся, был опустошен и считал свое дальнейшее присутствие бессмысленным. Засунув руки в карманы, он зашагал прочь слегка вызывающей походкой, так, по крайней мере, виделось тому, кто рисовал себе события той ночи. И когда Тадеуш был уже далеко, на углу улицы Родриго да Фонсека, перед входом в еврейский мясной магазинчик, человек вновь достал из кармана пистолет и сказал: а теперь вернитесь в машину. Они подчинились, тесно усевшись втроем на заднем сиденье, и человек, стоя у машины, сказал: а сейчас хорошенько меня послушайте, потому что политический урок начинается только сейчас. Первое правило политического урока: любить собственную страну. А вы знаете, что значит любить собственную страну? Вы этого не знаете, потому что вы три вшивых коммуниста или демократа, что, впрочем, одно и то же. Я вам объясню, что это значит. Это значит ненавидеть. Ненавидеть для того, чтобы защитить нашу цивилизацию и нашу расу. А знаете, как распознается настоящая цивилизация и настоящая раса? Умением подчинить себе другую расу. А для того чтобы подчинить другую расу, необходимо в первую очередь господствовать над ней сексуально, что и делал ваш покорный слуга, португальский гражданин во плоти и крови, на службе в Луанде и в Лоренсу-Маркише в благословенные шестидесятые годы. Вот этой вот птичкой, дорогие мои засранцы. Говоря это, он расстегнул штаны, извлек член, покачал им из стороны в сторону и помочился в темноту. Затем застегнул штаны и сказал: этой птичкой я защищал нашу расу, трахая дочек сукиных сынов из МПЛА, которые устраивали засады на наших героических солдат, оставивших свои домашние очаги, чтобы отправиться спасать зулусские страны от коммунизма.

И я трахал их как следует, не различая возраста, можете мне поверить на слово, всем им было меньше тринадцати, потому что к тринадцати годам негритянки уже женщины в полном смысле слова, в этом я знаю толк. И после того как я славненько их использовал, вот этим моим пистолетом, я зову его Мария Заступница, потому что он не раз меня выручал, вот этим моим дружком-пистолетом я и завершал дело, пробовал задницы этих шлюшек, я засовывал ствол им в попки, и они, ох, как они тряслись, если бы вы видели, а я, пум-пум, два выстрела, только два, достаточно, чтобы продырявить их потроха, а после этого интенсивного угощения нужно было видеть их папаш, какими разговорчивыми они становились, предавая даже родных братьев, все после того, как их дочурок возвращали им с двумя пулями в животиках, потому что детей эти активисты имели много, да, да, даже слишком, негры делают их кучами, но и у нас, к счастью, кучи пуль.

И тогда Иоанна, шатаясь, вышла из автомобиля, подошла к дереву и осталась там стоять, согнувшись пополам, словно ее тошнило, послышался стон, затем смех, как будто у нее случился приступ истерики, и в то мгновение, когда двое ее друзей, выпрыгнув из машины, поспешили к ней на помощь, черный «мерседес» был уже далеко, виден был только свет его подфарников на перекрестке у парка Эдуарда VII; Мишель и Тиаго сказали: Иоанна, мы проводим тебя домой. Но она ответила: нет, я хочу прийти в себя, побыть немного на свежем ночном воздухе, и потом, я не хотела бы сейчас встретить кого-нибудь из домашних, нет, спасибо, проводите меня до подъезда и оставьте, я хочу побыть одна. И они ушли, плечо к плечу, с опущенными головами, словно чувствуя свою вину, вину за все, и когда повернулись, чтобы помахать ей рукой, то увидели, что она улыбается неестественной, пугающей улыбкой.

Эта история должна была бы окончиться именно здесь, когда все разошлись и каждый пошел своей дорогой: прочь люди, которых эта мерзкая ночь связала одной судьбой, прочь машина с ее омерзительным водителем, прочь и сама ночь, достигшая пика и готовящаяся уступить место нарождавшемуся дню. Но тот, кто воображал себе, как должны были развиваться события той ночи, в этом месте испытывал смутное беспокойство и печаль, оттого что эта история на том и завершится, растворится или, найдя тайное убежище, спрячет в нем самое себя со всем, что она вызвала в чьей-то душе. И тогда, поддавшись искушению, чистому искушению, воображение того, кто думал об этой ночи, направилось вслед за Иоанной, которая шла по улице, потому что Иоанна так и не поднялась к себе, а направилась в сторону площади Браанкамп, и он следовал за ней, когда она переходила улицу Алешандри Эркулано, Иоанна ступала медленно, словно никуда не спешила и знала, что все, что ожидало ее, неотвратимо; он видел, как она пересекла короткую Родриго Фонсека, свернула на Эшкола Политекника, затем на Сао Мамеде и дальше по Педро Куинто, цок-цок, ее каблучки цокали по мостовой, и никого, кроме нее, не было в этой холодной ночи тысяча девятьсот шестьдесят девятого года. Иоанна подошла к дому Тадеуша, там у входа, опершись о косяк, стоял он, Тадеуш, который ничего ей не сказал, лишь улыбнулся, как бы говоря: я ждал тебя, я знал, что ты придешь и что ты не станешь противиться искушению. И она кивнула в знак согласия, словно признавая, что пришла, потому что должна была прийти, что нельзя сопротивляться тому, что должно сделать. Она склонилась над сточной канавой, тянувшейся вдоль тротуара, взяла на руки хватающую воздух рыбину и сказала Тадеушу: мы не можем оставить умирать вот так бедное создание, надо отнести ее в дом и положить в воду, и он, ничего не ответив, отступил, давая ей пройти. И в тот момент, когда Тадеуш закрывал дверь подъезда, воображение того, кто представлял себе ту ночь, нарисовало сюрреалистическую картину, как они поднимаются по лестнице верхом на умирающей рыбине и, что любопытно, рыба с каждым слабеющим взмахом хвоста все быстрее скользит вверх по спирали лестницы, один оборот, второй, третий, а затем ввинчивается в вихрь, который вырывается из дома, пройдя сквозь стены и время: упрямая, маслянистая, умирающая, но неутомимая рыбина мчится вперед, год за годом, сквозь проходящую жизнь, сквозь десятилетия, чтобы однажды явиться ему, тому, кто сейчас воображал ту случившуюся давным-давно ночь. Явиться... где?

Может ли взмах крыльев бабочки в Нью-Йорке вызвать тайфун в Пекине?

— «Я, нижеподписавшийся, фамилия, имя, желаю сделать чистосердечное признание во всех поступках, совершенных мною во имя ложно истолкованного понятия справедливости, внушенного мне людьми, воспользовавшимися моей наивностью; поступках, в которых сейчас я глубоко раскаиваюсь».

Господин в голубом вытер носовым платком пот со лба, посмотрел на своего собеседника отсутствующим взором, будто того не существовало, и продолжал:

— Ваше признание должно начинаться именно так, и я подчеркиваю слово раскаиваюсь, не знаю, хорошо ли вы поняли его смысл, а если не поняли — на первый взгляд так оно и есть, — знайте, все, что вы расскажете, должно основываться на вашем раскаянии, вся история должна быть основана на вашем раскаянии. Да, еще одна деталь, у вас будет собственное кодовое имя, какое мы решили вам дать и каким будем впредь вас называть, когда в том будет нужда. Вы — господин Бабочка. При необходимости я поясню почему.

Человек с седыми волосами, сидевший напротив, оглянулся, словно отыскивая путь к выходу. Он вспотел, и лицо его приобрело лиловый оттенок.

— Я хотел бы знать, почему, собственно, я, — сказал он, — почему именно я, в конце концов.

Господин в голубом сделал едва заметный жест рукой, сжимавшей носовой платок, в жесте сквозило раздражение.

— Ах, господин Бабочка, — сказал он, — этого вопроса я от вас впредь не хотел бы слышать. — Промокнув легкими тычками пот со лба, он вздохнул: — Вы наглец, чрезмерный наглец, вам следовало бы придерживаться двух линий поведения: одной, проистекающей из вашей чрезмерной наглости, хотя и смягченной угрызениями совести, вы можете придерживаться перед судьями, с нами же вам лучше держаться скромнее, я бы даже сказал смиренно. Но поскольку вы, судя по всему, еще не научились следовать этим двум линиям, ибо ведете себя как чрезмерный наглец именно с нами, я открою вам простую истину: вы в дерьме, господин Бабочка. И то, что вы по уши в дерьме, нам известно очень хорошо. Больше того, чтобы в вашей черепушке просветлело, я расскажу вам, и очень подробно, что нам известно.

Человек с седыми волосами взмахнул рукой, словно умоляя: нет, оставьте, ради бога. Но господин в голубом не отреагировал.

— Долги — это во-первых, — сказал он. — Мы знаем обо всех ваших долгах, когда я говорю «ваших», я имею в виду и долги вашей сестры. Но долги — мелочь рядом с вымогательством и попытками шантажа. Но и это еще наименьшее зло по сравнению с коммерцией, а вы хорошо понимаете, что, когда я говорю «коммерция», я подразумеваю тот ее вид, который, скажем так, не поощряется нашими законами. В этой вашей коммерции вы играете жизнями людей, а это несимпатично, вам не кажется, господин Бабочка? Но и ваша выгодная торговлишка — пустячок по сравнению с грабежами. Ах, господин Бабочка, и грабежи, позвольте вам заметить, не беда. Это правда, вы были молоды, горели энтузиазмом убежденного революционера, верно и другое, был дух ложно трактуемой справедливости, внушенный вам людьми, которые не должны были бы пользоваться вашей наивностью, но даже с таким багажом не ходят грабить супермаркеты с пистолетом в руке. Вы спрашиваете себя, откуда нам известны все эти вещи, случившиеся много лет назад, ладно, я могу вам ответить: в вашем положении оказался еще ряд людей, так сказать, искренне раскаивающихся в содеянных поступках, а знаете, раскаяние, словно цепь святого Антония — если кое-кто рассказывает мне кое-что о вас, то вы мне рассказываете что-то еще о ком-нибудь. Вы мне скажете, что действовали спонтанно, по собственной инициативе, потому что горели безудержным энтузиазмом, но за энтузиазм приходится платить цену и тридцать лет спустя, не знаю, сможете ли вы перевести эту цену в срок тюремного заключения, но я вам помогу, назовем пятнадцать лет, ах да, я забыл сказать, что во время одного из грабежей произошел смертельный случай, об этом вы знаете лучше меня, стало быть, срок возрастет, вы уж сами подсчитывайте насколько.

Господин в голубом вынул платок и вновь мягким движением утер вспотевший лоб, на мгновение закрыл глаза, словно сильно устал, потом приоткрыл их и вопросительно посмотрел на собеседника.

— Хотите выпить чего-нибудь? — поинтересовался он.

— Где я нахожусь? — спросил человек с седыми волосами. — Я хотел бы знать, где я нахожусь.

Господин в голубом досадливо поморщился, затем развел руками.

— Господин Бабочка, — сказал он, — полно вам, не задавайте подобных вопросов, видите ли, это просто место, как всякое другое, и здание, как всякое другое, у входа в него нет вывески, это место предназначено для встреч с глазу на глаз с анонимными приятелями, как в нашем случае.

Человек с седыми волосами расстегнул воротник рубашки и подозрительно огляделся вокруг.

— Но почему именно я? — спросил он.

Господин в голубом принялся крутить ручку, лежавшую на столе.

— Неужели вам мало оснований, которые я назвал, вы слишком толстокожи, господин Бабочка, вам недостаточно практических доводов. Ладно, если вам недостает практических, я прибегну к теоретическим, посмотрим, поймете ли вы меня. Итак, почему именно вы. Это очень просто: потому что вы неудачник. И как всякий неудачник, испытываете чувство досады. Я хочу сказать, что вы ненавидите людей, которые живут нормальной жизнью, которые так или иначе состоялись, вам хотелось бы видеть их в вашем положении, то есть в дерьме. Вы наиболее подходящая, даже идеальная персона, потому что вы неудачник, господин Бабочка, не знаю, удалось ли мне заставить вас понять.

— Но я не имею ничего общего с убийством иностранного консула, — сказал человек с седыми волосами. — Я хочу сказать, я не причастен к этому факту.

— Но причастны ко всем другим, о которых я говорил раньше, выбирайте любой, — ответил господин в голубом.

— Я не знаю, что сказать, — отозвался человек с седыми волосами.

— Тогда послушайте меня, — произнес господин в голубом. — Я предлагаю вам игру. Сыграем в предположения, согласны?

— Согласен, — ответил человек с седыми волосами.

— Очень хорошо, я доволен вами, — сказал господин в голубом. — Предположим, к примеру, что в некие далекие годы руководители некоего политического движения, в котором вы активно участвовали, приказали бы вам сесть за руль автомобиля. Вы бы это сделали? Подумайте.

— Здесь нечего думать, — сказал человек с седыми волосами, — разумеется, я сделал бы это.

— Но вы были бы не один в автомобиле, там находился бы еще человек. — Господин в голубом порылся в кармане и достал пачку сигарет. Не торопясь прикурил и задул спичку. — И еще, предположим, что тот человек, который находился с вами в автомобиле, имел бы пистолет, я думаю, вам не составит большого труда предположить такое.

Человек с седыми волосами утвердительно кивнул, мол, не составит.

— Впрочем, вы и сами были с оружием на ты, не так ли, господин Бабочка, так что это для вас было бы не впервой. Но пойдем дальше. Предположим, что человек, которого вы везли в автомобиле, должен был бы применить пистолет, в общем, речь идет о том, что, если бы ваши руководители приказали вам сопровождать человека, который должен был применить оружие, вы бы сделали это? Хорошо подумайте.

— Полагаю, что да. — ответил человек с седыми волосами.

— Полагаете или уверены в этом?

— Я в этом уверен.

— Хорошо, — сказал господин в голубом. — А теперь ваша очередь продолжить наши предположения. Куда, по-вашему, вы повезли бы человека с пистолетом? Подумайте над этим вопросом.

Человек с седыми волосами некоторое время смотрел себе под ноги, затем ответил:

— Покатал бы по городу.

— Вы хорошо знаете этот город, не так ли?

— Я его знаю превосходно, я жил в нем много лет.

— Но вооруженного человека просто так не катают по городу, его отвозят в какое-нибудь условленное место.

— Но я ни с кем не уславливался ни о каком месте.

— Тогда попытайтесь представить его себе.

— Уж лучше попытайтесь это сделать вы.

— Мне это нетрудно, я уже знаю эту историю. Хотел бы, чтоб и вы ее узнали.

— В таком случае расскажите ее мне.

— Я предпочел бы услышать ее от вас. Я же сказал вам, что мы играем в игру.

— Но у меня не получается.

— Согласен. Вернемся к началу. Предположим, что ваши руководители приказали вам сесть за руль автомобиля и отвезти убийцу консула на место преступления. Вы бы это сделали?

— В то время?

По лицу господина в голубом пробежала тень раздражения.

— Господин Бабочка, — сказал он, — не заставляйте меня терять время, мы говорим именно о тех годах.

— В те годы да, — ответил с убежденностью человек с седыми волосами. — В те годы я выполнил бы все, что бы мне ни приказали мои руководители.

— Даже стать шофером убийцы?

— Разумеется, — ответил человек с седыми волосами, — даже стать шофером убийцы, я пошел бы и на это ради правого дела.

— Я не сомневаюсь, что вы пошли бы на это, — сказал господин в голубом. — А сейчас сделаем паузу. Мы заслужили небольшую выпивку. — Он поднялся и направился к шкафу в глубине комнаты. Внутри шкафа был маленький холодильник, из которого он взял две бутылочки с апельсиновым соком и два стакана. Открыл бутылочки и поставил на стол. — Сегодня ужасная жара, — сказал он, — не самый лучший день для работы, но придется потерпеть. — Он сел и медленно выпил свой стакан. Потом закурил сигарету. — Ваша деятельность проходит под открытым небом, — продолжил он, — должно быть, это замечательно — работать на свежем воздухе, если б вы знали, как я вам завидую. — И, не ожидая ответа, добавил: — И потом, жить в прекрасном местечке, рядом с морем, я всегда мечтал жить у моря. Может быть, сделаю это, когда выйду на пенсию. Да, кстати, что это была за машина?

Человек с седыми волосами недоуменно уставился на него.

— В каком смысле? — спросил он.

— Как в каком смысле, господин Бабочка? Я спросил вас, что это была за машина.

— Какая машина?

— Машина, которую мы предположили.

— Вообще машина.

— Э-э, нет, вообще машин не бывает. Машины имеют марку, цвет, количество цилиндров. Есть машины и машины. Выберите одну из них.

— «Форд».

— Почему «форд»?

— Так.

— Нет-нет, — вздохнул господин в голубом, — эта мотивация неубедительна.

— Потому что «форд» легко открывается, в общем, потому, что для меня это проще.

— Что вы хотите этим сказать?

— Простите, но вы же не думаете, что я повез бы исполнителя на место преступления на своей машине или на машине, одолженной мне приятелем.

— Разумеется, нет.

— Следовательно, ее нужно было угнать. Поэтому я и подумал о «форде», мне легче всего открыть его, был бы перочинный нож.

— Прекрасно, господин Бабочка, я вижу, вы замечательно прониклись духом игры. Я очень рад вашей готовности сотрудничать. Значит, вы бы угнали «форд»?

— Да, я угнал бы его.

— И что это был за «форд»?

— «Таунус» серого цвета.

— Где бы вы его взяли?

— На проспекте Буэнос-Айреса.

— Отлично. А теперь постарайтесь описать мне весь тот день.

Человек с седыми волосами изобразил подобие улыбки, или это была гримаса.

— Если бы все, о чем мы говорили, имело место, моей вины в том не было бы, — сказал он, — виновны были бы те, кто приказал мне сделать это.

— Разумеется, — ответил господин в голубом, — но об этом мы поговорим позже, сейчас вы мне расскажете о том дне.

— В конечном счете не было бы даже вины и того, кто применил оружие, — продолжил человек с седыми волосами, словно не слыша слов собеседника, — он был бы только физическим исполнителем, вина на организаторах и вдохновителях преступления.

— Разумеется, — повторил терпеливо господин в голубом. — Но об этом позже. Сейчас постарайтесь описать мне весь день целиком. Игра перешла в ваши руки, но я могу вмешаться всякий раз, когда пожелаю. — Он закурил сигарету и положил ее на край пепельницы. — Давайте, — сказал он, — начнем с самого утра.

— С вечера, — уточнил человек с седыми волосами. — Я хочу сказать, с вечера предыдущего дня, потому что машины угоняются по вечерам, это намного удобнее.

— Хорошо, начнем с вечера.

— О самом вечере сказать нечего, был вечер как вечер. Мы поужинали в пиццерии, я и мой товарищ, который должен был стать исполнителем операции. Нам надо было договориться о времени встречи и других деталях.

Господин в голубом довольно улыбнулся.

— Так уже лучше, господин Бабочка, — сказал он, — вижу, вы уже начинаете пользоваться адекватной лексикой, мне даже не кажется, что вы импровизируете, словно вы не в первый раз рассказываете это.

— Нет, другому человеку я рассказываю это в первый раз, — пробормотал человек с седыми волосами.

— Ну уж себе-то, конечно, не в первый раз, я убежден, сюжет уже существовал в вас.

Человек с седыми волосами решительно покачал головой.

— Вовсе нет, — сказал он поспешно, — уверяю вас, что вообще ни о чем подобном не думал.

Господин в голубом открыл пачку сигарет и протянул ее человеку с седыми волосами:

— Попробуйте закурить и послушайте: мы играем в эту игру честно, не так ли, но, как и всякая игра, эта тоже имеет свои правила, и эти правила надо соблюдать. Не мы искали вас, это вы подали нам знак, и мы поняли, почему вы его нам подали, выражусь яснее, единственный повод для нашей встречи — это то, что вам хотелось бы рассказать эту замечательную историю во всех подробностях. Заметьте, мы проницательны, господин Бабочка, вы нас недооцениваете, мы намного хитрее вас, поэтому с нами лукавить не стоит, вам лучше вести себя, как если бы вы исповедовались, видите ли, нас не интересуют одни голые факты, не путайте нас с прагматиками, не знаю, понимаете ли вы смысл этого слова, нас интересует не только внешняя сторона случившегося, но и то, что происходит внутри, в головах людей. Игры между нами должны быть ясными. Ясность — это наша форма очищения.

Человек с седыми волосами закурил предложенную сигарету. Его рука слегка дрожала.

— Вы правы, я сам хотел рассказать об этой истории, — пробормотал он.

— Я был уверен в этом, — сухо откликнулся господин в голубом, — извините, что прервал вас. Вернемся к тому вечеру. Итак, пиццерия...

— Я очень нервничал в тот вечер, не мог даже есть. Мой товарищ, напротив, казался очень спокойным, у него был хороший аппетит, и он съел две пиццы с морскими моллюсками.

— У вас прекрасная память, — отметил господин в голубом.

— Я могу сказать это, потому что знаю вкусы моего товарища, он обожает морских моллюсков.

— Извините, но эта подробность мало о чем говорит, — прервал его господин в голубом, — вы были бы готовы абсолютно твердо удостоверить личность этого человека?

— Конечно, — ответил человек с седыми волосами. — Это был единственный человек из всех известных мне, кто имел смелость стрелять. По крайней мере, таково мое убеждение. Это не мог быть никто иной, кроме него.

— В таком случае мы могли бы начать с того, что присвоили бы и ему кодовое имя. Я советовал бы называть его товарищ Беретта, принимая во внимание, что убийство было совершено из пистолета «беретта».

— Я и товарищ Беретта вышли из пиццерии около одиннадцати и пешком пошли в сторону проспекта Буэнос-Айреса. Едва мы туда добрались, как сразу увидели серый «таунус», припаркованный к тротуару, и решили использовать его для завтрашней операции. Я лично открыл машину своим перочинным ножом, и мы сразу же уехали. За руль сел я, чтобы привыкнуть к машине. Я отвез товарища Беретту домой, потом направился к себе и поставил машину недалеко от своего дома, метрах в тридцати. Вот и все об этом вечере. Если вы считаете нужным, я мог бы попытаться перейти к следующему дню. Но этот день для меня представить труднее.

— Труднее? Почему?

— Я хотел сказать, что это поставит меня в затруднительное положение.

— Это определение ничего не объясняет.

— Речь идет о тяжком преступлении, даже тягчайшем.

— Вспомните, ведь вы ограничились тем, что вели машину.

— Да, но этим я тоже содействовал убийству и отдаю себе в этом отчет.

— Однако вы это сделали во имя ложно истолкованного понятия справедливости, внушенного вам людьми, которые в силу своей культуры не должны были бы пользоваться вашей наивностью. Здесь самое главное то, что вы глубоко раскаиваетесь. Скажу больше, вы раздавлены раскаянием. Раскаянием, которое можно поверить не только официальным властям, но и настоящему исповеднику — священнику. Вы должны жить своим раскаянием, желанием искупить вину.

— Для меня не имеет значения, как развивались бы события, меня интересуют люди, которые отдавали мне приказы, это от них я зависел тогда, они могли распоряжаться мной словно игрушкой, я был в их руках, я был в их власти, для них я был готов на все, и чем они мне потом отплатили? Забыли обо мне. Использовали и выбросили вон.

— Но чтобы перейти к тем, кто использовал вас и выбросил вон, нужно сначала пройти через факты, вы согласны с этим?

— Факты, в сущности, могли бы быть очень простыми.

— Я хотел бы услышать о них от вас.

— Я думаю, это была бы самая простая часть истории.

— Ну и как, по-вашему, выглядела бы эта самая простая часть?

— Она выглядела бы так: товарищ Беретта ожидал бы меня в шесть утра на углу улицы Вены. Я бы проезжал мимо, и он быстро бы запрыгнул в машину. Затем мы бы свернули на проспект Вашингтона и поехали в сторону улицы Берлина. Там бы остановились, точно напротив табачного бара, в котором каждое утро завтракал консул. Подождали бы с полчаса. Консул пришел бы, как всегда, ровно в семь, пешком. Товарищ Беретта вышел бы из машины и небрежно направился бы ему навстречу, а когда поравнялся бы с ним, молниеносно выхватил пистолет и трижды выстрелил бы ему в грудь. Консул не успел бы упасть, как мы были бы уже далеко, потому что я ожидал бы с включенным мотором и подъехал бы подобрать товарища Беретту. Не было бы практически и свидетелей: хозяин бара, появившийся в дверях, смог бы увидеть только, как мы исчезаем вдали. И что бы он мог заметить? Двух людей со спины, удалявшихся на сером «таунусе»?

— Продолжайте, — сказал господин в голубом.

— Осталось добавить немногое. Я проделал бы обратный путь не спеша, чтобы не привлекать ничьего внимания: проспект Вашингтона — улица Вены — проспект Буэнос-Айреса. В конце проспекта Буэнос-Айреса есть площадь Варшавы, мы бы припарковали машину там, затем спустились бы в метро и там бы разъехались: я на север, товарищ Беретта — на юг. Ну и как, на ваш взгляд?

— На мой взгляд, приемлемо, — сказал господин в голубом. — Действительно, очень правдоподобно. Думаю, история не могла бы быть рассказана лучше. Конечно, отсутствуют некоторые детали, одна там, другая здесь, между тем детали очень важны для того, чтобы добавить истории достоверности, особенно если речь идет об истории предполагаемой, надеюсь, вы меня понимаете. И меньше сдержанности, больше страсти. И слез. В общем, душевной боли. То, чем мы сейчас занимаемся, — дело, основанное на раскаянии, не забывайте об этом.

— Как бы то ни было, меня интересует не эта гипотетическая история, — заметил человек с седыми волосами. — Меня занимают люди, которые могли бы отдать мне приказ совершить все это, вот что для меня главное.

Господин в голубом поднялся и стал медленно прохаживаться по комнате.

— Мы к этому и подходим, — сказал он, — мы как раз подходим к месту, которое занимает вас и еще больше интересует нас. Как видите, здесь наши интересы совпадают. Речь идет только о том, чтобы найти тех самых людей, поскольку вожаков было много, быть может, не все они были согласны с проведением подобной операции. Впрочем, я убежден, что такое решение могло бы быть принято в очень узком кругу. Что вы об этом думаете?

— Самом узком, — с готовностью ответил человек с седыми волосами, — и поэтому значимы только те, кто смог бы отдать мне приказ.

— Сколько их было?

— Двое.

— Не называя имен, что вы можете сказать о них?

— Они из тех, кого зовут профессорами.

Господин в голубом удовлетворенно улыбнулся.

— По-моему, это точно, — сказал он, — продолжайте.

— Это было десятого марта, ровно за месяц до убийства. В городе проходил созванный движением съезд, посвященный мировой войне. Приехали даже представители организаций из Франции и Германии. Обоих профессоров в городе не было, они уехали на юг по политическим делам. Я отправился за ними туда, где они проводили какой-то круглый стол. Я был в тяжелой ситуации: моего сына госпитализировали по поводу инфекционного заболевания, хозяин дома выселял меня из квартиры, я нуждался в деньгах, в каких-то грошах. Я собирался попросить у них. Я делал для них все: разбрасывал листовки, выполнял любую черную работу, был рабом движения. Я зашел поговорить с ними. Через пять минут я получил отказ, они сказали, что у них нет возможности помочь мне, что они устали от моих просьб. Надо же иметь такую наглость: несколько лет я делал для них все, а они устали от моих просьб. Они отказали мне ровно через пять минут, заявив, что у них и без меня забот хватает.

Господин в голубом снова сел, с озабоченным лицом, сдвинув брови.

— Давайте порассуждаем, — сказал он, — давайте порассуждаем. Что-то здесь неубедительно. Торопливая беседа в присутствии стольких людей не кажется мне идеальной ситуацией для дачи вам такого серьезного поручения, оба профессора никогда бы не воспользовались подобным случаем, эта версия вряд ли кого-нибудь убедит.

— У меня нет другой, это был единственный раз, когда я видел их до операции, и единственный раз, когда я разговаривал с ними об этом. Были свидетели, которые видели нас, это мой козырь. Необходимо воспользоваться этим козырем.

— И что они вам сказали?

— Они сказали, что операция назначена на девятое апреля, чтобы я был в полной готовности и что все инструкции мне передаст товарищ Беретта. — Человек с седыми волосами сделал паузу и вздохнул. — Таким образом, могу констатировать, что весь план в деталях был сообщен товарищу Беретте и что именно он посвятил меня в них, когда я впоследствии встретился с ним один на один. И пусть он отрицает это сколько угодно.

— Этот вариант кажется мне приемлемым, — сказал господин в голубом, — все вместе мне кажется версией приемлемой. Предполагаю, что это может быть версией, приемлемой для кого угодно. Я вижу, у вас хорошая память, господин Бабочка, очень важно сохранять ее.

В комнате повисла тишина. Вдалеке, приглушаемый расстоянием и закрытыми окнами, слышался шум уличного движения. Где-то три раза пробили часы.

— Хорошо, — сказал господин в голубом, — у меня такое впечатление, что это все.

Человек с седыми волосами попытался было встать, но остался сидеть.

— Извините меня, — сказал он. — Но осталось кое-что еще.

— Что же?

— В общем, кое-что, не знаю, как выразиться, короче, мне хотелось бы кое-что уяснить.

— Что именно?

— Я знаю причины, по которым я делаю это, но не знаю ваших.

Господин в голубом широко улыбнулся. Это был первый раз, когда он улыбался так открыто и с удовольствием.

— Я вам отвечу вопросом на вопрос, хотите его услышать?

— Мне это было бы интересно, — сказал человек с седыми волосами.

Господин в голубом изобразил рукой некий жест, легкий, словно полет птицы, и произнес:

— Может ли взмах крыльев бабочки в Нью-Йорке вызвать тайфун в Пекине?

Человек с седыми волосами зло посмотрел на него.

— Не смейтесь надо мной, — сказал он.

— Я вовсе не смеюсь над вами, это серьезный вопрос.

— В таком случае я вас не понимаю.

— Это не важно. Речь идет о теории поля взаимозависимости. Ее частным случаем является теория катастроф. Что такое катастрофы, вам наверняка хорошо известно, но вряд ли вы знаете, что такое поле взаимозависимости.

— Не имею ни малейшего понятия.

— Терпение, — доброжелательно ответил господин в голубом, — сейчас было бы слишком долго и слишком сложно объяснять вам это. Представьте себе просто, что мы в таком поле, то есть вы — элемент этого поля и каждое ваше движение изменяет всю систему взаимозависимости, дорогой господин Бабочка, поэтому следует взмахивать крыльями как можно аккуратнее.

Господин в голубом устало откинулся в кресле, аккуратно сложил носовой платок и сунул его в карман.

— Думаю, нам больше нечего сказать друг другу, — произнес он.

Человек с седыми волосами поспешно встал. Казалось, он в замешательстве, будто не знал, как попрощаться. Затем он поклонился и направился к двери. Дойдя до середины комнаты, он остановился и смущенно кашлянул.

— Вы мне присвоили кодовое имя, — сказал он хрипло, — но если бы вы мне понадобились, я не знал бы, где вас искать, я не знаю, как вас зовут, да я и не желаю знать этого, но, по крайней мере, хоть намек, условное имя, в общем, не знаю, как правильно выразиться.

Господин в голубом поднялся со стула. Он стоял опершись руками на стол.

— Вы не должны искать меня ни в коем случае, господин Бабочка, — сказал он, — но уж если вы хотите знать, с кем говорили, я могу придумать для вас любое случайное имя. Считайте, что меня зовут доктор Совесть. Мне случилось быть вашей совестью, господин Бабочка, или, точнее, самой темной ее частью, той, о которой вы даже не хотели бы знать и которую держали в тщательно задраенном люке. Сегодня люк открылся, и я не могу скрыть от вас своего удовлетворения. И своей усталости. Нелегко ходить кругами такой совести, как ваша. Но таково мое ремесло, майевтика, а майевтика — вещь утомительная, не знаю, понятно ли вам, о чем я. И неизвестно, смогу ли я, уйдя на пенсию, работать на свежем воздухе, у моря, в местечке, похожем на ваше. А сейчас прощайте, моя работа завершена. Надеюсь, у нас не случится новых поводов для встречи.

"Иностранная литература", №9, 1997