Пьер Антонетти

Повседневная жизнь Флоренции во времена Данте

М., Молодая гвардия, 2004. – 287 с.  (Живая история: Повседневная жизнь человечества).

Пер. с франц. и предисл. В.Д.Балакина.

© Pierre Antonetti. La vie quotidienne а Florence au temps de Dante. – Paris: Hachette, 1992.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ

Глава первая

Домашнее убранство

Дом

Во Флоренции он такой же, как и в других средневековых городах. Убранст­во дома зависит от богатства его владельца. Между лачугами городской бедноты и дворцами аристо­кратии или богатых горожан различия огромны¹. Однако дома среднего ремесленника и среднего купца различаются меньше. Контраст станет более ярким позднее, когда экономическое процветание породит новые запросы и разовьет потребности в бытовом комфорте. Во Флоренции же времен Данте, особенно в его молодые годы, нравы грубы, а запро­сы элементарны. Но они изменились по сравнению с XII веком — тем самым, к которому, начиная с Дан­те, обращены ностальгические сетования о прошед­ших временах.

Обзор дома бедноты не займет много времени. Примыкая непосредственно к городской стене или к развалинам какого-нибудь феодального замка, раз­рушенного в ходе гражданских войн, он, как прави­ло, состоит из единственной комнаты — и кухни, и жилого помещения одновременно. Построенный из кирпича или чаще всего из дерева, крытый соломой, возведенный прямо на земле, без фундамента и под­вала, он становится легкой добычей пожара, уничто­жающего город. Примитивное пристанище, закоп-

30

 

ченное дымом от очага, расположенного посредине единственной комнаты, плохо освещенное через открытую дверь или единственное окно без стекла, этот дом — при всей его крайней бедности — лучше, чем подвал большого дома или комнатка за лавкой или мастерской - без воздуха и света, которой довольствуются чернорабочие и домашние слуги... не  говоря уже о множестве нищих и их берлогах. К счастью, в абсолютном большинстве случаев картина не столь безрадостна. Прежде всего жилища более просторны. Комнат, как правило, не одна, а две — кухня и жилое помещение. Пищу принимают, естественно, на кухне, зато в торжественных случаях стол накрывают именно в комнате: это парадное помещение, в нем собраны свидетельства богатства или, по крайней мере, достатка, в первую очередь мебель, которая остается редкостью и о которой пойдет речь впереди. Что касается кухни, то довольствуются минимальным количеством самых необхо­димых предметов. Опишем их.

Расположенная иногда поодаль или на верхнем этаже дома (причина будет вскоре понятна) кухня совсем проста. В центре, слегка возвышаясь над полом, — очаг. Дым выходит через щели в крыше или специально проделанное отверстие (дымоходы, устроенные у стены и снабженные кожухом, все еще редкость), как в крестьянских хижинах, которые можно было встретить в деревнях на Корсике в начале XX века. В углу — сточный желоб. Углубление в стене — шкаф для хранения хозяйственной утвари. Свет и воздух проникают через отверстие, зачастую единственное, которое, если кухня занимает первый этаж, нередко служит и входной дверью, а если она расположена на верхних этажах — окном. Окно, не застеклено, есть лишь деревянные ставни, поэтому оно, естественно, вместе со светом пропускает холод и сырость. Это изыск, если на окне помимо ставень натянуто impannata — полотно, пропитанное растительным маслом или скипидаром, пропускающее свет и удерживающее по мере возможности тепло. Ни о каких оконных стеклах во времена Данте не

31

 

знают. Когда они появятся, поначалу исключительно в домах богачей, им придадут форму ромбов или ква­дратов в свинцовой оправе. Найдется проповедник, который с высоты церковной кафедры станет гнев­но возмущаться этой предосудительной роскошью:

за стекла и прочие излишества подобного рода, убежден он, постигла город Божья кара — катастро­фический паводок на реке Арно в 1333 году.

Более просторна и комфортна главная комната. Квадратная или прямоугольная, эта комната, или зал, должна вмещать всю семью, давать приют во время ночного отдыха и служить местом праздничных обе­дов. Пол, как правило, из деревянных досок, иногда из кирпичей или, у более обеспеченных, из камня, в редких случаях — из мрамора. Потолок из широких или узких брусьев, которые, перекрещиваясь, обра­зуют квадратные кессоны. Позднее, с распростране­нием роскоши, брусья начнут украшать резьбой или живописью, геометрическим и растительным орна­ментом, веселой расцветкой. Те же изменения кос­нутся стен, изначально голых. Позже в домах состоя­тельных людей их будут украшать фресками, на ко­торых геометрические мотивы чередуются со сцена­ми из сельской жизни и растительными мотивами. Еще позднее получит распространение обычай по­крывать стены коврами. Во времена Данте, как и го­ды спустя, ковер — это ткань, прикрепленная к стене гвоздями, или просто фреска, украшающая всю сте­ну или ее часть. Мода развивалась постепенно. Пона­чалу довольствовались так называемыми capoletti, представлявшими собой, как видно из названия, ку­сок ткани, повешенной на стену в изголовье кровати. Потом в домах наиболее состоятельных горожан по­явились настенные ковры, крепившиеся гвоздями или крючьями. Ковры — более или менее большие, более или менее дорогие — вешали только по слу­чаю торжественных приемов или по праздникам, после чего прятали в сундуки. Вместо ковров часто использовали декоративную роспись, создававшую­ся специальными мастерами. Она не имела ничего общего с нашими обоями. Язык позволяет почувст-

32

 

вовать разницу: по-итальянски различают слова «на­стенный ковер», «гобелен» (tappezzeria, от того же корня, что и слово «ковер» — tappeto) и настенное покрытие в современном смысле слова, carta da parato, собственно говоря, обои.

Если бедняки довольствуются единственной ком­натой-залом, то богачи позволяют себе роскошь иметь настоящий зал для приемов, отдельный от жи­лой комнаты. Его называют sala prima или sala madornale, он служит исключительно для приема высоких гостей и торжественных обедов. Однако еще долго как в Италии, так и в других странах близ­ких друзей принимали в жилой комнате, даже кня­зей и самих пап (например, папу Бонифация VIII, когда он был проездом во Флоренции), особенно хо­лодными зимами: в ту пору самые богатые апарта­менты отапливались весьма посредственно.

Именно богачи первыми почувствовали потреб­ность в каминах для обогрева помещений, в которые через окна холодный воздух проникал беспрепятст­венно. Этот предмет роскоши быстро завоевывает дома городской буржуазии и дворцы аристократии: вскоре в каждой комнате у них было по большому ка­мину. Однако мода распространяется в XIV веке по­степенно, и Данте застал лишь самое начало этого процесса.

Так, в общих чертах, устроены жилища флорен­тийцев. Если мы перейдем к настоящим дворцам, то картина окажется не столь простой. Дворец Даванцати, хотя его реставрировали и расширяли в последу­ющие столетия, дает достаточно точное представле­ние об аристократическом жилище эпохи, непо­средственно следующей за той, что интересует нас. Построенный около 1330 года для семейства Давицци (к Даванцати он перейдет лишь в XVI веке), дворец служит моделью, к которой пришли в конце эпо­хи Данте. Чтобы лучше понять эволюцию, наметив­шуюся еще при жизни поэта, следует сравнить это сооружение с дворцом Моцци. Последний, хотя и был подвергнут реставрации, вполне репрезентати­вен как по времени возведения, так и по гражданско-

33

 

му архитектурному стилю, известному Данте. По­строенный, вероятно, после 1260 года, дворец счи­тался во Флоренции одним из самых роскошных. Именно в нем останавливались сильные мира сего, в том числе папа Григорий X, посетивший город в 1273 году. Наряду с дворцами Фрескобальди, Слини и Джанфильяцци дворец Моцци своим суровым ви­дом, которого ничуть не изменила реставрация, дает точное представление о доме-крепости той эпохи: он возвышается на цоколе из крупных, грубо обра­ботанных блоков (знаменитый bugnato rustico, столь характерный для флорентийского стиля) и снабжен немногочисленными окнами, которые надежно за­щищены решетками. 11срвый этаж дома, в той его ча­сти, которая выходит на улицу, занят помещениями, предназначенными для лавок и мастерских, зачас­тую сдающихся внаем или для складов. Через единст­венные большие ворота попадают во внутренний двор, образованный корпусами дворца. Во двор вы­ходят конюшни и склады для продовольствия или готовой ремесленной продукции (в подвалах хра­нятся растительное масло, вино, зерно, дрова и пр.). На второй этаж, позднее получивший название бла­городного, предназначенный для проживания семьи владельца, поднимаются по наружной деревянной или каменной лестнице (о которой дает верное представление лестница дворца Барджелло, постро­енного несколько позднее). Именно на этом этаже расположены большая парадная зала, тянущаяся по всей длине фасада, и спальни. На третьем этаже (во Флоренции более высокие дома строили редко) — комнаты прислуги, хлебные амбары и другие под­собные помещения: потолки здесь ниже, чем на бла­городном этаже, а свет проникает через сравнитель­но небольшие окошки. Здание венчает крытая ка­менная галерея {ballatoio) с зубцами и бойницами (такая, как в Палаццо Веккьо), которую чуть позже заменят выступающим карнизом, а в конце XV — на­чале XVI века — крытой лоджией.

Ни один из этих дворцов времен Данте не дошел до нас в первоначальном виде. Только дворец Даван-

34

 

цати, несколько более поздней постройки, может дать более или менее точное представление о том, как могли выглядеть эти сооружения. Остальные или построены значительно позже, или подверглись пе­рестройке. Мы можем только представить себе зна­менитый дворец Тосиньи (его называли просто «Дворцом»): на площади Меркато Веккьо, вознесший мм пятьдесят метров ввысь свой фасад, украшенный тонкими мраморными колоннами и увенчанный господствовавшей над городом башней высотой в семьдесят пять метров»².

В облике дворцов времен Данте — огромных или скромных — было много общего: дома-крепости, с цоколем из крупных каменных, грубо обработанных блоков, с маленькими, словно бойницы, окнами. Не­которыми второстепенными чертами они были близки домам зажиточных горожан: каменные лавки у фасада со стороны улицы для приема соседей в ча­сы отдыха в конце трудового дня, а в теплое время го­да — после ужина. Общим с домами крупного пополанства было и то, что фасады на уровне второго эта­жа имели выступы над узкими улицами, что позволя­ло расширить площадь внутренних помещений. Од­нако эти выступы (sporti) столь низко нависали над улицей, что позднее пришлось их запретить (в каче­стве примера остался один — на углу дворца, ныне за­нимаемого Французским институтом, на Пьяцца Ониссанти). Другие характерные второстепенные черты: большие кольца, вделанные в фасад на уровне первого этажа и служившие для привязывания коней, ослов и мулов, на которых прибывали посетители; крючья у окон второго этажа, предназначенные не для того, чтобы вешать противников (как часто гово­рят), а для другой, более прозаической цели: крепле­ния дорогих ковров и драпировок по случаю общест­венных или семейных праздников, торжественных процессий, приемов иностранных государей или по­слов. Наконец, штыри, своего рода массивные гвозди, на которых крепились большие свечи или факелы, отличавшие патрицианские дома и служившие для освещения обычно темных в те времена улиц.

35

 

Дворцы аристократии, дома буржуазии, убогие лачуги простого народа — у них у всех были серьез­ные проблемы, общие для средневековых городов.

Первая проблема — вода. Ее брали из больших бо­чек, которые доставляли за счет города, или из об­щих колодцев (только дворцы аристократии имели в центре двора собственные колодцы). Лишь посте­пенно распространился обычай делать колодец на первом этаже большого здания, откуда вода с помо­щью подъемника подавалась на верхние этажи. Что касается использованной воды, то ее выливали в сток или прямо на улицу, откуда она текла до бли­жайшей водосточной канавы. Часто, следуя офици­ально запрещенному, но широко распространенно­му обычаю, воду — к величайшему недовольству прохожих — просто выплескивали на улицу из окна.

Что касается уборных (в ходу был термин: agiamento, а также cesso, который употреблялся только в Тоскане), то специальную кабинку в толще стены на­чали устраивать лишь в эпоху дворца Даванцати (с 1330 года). Но большинство простых смертных до­вольствовались или первым же попавшимся укром­ным закутком на улице, или элементарным приспо­соблением, описанным Боккаччо³: две доски, поло­женные на два бруса над участком узкой улочки, отгороженным двумя стенками; регулярная очистка этой уборной вменялась в обязанность владельцу до­ма. Были ли во Флоренции, как в некоторых сосед­них городах (в Сан-Джиминьяно, например), обще­ственные уборные? Документальных свидетельств о них нет. Зато известно, что в 1317 году флорентий­ские приоры объявили коммунальной собственнос­тью бесхозное место, где жители имели обыкнове­ние справлять нужду. Постановлением от 1325 года запрещалось устраивать частные уборные над более или менее значительными улицами и площадями — убедительное свидетельство, что прежде поступали именно так!

Наиболее характерный тип патрицианского до­ма, несомненно, дом-башня, само существование которого доказывает наличие в городе семейных

36

 

кланов⁴. Некоторые дома сохранились до наших дней (в городе Сан-Джиминьяно даже несколько таких башен изумительной красоты). Эти дома-башни (casa-torre), «гордые небоскребы», по образному выражению Ж. Ле Гоффа⁵, отвечают насущной потребности: служат семейному клану защитой от нападе­ний со стороны других кланов. В эпоху, когда гражданская война является, можно сказать, перманентной, дом-башня служит убежищем и местом сбора членов клана (consorteria). Вместе с тем он удовлетворяет потребность города как такового: позволяет максимально эффективно использовать территорию внутри пояса городских укреплений, где прост­ранства было мало, что вынуждает строить как можно более высокие дома. Дома-башни в Сан-Джиминьяно достигают высоты более 50 метров. Знаменитая башня Гаризенда в Болонье, которую, правда, недо­строенную, видел Данте⁶, возносится на 48 метров. Во Флоренции по закону от 1250 года высота домов-башен была ограничена 50 саженями, то есть при­мерно 29 метрами. Стоявшие отдельно, но чаще всего примыкавшие ко дворцу, дома-башни имели на первом этаже одну или две лоджии или мастерские и лавки. На верхних этажах было всего по одному или по два окна. Построенные из тесаного камня, они иногда сообщались с соседней башней или дворцом посредством съемного деревянного моста или балкона, о чем свидетельствуют сохранившиеся сегодня точки опоры в стенах. Дома-башни, формировавшие облик средневекового города, остаются свидетелями и каменными символами эпохи насилия и семейной солидарности.

Еще одним характерным элементом частной флорентийской архитектуры является лоджия. Она получила распространение во времена Данте как необходимое дополнение к любому дворцу, если только не была, как во дворце Бигалло (несколько более позднем по времени), учреждением конгрегации или, как во дворце Ланци, относящемся к концу XIV века, продолжением публичного дворца. Формы лоджии разнообразны. Иногда она была неотъемлемой час-

37

 

тью здания и, обратим внимание, располагалась на первом этаже, иногда отделялась от него улицей или небольшой площадью, как в более позднем дворце Ручеллаи, восстановленном недавно в первоначаль­ном виде. Лоджия предназначалась для публичных и семейных праздников (крестины, свадьбы, семей­ные обеды, приемы знатных гостей) или просто для отдыха и бесед с друзьями и близкими. Ни одна из лоджий времен Данте не сохранилась, за исключе­нием лоджии Фрескобальди, остатки которой можно видеть на одноименной площади. Лишь позднее лод­жия переместится с первого этажа на последний и будет обращена во внутренний двор, как во дворце подеста (сейчас дворец Барджелло) и в больших дворцах эпохи Ренессанса (среди прочих дворцы Строцци и Медичи), или на улицу, например во двор­цах Конди и Кокки-Серистори.

 

Мебель

 

В тесных помещениях обстановка соответствует простоте и грубости нравов. Мебели немного, она незамысловата и становится изысканнее лишь во дворцах патрициев и городских богачей. Но эта изысканность имеет свои границы, установленные законами против роскоши и дотошной цеховой рег­ламентацией.

На кухне, в домах бедноты, как уже говорилось, нередко единственной или одной из двух комнат, мебель — это стол, иногда представлявший собой доску, положенную на козлы, которую убирают сразу после еды. Стулья отличаются все той же спартан­ской простотой (определение, применимое ко всей домашней обстановке); чаще всего это табуретки или (в домах наиболее бедных горожан) доски, по­ложенные на подставки или вертикальные подпор­ки. Зато богачи имеют красивые столы из массивно­го дуба, иногда весьма тонкой работы, и стулья со спинками и ножками в форме X, какими и в наши дни еще пользуются во Флоренции. Если собиралось много народа, то садились на сундуки, которые при

38

 

необходимости покрывали, сообразно достоинству гостей и достатку хозяина, тканями, коврами, мехами и даже подушками — верх роскоши, осуждавшейся. проповедниками.

Вместо привычных для нас предметов обстанов­ки — несколько досок, вставленных в стенную нишу, и несколько деревянных ларей (наподобие тех, что и  сегодня можно увидеть в деревнях), где хранились провизия и предметы первой необходимости.

Для еды бедняки использовали простые деревянные миски, более состоятельные люди — настоя­щие керамические тарелки, иногда украшенные изображениями растений и животных. Были также ложки, чаще всего деревянные, ножи и, вопреки расхожему мнению, вилки, вошедшие в обиход и получившие широкое распространение как раз в интересующую нас эпоху. Эти столовые приборы, как можно видеть в собраниях дворца Даванцати, иногда делались из благородных материалов: тарелки, кубки и кувшины, сработанные из серебра и подчас украшенные эмалью, ложки, вилки и ножи, искусно выточенные из слоновой кости. Индивидуальные столовые салфетки — роскошь, во Франции получившая распространение значительно позд­нее, — использовались довольно широко, по край­ней мере, в домах состоятельных флорентийцев; беднякам еще долго приходилось вытираться или своим носовым платком, или общей скатертью. У богачей были скатерти исключительно тонкой работы, не на каждый день, а приберегавшиеся  для праздничных обедов или для приема знатных гостей. Хотя в народе еще долго сохранялся старый обычай есть вдвоем из одной миски, но правила хо­рошего тона уже предписывали мыть руки до и после еды (именно так ведут себя участники изысканных трапез в «Декамероне» Боккаччо).

Меблировка парадного зала ограничивается немногими предметами: большой тяжелый стол, на­стоящие кресла со спинками и подлокотниками, скамейки со спинками, сундуки, пара сервантов для дорогой посуды. На стенах — ковры, гобелены, обив-

39

 

ка, иногда картины с благочестивыми сюжетами; си­денья покрыты мехами или тканями ярких расцветок, часто привезенными из Франции. Пол устлан трост­никовыми циновками (как в некоторых из дворцов, где разворачивается действие «Декамерона»), привезенными из Франции коврами или мехами.

Социальные различия наиболее явственны в спальной комнате. Самые бедные спят прямо на по­лу, постелив матрац, сукно или грубое покрывало; несколько более состоятельные — на матрацах, на­битых сухими листьями или соломой и положенных прямо на пол или деревянные нары. Спят одетыми — полностью или почти, как спят в деревнях и в наши дни. Буржуа и аристократы почивают в настоящих кроватях, на тюфяках из тонкого драпа, набитых конским волосом, и на перинах, под пуховыми одея­лами. Кровать стоит на некотором возвышении в ок­ружении сундуков для белья, составляющих единое целое с ее корпусом, над кроватью нависает матерча­тый балдахин. В изголовье уже упоминавшийся ков­рик (capoletto), обычно из дорогой ткани (шелка или французской саржи), богато украшенный вышивкой или рисунками. На стенах обивка, ковры, гобелены, картины благочестивого содержания. Именно в этой комнате ощущается забота о красоте — мебель с зер­калами в изысканных рамах, ручные зеркальца в инкрустированной оправе из слоновой кости. Здесь и там корзины для хранения одежды, сундук с тяжелой металлической оковкой для особенно ценных вещей и семейного архива, шкаф для одежды или оружия (французское слово «annoire», шкаф, первоначально означало место, где держали оружие, annes), кото­рый могли располагать в толще стены и просто за­дергивать занавеской.

В конторах (studio) судей и нотариусов главный предмет обстановки — это небольшой переносной письменный прибор (scrittoio), служащий особым знаком их профессии. Они пользуются им вне дома там, где работают (на улице или рынке).

Во флорентийских дворцах никогда не бывало тепло, несмотря на большие камины, потери тепла в

40

 

которых были огромны. Приходилось дополнительно использовать маленькие переносные жаровни (scaldini), на которых сжигали древесный уголь; иногда для обогрева матроны засовывали их под свои широкие юбки.

Наконец, в комнатах богачей можно было увидеть гребенки из слоновой кости, привезенные из Франции или изготовленные в Италии, иногда украшенные сценами из Священной истории или рыцарских романов, по моде, пришедшей из той же Франции.

 

Одежда

 

Данте, предаваясь воспоминаниям о «добрых ста­рых временах», оставил незатейливый рассказ о том, как одевались обитатели Флоренции:

 

Флоренция, меж древних стен, бессменно

Ей подающих время терц и нон,

Жила спокойно, скромно и смиренно.

 

He знала ни цепочек, ни корон,

Ни юбок с вышивкой, и поясочки

Не затмевали тех, кто обряжен...

 

На Беллинчоне Берти пояс был

Ременный с костью...

На Нерли и на Веккьо красовалась

Простая кожа, без затей гола...

                           (Рай, XV; 97-116)

Текст Данте не нуждается в комментариях, он хорошо показывает простые нравы древней Флоренции, которым поэт противопоставляет нравы тех времен, в кои довелось жить ему, — после произошедшего незадолго до его рождения, в середине XIII века, великого исторического переворота в обычаях города. Что сказал бы Данте, проживи он достаточно долго, чтобы увидеть второй переворот 40-х годов XIV века, когда Готье де Бриенн, герцог Афинский, занес во Флоренцию французские обычаи и моду? В этом отношении бесценны свидетельства хрониста Джованни Виллани, подтверждающие суждения Данте: «Во времена Первой народной конституции

41

 

(1250 год) и еще долгое время спустя граждане Фло­ренции, мужчины и женщины, одевались в грубый драп и носили кожаную одежду, не подбитую мехом, надевая на голову простой колпак, а на ноги — сан­далии. И женщины носили простую, лишенную ук­рашений обувь; наиболее обеспеченные из них на­девали очень узкие юбки из плотного драпа ярко-красного цвета с поясом на старинный манер, манто, подбитое беличьим мехом, с капюшоном на голове; женщины победнее довольствовались грубым зеле­ным драпом из Камбрэ».

Этой простоте он противопоставляет вычурные моды, пришедшие из Франции вместе с герцогом Афинским.

Несколько упрощая, скажем, что во времена Дан­те мужчины носят своего рода длинную рубашку (gonnella), доходящую до лодыжек, свободно ниспа­дающую или же перетянутую на талии поясом. На эту рубашку с узкими рукавами надевают нечто вро­де кафтана (guamacca, guamaccia или gamurra'), шелкового для лета и шерстяного для зимы, с отво­ротами спереди и широкими рукавами, часто (у бо­гачей всегда) подбитого мехом. Поверх рубашки, а иногда и поверх кафтана — манто, простое или под­битое мехом, знаменитое lucco, столь типичное для флорентийской моды, с остроконечным капюшо­ном, которое иногда заменяется по старинной моде хламидой. Если бедняки довольствовались грубой тканью, то богачи добывали тонкие сукна ярких расцветок, пестрые и полосатые, служившие внеш­ним признаком социальных или профессиональ­ных различий. Судьи и нотариусы носили красный драп, а рыцари — ярко-красный (пунцовый), ино­гда подбитый беличьим мехом. Однако те и другие надевали на ноги шоссы (calze), доходившие до се­редины бедер, с пришитыми к ним кожаными по­дошвами. Зимой носили сапоги (stivali) или кожа­ные башмаки (calzari), иногда с деревянной подош­вой, украшенные или простые, как рассказывается в стихах Данте; их привозили из Франции или изготовляли во Флоренции. Бедняки надевали на босу

42

 

ногу простые сабо (zoccoli). Их голени оставались открытыми, поскольку, за отсутствием манто, короткие рубашки едва прикрывали бедра.

Флорентийские бедняки чаще всего ходили с непокрытой головой. Обеспеченные горожане и знать носили своего рода фригийский колпак, верхушка которого свешивалась набок, или тюрбан, хвост которого свисал до плеч или даже еще ниже (в более поздние времена он почти касался земли), или же, в дождливые и снежные дни, капюшон своего манто. Обычай требовал брить бороду (но борода не была редкостью) и коротко стричь волосы. Тем не менее модники отращивали длинные бороды и волосы.

Верхом элегантности в мужском костюме считались вышеупомянутые шоссы, особенно рельефно подчеркивавшие атрибуты мужского достоинства, — мода, распространившаяся в эпоху Ренессанса и вызывавшая гневные выступления проповедников.

Женская одежда не отличалась существенно от мужской. Богатые и бедные надевали нечто вроде юбки (sottana или socca), доходившей почти до земли. Сверху носили платье (gonnella или gamurra), цельно сшитое или застегивавшееся спереди, более или менее декольтированное, также доходившее и до земли, шелковое летом и шерстяное зимой. Кафтан (guarnacca или guarnaccia), подобный мужскому, но только более тесный, пригнанный по фигуре, надевали по погоде — то без рукавов, то на меху. В холодное время года носили манто (mantello), подбитое мехом, которое самые закаленные надевали прямо на платье. Дома ходили в одном платье (иногда называвшееся guarnello), более коротком или открытом спереди, с пуговицами по всей его длине⁷.

Детали женского наряда многочисленны и живописны. В первую очередь привлекает внимание декольте, столь глубокое, что, по утверждению Данте, оставляет обнаженной грудь⁸ — очевидное преувеличение; однако справедливо то, что декольте особенно привлекало к себе внимание благодаря полу-

43

 

круглому вырезу, позволяющему видеть подмышки. За неимением настоящего бюстгальтера использу­ются подушечки и корсет, придающие груди голуби­ную форму. Но право быть особенно экстравагант­ными предоставлено головным уборам. Если жен­щины из бедных семей довольствуются накрахма­ленными полотняными повязками, белыми у замуж­них и черными у вдов, то зажиточные бюргерши но­сят весьма пышные тюрбаны. Щеголихи ввели моду на высокие остроконечные шляпы (infule), украшен­ные длинной шелковой вуалью. Писком моды были длинные шлейфы (strascico) манто, длину которых специальный закон против роскоши ограничит од­ним метром! Каблуки у модниц столь высоки, а по­дошвы толсты, что проповедники высмеивают жен­щин, точно взобравшихся на ходули. В оправдание модниц напомним, что на улицах была непролазная грязь, а посреди мостовой едва ли не постоянно тек­ли помои.

Больше всего заботятся о лице и волосах. В то время как Данте прославляет женщин «старого доб­рого времени», не знавших румян, его современни­цы макияжем не пренебрегают. Давно миновали времена, когда их удовлетворял крем, изготовлен­ный из животного жира, смешанного с соком ли­монной мяты. Вот несколько рецептов, относящих­ся к концу XVI века, но, вероятнее всего, более древ­них, чем текст:

«Для удаления пятен на лице: пять кусочков хлеб­ного мякиша размачивать в течение пяти часов в пя­ти бокалах молока, после чего смесь поместить в пе­регонный аппарат; водой, полученной от перегонки и с добавлением небольшого количества буры, вы­мыть лицо и, не вытирая, дать ему просохнуть».

«Для удаления волос, чтобы они больше не росли: в негашеную известь добавить пять частей воды и ос­тавить на три дня. Как только смесь высохнет, доба-

44

 

вить в нее шесть частей воды и одну часть мышьяка и выставить на солнце. Попробуйте полученное средство и слегка разбавьте его водой, если оно получилось слишком сильным, или добавьте извести, если оно покажется слишком слабым»⁹.

 

Волосы, пожалуй, требовали большей, чем лицо, заботы. Их мыли раз в неделю (по субботам, которые целиком или почти целиком посвящали уходу за телом и еженедельному отдыху, о чем можно судить, в частности, по «Декамерону» Боккаччо), тщательно зачесывали тонкими гребнями из слоновой кости, которые везли из Франции. Затем им придавали модный тогда цвет — светло-золотистый. Для этого волосы часами держали на солнце, надев на голову соломенную шляпу с удаленной тульей. Чтобы добиться лучшего результата, использовали специальное средство, изготовленное по следующему рецепту: «Розовый мед перегоняется в перегонном аппарате на медленном огне. Водой, полученной от перегонки, мыть лицо, а оставшейся массой золотистого цвета намазать волосы, предварительно вымытые и тщательно высушенные».

Не пренебрегали и пилингом — очищением кожи с помощью деревянной или стеклянной лопатки — работа, выполнявшаяся профессионалом, которого специально приглашали на дом. По канонам красоты требовались высокий лоб, очень тонкие высоко посаженные и выгнутые углом брови, белый, как лебединые перья, цвет кожи, золотисто-светлые волосы, пирамидой уложенные на макушке и поддержи­вавшиеся специальной сеткой для волос; использо­вались также накладные волосы со светлой косой.

a драгоценности? Несмотря на законы против роскоши, украшения были многочисленны и изысканны: кольца, браслеты, колье, диадемы, пояса, инкрустированные драгоценными камнями и жемчугом, — все тонкой работы в соответствии с ремес­ленными традициями, составлявшими — и составляющими до сих пор — славу флорентийских золо-

45

 

тых дел мастеров. Попытки обуздать с помощью за­конов против роскоши любителей дорогого удо­вольствия были тщетны. В 1330 году даже ввели должность муниципального чиновника, в сопро­вождении нотариуса ходившего по улицам в поис­ках нарушителей, модников-расточителей. Но не было предела находчивости флорентийцев, всякий раз дурачивших несчастного муниципала. Франко Саккетти, новеллист конца XIV века, оставил нам весьма забавные истории о неприятностях, пости­гавших не в меру усердного исполнителя постанов­лений. Увидев женщину, нарядившуюся в меха гор­ностая, ношение которых было исключительной привилегией судей и нотариусов, он решил соста­вить протокол. Нотариус уже взялся было за перо, как женщина остановила его со словами: «Ничего не пишите, ведь это не горностай, a lattizzi». — «А что такое lattizzo?» — спросил нотариус, не знавший смысла слова и обозначаемой им вещи. «Это ба­ран», — ответила хитрая бестия¹⁰. Онемевший от удивления нотариус был полностью обезоружен столь необычной логикой. Хотя во времена Данте мода оставалась весьма незатейлива, тем не менее она уже становилась более изысканной: поэт возму­щался «цепочками, венцами, поясами, дороже той, что их носила»¹¹. Судьба уберегла его от лицезрения безумств моды последующих десятилетий.

 

Питание

 

Если роскошь в одежде была грешком флорен­тийцев, то в еде они отличались умеренностью, и в этом отношении Данте не имел повода упрекнуть своих современников. Как бедные, так и богатые за столом довольствовались малым, и пиры устраива­лись только по особым случаям, публичным или се­мейным — но с какой щедростью, с каким разма­хом! Ж. Ле Гофф верно подметил, что склонность к обильным пирам, переходящим границы разумно­го, с избытком мяса и напитков, служила психоло­гической компенсацией, освобождением от гнету-

46

 

щего страха голода, вполне оправданного в Средние века¹². Голод был таким же неотъемлемым атрибутом средневекового мира, случался столь же часто и разил столь же безжалостно, как и страшные эпидемии, и непрерывные войны, внутренние и внешние. Историки подсчитали, что голод повторялся раз в четыре или пять лет: с 1276 по 1348 год шестнадцать раз!¹³ Правда, в те времена город менее, чем в наши дни, зависел от сельской округи, поскольку внутри его стен было множество огородов. Однако, помимо неизбежных перепадов климатических условий (засухи и наводнения), подробно обрисованных в книге Ш. де Ла Ронсьера¹⁴, беспрерывные военные действия опустошали окрестности (contado), откуда Флоренция получала продовольствие. Кроме того, город был вынужден завозить некоторые основные продукты питания (особенно зерновые) из других стран (Неаполитанско королевства, Прованса, Сицилии, Северной Италии, стран Востока), связи с которыми то и дело прерывались из-за превратностей внешней политики. Наконец, еще один неблагоприятный фактор, исключительный по тяжести последствий: продовольственное снабжение Флоренции, не являвшейся  морской державой, зависело от флотов Генуи, Пизы, Неаполя и Венеции, которые часто были ее врагами. Поэтому флорентийцы, с одной стороны, учредили специальную службу продовольственного снабжения в составе шести магистратов (Sei della biada), отвечавших за создание необходимых запасов хлеба и других продуктов питания. С другой стороны, ввели исключительно жестокие меры наказания: смертная казнь для препятствующих подвозу хлеба или ненадлежащим образом складирующих его; большие денежные штрафы и тюремное заключение для тех, кто в голодный год организует вывоз хлеба. Таким образом, к вопросу продовольственного снабжения правительство города относилось со всей серьезностью: Ш. де Ла Ронсьер хорошо показал, что количество и качество питания было предметом особой заботы, эле-

47

 

ментом концепции хорошей жизни, естественной для одного из экономических центров средневеко­вого Запада.

Исходя из этого, уместен вопрос: хорошо ли пи­тались во Флоренции времен Данте? Ответить на него не просто. Исчерпывающие исследования, проведенные Ш. де Ла Ронсьером, к сожалению, от­носятся к более позднему периоду и потому нужда­ются в уточнениях. Само собой разумеется, общий уровень жизни определяет качество питания. Одна­ко, все взвесив, можно утверждать, что в нормаль­ный период достигался пищевой баланс для боль­шинства активного населения с учетом неизбеж­ных различий между отдельными социальными слоями, а внутри одного социального слоя — между представителями различных профессий. Кроме ни­щих и безработных, никто не боялся умереть с го­лоду, даже в голодный год. И тем не менее часть на­селения жила в состоянии постоянного или вре­менного (экономический кризис, неурожай, граж­данские смуты, войны) неудовлетворительного пи­тания и даже хронического недоедания, что влекло за собой функциональные нарушения в организме из-за нехватки основных питательных элементов (протеинов и углеводов).

Простой народ ест два раза в день. Утром между 9 и 10 часами — завтрак (desinare), вечером, на заходе солнца (летом чуть раньше) — обед (сепа). Как правило, в день довольствуются одним приемом специ­ально приготовленной пищи — по утрам, вечером доедают оставшееся от завтрака. Однако и утренняя трапеза скромна и однообразна: овощной суп, ино­гда с клецками, два раза в неделю (четверг и воскре­сенье) дополнительно к супу вареная говядина или жареное мясо (телятина или баранина). По пятни­цам и во время поста, который соблюдается неукос­нительно, едят рыбу, обычно спинку копченого тун­ца (tonnina), с овощами — нутом или цветной капус­той. Хлеба, основного продукта питания, съедают много, так что все остальные компоненты трапезы называют companatico — «сопутствующее хлебу».

48

 

Пьют простую воду или пикет — вино из виноградных выжимок. Хорошее вино мужчины пьют в компании, собравшись в таверне или остерии, перед вечерней трапезой или после нее. К повседневному меню по праздникам добавляются свинина, домашняя птица, дичь, фаршированная нежной морковью или другими ингредиентами. Чтобы все это осилить, потребляли перец в количествах, способных поразить воображение, зарабатывая тем самым болезни и сокращая себе жизнь.

Богачи — тогда, как и сейчас, — любили кулинарные излишества. Тот же Ж. Ле Гофф мастерски показал, что значила в средневековом менталитете застольная роскошь, как она, наряду с одеждой, выражала этику власти и репрезентации, объединяя тем самым аристократию и горожан¹⁵. Прежде всего, богачи питались три раза в день. К уже упомянутым трапезам, утреннему завтраку (desinare) и вечернему обеду (сепа), они добавили полдник (merenda). Кроме того, роскошь стола служила важнейшим элементом роскоши как таковой: дорогие скатерти из тонкого полотна и соответствующие им салфетки, посуда, столовое серебро, кувшины для воды, дорогие графины, вилки, ножи и т.д. Решающее значение имели количество, разнообразие и изысканность блюд. Первое отличие трапезы богачей от еды бедняк­ов — почти ежедневное потребление мяса. Второе — отборные и разнообразные вина, иногда привезенные из других областей Италии и даже из дальних краев. Третье — обилие дичи, добытой в собственных владениях или доставленной крестьянами и арендаторами. Четвертое — избыток специй и соли (государственная монополия, они слишком дороги для бедняков). Такова общая картина. Кроме того, трапезы богачей совершаются по тщательно разработанному ритуалу, для которого характерны мытье рук до и после еды, присутствие многочисленной прислуги, музыкантов, иногда шутов или странствующих жонглеров, обилие свечей, благовоний и т.д. Короче говоря, вечная помпезность «великого шутовства» снобов и сильных мира сего.

49

 

Что же тогда говорить о праздничных обедах и особенно о свадебных пирах? Здесь теряли всякое чувство меры: регламент 1330 года вынужден огра­ничить трапезу двадцатью переменами блюд! Вот пример, хотя, строго говоря, и не относящийся к Флоренции времен Данте, однако и не слишком да­лекий от флорентийских обычаев:

«Что касается питания, то граждане Пьяченцы творят чудеса, особенно на свадьбах и банкетах. [...] Начать с того, что на столах у них отличные белые и красные вина и, что стоит особо отметить, всевоз­можные кондитерские изделия. На первую переме­ну блюд у них подают двух каплунов или каплуна и большой кусок мяса на человека. [...] Затем предла­гают в большом количестве жаркое (каплуны, цып­лята, фазаны, куропатки, зайцы, кабаны, косули и прочее, в зависимости от сезона). Потом подают сладкие пироги и сыры. Наконец, все моют руки и приступают к винам и кондитерским изделиям. Не­которые угощают гостей несладкими, а круглыми пирогами с яйцами, сыром и молоком с большим количеством сахара»¹⁶.

На самом деле чудеса, совершаемые жителями Пьяченцы, не представляют собой чего-то исключи­тельного. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспом­нить о пире, устроенном в июне 1466 года по случаю свадьбы сестры Лоренцо Великолепного, продол­жавшемся три дня. Тогда две сотни приглашенных поглотили 2б0 каплунов, 500 гусей, 236 уток, 1500 цыплят, 470 голубей, залив все это 50 бочонками бе­лого вина и 70 красного!¹⁷

Что касается питания населения Флоренции в це­лом, то благодаря Ш. де Ла Ронсьеру¹⁸ мы имеем пре­дельно точное представление о том, что ели ее жите­ли в XIV веке. Для уточнения этой картины приме­нительно к эпохе Данте достаточно скорректиро­вать в сторону уменьшения приведенные ниже циф-

50

 

ры, относящиеся к периоду, для которого были характерны более высокие запросы и лучшее качество жизни. В общих чертах дело обстоит так. Хлеб — основа питания (в среднем по килограмму в день на человека). Он хорошего качества и высокой питательной ценности, удивительно много потребляют фруктов и овощей (в частности, 100 граммов бобов на человека в день). Еще больше удивляет количество мяса, съедаемого человеком в день (в среднем 100 граммов), не считая дичи и домашней птицы, а также речной, озерной и морской рыбы. Зато молока и меда, если не учитывать того, что идет на изготовление кондитерских изделий, потребляют мало. Специй, ввозимых с Востока (перец, корица, мускатный орех, гвоздика, имбирь) или выращенных в Италии (шафран, горчица, розмарин), напротив, едят много. Что до вина, то им, откровенно говоря, злоупотребляют: полтора литра в день на человека! Известны были также пиво (cervisia, ячменное пиво) и спиртосодержащие напитки, которые во Флоренции потреблялись в умеренных количествах: здесь не испытывают недостатка в хороших винах местного производства (тем не менее привозят и из-за границы), продающихся в тавернах, многочисленных и не страдающих от недостатка посетителей, как и в наши дни (в барах и пабах). Вину приписывают всевозможные достоинства, в том числе свойство «ускорять рост всех членов тела, которые, не будь вина, оставались бы маленькими и хилыми…» — так проповедовал в 1306 году брат Джордано да Ривальто (из книги Ла Ронсьера. Т. 1. С. 404). «Каждый год 1 ноября устраиваются праздники ви­на нового урожая, и popolo minuto (простой народ) ⁴ радуется, что важным персонам запрещено по этому случаю пребывать в городе» (там же. Т. 1. С. 127). Ясно, что хорошие еда и напитки являются во Флоренции предметом особой заботы и что, несмотря на неурожаи и эпидемии (правда, нередкие), большинство  флорентийцев могут, когда лучше, когда хуже, удовлетворить свои потребности в достаточном и сбалансированном питании.

51

 

Глава вторая

 

Периоды жизни

День, месяц, год

 

В эпоху Данте отсчет времени ведется при помо­щи простой свечи с делениями, песочных часов (arenario), клепсидр (водяных часов) или солнечных ча­сов (meridiana). О наступлении дня и ночи религиоз­ные и гражданские сообщества оповещают колокола монастырей, церквей, городских учреждений. Они зовут на молитву и работу, свидетельствуют о радост­ных и горестных событиях в публичной и частной жизни, о пожарах, «беспорядках» и восстаниях, о со­зыве народных собраний, о канунах праздников — короче, обо всем, что образует коллективное время, в которое включено время индивидуальное, или, если употребить выражение Ж. Ле Гоффа, «время купца и время Церкви»¹. «Каждый звук, от позвякивания ко­локольчика до гула большого колокола, имел свой смысл» (Давидсон). У каждой колокольни — свое на­значение. Колокол капеллы Делла Бадиа (до реконст­рукции 1330 года), располагавшейся в старом поясе городских укреплений, возвещал о третьем и девя­том каноническом часе, иначе говоря, согласно ста­ринному комментатору Данте, Якопо делла Лана, о начале и конце рабочего дня (мы еще вернемся к во­просу о распорядке рабочего дня, далекому от реше­ния). Колокол Дворца приоров, весивший 5775 кило­граммов и требовавший усилий двенадцати человек, чтобы привести его в движение, пока некий хитро­умный механизм не позволил обойтись силами лишь двух, подавал мирянам сигнал о пробуждении и начале рабочего дня. Колокол Дворца подеста (со­временный Барджелло), который называли «ла Монтанина» (он весил 3 тысячи килограммов), в военное время звонил о сборе и выступлении в поход город­ского войска. К ним следует добавить колокола ка­пелл и церквей, наперебой, непрестанно выводив­шие над городом волнующую мелодию молитвы. Вот почему столь тщательно подбирали многочислен-

52

 

ных звонарей: иногда их приглашали из других мест, предоставляли жилье и питание, одевали в официальный мундир с гербом Флорентийской республики (колокол над красной лилией).

Ритм рабочего дня сильно отличается от нашего. Прежде всего, очень рано вставали. Не будем говорить о монастырях, где колокол в полночь созывает на заутреню, а через три часа — на утреню. Поговорим о мирянах. Они просыпаются в шесть часов утра, когда колокола звонят первый канонический час. Домочадцы встают и, наскоро умыв руки, лицо и шею, идут в церковь на молитву; особенно пунктуальны женщины: предводительствуемые матерью семейства или кормилицей, они обычно не пропускают ни одной службы.

Возвратившись из церкви, садятся за скромную трапезу. Мужчины тем временем уже ушли на работу, натощак, прихватив с собой легкий завтрак: городские конторы открываются на заре, в третий канонический час у них перерыв. Вопрос о начале рабочего чрезвычайно сложен. Принимая во внимание приведенное нами свидетельство Якопо делла Лана из его комментария к стихам Данте:

Флоренция, меж древних стен, бессменно

Ей подающих время терц и нон.

                             (Рай, XV, 97-98)

 

Терция (третий канонический час) была началом, нона (девятый канонический час) окончанием рабочего дня. Но, как заметил А. Пезар, «в таком случае рабочий день был бы на удивление коротким»². К тому же, уточняет исследователь, Данте «ясно объясняет, почему колокола звонили не в девять утра и три часа дня, как сказали бы мы, а непосредственно до и после полудня» (Пир, IV, XXIII, 14— 16)³. Если предположить, как поступают некоторые (в частности, Дж.Фазоли⁴), что перерыв в работе делали между третьим и девятым каноническим часами, то трудовой ритм прерывался бы в тот момент (середина второй половины дня), на который приходится пик трудовой активности. Речь определенно идет о корот-

53

 

ком перерыве, чтобы, к примеру, рабочие на стройке могли съесть свой скромный завтрак. Но вернемся к нашей терции. Именно в этот час в университетах начинались лекции, а студенты и профессора, как известно, никогда не любили подниматься очень ра­но... Предположим, что (тут мы вновь обратимся к тексту Якопо делла Лана) работу прекращали в девя­том каноническом часу (примерно в три часа попо­лудни). Вполне вероятно, так и было зимой, по сол­нечному времени. Но мы знаем, что дневная работа продолжалась вплоть до захода солнца, когда коло­кола начинали звонить к вечерне (Vespero), около шести вечера. Как бы то ни было, это и есть время ве­черней трапезы (сепа), свидетельствующее об окон­чании дня: сразу после ужина ложатся спать — за исключением летней поры, когда проводят время на улице вплоть до сигнала, возвещающего тушение ог­ня: все расходятся по домам, препоручив город ноч­ному дозору. Только таверны и публичные дома оста­ются открытыми до повечерия (compieta), примерно девяти часов вечера. Затем воцаряются тишина и ночной покой.

Таким образом, сутки (двенадцать ночных и две­надцать дневных часов) делятся по схеме канониче­ских часов: заутреня, утреня, первый, третий, шестой и девятый канонические часы, вечерня, повечерие. То же самое относится к различению дня и ночи, складывающихся из двенадцати часов от утренней зари до захода солнца и от захода солнца до утрен­ней зари. Эта жесткая система, «время Церкви», или, иначе говоря, время молитв, не могла до бесконечно­сти отвечать запросам общества, переживавшего бурное экономическое развитие. «Время купца» должно было поэтому сменить «время Церкви». Этот фундаментальный переход, замечательно описан­ный Ж. Ле Гоффом, совершается как раз в XIV веке: в Европе появляются механические часы, столь точ­ные, что позволяют в любой момент отмерить продолжительность работы и ее рациональный ритм. Но так происходит лишь в городе, в том числе и во Флоренции, в деревне полевые работы все еще под-

54

 

чинялись солнечному времени и сезонным чередованиям света и темноты.

Если трудно прийти к единому мнению по вопросу о продолжительности рабочего дня, то значительно проще установить, как распределялась работа в течение недели, от одного воскресенья до другого. Нередко можно встретить утверждение, что тогда не было перерыва в работе в течение недели. Это заблуждение. Во Флоренции знали субботний отдых, точнее говоря, нечто вроде уикенда на английский манер: в субботу после полудня работа прекращалась. Боккаччо среди других авторов показывает нам героинь своего «Декамерона», собравшихся в субботу без кавалеров, чтобы помыть голову, заняться уборкой, навести чистоту там, где за неделю накопилась грязь. Исходя из этого, делают вывод, что женщины во Флоренции той эпохи на неделе не мылись и не занимались уборкой. Это маловероятно. В действительности Боккаччо говорит об основательной помывке с головы до пят и о генеральной уборке дома. Вместе с тем после обеда в субботу не работали и наемные работники большинства ремесленных цехов. Этот еженедельный отдых, начинавшийся, в зависимости от профессии работника, более или менее рано, мог достигать сорока часов. Между тем во многих случаях специальными распоряжениями частично отменялся даже воскресный отдых. Запрет относился к сапожникам, булочникам, цирюльникам и аптекарям.

Рассматривая годовой цикл, следует учитывать различие между гражданским и церковным годом. Литургический год начинается на Рождество. Гражданский год не имеет фиксированного начала, обязательного для всех стран; во Флоренции, как и во многих других итальянских и европейских городах и странах того времени, началом года считается Благовещение, 25 марта.

Месяцы, равно как и дни недели, сохранили свои латинские названия, лишь с той небольшой разницей, что воскресенье зачастую (а в церковной практике всегда) сопровождалось первым словом молит-

55

 

вы, читавшейся перед началом мессы. Например, первое воскресенье после Пасхи имело добавление Quasimodo — «Словно недавно (рожденные дети)».

Само собой разумеется, что во Флоренции эпохи Данте великий переход от «времени Церкви» ко «вре­мени купца» еще не совершился. Даже если предположить, что приведенная выше аллюзия поэта каса­ется механических часов (а это весьма сомнитель­но), все равно в течение еще нескольких десятиле­тий «время, связанное с природными ритмами, сель­скохозяйственными работами и религиозной прак­тикой, служило основой для отсчета времени вооб­ще» (Ж. Ле Гофф)⁵.

 

Рождение и крещение

 

Как и в наши дни, рождение ребенка было важ­ным событием в жизни семьи. Разница в том, что оно происходило гораздо чаще. Многодетные се­мьи в то время — обычное явление. Так, флорентий­ский хронист XIV века Горо Дати имел восемнад­цать детей — цифра внушительная, но не исключи­тельная. С одной стороны, Церковь учила, что мно­годетная семья угодна Богу; с другой — социально-экономическая необходимость понуждала к много­детности: в богатых семьях — для умножения числа людей, способных носить оружие; в бедных, особенно в деревне, — ради рабочих рук во время стра­ды. Короче говоря, детей имели много и рождению их были рады.

Появление на свет ребенка — значительное собы­тие, обставленное определенным ритуалом и нахо­дящееся под покровительством святой Анны, заступ­ницы рожениц. Моралист XIV века рекомендует жен­щинам не уставать во время беременности, не пить неразбавленного водой вина, а в день родов находиться в окружении добрых акушерок и опытных кормилиц. Роженица проводит две или три недели в постели, рядом с матерью, сестрами и другими род­ственницами. Новорожденного тесно пеленают

56

 

крест-накрест, от плеча к пятке, как это изображено на барельефе из обожженной глины, выполненном Андреа делла Роббиа для фасада Оспедале дельи Инноченти. Вскармливаемый, по мере возможности, материнской грудью или же препорученный крепкой молодой кормилице из деревни (balia), помещенный в колыбель (la zana), иногда простую плетеную корзину, но чаще всего изготовленную из дерева, украшенную рисунками и даже резьбой и поставленную на дугообразные полозья, младенец «должен держаться в чистоте и тепле, так что следует часто менять пеленки и не давать ему в первый год жизни ничего, кроме материнской груди, а затем к материн­ому молоку понемногу добавлять и другое питание» (Паоло да Чертальдо). Обычаи крещения менялись. В течение долгого времени крестили только два раза в год: в Святую субботу и в субботу накануне Троицы. Потом вошло в практику крестить новорожденных в первые же дни после их рождения или, самое позднее, через неделю. Таинство крещения совершалось в баптистерии по обряду полного погружения, что не всегда было безопасно, о чем говорит и Данте:

Повсюду, и вдоль русла и по скатам,

Я увидал неисчислимый ряд

Округлых скважин в камне сероватом.

 

Они совсем такие же на взгляд,

Как те, в моем прекрасном Сан-Джованни,

Где таинство крещения творят.

 

Я, отрока спасая от страданий,

В недавний год одну из них разбил...

(Ад, XIX, 13-20)

 

Этот обряд полного погружения впоследствии был заменен окроплением или, точнее говоря, смачиванием лба водой. Примечательная деталь: крещение не регистрировалось, священники ограничивались тем, что бросали в одну из двух урн по бобу на каждого окрещенного, черный — для мальчиков, белый — для девочек. «Те же самые бобы служили для голосования в совете Республики: черный боб «за», белый боб

57

 

«против»... Надо полагать, что женщина во Флорен­ции XIV века засчитывалась как голос против»⁶.

Как выбирали имя новорожденному? Поручался ли выбор, как в других странах Запада, крестному отцу и крестной матери? Мы не можем сказать на сей счет ничего определенного. Известно лишь, что флорентийцы чаще всего нарекали своих новорож­денных именами святых покровителей города:

Джованни, Дзаноби, Якопо, Донато, Пьеро, Мария, Джованна, а также учредителей монашеских орде­нов — Франческо и Доменико. Немало имен навея­ны физическими особенностями (Бруно, Неро, Бьянка), названиями цветов, драгоценных камней (Джемма) или свойствами (Биче, или наиболее из­вестное Беатриче, служащее явным намеком, по­скольку означает «приносящая счастье»). Очень ча­сто использовались аббревиатуры: Пепо вместо Беппе, которое само является уменьшительно-лас­кательным от Джузеппе; Чино от Ринуччино; Чекко от Франческо и т. д.

Благодаря моралистам мы хорошо информиро­ваны о воспитании младенца. Все они настаивают на необходимости хорошего питания. Один из них уточняет, что необходимо хорошо кормить мальчи­ков, чтобы они росли сильными, не давая при этом аналогичной рекомендации относительно девочек, ограничившись замечанием: «Не имеет значения, как их кормить, важно лишь, чтобы они не были слишком жирными и получали необходимое». Мо­ралисты единодушны во мнении о необходимости постоянного присмотра за мальчиками, но еще больше за девочками. Однако они рекомендуют за­щищать в равной мере как мальчиков, так и девочек от внешних угроз (огонь, острые предметы, домаш­ние животные), о чем мы еще будем говорить. Все они единодушны в признании необходимыми фи­зических наказаний — разумеется, в интересах де­тей. «Когда ребенок, — поучает поэт Антонио Пуччи, — шалит, наставляй его словами и розгами; по­сле семи лет наказывай его кнутом и кожаным рем­нем. Когда же ему перевалит за пятнадцать, исполь-

58

 

зуй палку, бей его, пока не попросит прощения». Эти строгости относились к мальчикам. В раннем детстве и мальчики, и девочки жили в окружении женщин — в своем доме или в доме кормилицы, в городе или в деревне. Это воспитание, свободное и вместе с тем суровое, наводит на мысль о врожденном неравенстве полов. Общество той эпохи - несомненно, общество мужчин. Этот вывод очевиден. Очевидны и отличия менталитета людей эпохи и нашего времени: ребенок заперт дома, в своей комнате, иногда под самой крышей, в пространстве, находящемся под контролем женщин — со всеми неизбежными последствиями для его поведения во взрослой жизни.

Как и в наше время, у детей были игрушки — простые, которые сохранились в обиходе на протяжении столетий до наступления эры механических и электронных игрушек: тряпичные или деревянные куклы, деревянные лошадки, волчки, мячи или, вернее говоря, «тряпичные или кожаные шары, набитые шерстью или конским волосом»⁷. И детские сны, конечно же, были населены магами и чародеями, оборотнями и сказочными животными из бесконечно многообразного бестиария, образы которого возникают в первой песне «Божественной комедии»: «проворная и вьющаяся рысь, вся в ярких пятнах пестрого узора», «лев с подъятой гривой», волчица, «чье худое тело, / Казалось, все алчбы в себе несет…» (Ад, I, 49-50).

 

Обручение, помолвка и брак

 

«Брак не был событием исключительно личным, семейным, частным, он являлся фактом социальным, поскольку семья составляла ячейку общества, религиозным, поскольку Церковь, вопреки шири­вшейся практике отказов от супружества и разводов, не переставала признавать и защищать святость и нерасторжимость брака»⁸. Из этих общих посылок, действительных для всего средневе-

59

 

кового Запада, проистекают особенности брака во Флоренции.

Прежде всего следует разграничивать правовые нормы и реальные факты, а также различия между социальными группами. Так, по каноническому праву, свободное волеизъявление и взаимное согла­сие супругов являются необходимым условием для заключения брака, тогда как по ломбардскому праву «брак есть акт, в совершении которого женщина не принимает участия, ни фактически, ни юридичес­ки»⁹. Именно поэтому (хотя в большинстве случаев браки были желанными и готовились обеими семь­ями заблаговременно) не было недостатка в парнях и девушках как из бюргеров, так и из народа, факти­чески вступавших в брачные отношения без согла­сия родителей. Таких ситуаций немало в «Декамеро­не» Боккаччо, в частности, в знаменитой новелле о соловье, где юная Катерина захвачена врасплох, держа в левой руке «соловья» своего возлюбленного; добрый отец, заставший ее в таком положении, со­глашается на брак  (Декамерон, V, 4). В «Декамероне» же рассказана история о женихе, надевающем коль­цо на палец своей избранницы и тем самым делаю­щем ее своей женой без каких-либо формальных це­ремоний  (там же, II, 3). Церковь узаконивала эти свободные союзы.

Тем не менее юридически и фактически требова­лось, чтобы браки заключались с соблюдением освя­щенных обычаем правил. Самым поразительным и шокирующим является юный возраст невесты. «В брак вступают в колыбели», — сокрушался Франко Саккетти, что, к счастью, было лишь изящным пре­увеличением. Но можно было встретить невест вось­ми, а женихов двенадцати лет. Именно в этом возра­сте был Данте Алигьери, когда семьи договорились о его женитьбе на Джемме Донати. Стоит ли удивлять­ся, что наш поэт никак не проявил своей любви к же­не — ни разу не упомянул ее в произведениях, где го­ворил о возлюбленных. В конце концов был установ­лен законный возраст для вступления женщин в брак — двенадцать лет. В данном случае речь идет о

60

 

фактическом браке, о его, как говорили, «плотском совершении», а не просто о помолвке, которая нередко устраивалась семьями сразу после рождения детей. Идеальный возраст для новобрачной — четырнадцать лет. Девушка, которая к этому времени не выходила замуж, считалась старой девой. Для мужчин нижний предел брачного возраста установлен в восемнадцать лет, верхней границы не существует, так что можно было увидеть «старикашек», женившихся на совсем молоденьких девушках.

Другое общепринятое правило — использование услуг профессиональных сватов и свах. Посредники были двух видов. Одни, sensale (заметим попутно, что это слово в наши дни употребляется в значении «маклер»), брали на себя труд по установлению контактов между семьями, не вмешиваясь в дальнейший ход переговоров. Эстафету подхватывал другой посредник, mezzano (в наши дни это слово приобрело уничижительное, вульгарное значение — «сводня»), который организовывал переговоры двух семей. Эти переговоры затягивались подчас надолго: на кону стояли важные интересы. Например, совершению в 1312 году помолвки юного Адимари с юной Перуцци предшествовали шесть лет трудных согласований, так что пришлось вмешаться самому епископу Фьезольскому. Разумеется, здесь мы имеем дело с исключительным случаем, основанном на финансовых соображениях договаривающихся сторон. Но даже в самых простых ситуациях споры затягиваются, когда доходят до сути проблемы — приданого, без которого не может состояться брак ни в среде аристократии, ни в среде пополанства, крупного, среднего или мелкого. Достигнутое соглашение сразу же официально фиксируют в брачном договоре, который нотариально удостоверяется в присутствии многочисленных свидетелей, зачастую публично, на паперти церкви или на площади перед дворцом одного из двух семейств (как правило, жениха), а иногда и перед Дворцом приоров. Именно в ходе этой церемонии, sposalizio (позднее это слово приобрело значение «брачная церемония») или mogliazzo (сло-

61

 

во вышло из употребления), жених и невеста торже­ственно обмениваются кольцами; до этого момента они почти не знали друг друга, а подчас никогда не встречались (правда, такое случалось редко и быстро вышло из обычая). В богатых семьях жених дает два кольца — одно золотое, другое серебряное. Отцы двух семейств скрепляют торжественный договор рукопожатием (iтраlтаге, поэтому выражение impalmare una flglia или ипа donna означает «выдать замуж»). Считается, что после этой церемонии же­них и невеста (sposi, слово позднее приобрело значе­ние «супруги», но первоначально применялось к об­ручившимся) окончательно связаны друг с другом брачными узами. Горе тому, кто захотел бы расторг­нуть обручение. Печальный опыт был у юного Буондельмонте. Он обещал жениться на одной из дочерей Амидеи, но потом обручился с девушкой из семейства Донати. Амидеи решили кровью смыть нанесен­ное им оскорбление. Они отомстили жестоко. В день свадьбы с юной Донати на Буондельмонте напали у входа на Старый мост, он был убит у ног статуи древ­него бога Марса. Именно это печальное происшест­вие, случившееся на Пасху 1215 года, флорентий­ские хронисты считают началом гражданской вой­ны, терзавшей Флоренцию на протяжении несколь­ких поколений¹⁰. Данте, спустя столетие вспоминая об этом происшествии, без обиняков скажет, что ра­ди спокойствия Флоренции было бы лучше, если бы юный Буондельмонте утонул в Эме в тот самый день, когда он впервые ехал во Флоренцию из своего зам­ка (Рай, XVI, 140—147).

Собственно брачная церемония (sposalizio), как правило, происходила вскоре после обручения, в среднем от двух до двенадцати дней. Однако этот интервал мог растягиваться на годы, если жених и невеста были слишком молоды. В этот период жени­ху разрешались деликатные ухаживания за невестой в ее доме под неусыпным присмотром женщин из се­мьи его будущих родственников. Тем временем ула­живались все формальности. Официально, в нотари­альном порядке фиксировался размер приданого,

62

 

которое, хотя и было ограничено законом, могло достигать целого состояния. Данте возмущался этой практикой, вспоминая о добрых старых временах своего прапрадеда Каччагвиды, когда во Флоренции:

Отцов, рождаясь, не страшили дочки,

Затем что и приданое и срок

Не расходились дальше должной точки.

(Рай, XV, 103-105)

 

Как бы то ни было, забота о приданом важна для любой семьи. Нет приданого, нет и свадьбы. Выдать замуж несколько дочерей (случай вполне типичный) — какое финансовое кровопускание! Вот почему правители — их мудрость является не чем иным, как выражением их интересов, — пытаются обуздать это сумасшествие, происходящее вокруг приданого. Но тщетно — слишком сильно страстное желание блеснуть перед другими. Жених, со своей стороны, следуя старинному германскому обычаю, наутро после первой брачной ночи подносит супруге «утренний дар» (Morgengabe), соответствующий размеру ее приданого и в каком-то смысле довешивающий его.

Отметим несколько особенностей заключения брака.

В церкви не происходит ничего необычного по сравнению с нашими временами. За ее пределами — непривычного не больше, если не считать, что регламент флорентийской коммуны ограничивает число приглашенных сотней гостей (в следующем веке этот лимит будет увеличен согласно пожеланиям аристократии и крупной буржуазии, прибравшей к своим рукам власть в городе, до двухсот человек). А вот продолжительность свадебных пиров не может не изумить. Начинают с пира в доме новобрачного или на площади перед его домом, в его личной лоджии. Первый пир будет продолжаться в следующем веке три дня. Затем переходят в дом новобрачной, где празднуют еще несколько дней (в эпоху Данте этот второй свадебный пир обычно происходил спустя восемь дней после первого, ког-

63

 

да новобрачная, возвратившись на несколько дней в дом своих родителей, окончательно поселялась в доме мужа).

Стоит особо рассказать о двух милых обычаях. Со­гласно первому из них новобрачная, можно сказать, не прикасается к еде, а в конце пира, когда пальцы ополаскивали в воде, она, дабы не загрязнить эту во­ду, тщательно вытирает руки салфеткой. Должен ли был этот обычай символизировать собой волнение, обычно охватывавшее юную девушку из хорошей се­мьи накануне перехода ее в новое качество — замуж­ней женщины? Второй, еще более забавный обычай — это своего рода комедия, которую должна бы­ла разыграть новобрачная после свадебного пира, притворно изображая, что она боится своего супру­га, о прибытии которого возвещают, перед тем как удалиться, ее родители.

Лишь после этого спектакля, смысл которого вполне очевиден, молодая вступает в брачные покои. Существовал ли во Флоренции обычай, древнеримский по своему происхождению, выставлять напоказ простыню с кровавым пятном, наглядное свидетель­ство девственности новобрачной? Трудно сказать, но я готов держать пари, что флорентийцы были слиш­ком большими скептиками, чтобы подвергать себя подобному риску...

 

Смерть

 

Целый ряд новейших исследований¹¹ показал, что средневекового человека неотступно преследо­вала своего рода навязчивая мысль о смерти, ибо ее повседневное присутствие ощущали на себе и стар и млад.

Высока смертность младенцев, пришедших в мир, где им суждено прожить несколько дней: по­этому их стараются окрестить прямо в день рожде­ния, дабы невинные души не умножали несметное число тех, кто не мог найти покоя в лимбе — пред­дверии рая. Незабываемый поэтический образ оста­вил нам Данте:

64

 

Там я, — среди младенцев, уязвленных

Зубами смерти в свете их зари,

Но от людской вины не отрешенных...

(Чистилище, VII, 31 — 34)

 

Сквозь тьму не плач до слуха доносился,

А только вздох взлетал со всех сторон

И в вековечном воздухе струился.

 

Он был безбольной скорбью порожден,

Которою казалися объяты

Толпы младенцев, и мужей, и жен.

(Ад, IV, 25-30)

Смерть часто посещает рожениц, изнуренных повторявшимися одна за другой беременностями. Бесчисленные кончины приносят с собой голодные годы, случающиеся с угрожающей регулярностью. Сеют смерть непрерывные войны, гражданские и межгосударственные. Без счета косят людей эпидемии, систематически опустошающие Европу и являющиеся проповедникам в образах всадников из Апокалипсиса Иоанна Богослова. Многочисленны жертвы жестокого правосудия, пускающего в ход костры, виселицы и топоры палачей. Постоянным контрапунктом звучат проповеди церковников, неустанно напоминающих об ужасных мучениях в загробном мире, которые находят материальное воплощение на фресках церквей и кладбищенских часовен: пляски Смерти обретут навязчивую силу после страшной эпидемии чумы 1348 года. Наконец, как можно было избавиться от мысли о смерти в обществе, где средняя продолжительность жизни столь коротка — тридцать лет! Как не думать беспрестанно о «старухе с косой»: столетием позднее великий мистик Гуго увидит ее в самый разгар страшной «жатвы». И как не готовиться заранее к ее приходу?

Готовиться к смерти — и как можно лучше — за­ставляет вера в загробную жизнь с ее неизбежными карами и невыразимыми воздаяниями и осознание собственных грехов: роскоши, зависти, алчности, ростовщичества, гневливости, лжи — повседневных  в обществе, жестоком к слабым и побежденным.

65

 

Из этого букета грехов выберем один, весьма рас­пространенный во Флоренции, — ростовщичество. Ростовщиков (их во Флоренции множество), сколь бы суровому осуждению они ни подвергались со сто­роны Церкви (Ж. Ле Гофф отмечал, что теологи счи­тали оскорблением для Бога их деятельность, заклю­чавшуюся в «торговле временем», принадлежащем только Ему одному"), все же принимают в ее лоно: они признаются в грехе на исповеди, составляют завещание, обязывая наследников раздать часть не­праведно нажитого добра жертвам. Но страсть к деньгам столь неодолима, что зачастую, как только минет угроза, умирающий тут же аннулировал соб­ственное великодушное распоряжение, откладывая на потом урегулирование своих отношений с Небе­сами и нашей святой матерью Церковью.

О завещаниях не стоило бы и говорить, если бы не та их особенность, что они в отличие от нашего вре­мени почти всегда составляются in articulo mortis (при смерти), под влиянием исповедников, изводя­щих несчастного картинами ожидающих его муче­ний. Снова обратимся к Данте, чтобы увидеть, какие муки ждали ростовщиков:

Они все время то огонь летучий

Руками отстраняли, то песок.

Из глаз у них стремился скорбный ток;

 

Так чешутся собаки в полдень жгучий,

Обороняясь лапой или ртом

От блох, слепней и мух, насевших кучей.

(Ад, XVII, 46-51)

Примечательно, что ростовщики, имен которых поэт не называет, флорентийцы — все, за единствен­ным исключением!

Другое существенное отличие от практики со­ставления завещаний в наши дни заключается в обя­зательном присутствии рядом с нотариусом свя­щенника, чаще всего не одного. Известен случай, когда поименно перечислены семь священников — очевидно, из-за недоверия к этим «святым» отцам, которые к тому же контролировали друг друга. Что

66

 

касается содержания, то поражает число месс за упокой души грешного завещателя, значение, придававшееся раздаче милостыни бедным и заключенным (причина проявления особого внимания к последним будет объяснена позднее), и в особенности - количество и размеры отказов в пользу церквей, монастырей и нищенствующих монашеских орденов. Естественным во всем этом кажется лишь стремление искупить вину, порожденную жизнью, потраченной на стяжание богатств. Однако завещание, случалось, содержало шокирующую нас оговорку: некий смертельно раненный ростовщик оставляет внушительную сумму в 500 флоринов тому, кто отомстит за него!

Особенно отчетливо видны различия между эпохой Данте и нашим временем в распоряжениях, касавшихся прямого наследования. Движимое и недвижимое имущество наследуют только дети мужского пола. Дочери, если они уже вышли замуж, должны довольствоваться приданым; если они были на выданье — некоторой суммой, компенсирующей приданое. Вдова имеет право лишь на то, что покойный супруг соизволит оставить ей по завещанию, обычно постельные принадлежности, часть посуды и столового серебра, остальное отходило старшему сыну и дочерям. Неотчуждаемая доля вдовы — ее приданое и «утренний дар» новобрачного. Как правило (хотя это и необязательно), завещатель разрешает будущей вдове пользоваться доходом от дома, в котором она жила с ним.

Полны неожиданностями описания похорон. Покойного омывают теплой водой. Тело натирают, как принято в Западной Европе, миррой, алоэ и другими ароматическими травами. Однако я не могу с уверенностью сказать, практиковалось ли во Флоренции кипячение тела покойного, что делало возможным его транспортировку на большие расстояния от места, где человека настигла смерть. Омытое и умащенное тело рядового гражданина одевают в простые одежды, богатые облачения предназначены для служителей Церкви, знатных горожан, судей,

67

 

нотариусов и врачей. Усопшего, уложенного на по­душки, накрывают драпом, нередко подбитым шел­ком. Его голову покрывают убором, называемым zendado (очень тонкий драп, лен  или шелк). Затем, надев украшения, его кладут на стол или, что чаще, в деревянный гроб, купленный, как и свечи... у аптека­ря! У богачей гроб ставили на деревянный катафалк (arca), украшенный хоругвью, щитами и надгроб­ным покровом. У тела покойного, подготовленного к последнему путешествию, всю ночь бодрствовали родные, друзья, товарищи по ремеслу.

Проявления скорби чрезмерны. Этот обычай в некоторых странах Средиземноморья (например, на Корсике) отчасти сохранился до наших дней: громкие рыдания, которые подчас поручаются про­фессиональным плакальщицам (современные кор­сиканские voceratrici), вопли, причитания вдовы и детей усопшего, рвущих на себе волосы, царапаю­щих лицо. Для друзей и близких — поминки, на ко­торых мужчины и женщины сидят раздельно — первые в доме, а вторые вне его стен. Обычай, кото­рый можно наблюдать в некоторых странах Среди­земноморья.

И, наконец, цвет траура: черный был обязателен для вдовы; близкие же родственники могли носить одежду просто темного или даже красного цвета (именно таким был знаменитый perso, черный с пе­реходом в красный, который Данте определяет сле­дующим образом: «Цвет, представляющий собою смешение пурпурного и черного, но черный при этом доминирует, откуда этот цвет и берет свое на­звание») (Пир, IV, XX, 2).

Относительно похоронной процессии: попытки ограничить расходы на нее в законодательном по­рядке были тщетны. Как и свадьба, «похороны дава­ли возможность продемонстрировать влияние и экономические возможности клана»¹³. На их орга­низацию иногда тратили целое состояние: в 1353 году Аччайюоли израсходовали на похороны юного Лоренцо 5000 золотых флоринов! На родине Данте даже проводы покойника могли дать повод для про-

68

 

должения вендетты; вот почему городские власти специальным распоряжением запретили участвовать в похоронной церемонии некоему знатному человеку, враждебно настроенному по отношению к семье усопшего.

Место захоронения зависело от социального положения покойного: коммунальное кладбище (camposanto) для бедных, фамильный склеп для богатых. Однако сначала знать, а затем и крупное пополанство завели обычай хоронить умерших в фасадах и стенах церквей (например, в храмах Санта-Мария Новелла и Санта Кроче), в помещении самой церкви, в частности, под ступенями алтаря, и даже — в знак смирения — под папертью, дабы ноги верующих попирали прах усопшего. Так, два крупных храма, принадлежавших нищенствующим орденам (доминиканский Санта-Мария Новелла и францисканский Санта Кроче), стали излюбленным местом захоронения представителей знати, чем и объясняется тот факт, что значительно позднее церковь Санта Кроче превратилась в пантеон национальной славы. Даже баптистерии долгое время использовали как место захоронения. Глубинный смысл этого обычая невозможно объяснить тщеславием, желанием выставить напоказ украшенную гербом надгробную плиту или богатый саркофаг с преувеличенно хвалебными надписями и роскошными скульптурами. Он скорее связан с наивной и трога­тельной верой в то, что вечный покой легче обрести  внутри или в непосредственной близости от Божьего храма, освященного молитвами и постоянным присутствием священников и монахов, молитвами  родных и близких: в те времена верующие бывали в церкви часто, едва ли не ежедневно. Этим объясняется и запрет хоронить самоубийц на освященной земле кладбищ и церквей. Данте обрекает их на муки во втором поясе круга седьмого ада, где они вместе с расточителями заключены в ветви мертвых деревьев, кровоточащие, если их обломить (Ад, ХIII).

69

 

Глава третья

Семья

 

В повседневной жизни Флоренции времен Данте семья является пристанищем и убежищем от посто­янного насилия и опасностей. Только в этой основ­ной социальной ячейке, в ее заботливо оберегав­шемся микрокосмосе человек мог надеяться на обре­тение средств к существованию, отдых и защиту'. Но чего он не находил там, так это возможностей для свободного развития своих природных задатков, эгоистического удовлетворения собственных на­клонностей и исполнения своих желаний. Семья вскармливает и защищает, но вместе с тем стесняет, запрещает и наказывает. «В семье царит железная дисциплина, что, возможно, объясняет отсутствие сентиментальной привязанности к дому: дом вос­принимается как мрачная крепость, в ней правит глава семейства, руководящий им в мирное время и в годы войны»². Это суровое суждение, относящееся к итальянской семье XV—XVI веков, с необходимыми поправками применимо и к флорентийской семье эпохи Данте.

 

Отец и сыновья

 

«Жизнь в доме была патриархальной; отец (pater) управлял семьей и властвовал над ней; семья росла и умножалась вокруг него, но он оставался, так ска­зать, на вершине пирамиды, состоявшей из его по­томков»³.

Что касается отцовской власти в юридическом смысле этого слова, то проще было бы сказать, на что она не распространялась. Конечно, она была далека от практически неограниченной potestas patria древ­них римлян. По германскому праву, отцовская власть была существенно смягчена, в частности, она не включала в себя право жизни и смерти в отношении детей. Тем не менее сыновья и дочери находились в полной зависимости от отца, мальчик оставался под отцовской опекой до достижения физической, поло-

70

 

вой зрелости. Участь дочерей была такова, что, освободившись от тирании отца, они тут же подчинялись тиранической власти мужа. Короче говоря, бесспорным хозяином в семье был отец, которому повиновались все — от жены до прислуги, включая сожительниц и внебрачных детей.

Нужно остерегаться, создавая портрет отца времен Данте, стереотипных представлений. Не потому вовсе, что поэт в своих произведениях ни единым словом не обмолвился об отце (возможно, по той причине, что тот запятнал себя грехом ростовщичества⁴), мы должны думать, будто все флорентийские были ужасными домашними тиранами, а все — их невинными жертвами. Конечно же в серд­це отца находилось место для простых человеческих чувств, да и для любви, даже если он в ущерб дочерям отдавал явное предпочтение сыновьям. Достаточно, в конце концов, открыть «Декамерон» Боккаччо (относящийся к чуть более позднему времени, но, несомне­нно, отражающий ситуацию, не претерпевшую коренных перемен за годы, разделившие двух писа­телей), чтобы встретить любящих и понимающих отцов, с готовностью прощающих ошибки своих детей. Правда, есть основания полагать, что отцы поколения Данте были более суровы. Эта мысль невольно приходит в голову, когда читаешь наставления Паоло да Чертальдо или советы Антонио Пуччи, которые мы уже цитировали, хотя они все же относятся ко времени, следующему за эпохой Данте.

Оставим в стороне частности, остановимся на главном, типичном для отца. Именно он выбирает жениха для своей дочери, руководствуясь хозяйственными расчетами, ничего общего с чувствами не имеющими. Именно он стоит на страже добродетели своих дочерей — до и после их замужества (а зачастую даже и после смерти их супругов). Именно он решает, какому делу посвятят себя сыновья, что приводит порой к конфликтам. Так, отец Боккаччо предназначил юного Джованни для mercatura, торговли, но тот находил утешение в обращении к музам... и хорошеньким женщинам при дворе Роберта,

71

 

короля Неаполитанского. Мы ничего не знаем о на­мерениях отца Данте, но должны признать, что поэт испытывал непреклонное презрение к малопочтен­ному занятию отца, вероятнее всего, ростовщика. Подобные примеры, надо полагать, не единичны:

Паоло да Чертальдо советует записывать сыновей «в корпорацию, более всего привлекательную для от­цов». Как правило, сыновья идут по стопам родите­лей: социальная мобильность обычаем еще не стала. Именно в дом отца сын приводит свою молодую же­ну, за исключением случаев, когда этот дом слишком тесен для нескольких поколений. Именно отец, как мы видели, оставляя завещание, и после смерти рас­поряжается семейным достоянием. Именно отец оп­ределяет будущее дочерей, наделяет их приданым, выдает замуж или обрекает на безбрачие, когда они остаются в родном доме на положении прислуги жен братьев или уходят в монастырь, чтобы понево­ле посвятить себя служению Богу. Наконец, именно отец решает вопрос о кровной мести. Короче говоря, правит отец. Бывало и так, что его власть, оставав­шаяся непререкаемой, пока сыновья были малы, оказывалась свергнутой, как только они взрослели. Зачастую семья тогда распадалась, и каждый по соб­ственному усмотрению устраивал свою дальней­шую судьбу. Авторитет отца вместе с тем существен­но корректировала реальная роль, которую в семей­ной жизни играла мать. В торговом городе, каким была Флоренция, мужчины часто и подолгу находи­лись в отъезде, в дальних странах. Данте сетовал по этому поводу, сравнивая добрые старые времена Флоренции с эпохой, когда ему довелось жить, он уверен, что в годы его прадеда:

... ни единая на ложе

Для Франции забыта не была.

(Рай, XV, 119-120)

Более того, обычай требовал, чтобы воспитание мальчиков вплоть до отрочества (четырнадцати лет) было доверено матери. В раннем детстве дети, маль­чики и девочки, жили, образно говоря, в гинекее, на

72

 

женской половине, в подчинении бабушки и матери, нередко тетушек и двоюродных бабушек.

Нарисованная нами картина нуждается в некоторых поправках. Так, отец мог быть лишен законных прав главы семейства по решению суда в случае, если например, захотел, проигравшись, продать своих дочерей, чтобы заплатить долги⁵. Как муж и отец семейства, он не может по собственной прихоти проматывать семейное состояние — в этом случае жена имеет право обратиться в суд, чтобы защитить приданое и «утренний дар». Наконец, часть полномочий отца переходит к сыновьям, которых закон и обычаи ставят в привилегированное положение в ущерб дочерям, вплоть до сфер жизни (питание, одежда), в которых равенство представляется нам естественно необходимым. Мы цитировали моралиста, рекомендующего хорошо кормить мальчиков и советующего не делать того же самого для девочек, чтобы те не толстели и не проявляли склонности к лени. Аналогичный совет дается в отношении одежды: девочке пристойно быть скромной. Мальчик, находившийся на воспитании у женщин, в шесть или семь лет уходит дома, чтобы пойти в школу (для детей аристократии и буржуазии приглашали домашних учителей). Освобождаться из-под отцовской власти мальчик начинает около четырнадцати лет, когда в отцовской мастерской проходит курс профессионального обучения, а в общении со служанками или невольницами отца, с соседскими девицами или обитательницами ближайшего postribolo, борделя, — образование сексуальное. Юридическая дееспособность наступает в восемнадцать лет, если отец умер, и в двадцать пять лет при живом родителе. Однако отец. мог отделить восемнадцатилетнего сына, дав ему все законные права, чтобы, в свою очередь, освободиться с этого момента от исполнения обязанностей по отношению к нему (прежде всего обязанности предоставлять пропитание). В подавляющем большинстве случаев сын, женатый или холостой, живет под одной крышей с родителями, оставаясь под отцовской властью. Он мог быть подвергнут тю-

73

 

ремному заключению по требованию своего отца (или матери-вдовы). Не отменялись и телесные нака­зания: известен случай, когда отец убил своего сына лишь за то, что тот не поздоровался с ним⁶.

После смерти отца его права в полном объеме пе­реходили к сыновьям, но не к вдове. Мы уже видели, что завещания составляют в пользу сыновей, скан­дальным образом обделяя их сестер и даже мать, ко­торые отныне должны находиться в их подчинении. Примеры тиранических решений бесчисленны. Ког­да будущая святая Клара Ассизская, следуя неодоли­мому зову веры, покинула свой богатый родитель­ский дом, чтобы найти убежище в монастыре, ее род­ственники ворвались в него с намерением ее захва­тить и возвратить домой (правда, безуспешно). А как забыть Пиккарду, о которой рассказал в третьей пес­не «Рая» Данте: из монастыря ее силой забрал родной брат Корсо Донати и выдал замуж за человека, кото­рого сам определил ей в мужья (Рай, III, 43 и след.)? А несчастная Лизабетта из Мессины, братья которой убили ее юного возлюбленного, после чего она умер­ла с горя (Боккаччо. Декамерон, IV, 5)? Братья счита­ли своим долгом блюсти честь не только сестер, но и матери-вдовы: известны случаи, когда они выдавали мать замуж против ее воли за человека по своему вы­бору или наказывали ее за галантные похождения. Наконец, женившись, отпрыски мужского пола сами входили в роль домашних тиранов, которую в свое время играл их отец: право на эту роль признавали закон и обычаи.

 

Девушка

 

«В средневековом мире женщина считалась суще­ством низшего порядка»⁷. За эту «сущностную» и «эк­зистенциальную» неполноценность несла ответст­венность Церковь: с апостола Павла до святого Фомы Аквинского она причисляла женщину к «вещам, не­обходимым мужчине» для продолжения рода. Отцы Церкви, в частности, святой Иероним, видели в жен­щине «врата демона, путь вероломства, жало скорпи-

74

 

она»⁸. Хотя Церковь и соглашалась предоставлять аббатисам полномочия, сопоставимые с правами аббатов, женщина, отстраненная от алтаря, исключенная из древнейшего братства, вплоть до середины XII века должна была, по каноническому праву, испрашивать согласие своего отца на вступление в брак, без которого ее супружество не считалось законным Нравы отражают это униженное положение женщины. Ee волей-неволей признают необходимым компонентом мироздания, но всегда держат под подозрением. Поговорка гласит: «Хороша ли женщина, плоха ли, ей надо изведать палки». Мы увидим далее, что эта поговорка была весьма популярна.

Вполне понятно, что в обстановке недоверия участь девушки незавидна: помимо своей изначальной неполноценности как представительницы слабого пола, она еще не достигла физической и духовной зрелости. Даже ее рождение нежеланно. Одно из непременных напутствий новобрачной гласило: «Здоровья и сыновей!» Данте возмущался, что в его время мысли отца с момента рождения дочери омрачались заботами о приданом, которое необходимо подготовить для нее (Рай, XV, 103—105). И в последующие века, более гуманные, более благосклонные к женщине, рождение дочери в княжеском доме не отмечали такими празднествами, какие предназначались появлению на свет мальчика⁹. Плохо принятой в этом мире, получавшей плохое питание, имевшей плохую одежду, девушке с младых лет предназначены две роли: забота о доме и, когда приходило время (а оно приходило очень рано), продолжение рода. Ее воспитанием пренебрегают. Ее горизонт ограничен домом и приходской церковью, куда она каждое утро отправляется в сопровождении матери и старших сестер. Минуты отдыха редки. Завистливые моралисты наперебой рекомендуют держать ее в постоянном напряжении, ибо праздность — дурной советчик. Один из них, Паоло да Чертальдо, советует отцам почаще приходить домой днем, чтобы удостовериться, что женщины заняты делом. Развлечения столь же редки, как и мину-

75

 

ты отдыха. Девушка живет, лишенная общения с юношами. Единственная возможность быть заме­ченной — утренняя или воскресная месса. Именно так Беатриче Данте, Лаура Петрарки и Фьяметта Бок­каччо привлекли к себе внимание тех, кто их обес­смертил (и кто не был их мужем). Робкая и сдержан­ная (как того требовали правила приличия), девуш­ка проводит значительную часть своей жизни, без­раздельно подчиняясь кому-то.

Сказанное относится не только к девушкам из на­рода. За исключением некоторых нюансов, оно точ­но характеризует положение девушек и женщин в семьях торговой буржуазии и аристократии. Франческо да Барберино в трактате «Поведение и нравы женщины», написанном в 1318—1320 годах, не осме­лился открыто высказаться по вопросу о том, следует ли обучать их чтению и письму, поскольку, как он за­метил, «многие это одобряют и многие порицают». Он, самое большее, готов допустить, чтобы знатная женщина училась читать и писать «надлежащим об­разом» на тот случай, когда, овдовев, она станет «хозяйкой земель и госпожой вассалов». Чего же он требует от девушки? Чтобы ее слова и жесты были от­мечены сдержанностью: скромность — великая доб­родетель. Он требует, чтобы девушка при обращении к ней (недвусмысленное свидетельство того, что ей полагалось говорить, лишь когда ее попросят) отве­чала, соблюдая приличия, тихим и нежным голосом, не размахивая руками, ибо «жестикуляция выдает в детях крайнее возбуждение, а во взрослых — пере­менчивость настроения». В те времена, в отличие от наших дней, девушки не вызывали интереса мужчин. Сочинители куртуазных стихов воспевают только замужних женщин. Все они, подобно Данте и Беат­риче, Петрарке и Лауре, Боккаччо и Фьяметте, пыла­ют любовью к респектабельным замужним дамам, возможно, матерям семейства. Девственность — это табу, нарушение запрета чревато большим риском, девушка не может удовлетворить любовного пыла кавалера. Все это, само собой разумеется, — чистая теория. Тогда, как и сейчас, девушки рано познавали

76

 

любовные чувства. Чтобы убедиться в этом, стоит лишь открыть «Декамерон». Лизабетта из Мессины, рожденная в бюргерской семье, по своему вкусу выбирает себе возлюбленного (к несчастью для себя, как уже говорилось выше); Джилетта Нарбоннская из богатой бюргерской семьи поначалу отвергает все предложения, поскольку ее сердце переполнено любовью, изведанной в детстве, но потом некий ветреный кавалер хитростью покоряет ее; Симона из Паскуино, девушка из народа, несправедливо обвиненная в смерти своего юного возлюбленного, доказывает собственную невиновность и, как и он, умирает; юная Катерина, терзаемая демоном, хочет ночью послушать на террасе пение соловья, и наутро ее застают нежно сжимающей в руке «соловья» ее возлюбленного. Но найдем ли мы молодых женщин, открыто отстаивающих право на плотские наслаждения и не боящихся наказания, у Данте? Нет, ни одной, даже среди осужденных на муки ада! Он, не избежавший, вероятно, любовных соблазнов, в годы молодости с таким жаром воспевавший муки плотского влечения к жестоким и неприступным красавицам (далеко не все были таковыми...), в «Божественной комедии» стыдливо накинул вуаль на любовные страсти девушек. Те, кого он показал танцующими «Чистилище» и «Рае», чисты помыслами и не ведают страстей.

 

Замужняя женщина

 

Завидна ли участь замужней женщины? Да, в той мере, в какой она, мать семейства, является хозяйкой домашнего очага или, что редко случалось, занимает отдельные помещения в родовом доме мужа. В этом случае, если муж надолго уезжает из дому по делам, именно она — по своему усмотрению — ведет домашнее хозяйство и воспитывает детей. Но обычно новобрачная входит в дом родителей мужа, попадает под неусыпный контроль свекрови, шуринов и своячениц. К тому же ей нередко приходится терпеть присутствие в доме невольниц супруга и его вне-

77

 

брачных детей. Наконец, ей надо смириться с пло­хим обращением со стороны мужа, который часто следует поговорке: «Хороша ли женщина, плоха ли, ей надо изведать палки». В «Трехстах новеллах» Франко Саккетти выведен персонаж, отлупивший палкой свою жену накануне первой брачной ночи, дабы наказать ее за прегрешения, которые она ко­нечно же не могла не совершить!

Следует ли считать замужнюю женщину рабыней, лишенной какой бы то ни было защиты со стороны закона? Ни в коей мере. Она может пользоваться пра­вами, которые признавались за ней гражданской и церковной юрисдикцией. Прежде всего каноничес­ким правом предусмотрена возможность объявле­ния брака недействительным (слишком юный воз­раст невесты, неспособность мужа исполнять супру­жеские обязанности, удостоверенная свидетелями, многоженство и т.д.). Зато и муж мог отвергнуть су­пругу, если та имела половые связи до вступления в брак, в особенности с родственниками мужа или сво­ими родственниками, а в первую очередь с кумом. Женщине, вступившей в брак, строго запрещается супружеская неверность; аналогичное поведение му­жа не подлежит никаким санкциям. Жену ждут суро­вые наказания. Правда, во Флоренции задолго до времен Данте отказались от варварских обычаев, со­хранившихся в других городах (Пьяченца, Брешиа, Павия, Генуя), на Корсике, в некоторых регионах То­сканы. В «Декамероне» рассказывается заниматель­ная и поучительная история о даме из Прато, застиг­нутой в спальне в объятиях любовника: ей, согласно городским законам, грозило сожжение заживо на костре. Но ее слова в защиту любви были столь пылки­ми, что все жители Прато решили изменить этот закон, «столь же постыдный, сколь и жестокий», оставив казнь на костре лишь для женщин, изменяющих своим мужьям ради денег (но казнь на костре как таковая все еще предусматривалась!) (Декамерон, VI, 7). Во Флоренции жена, изменившая мужу, подлежит денежному штрафу, а в случае неуплаты его — тюремному заключению. Однако отказ от проживания

78

 

в одном доме с супругом не влек за собой правовых санкций; случалось видеть покинутых мужей, объявлявших через глашатая о своем желании снова видеть у домашнего очага мятежную супругу. Наконец, жена, муж которой промотал ее приданое (напоминаем, оно считалось ее неотчуждаемой собственностью, в случае расторжения брака она могла забрать его), может найти защиту в гражданском суде и потребовать возмещения ущерба за счет залога имущества ее супруга.

Таким образом, во Флоренции порядки в общем те же, что и в других итальянских городах того времени. Женщину в принципе признают существом низшим, с ее сущностной неполноценностью согласна даже королева дня в «Декамероне»: «И вправду мужчины — господа для женщин» (Декамерон, IX, 9), ибо все женщины «непостоянны и легкомысленны» и часто заслуживают палки. А раз так, то женщина подлежит надзору и контролю, ей недоступны ответственные должности, она занята лишь работой по хозяйству или ремеслами (прически, массаж, прядение шерсти). Данте ни в одном из своих произведений, густо населенных всякого рода и свойства персонажами, ни разу — даже намеком — не упоминает о своей супруге Джемме Донати. У жены оставалась возможность взять реванш, воспользовавшись свободой нравов, засвидетельствованной проповедниками, моралистами и писателями. В приличном обществе к тому же она могла надеяться, что какой-нибудь поэт удостоит ее чести быть воспетой в стихах, как воспел свою Беатриче Данте в «Новой жизни», вдохновленном платонической любовью поэтическом шедевре, и в величественных строфах «Рая» «Божественной комедии», где ее появление триумфально. Только достаточна ли эта компенсация?

 

Вдова

 

Кто-то, возможно, подумает, что подчиненное положение женщины прекращалось со смертью ее супруга. К сожалению, ничуть не бывало. Войдя в чужой

79

 

дом, она чаще всего должна его покинуть после смер­ти мужа. Лишь специальное распоряжение в завеща­нии супруга позволяет ей остаться в доме. Случалось, что сыновья обходятся с ней как с чужой, требуя от­читываться об имуществе и оспаривая ее право на ве­щи из приданого. Вместе с тем в большинстве случа­ев завещание супруга позволяет вдове сохранить се­мейное имущество и руководить семьей (закон давал ей такое право, если дети после смерти мужа не до­стигли совершеннолетия). Зато обычай требовал, чтобы она, если дети уже выросли, вернулась в дом отца, где она всегда могла рассчитывать на пристани­ще (если только не наталкивалась на враждебное от­ношение к себе со стороны братьев; в этом случае она самостоятельно выбирала дом для жительства).

Была ли вдова по крайней мере свободна в своей личной жизни? Если верить новеллистам, она спеши­ла наверстать упущенное и полностью реализовать свои сексуальные потребности. Боккаччо представ­ляет нам множество вдов, почти всегда молодых и да­же очень молодых (одной из них 1б лет), имеющих возможность свободно располагать своим временем и дарить нечаянную радость молодым неопытным людям или похотливым монахам (в «Декамероне» почти все монахи таковы). Но даже его героини сво­бодны лишь наполовину. Одна из них, знатного про­исхождения, живя в отцовском доме, предпочитает умереть, чем во второй раз выйти замуж (Декамерон, IV, 1). Другая вынуждена в конце концов подчиниться воле своих братьев, заставивших ее снова вступить в брак, правда, разрешив ей выбрать нового мужа (Де­камерон, V, 9). Иногда повторное замужество запре­щалось завещанием покойного супруга, по которому вдова могла быть законной наследницей и воспита­тельницей детей лишь при условии, что не выйдет снова замуж. Данте скептически описывает героя, ко­торый о собственной вдове говорит:

Ее пример являет напоказ,

Что пламень в женском сердце вечно хочет

Глаз и касанья, чтобы он не гас.

(Чистилище, VIII, 76—78)

80

 

Что уж говорить в таком случае об отношении к несчастным женоненавистника Боккаччо в «Декамероне» и особенно в «Корбаччо, или Лабиринте любви».

 

Слуги и невольники

 

«В экономическом и юридическом отношении семья имела в своем составе также лиц, свободных или несвободных, подчинявшихся главе семейства иначе, нежели те, кого связывали с ним узы кровного или брачного родства»¹⁰.

Эти лица — слуги и невольники. О домашней прислуге нечего сказать, кроме того, что она была многочисленной. Городская или сельская (особенно после принятия закона от 1289 года об отмене крепостной зависимости) по происхождению, прислуга состояла почти исключительно из женщин. Положение ее незавидно. Служанка (ancella,fantesca) всецело зависит от доброй воли своего хозяина, вынуждена терпеть физические наказания (если только они не причиняли увечий) и сексуальные домогательства хозяина и его сыновей. Ее единственная надежда — на хозяйскую щедрость при составлении им завещания или при ее вступлении в брак. Единственная гаран­тия, не закрепленная законом, но освященная обычаем: домашняя прислуга оставалась в доме хозяина до глубокой старости, иногда имела право быть похороненной в его семейном склепе. В остальном же ничто не ограничивало продолжительность и тяжесть работы домашней прислуги, не скрашивало неудобств ее убогого ложа, необходимости служить без упреков и жалоб, отсутствия юридической возможности освободиться от опеки хозяина (беглый слуга подвергался жестоким наказаниям).

Закон от 1289 года, давший личную свободу крепостным крестьянам, не упразднил невольничество. Начиная с эпохи Данте (возможно, он был среди тех, кто голосовал за этот закон), во Флоренции существовала самая настоящая работорговля. Невольников привозили из Мавританской Африки, с Востока (из

81

 

Греции и Турции), из Крыма. Живой товар поставляли генуэзцы и венецианцы. Правда, во Флоренции времен Данте численность невольников еще не былa столь велика, какой она станет в середине XIV века¹¹. Рабы почти сплошь женщины (лишь в эпоху Ренессанса распространится мода на невольников-мужчин, особенно африканцев). По своему правовому положению они практически лишены защиты, даже в случае их обращения в христианство. Весьма показателен в этом отношении текст 1370 года, принадлежащий Франко Саккетти, доброму христианину и доброму гражданину: по-ученому, опираясь на Евангелие, он доказывает, что нет ничего дурного в сохранении рабского состояния крещеных невольников, и утверждает, что предоставление им свободы было бы злом¹². У невольницы, если она была молода и хороша собой, остается единственный шанс отыграться — стать любовницей хозяина и — к величайшему негодованию хозяйки — родить ему детей. Но разве это реванш? Роль служанки-любовницы ничуть не похожа на ту, что разыгрывают в современных бульварных комедиях: ни развода любовника-хозяина, ни малейших послаблений в исполнении повседневных обязанностей по дому (уж законная супруга за ней проследит...). Принимать и за чистую монету слова поэта Антонио Пуччи, писавшего в XIV веке, что во Флоренции невольницы пользуются преимуществом перед законными супругами, и видевшего в этом одну из причин упадка нравов? Как бы то ни было, но закон обязывал совратителя чужой невольницы возместить расходы, вязанные с родами, и выплатить ее хозяину компенсацию в случае смерти несчастной. Одно утешение: сын (сын, но не дочь!), родившийся от любовной связи господина с невольницей, становился свободным человеком. Другое — более призрачное — утешение: надежда получить свободу по заве­щанию хозяина, иногда оставлявшего и незначительную сумму денег, позволявшую начать вольную жизнь. Таким образом, в общем и целом повседневная жизнь невольницы была весьма суровой. Отме-

82

 

тим еще раз, рабство во Флоренции времен Данте не имело того значения, какое оно приобретет в следующем столетии, когда не только все знатные фамилии (Адимари, Кавальканти, Строцци, Альберти, Альбицци, Медичи и другие), но и состоятельные горожане (нотариусы, судьи, врачи, даже священники) станут владельцами многочисленных невольников обоего пола.

 

Незаконнорожденные и сожительницы

 

Если флорентийское рабство возмущает нашу нравственность, то положение незаконнорожденных детей делает честь Флоренции времен Данте. «Италия среди стран Европы, Тоскана среди итальянских регионов и Флоренция среди городов Тосканы имеет ту заслугу, что первой отказалась от предрассудка, согласно которому умаляется достоинство детей, родившихся от связи, не узаконенной надлежащим образом»¹³. Разумеется, Италия времен Данте не демонстрирует в этом отношении той широты взглядов, которая в конце XV века поразит французского хрониста Филиппа де Коммина. Он, отпрыск знатного рода, представит ее «страной бастардов» (незаконнорожденных детей). Даже первый герцог Флоренции, Александр Медичи (1510—1537), был рожден вне брака¹⁴. В таком городе, как Флоренция, где мужья часто и подолгу находились вне дома (о чем, как мы уже видели, горько сетовал Данте), незаконнорожденных было много; возможно, таковым был Боккаччо (Леонардо да Винчи им был определенно). В большинстве случаев незаконнорожденные дети, плод любовной связи хозяина со служанкой или невольницей, воспитывались в доме своего отца. Представители знати и деловой верхушки пополанства без колебаний упоминали таких детей в своих завещаниях, оставляя им значительные суммы денег и земли, иногда — право на семейный герб. Дочерям давали приданое (но, как и законнорожденные дочери, они исключались из числа наследников движимого и недвижимого иму-

83

 

щества). Кроме того, законное признание делало не­законнорожденных полноправными детьми. Это признание могло совершаться при рождении ре­бенка, при его вступлении в брак, по завещанию. Яв­ляясь исключительной привилегией пфальцграфа (императорского наместника), процедура призна­ния стала настоящим коммерческим предприятием. Знатные фамилии по этому поводу обращались к папе римскому или императору, всегда получая по­ложительный ответ, если речь шла о мальчике, но не всегда, если просили о девочке. Эта дискриминация по половому признаку закреплялась обычаями, и незаконнорожденная дочь труднее находила себе мужа, чем законная.

Широта взглядов средневековых людей прояв­лялась также и в обычае внебрачного сожительства (конкубината). Несмотря на протесты Церкви, он практикуется повсеместно. Специальными поста­новлениями городских коммун ему придан закон­ный статус (так, постановление от 1308 года в Лукке признало сожительниц «законными»). Ино­гда нотариусы регистрируют контракты, в которых четко определялись права и обязанности двух сторон. В этом отношении Генуя демонстрирует такую широту взглядов, которая делает ее знамени­той¹⁵. Речь идет о своего рода свободном или проб­ном браке, предусматривается возможность появ­ления детей, равно как и продление контракта на установленный законом срок (как правило, шесть лет). Случалось, что сожительствовавшие по кон­тракту становились мужем и женой. Если же они и расставались, то друзьями... По крайней мере, так полагали.

Стоит ли подробно говорить о семейной морали? Кажется, во Флоренции времен Данте она баланси­рует между непреклонной строгостью и вседозволенностью. Строгость проявляется в принципах: со­блюдение девственности, супружеская верность же­ны (но не мужа...), нерасторжимость брака. Вседозволенность — в повседневной практике. Нужно ли понимать свидетельство Данте буквально:

84

 

Сардинская Барбаджа — та скромна

И женской честью может похваляться

Пред той Барбаджей, где живет она.

(Чистилище, XXIII, 94-96)*

Должны ли мы верить свидетельствам «Декамерона», где женщины-флорентийки, замужние и незамужние, всецело и безудержно предаются природным инстинктам? Был ли прав знаменитый проповедник Джордано да Ривальто, громогласно обличавший в 1303—1304 годах с кафедры собора Санта-Мария Новелла рано начинавших половую жизнь флоретийских юношей и девушек: никто из них не сохранял девственности к моменту вступления в брак. Возможно, здесь, как и во многих других областях жизни, проявлялся здравый смысл и скептицизм флорентийцев. Если так, то пренебрежение лицемерными строгостями в отношениях между полами, нетерпимостью, религиозным ханжеством делает Флоренции честь.

 

*Сардинская Барбаджа — горная область на Сардинии, где женщины ходили с обнаженной грудью или даже вовсе нагие, из-за жары или распущенности нравов; Пред той Барбаджей... — то есть перед Флоренцией. (Прим. пер.)

85

_______________________________________

Оглавление          Наверх           Biblio Italia