Пьер Антонетти

Повседневная жизнь Флоренции во времена Данте

М., Молодая гвардия, 2004. – 287 с.  (Живая история: Повседневная жизнь человечества).

Пер. с франц. и предисл. В.Д.Балакина.

© Pierre Antonetti. La vie quotidienne а Florence au temps de Dante. – Paris: Hachette, 1992.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ПУБЛИЧНАЯ ЖИЗНЬ

 

Глава первая

Облик города

Развитие города

 

Данте довелось стать сви­детелем необыкновенного роста своего родного го­рода. Вспоминая о Флоренции первой половины XII века, когда жил его прадед Каччагвида, еще «простой и скромной», умещавшейся в пределах древнего по­яса стен (Рай, XV, 97—100), Данте противопоставляет ей большой город, каким он стал на его глазах (Ад, XXIII, 94), — противопоставляет, чтобы посетовать на этот рост, достигнутый за счет новых поселенцев (la. gente nuova), приехавших из окрестных деревень, и так изменивший облик города, что старожилы с тру­дом ориентируются в нем. Однако Данте, этому laudator temporis acti, воздыхателю по ушедшим временам, каким он предстает в «Божественной комедии», воз­ражает его современник хронист Дино Компаньи: во Флоренцию специально приезжают из дальних кра­ев только для того, чтобы полюбоваться «красотой и благоустроенностью города». Другой великий хро­нист, Джованни Виллани, чуть позднее восхищался строительной лихорадкой, охватившей горожан. Строительство идет как внутри пояса городских стен, так и вне его; благоразумного консерватора страшат непомерные расходы, которые позволяют себе про­слывшие сумасшедшими флорентийцы. Если верить ему, то за первую половину XIV века на расстоянии

86

шести миль вне пояса городских укреплений построены две новые Флоренции (Хроника, XI, 94).

Без сомнения, это самый существенный и стремительный рост, какой только знала Флоренция в Средние века и позднее (за исключением того, что совершается на наших глазах). Данте, который сожалел об этом росте, сам был скромным его участником: в апреле 1301 года ему поручили контролировать строительство и выпрямление улиц в центре Флоренции. Развитие было столь стремительным, что за один век пришлось возвести два пояса оборонительных сооружений, тогда как до последней трети XII века го-I жил в поясе каролингских укреплений конца VIII — начала IX века, возведенных почти в точности по линии древнеримской стены, замененной в VI веке новым защитным поясом, охватившем меньшую территорию: прежний в результате варварских вторжений и последовавшего за ними упадка оказался тишком большим.

В городской стене, которую видел Каччагвида, было всего лишь четверо ворот; она представляла собой высокую надстройку над древнеримскими стенами. Флоренция, стиснутая этим поясом, была своего рода большой крепостью (бургом) с несколькими церквями (Санта Репарата — кафедральный собор, Бадиа, Сан-Пьетро Скераджо, госпиталь при Сан-Джованни Эванджелиста, Баптистерий) внутри стен и несколькими (Санта Тринита, Сан-Лоренцо, Сан-Пьетро Маджоре, Сантиссими Апостоли) вне их; на другом берегу реки Арно располагались Санта Феличита и Сан-Миниато. Улицы были тесными, кривыми и грязными, площади неширокими, дворцы редкими, церкви невзрачными, дома-башни не столь многочисленными и высокими, как во времена Данте. Короче говоря, Флоренция в середине XII века, при Каччагвиде, была городом, скромным по своим размерам, численности населения, сооружениям и престижу.

В годы молодости Данте город теснился внутри стен, построенных в 1172—1174 годах. Но он имел весьма внушительные размеры по сравнению с Флоренцией, некогда помещавшейся внутри древнерим-

87

 

ских стен, почти втрое превосходя ее. У города было пять ворот, он еще не захватил левый берег реки, хо­тя первые поселенцы там уже появились. Именно внутри этого второго пояса укреплений поднялись сто пятьдесят башен, отдельные из которых возвы­шались на 130 локтей (более 75 метров), а также многочисленные дворцы, в том числе и Дворец ка­питана народа (который потом станет Дворцом по­деста, а позднее получит название Барджелло). По обоим берегам Арно протянулись кварталы, насе­ленные простым народом (Борго Ониссанти, Борго Пинти, Борго Сан-Фредиано); были построены три новых моста (Алла Каррайя, между 1218 и 1220 го­дами; Рубаконте, по имени подеста, в 1237 году; Санта Тринита, в 1252 году). Таким образом, Флоренция со своими четырьмя мостами (четвертым был тот, который ныне называется Понте Веккьо, «Старый мост») намного опережала Париж Людовика Свято­го, где таковое сооружение было лишь одно.

И на эту бурно развивавшуюся Флоренцию обру­шился шквал поразительных и возмутительных раз­рушений. Уже в 1250 году, дабы подорвать (никакой игры слов здесь нет) могущество аристократии, было решено ограничить высоту всех домов-башен пятью­десятью локтями (около 29 метров). Кроме того, во­шло в обычай, что партия, победившая в политичес­кой борьбе, разрушала дома предводителей побеж­денных. В 1248 году гибеллины снесли башни и двор­цы гвельфов; спустя десять лет пришел черед гвель­фов разрушать башни и дворцы гибеллинов, камни которых послужили строительным материалом для возведения крепостной стены на левом берегу Арно с воротами Сан-Джорджо, существующими и поныне'.

Это неистовство разрушений не остановило рост города. Именно тогда было возведено большинство храмов, до сих пор вызывающих наше восхищение:

Санта Кроче, Санта-Мария Новелла, Сантиссима Аннунциата, Ониссанти, Кармине, Санто Спирито (о них еще речь впереди). Тогда же и знатные семейства (в частности, Спини и Моцци) сооружают свои двор­цы. Наконец, с 1237 года при подеста Рубаконте, пост-

88

 

роившем мост, носящий его имя, Флоренция начинала удивлять гостей еще не виданным в Западной Европе новшеством — мощением улиц большими каменными плитами; их и сейчас еще можно видеть в историческом центре города, вокруг моста Понте Веккьо.

В молодости Данте присутствовал при событии, говорящем об оптимизме и полноте жизненных сил правителей Флоренции: возведении третьего пояса городских укреплений. Решение было принято в 1284 году, работы продолжались вплоть до 1333 года. Этот пояс, охватывавший территорию в 630 гектаров (в тридцать раз больше площади города римских времен и в восемь раз больше территории внутри стен, построенных в 1172—1174 годах), в основном снесенный в XIX веке (однако весьма протяженный участок его еще можно видеть на левом берегу), должен был вместить в себя город со стремительно росшим населением. Расчеты, на которые опиралось городское правительство, оказались неточными, так что в течение столетий Флоренция чувствовала себя в своих просторных делах весьма комфортно. Протяженность стены достигала восьми с половиной километров. Было построено восемь главных ворот, дополнявшихся многочисленными второстепенными (postierle). Стену, в свою очередь, окруженную широким рвом и системой оборонительных сооружений, венчали 73 башни.

Флоренция — в кольце неприступных стен, возможно, казавшихся стареющему Данте символом излишества и гордыни, которые он считал несчастьем города, — обретает новый облик. Улицы становятся шире и прямее, площади — просторнее (особенно перед соборами Санта Кроче и Санта-Мария Новелла, где выступают проповедники и проводятся торжественные церемонии). Строят Дворец приоров и новый кафедральный собор, множество других зданий. Дома и дворцы из тесаного камня, достойные королей, князей и пап, проездом посещавших Флоренцию, приходят на смену деревянным и кирпичным сооружениям.

В этом стремительно развивающемся городе важную роль играют зеленые насаждения. Много садов,

89

 

частных и публичных, светских и церковных, на­пример, сад его высокопреосвященства Дуранте, в котором свыше 3500 апельсиновых и лимонных де­ревьев. И это не исключение. Много огородов и фруктовых садов, принадлежащих монастырям, не говоря уже о виноградниках, память о которых сохранилась в топонимии: Via della vigna nuova (Улица нового виноградника). «Таким являлся город фло­рентийцам и Данте: богатым, изобильным, великолепным, с радужными перспективами, превосходя­щим все прочие известные им города и по сравне­нию с ними воистину великим городом»².

С захода солнца до утренней зари Флоренция за­пиралась в своих стенах. Поначалу ключи от ворот доверяли гражданам, считавшимся выше любых подозрений, а затем личной охране приоров. В течение всего этого времени, после сигнала к тушению огня, город погружался в сон, нарушаемый лишь шагами ночных патрулей. Улицы его скудно освещались мас­ляными светильниками, огонь в которых поддержи­вали сами граждане или ремесленные корпорации, такие, как Калимала и Лана, каждая на своей терри­тории. С 1306 года стало обязательным освещение всего центра города, вменявшееся в обязанность жи­телям каждого квартала. Отметим, что освещение предназначалось не для горожан (им строго предпи­сывалось под страхом наказания в виде штрафа оставаться по ночам дома, выходя лишь в случае крайней необходимости и без оружия), а для поли­цейских патрулей. Как и любой средневековый го­род, Флоренция по ночам словно вымирала.

 

Улица

 

Улица имела весьма оживленный и живописный вид, о каком мы в своих больших городах не имеем ни малейшего представления. На улице в букваль­ном смысле жили, на улице работали, на улице об­суждали деловые и политические вопросы, на улице проводили большую часть дня — с рассвета до зака­та. На улице жили, поскольку дома были тесными и

90

 

неуютными, и в теплое время года после долгого рабочего дня здесь собирались, чтобы поболтать перед сном у порога дома или на каменных скамейках у дворца. На улице работали, поскольку мастерская была слишком тесной, с трудом вмещала необходимые припасы и инструменты. Именно на улице, разложив монеты на своих лавках (слово «банк» и произошло от итальянского «bапсо», что значит «скамья», «лавка»), поджидали клиентов многочисленные менялы. Именно на улице занимались составлением официальных актов нотариусы, прово­дили день в трудах и заботах сапожники, кузнецы, цирюльники, портные, старьевщики — в хорошую погоду, как, впрочем, и в плохую, устроившись под навесом или выступом верхнего этажа дома. Не забудем также художников, скульпторов, резчиков по дереву, столяров, писцов, даже врачей, костоправов и прочих знахарей и продавцов чудодейственных снадобий.

Вообразить это столпотворение нетрудно! Что зал бы Буало, увидев улицы Флоренции? Ведь в этом мире людей труда сновали домашние животные разных пород и мастей: лошади, мулы, ослы, дааже свиньи (их разводили прямо в городе, где они свободно разгуливали), о чем говорится, в частности, во введении к «Декамерону». По переполненной людьми и живностью улице то и дело проезжают тяжелые телеги крестьян, направляющиеся на рынок или возвращающиеся с него. На перекрестке, привлекая внимание народа, раздается сигнал трубы, и глашатай коммуны читает постановления городских детей, объявляет о рождениях, смертях и браках, оглашает обращение покинутого мужа к жене, предлагающего ей вернуться к семейному очагу, или предписание отца блудному сыну незамедлительно возвратиться в отчий дом. Улица кишит профессиональными нищими, попрошайками и карманными ворами. По ней часто, даже слишком часто проходит зловещий кортеж осужденных на казнь (к этому аспекту повседневной жизни мы еще обратимся).

Во Флоренции хватает оживленных и живопис-

91

 

ных уголков. Но оживленнее и живописнее рыноч­ной площади Меркато Веккьо нет, пожалуй, ничего. Поэт Антонио Пуччи чрезвычайно живо обрисовал ее. И хотя это описание относится к несколько более позднему времени, чем интересующая нас эпоха, оно дает ясное представление о людском водовороте в гигантском «чреве» Флоренции. Рынок не только «торговая точка», где продают и покупают. Это место всевозможных встреч, работы нотариусов, врачей, аптекарей, торговцев тканями, старьевщиков, держа­телей азартных игр. Старина Пуччи до того горд сво­им Меркато Веккьо, что утверждает, будто по сравне­нию с ним самая большая площадь Сиены, знамени­тая Кампо перед Дворцом коммуны — всего лишь блюдечко, на котором замерзают зимой и жарятся летом. Что больше всего удивляет в описании Пуччи, так это количество и, как он уверяет, качество про­дуктов питания, предлагавшихся флорентийцам, — очевидное свидетельство того, что современники Данте любили хорошо поесть. Косвенным подтверж­дением служит и знаменитое описание Флоренции былых времен, созданное Данте для прославления предков, чьей воздержанности противопоставляют­ся излишества, в том числе гастрономические, его современников.

Оживление, вызывающее пресыщение, царит и в двух центрах общественной жизни Флоренции — на площадях перед Баптистерием и Дворцом при­оров. На площади перед Баптистерием проходят многочисленные процессии, в которых находит от­ражение религиозная жизнь города, здесь прово­дится большой ежегодный праздник в честь святого Иоанна Крестителя и дважды в год, в Страстную суб­боту и накануне Троицы, совершается обряд коллек­тивного крещения. На площади перед Дворцом при­оров (сейчас Площадь синьории) созываются на­родные собрания (parlamento), дабы выслушать чле­нов городского правительства и принять решения по важнейшим вопросам общественной жизни (мя­тежи, войны, смена правительства и тому подоб­ное). Сюда же флорентийцы приходят посмотреть

92

 

на открытые заседания приоров, проходившие под навесом перед входом во дворец (ringhiera, о чем вскоре пойдет речь).

Таковы центры общественной жизни Флоренции. Частная повседневная жизнь протекает в пределах квартала. «Жизнь частных лиц и семей проходила в vicines, то есть в маленьких территориальных округах, на которые с незапамятных времен подразделя­ть городские кварталы»³. Этот округ, имевший во Флоренции времен Данте название popolo, совпадал с приходом, центром которого являлась приходская церковь. В известном смысле это была ячейка общественной жизни, не только религиозной, но и политической. Она имела собственных муниципальных должностных лиц, правителей или капелланов (светских, следует заметить), как правило, в количестве четырех человек, а также подначальных им помощников. Такого рода выборные муниципальные советники отвечали за чистоту улиц и источников, соблюдение добрых нравов, уплату налогов и даже за разоблачение еретиков и богохульников. Таким образом, приход являлся базовой структурой флорентийской демократии. Вот почему Данте, дядя которого исполнял функции прокурора приходского округа, в трактате «Пир» писал, размышляя об идеальном городе: «Подобно тому, как отдельный человек, дабы жить в достатке, нуждается в семейном окружении, отдельный дом тоже может существовать лишь в окружении соседних домов: в противном случае многое препятствовало бы его благополучию» (IV, 2). Символами независимости округа были знамя, войско, стража и часовые. Отсюда проистекало соперничество округов, выражавшееся в состязаниях и турнирах, иногда переходивших в настоящие сражения молодежи.

Эти округа или приходы, числом пятьдесят семь, группировались в сестьеры (sestieri): Сан-Панкрацио, Порта Дуомо, Сан-Пьеро, Порта Санта-Мария, Борго, Ольтрарно. Сестьеры, различавшиеся размером территории и численностью населения, включавшие в себя неравное количество округов, возглав-

93

 

лялись первым магистратом, светским лицом, функ­ции которого нам в точности не известны. Эти сестьеры заменили существовавшие во Флоренции вре­мен прадеда Данте кварталы (quartieri): их названия происходили от названий четырех ворот городской стены (Порта дель Дуомо, Порта Сан-Пьеро, Порта Сан-Бранкацио, Порта Санта-Мария), каждый квар­тал имел свой символ (соответственно, церковь Сан-Джованни — у первого, ключи — у второго, лапа льва — у третьего). Когда от деления на кварталы пе­решли к делению на сестьеры (что свершилось в эпо­ху Данте), квартал Порта Санта-Мария был разбит на две части — сестьеры Борго и Сан-Пьеро Скераджо, к которым присоединили сестьеру Ольтрарно. Их символами стали: мост — для Ольтрарно, ползущий козел — для Борго и колесо от карроччо (carroccio, знаменная телега) — для Сан-Пьеро Скераджо.

Однако сестьеры были слишком крупными еди­ницами административного деления для того, чтобы стать центрами коллективной жизни, поэтому ее ба­зовой ячейкой, ядром оставался округ (vicinia или popolo).

 

Общественные и частные здания

 

За тридцать шесть лет, проведенных в родном го­роде (с 1265 по 1301 год), Данте стал свидетелем по­трясающих градостроительных начинаний. Многие из возведенных тогда зданий были разрушены. Дру­гие подверглись столь основательной переделке, что мы уже не имеем возможности видеть их такими, какими они были известны поэту. И все же попробуем реконструировать монументальную панораму Фло­ренции той эпохи.

Из всех зданий, которыми в те годы украсилась Флоренция, не было любимее для горожан, чем Бап­тистерий. В «Божественной комедии» Данте с неиз­менной гордостью упоминает о нем не менее четы­рех раз (Ад, XIX, 17; Рай, XV, 134; XVI, 47; XXV, 7-9), с постоянной ремаркой: «Мой прекрасный Сан-Джованни». А хронист Виллани утверждал, что «по мне-

94

 

нию всех, кому довелось повидать мир, это — самый красивый храм или церковь из всех, что можно найти». Построенный в IV или V веке и капитально перестроенный в XI, Баптистерий тогда возвышался на цоколе из нескольких маршей. В начале XIII века к пристроили прямоугольную трибуну (scarsella), а в 1293 году облицевали разноцветным мрамором его восемь внешних угловых опор. Но там, где сейчас бронзовые ворота Гиберти, в то время находились портики. Зато бронзовых ворот еще не было (самые старые из них, ворота Андреа Пизано на юго-востоке, датируются 1330—1338 годами). Данте, однако, мог видеть, как все более красивой становилась площадь перед храмом, за проведение необходимых работ он голосовал, будучи членом Совета ста: тогда снесли старый госпиталь при Сан-Джованни Эванджелиста и ряд других зданий.

Напротив Баптистерия возвышался кафедральный собор Санта Репарата. Перестав отвечать запросам флорентийцев, он в 1296 году был снесен, а на освободившемся месте построили современный кафедральный собор, более просторный. Он сохранял прежнee название, пока не получил новое, которое носит  по сей день: Санта-Мария дель Фьоре. Данте мог видеть лишь самое начало строительных работ; проект был гораздо скромнее по сравнению с тем, по которому был возведен современный собор — с фасадом, спроектированным, в частности, Арнольфо  ди Камбио. А вот колокольню, к строительству которой приступили только в 1333 году, он видеть не мог: до 1357 года на северо-западном углу базилики Арнольфо стояла старая звонница.

Данте в 1299 году наблюдал начало строительства Дворца приоров (современный Дворец синьории, или Палаццо Веккьо, «Старый дворец»), на месте дома семейства Форабоски, от которого сохранилась лишь башня, называвшаяся Вакка, включенная  в новую постройку и служащая основой современной башни. Он видел, как приоры переезжали в новое здание, менее вместительное, чем современное, особенно в боковых частях. Зато завершения строи-

95

 

тельства башни, законченной не ранее 1310 года, он не увидел. Во всех его произведениях даже наме­ком не упоминается это изумительное сооружение, одно из чудес архитектуры того времени, — верный знак обиды на правителей, изгнавших его из родно­го города.

Зато он называет церковь Сан-Пьеро Скераджо (Ад, X, 87), возведенную в 10б8 году на месте храма начала IX века и служившую вплоть до конца XIII ве­ка, пока не построили дворец, о котором только что шла речь, местом собраний приоров. Именно в Сан-Пьеро Скераджо, где поэт заседал в качестве приора, он неоднократно выступал. От старой церкви Сан-Пьеро Скераджо, которую начали разрушать еще в 1410 году, прежде чем включить в 1561 году в состав Уффици и сделать помещением, в котором сейчас хранятся архивы трибуналов, не осталось ничего, кроме нескольких колонн и фрагментов стены на Виа делла Нинна.

Данте не знал и о новом здании Ор Сан-Микеле (строилось с 1337 года), которое в его время было всего лишь открытой лоджией на уровне первого этажа, построенной в 1290 году Арнольфо ди Камбио на месте капеллы, посвященной святому Михаилу-в-Саду (отсюда и название: Ор (Орто, «Сад») Сан-Мике­ле). Во времена поэта сооружение служило зерно­вым складом, а также конторой менял, ростовщиков и прочих деловых людей. Чудотворный образ Пре­святой Девы украсил один из столпов, перед кото­рым совершались хвалебные песнопения в Ее честь, послужившие началом братства Ор Сан-Микеле, правда, уже позднее эпохи Данте (о чем у нас еще пойдет речь).

А вот перестройку церкви Бадиа, бенедиктинского храма, заложенного в 978 году и перестроенного начиная с 1282 года по образцу цистерцианских церквей, возможно, по проекту Арнольфо ди Камбио (современная Бадиа является результатом основа­тельной переделки в XVII веке), Данте видел. По вос­поминаниям поэта, именно колокол старой Бадиа отмерял канонические часы, определял ритм жизни

96

 

флорентийцев времен Каччагвиды (Рай, XV, 97—98). Колокольня была снесена в 1307 году, но позднее, в 1310—1330 годах, восстановлена, так что Данте знал только ее старый вариант.

Поэт был очевидцем работ по расширению двух больших базилик — Санта Кроче и Санта-Мария Новелла. Новое здание Санта Кроче строилось с 1294 года на месте францисканской церкви, возведенной 1228 году, остатки которой сохранились в подземной части базилики. Однако Данте застал лишь начало строительства, завершившегося только во второй половине XIV века. Он был привязан к Санта Кроче: именно в монастыре, примыкавшем к ней, он после смерти Беатриче занимался философией, о чем мы еще будем говорить. Он не застал окончания строительства новой базилики Санта-Мария Новелла, доминиканского храма, перестройку которого начали еще в 1246 году, а закончили только в 13б0-м. Когда Данте в 1301 году навсегда покидал Флоренцию, только началось возведение фасада (его нижней части, которую можно видеть сейчас). Современной колокольни, построенной в 1330 году, тогда еще не было. Зато в примыкавшем к базилике монастыре, как при монастыре Санта Кроче, Данте с 1293 года изучал философию. По иронии судьбы, именно провинциальный капитул ордена доминиканцев запретит в 1335  году чтение произведений поэта, что не помешает художнику Нардо ди Чионе, расписавшему в 1357 году капеллу Строцци, изобразить Данте среди блаженных на Страшном суде, а также вдохновляться образами его «Ада».

Данте был очевидцем строительства многочисленных гражданских сооружений. Прежде всего это четверо ворот в новой городской стене, сооружавшихся с 1284 года: Порта а Прато, Порта а Сан-Галло,  Порта алла Кроче, существующие до сих пор, и Порта а Фаэнца, включенные в XVI веке в состав укрепления Фортецца да Бассо. Поэт видел строительство мрачной тюрьмы Стинке, о которой мы расскажем, и госпиталя-богадельни при храме Санта-Мария Нуова, учрежденного в 1287 году Фолько Портинари, от-

97

 

цом Беатриче, которую он обессмертил в своих стихах.

В эпоху Данте были возведены дворцы, завершив­шие вместе с дворцами семейных кланов Моцци Спини, Фрескобальди, Джанфильяцци формирова­ние монументального облика Флоренции. В частно­сти, был построен дворец семейства Перуцци — на руинах древнеримского амфитеатра, чем объясняет­ся полукруглая форма его фасада (правда, сейчас он существует в том виде, какой приобрел после рестав­рации в XVIII веке). Следует отметить, что все это дворцы разбогатевших банкиров — дополнитель­ное свидетельство экономического процветания де­ловых людей в эпоху Данте, благодаря которому го­род приобрел тогда облик столицы западного мира.

 

Река и мосты

 

Флоренция долгое время стояла немного в сторо­не от Арно, капризной реки, в период разливов опас­ной и разрушительной. С возведением в 1172 году нового пояса укреплений город захватил и левый бе­рег, хотя квартал Ольтрано (по ту сторону Арно) еще не имел иной защиты, кроме стен своих домов. Лишь большая городская стена, к возведению которой приступили в 1284 году, включает этот квартал в обо­ронительную систему.

Примерно тогда же построена набережная между мостами Рубаконте и Каррайя, хотя на некоторых участках строительство велось уже в 1246 году. В реч­ной пейзаж вписалось множество мукомольных мельниц (отдельные были установлены на барках). Здесь же ставили и сукновальные мельницы (gualchiere). Поблизости от моста Каррайя возвели плотину (pescaia).

В течение столетий Флоренция довольствовалась единственным мостом через Арно. Построенный, возможно, в Х веке, в начале XII века разрушенный, быстро восстановленный в камне, он был украшен (сначала при входе с левого берега, а затем с право­го) статуей Марса, у подножия которой в 1215 году

98

 

была устроена засада, стоившая жизни юному Буондельмонте да Буондельмонти; убийство стало началом кровавого соперничества между гвельфами и гибеллинами. Этой статуе Марса Данте приписывал (Ад, XIII, 147; Рай, XVI, 145) зловещую роль в истории Флоренции: в ее безобразном обличье (он называет статую «одноглазым камнем») таилась сила бога войны, символом которого она была: Марс мстил флорентийцам за то, что те променяли его на святого Иоанна Крестителя:

Мой город — тот, где ради Иоанна

Забыт былой заступник; потому

 

Его искусство мстит нам неустанно;

 И если бы поднесь у Арнских вод

 Его частица не была сохранна,

 

То строившие сызнова оплот

На Аттиловом грозном пепелище —

Напрасно утруждали бы народ.

                                           (Ад, XIII, 143-150)

В стихах присутствует аллюзия на тот факт, что статуя Марса была сброшена в Арно во время вторжения Атиллы и что ее водрузили на прежнее место, когда при Карле Великом восстанавливали Флоренцию. Хотя город избрал своим святым покровителем Иоанна Крестителя, языческая статуя оставалась на мосту, пока не исчезла вместе с ним во время памятного наводнения 1333 года, смывшего все мосты через Арно. Таким образом, существующий ныне Старый мост, получивший  свoe название в 1220 году, — не тот, что был во времена Данте: это мост, восстановленный в 1345 году. Как и на других мостах через Арно, на нем располагались деревянные мастерские (после наводнения 1333 года их строили из камня) кожевников: «так что вокруг разносились исключительные «ароматы», поскольку шкуры замачивали на восемь месяцев, а основным дубильным ингредиентом была конская моча»⁴.

Стремительно расширявшемуся городу одного моста было мало, и в XIII веке к Старому мосту доба­вилось еще три: Каррайя (1218), Рубаконте (1237) и Санта Тринита (1252). У каждого из них — своя судь-

99

 

ба. Мост Каррайя, названный вначале Новым мостом (тогда получил свое название Старый мост), был раз­рушен наводнением 1274 года; восстановленный, он в 1304 году обрушился под тяжестью зрителей, со­бравшихся смотреть водное представление по слу­чаю Майского праздника (о чем еще пойдет речь); восстановленный вновь, он был смыт наводнением 1333 года. Сейчас он существует в том виде, какой придал ему Амманати в 1559 году и каким он стал в результате реконструкции после Второй мировой войны. Мост Рубаконте (по имени подеста, миланца по происхождению, при котором он был построен) наводнение 1333 года лишь повредило, мост устоял благодаря своей конструкции из шести каменных аркад. На каждой из его опор стояли капеллы и ча­совни (по одной из них, посвященной Санта-Мария делле Грацие, он получил свое современное назва­ние). Здесь находилась также крошечная обитель мо­нахов-затворников (Murate — «замурованные»), про­существовавшая вплоть до 1424 года. Мост Санта Тринита, построенный в 1252 году из дерева, а спус­тя семь лет из камня, был смыт наводнением 1333 го­да. Как и на других мостах, здесь располагались мас­терские ремесленников, а также часовня, посвящен­ная архангелу Михаилу и помост (gogna), где выстав­ляли на позор воров и прочих злодеев.

Что касается Арно, в которую близ церкви Оньиссанти впадал ручей Муньоне, то она имела большое значение для экономики города: река приводила в действие мельницы, в ней мыли шерсть и кожи, в нее сбрасывали отработанную воду красилен. Здесь про­ходили представления (водные состязания и пара­ды), даже зимой, когда ее поверхность покрывалась льдом. Мелководную летом, подверженную внезап­ным наводнениям осенью и весной, с грязными во­дами реку флорентийцы тем не менее любили. Данте называет ее «царственной», «прекрасной», описывает ее течение от самых истоков (Чистилище, XIV, 16— 54). И хронист Джованни Виллани именует Арно «царственной рекой» (Хроника, I, 43). Сила вообра­жения и сыновья любовь флорентийцев...

100

 

Глава вторая

 

Учреждения

Правительство. Городские учреждения

 

Если верить Данте, нет ничего изменчивее флорентийских учреждений. Такой вывод следует из его знаменитой инвективы против современной ему Италии:

Италия, раба, скорбей очаг,

В великой буре судно без кормила,

Не госпожа народов, а кабак!

                             (Чистилище, VI, 76-78)

Он яростно критикует свой родной город. Сравнивая Флоренцию со Спартой и Афинами, родиной «гражданской правды», он потешается над маниакальной тягой сограждан к нововведениям: закон остается в силе лишь на мгновение (с октября по середину ноября, утверждает он). Флоренция предстает у Данте больной, не находящей покоя в своей постели, мечущейся в надежде ослабить боль (Чистилище, VI, 127-151). Хотя эти прозрачные намеки относятся, мнению Пезара, «к смене политического режима Флоренции в течение октября-ноября 1301 года», не исключено, что они имеют более общее значение и характеризуют политическое развитие Флоренции эпохи Данте в целом.

На самом деле здесь, как и во многих других случаях, преувеличение очевидно. Государственные структуры Флоренции, сложившиеся в период с 1282 по 1292 год, не изменились. Эта форма республики Хранится без существенных модификаций вплоть до прихода к власти в 1434 году Козимо Медичи.

Мы не собираемся подробно излагать политическую историю Флоренции времен Данте¹. Расскажем лишь о том, как функционировало ее правительст­во, в состав которого входил с 15 июня по 15 августа 1300 года в качестве приора автор «Божественной комедии»: факт, горько сетовал он, ставший «началом и причиной всех его несчастий». Именно

101

 

эта магистратура, приорат, служила наиболее со­лидной, хотя и не первичной, основой флорентийской демократии с 1282 года. Термин не был новым. Ранее его применяли к руководителям корпораций; начиная с 1282 года приорат становится «настоя­щим двигателем коммуны, участие в работе которо­го могло себе позволить лишь ограниченное число олигархических родов»². С упразднением в 1283 го­ду Совета четырнадцати приоры стали высшим ор­ганом власти. Первоначально представляя три стар­ших цеха (Калимала, Лана, Камбио), на которых зиждилось экономическое могущество Флоренции, приоры вскоре стали выражать интересы семи стар­ших цехов (об этом чуть дальше). Числом три, потом шесть, а позднее двенадцать (и даже четыр­надцать и шестнадцать), приоры выбираются по территориальному принципу — по сестьерам. Избирательная система исключает как представителей аристократии (по крайней мере, пока она не интег­рировалась с буржуазией), так и простого народа. Главное условие избрания в состав приората — при­надлежность к одному из цехов. С этой целью Данте и запишется в цех врачей и аптекарей. Приоры, из­биравшиеся отработавшими свой срок приорами, капитанами цехов и несколькими «мудрыми» из ими же составленного избирательного списка (сколько предосторожностей, дабы исключить не­ожиданности, неизбежные при прямых выборах!), должны — по крайней мере теоретически — стоять вне борьбы партий и группировок. Деятельность приоров проходит под знаком полнейшей коллеги­альности: они вместе живут, первое время в доволь­но скромном доме, ас 1301 года в специально по­строенном дворце, уже упоминавшемся нами. Они не имеют права принимать во дворце кого бы то ни было, кроме как для публичной аудиенции, и вы­ходить из него, за исключением форс-мажорных случаев, чрезвычайных обстоятельств (смерть близ­кого родственника) и в сопровождении внушитель­ной стражи. Они равны между собой, хотя «гонфалоньер справедливости», присоединившийся к ним

102

 

в 1293 году, формально считается их председателем. Полномочия приоров весьма широки: политические (созыв советов, арбитраж среди магистратов), правоохранительные (наказание преступников, смещение судей, нотариусов и даже капитана народа), дипломатические (прием послов). Именно из опасения, что эти могущественные, наделенные большими полномочиями приоры станут угрозой для Республики, их выбирают сроком всего лишь на два месяца; они не могут быть переизбранными на эту должность в течение последующих двух лет (подобного рода запрет назывался divieto). Они не должны принадлежать к одной корпорации (по одному человеку от цеха) или одной семье. Хотя закон и обещает защиту отставных приоров (прежде всего от оскорблений и угроз, пыток, тюрьмы и изгнания), в действительности они не гарантированы от преследований (как это случилось с хронистом Дино Компаньи, отправленным в изгнание в одно время с Данте, в 1302 году). Судьба, уготованная Данте, бывшему приору (изгнание, денежный штраф, а затем в случае ареста смертный приговор — сожжение на костре), показывает, что приор мог стать такой же жертвой политических преследований, как и рядовой гражданин.

Если приоры представляют собой приблизительно, что мы называем исполнительной властью, то законодательная власть во Флоренции времен Данте рассредоточена по нескольким советам. Наиболее важные — Совет подеста, Совет коммуны и Совет народа. Само название показывает, что Совет подеста (точнее говоря, их два: общий совет в составе 300 человек и специальный совет из 90 членов) предназначен для оказания помощи подеста в исполнении им своих полномочий. Эта должность, появившаяся в Северной Италии в середине XII века, во Флоренции была введена в 1207 году. На должность подеста, учрежденную, по словам хрониста Джованни Виллани, для исполнения правосудия в интересах всех граждан, невзирая на групповые интересы, назначают чужака (то есть того, кто стоит вне флорентийской

103

 

коммуны), выходца из города, не являющегося вра­гом Флоренции, представителя известной, чаще все­го знатной семьи. Как правило, имеющий солидные знания в области права, всегда в окружении судей и нотариусов, под защитой внушительной личной охраны, он избирается первоначально на год, а с 1290 года — лишь на шесть месяцев. Его роль значи­тельна, хотя его полномочия заметно ограничены такими государственными институтами, как капи­тан народа и коллегия приоров. Он из тех, кого опасались, ибо имеет обширные полномочия в сфе­ре правосудия и охраны общественного порядка. При определенных обстоятельствах он мог даже командовать армией Флорентийской республики. За­нимая с 1255 года специально отведенный для него дворец (Дворец подеста, позднее получивший назва­ние Барджелло), получая щедрое вознаграждение за службу (правда, ему приходится за собственный счет содержать всю свою многочисленную свиту), он обя­зан, покидая свое кресло, дать отчет, отнюдь не яв­лявшийся простой формальностью, особенно после 1307 года, когда учредили должность исполнителя «Установлении справедливости». По мере развития институтов Флорентийской республики с XIV века сфера компетенции подеста будет ограничена чисто судебными функциями, при исполнении которых его власть была практически неограниченна (он мог решать вопрос о применении пыток в отношении обвиняемых в совершении наиболее тяжких пре­ступлений).

Для ограничения полномочий подеста в 1250 году была учреждена должность капитана народа. Опира­ясь на поддержку двух советов, он представляет, как и приоры, интересы правящего класса, крупного пополанства, или буржуазии. Однако эта должность не станет постоянной, и Флоренция время от времени будет обходиться без нее. Пройдет много времени (до 1322 года), прежде чем капитан народа сыграет более заметную роль в политической жизни Респуб­лики. Избираемый первое время на год, а потом (с 1292 года) на шесть месяцев, окруженный нотариу-

104

 

сами, судьями, охраной (berrovieri, sbirri), хотя и менее многочисленной, чем у подеста, но, капитан народа, как и подеста, — выходец из знатной семьи. Он также  не является жителем Флоренции (как, к примеру, представители рода Малатеста из Римини, один из которых, Паоло, был увековечен Данте в знаменитом эпизоде с Франческой да Римини — Ад, V) и обязан отчитываться, покидая свой пост. Его судейские полномочия весьма широки, хотя частично совпадают с компетенцией подеста (убийства, побои и оскорбления). Его основная функция — защита не только буржуазии от грандов, но и всех граждан от любого насилия, откуда бы оно ни исходило. Наличие в городе должностей подеста и капитана народа не позволяло одному человеку забрать в свои руки всю судебную власть. Именно по этой причине двум советам подеста соответствовали два совета капитана народа (общий совет в составе 150 членов и специальный из З6 человек, в который одно время входил Данте).

Для полноты картины необходимо обрисовать деятельность Совета ста (и в него тоже входил Данте), контролировавшего расходы, и Совета цехов, с которым консультировались в трудные моменты и без которого с 1322 года не принимали ни одно важное решение. Не вдаваясь в детали, попытаемся выявить главные черты политической системы Флоренции времен Данте. Первая особенность — желание придать завершенный характер форме правления, введенной «Установлениями справедливости» в 1292—1293 годах и скорректированной в 1295 году с целью обеспечить преобладание крупного пополанства. Отсюда гвельфский характер флорентийской коммуны, неизменная антигибеллинская направленность ее внутренней и внешней политики. Вторая фундаментальная черта, связанная с первой, — стремление оградить себя от угрозы как справа, так и справа: справа — от грандов, слева — от простого народа. Для этого используют обоюдоострое оружие: исключение грандов из всех советов и недопущение  их на сколько-нибудь важные должности, с одной

105

 

стороны, и запрещение народу создавать любые ас­социации — с другой. Третья черта — крайняя не­продолжительность исполнения должностей: два месяца для приоров, шесть месяцев для подеста и ка­питана народа. Эта кратковременность пребывания в должности усугублялась запретом переизбрания на нее сразу же по истечении установленного срока, что имело своей целью недопущение установления диктатуры. Четвертая черта, заметная в деятельности подеста и капитана народа, заключается в избрании выходца из другого города, который должен уравновешивать и, по возможности, устранять внутреннее соперничество. Любопытный парадокс: приглаша­ются представители знати, тогда как своя аристокра­тия лишена доступа к важным должностям. На самом деле противоречия в этом нет: приглашение иного­роднего аристократа гарантирует его беспристраст­ность в республике, где власть принадлежит богато­му пополанству. Таким способом удается, по крайней мере, в принципе, избегать проявлений «классовой солидарности» пришлых чужаков с теми, кого они должны были бы опекать и защищать. Приглашение представителя знати может объясняться также жела­нием «лучше выглядеть» во внешних отношениях, особенно с государствами, где господствует аристо­кратия (с крупными монархиями и княжествами).

Что касается пятой характерной особенности, то это боязнь всех форм прямых выборов. Так, члены Совета коммуны и Совета народа избираются при­орами и восемью гражданами, делегированными от каждой из шести сестьер. Для исправления системы приорам дается право по собственному усмотрению кооптировать помощников и устранять избранных лиц, которые их не устраивают. Наконец, дополни­тельная мера предосторожности — предоставление, с согласия Совета цехов и «мудрых» (которые явля­ются выдвиженцами приоров), приорам, подеста и капитану народа права решать в последней инстан­ции все наиболее важные вопросы.

Такая «демократия» имеет множество недостатков. «Если демократия означает участие в управлении го-

106

 

сударством как можно большего числа граждан [...], то во Флоренции XIV века определенно не было демократии [...]. По меньшей мере, из 100 тысяч жителей политическими правами пользовались самое большее 20 тысяч, но при этом никогда 20 тысяч имен не попадали в сумки, из которых в момент избрания вытягивали жребий, даже если пассивное избирательное право и предоставлялось группе населения [...] в несколько тысяч человек»³. Действительно, политическая власть находилась в руках пополанской буржуазии, а именно, по мнению специалиста, примерно у 5 тысяч человек, то есть 5% населения⁴. Таким образом, политическая база этой «демократии» была исключительно узкой по сравнению с современной демократической системой.

Зато эта ограниченная демократия была открыта для новых деловых людей. Эта открытость великолепно отражала экономический рост, происходивший в то время. Данте в первые годы своего изгнания осознал эту связь экономического могущества с политической властью. Он, мечтавший о невозможном — о согласии среди всех граждан Флоренции, проклинал республику торгашей, где главной ценностью был экономический успех, а его наглядным подтверждением — золотой флорин. Отсюда и злые строки «Божественной комедии»:

Твоя отчизна, стебель окаянный

Того, кто первым Богом пренебрег

И завистью наполнил мир пространный,

 

Растит и множит проклятый цветок,

Чьей прелестью с дороги овцы сбиты,

А пастырь волком стал в короткий срок.

(Рай, IX, 127-132)

«Проклятый цветок» (maledetto fiore), флорин, убежден он, повинен, наряду с завистью и гордостью, во всех несчастьях человечества.

Избирательная система во Флоренции времен Данте имела серьезные недостатки. Причиной первого, далеко не самого худшего, являлась слишком частая ротация должностных лиц. «Едва ли было воз-

107

 

можно каждые два месяца находить шесть, восемь. двенадцать новых людей (на должность приоров) [...]. Сама эта система с неизбежностью приводила к власти посредственных людей»⁵. Чрезмерно корот­кие сроки пребывания в должности не позволяли приорам детально вникнуть в суть вопросов. Кроме того, правителям приходилось все делать самим, по­скольку бюрократический аппарат, чрезмерно раз­дутый в современных государствах, тогда был край­не неразвит. Избрание по жребию, исходившее из предположения, что все претенденты равны в компетентности, приводило к власти случайных людей, всегда готовых отказаться от своего поста. Отрица­тельную роль играло и то, что при четном количест­ве членов (шесть, восемь, двенадцать) голоса часто делились поровну: работа исполнительного органа власти, и без того слишком непродолжительная в данном составе приоров, в этом случае оказывалась парализованной

Наконец, более чем очевидно, что, несмотря на все усилия по обеспечению стабильности и преемст­венности, внутренняя история Флоренции времен Данте была непрерывным поиском принципиально невозможного равновесия между соперничавшими группами и группировками, упорствовавшими в ги­бельной для всех борьбе и неспособными объеди­ниться даже ради защиты города против внешних врагов. После изгнания Данте это отчетливо прояви­лось в альянсах гибеллинов-изгнанников с гибеллинскими городами, враждебными Флоренции. Сам Данте — свидетель этой вражды; с неутолимой нена­вистью обрушивается на сограждан, повинных, по его мнению, в том, что не подчинились императору Генриху VII Люксембургу.

Все сказанное позволяет сделать вывод: у флорен­тийской демократии времен Данте, несмотря на ее несовершенства и недостатки, есть по меньшей мере одно достоинство — она представляет интересы на­иболее динамичной части граждан республики — деловых людей, открытых внешнему миру, сознаю­щих свою силу и ревниво оберегающих свою неза-

108

 

висимость, которая на протяжении нескольких поколений была основой величия и процветания Флоренции. Не в обиду Данте, упорствовавшему в своих мечтах об универсальной империи, обращенному лицом к прошлому, которое он пытался приукрасить воображаемыми достоинствами, будет сказано: реальные достоинства современной ему Флоренции им определенно не уступают.

 

Финансы

 

В области финансов Флоренция не является исключением из правила, согласно которому государству в редких случаях удается поддерживать фискальную систему, в равной мере справедливую и эффективную. Флоренция времен Данте не придумала здесь ничего нового. В основных вопросах она сохраняет верность принципам, вдохновлявшим большинство коммун средневековой Италии. «Финансовая организация коммун представляет ту же схему стремительного развития. Их доходы уходили главным образом на покрытие двух видов затрат: экстраординарных, вызванных войнами, и выплату жалованья служащим; второй из них, менее значительный, менялся мало, хотя, очевидно, и была тенденция к росту по мере увеличения в городе бюрократи­ческого аппарата...»⁶

Фискальная система Флоренции опирается на прямые и косвенные налоги, а также займы. Ее отличия от современной фискальной системы значительны ⁷.

Древнейший из прямых налогов, унаследован­ный от имперской фискальной системы, был введен во Флоренции в 1197 году и представлял собой налогообложение домохозяев пропорционально их доходам. Данный налог (foderum по-латыни, fodro по-итальянски) больно бил по беднейшим слоям населения, ложась на них тяжким бременем. По этой причине в 1317 году он был отменен. С того времени основным прямым налогом был сбор, получивший название libra или allibramentum. Он устанав-

109

 

ливался по итогам оценки (estimo или catastro), проводившейся специальными чиновниками-оценщиками (estimatori или allibratori); его размер опре­делялся как средний показатель трех проверок. На основании учета земельных владений и недвижимо­сти в XIII веке взимался сравнительно небольшой налог (1—1,5%), к началу XIV века он вырос. Оценке подлежали не вся земельная собственность и недви­жимое имущество; система налоговых льгот делала объектом оценки лишь незначительную часть име­ний (в среднем 2,5%). Тем не менее этот налог, счи­тавшийся непомерно тяжелым, был в 1315 году от­менен. Из-за всех этих перипетий доля прямых на­логов в бюджете на протяжении XIV века неуклонно уменьшалась. По расчетам специалистов, в 1338 го­ду она равнялась 33%, в период с 1 Зб9 по 1375 год — не более 20%».

Главным источником доходов Республики были косвенные налоги, или акцизы (gabelles), и займы. В отношении их роли в системе налогообложения эпоха Данте была переходной. Ранее значение этих налогов было невелико, однако «с конца XIII века [..,] их сеть стала захватывать все большую территорию, а их норма возрастать...»⁹. Их значение в будущем бу­дет расти, но акцизы вовсю применяются уже при Данте. Назовем лишь наиболее значительные. Как не без сарказма заметил Давидсон, за исключением воз­духа и воды налогообложению подлежало все1°: ак­цизы, взимавшиеся у городских ворот, в местах про­изводства или продажи, включаются в цену продук­тов питания; пшеница облагается пошлиной при провозе через городские ворота; мука облагается ак­цизом — дважды, взимают плату за помол и налог с продажи; с хлеба налог берут при продаже; облага­ются налогом злаки; с вина акцизы взимаются на всех стадиях — от давильни до розничной продажи уличными разносчиками; растительное масло — у ворот; мясо — при проходе скота у городских ворот и на скотобойне. Влияние косвенных налогов на уровень цен оценить трудно. «На протяжении боль­шого периода времени, в масштабе поколений и де-

110

 

сятилетий, доля косвенных налогов в городских ценах была мало заметна, по крайней мере, до 1330 года ¹¹. Кроме того, «взимание налогов не было регулярным, а их размер не оставался постоянным»¹². Если не принимать во внимание зерновые, для которых часто делалось исключение, доля акцизов в розничных ценах в середине XIV века составляла, по оценке Ш. де Ла Ронсьера, от 7 до 21%. Каким был этот процент в эпоху Данте? Мы не можем дать точный ответ, но, очевидно, доля акцизов была меньше, особенно на продукты питания первой необходимости (хлеб, растительное масло, вино, мясо и т.д.). Современники Данте имели другое мнение, налоги они платили весьма неохотно и делали все возможное, чтобы их избежать, несмотря на угрозу денежного штрафа и даже тюремного заключения, предусмотренного для злостных неплательщиков.

K акцизам на продовольствие, которые, как и другие налоги, взимались с продаж, добавлялась, если прибегнуть к выражению Ш. де Ла Ронсьера, целая «сеть» пошлин, предусмотренных для всех видов продовольственных товаров (соль и другие) и деятельности (мельницы, сукновальни и другие), включая те, что мы называем фискальными или уголовными штрафами (запрещенные игры, воровство, нарушение предписания гасить огни в доме, ношение оружия, ссоры, нанесение ран, проституция), не говоря уже об уплате пошлин за размещение мастерских, прогон скота и проход людей через ворота и по мосту (на пригородной территории, «contado»). Cyществовали специальные налоги на праздношатающихся (scioperati) и на уклоняющихся от участия в военных операциях. Относительно общих поступлений от косвенных налогов у нас имеются данные из хроники Джованни Виллани за 1338 год: 300 тысяч золотых флоринов — внушительная сумма, делавшая, по мнению Виллани, Флоренцию намного богаче правителей Неаполитанского, Сицилийского или Арагонского королевств.

Однако этих доходов не хватало для покрытия экстраординарных расходов, вызывавшихся война-

111

 

ми, строительством или ремонтом мостов, дорожны­ми работами, возведением зданий гражданского или религиозного назначения. Тогда прибегали к зай­мам. От добровольных, но чаще — принудительных поборов освобождали только самых бедных граж­дан. Займы, теоретически подлежавшие возмеще­нию, возвращались редко. Займы собирались по сестьерам, цехам или с «гвельфской партии» (об этом чуть дальше) и разверстывались среди граждан. Деньги, взимавшиеся под гарантии монополии на акциз с соли, иногда приносили неплохую прибыль (от 11 до 13% годовых), обычная норма составляла У/о. Начиная с 1324 (или 1325) года эта система была реформирована: займы, отныне всегда подлежавшие возмещению, передали в специальный фонд, прино­сивший постоянный доход в размере 5% годовых. Однако во времена Данте займы (prestanze) собирались в принудительном порядке (Давидсон называет только один добровольный — в 1296 году!), были формой обложения частных богатств и компенсиро­вали отсутствовавший в то время «налог на доходы физических лиц».

Эта фискальная система, обрисованная нами в самых общих чертах, была весьма несовершенна, однако Флоренция, равно как и другие государства средневековой Италии, не могла найти лучшего способа для покрытия перманентного финансово­го дефицита. И все же она не мешала успешному экономическому развитию. Парадокс объясняется тем, что тогдашнее государство, находящееся в эмб­риональном состоянии, еще не берет на себя заботу о социальном обеспечении граждан (здравоохра­нение, образование, пенсии и др.); его армия ком­плектуется на основе народного ополчения (хотя, как увидим далее, роль наемного войска неуклонно возрастала); свободное предпринимательство явля­ется общим правилом, в условиях рыночной эконо­мики «субъекты хозяйствования» не испытывают чрезмерного фискального гнета. Короче говоря, Флоренция времен Данте может позволить себе быть государством, испытывающим постоянный

112

 

финансовый дефицит, и городом, населенным богатыми гражданами: дефицит не служит препятствием для процветания. Очевидно, что данная фискальная система несправедлива. Флорентийцы XIV века приноравливались к ней с трудом. Когда мятеж 1378 года, знаменитое восстание чомпи, потрясет Республику, в его требованиях, среди прочего, будет и классическая критика налоговой системы. Но это уже другая история, к Флоренции времен Данте не относящаяся. А тогда система налогообложения при всем ее несовершенстве не казалась правящему у ни слишком обременительной, ни чересчур несправедливой.

 

Правосудие

 

Судебная система Флоренции, в сущности, не отличающаяся от судебных систем других средневековых итальянских республик, имеет ряд примечательных особенностей:

дублирование полномочий на самом высоком уровнe: компетенция и сфера деятельности подеста и капитана народа во многом совпадают, желаемым для законодателей результатом являются их взаимный контроль и сдерживание;

«классовое правосудие» практикуется совершенно беззастенчиво, вполне сознательно и с откровенным цинизмом: за одно и то же правонарушение гранды или магнаты подвергаются гораздо более тяжелому наказанию, нежели пополаны;

жестокость правосудия: признание вырывается под пытками, а телесные наказания отличаются не­слыханной жестокостью (отрубают конечности, выкалывают глаза, отрезают язык);

действует принцип единого судьи, к тому же чужеземца, назначенного на очень короткий срок (выше сказано о подеста и капитане народа);

отсутствие специальной коллегии судебных защитников, адвокатов, функции которых исполняют и нотариусы, также выходцы из других городов и занимающиеся данной деятельностью времен-

113

 

но (они составляют окружение подеста и капитана народа);

принцип коллективной ответственности: вся се­мья, весь клан расплачиваются (в прямом и перенос­ном смысле) за обвиняемого своим имуществом свободой, здоровьем и самой жизнью;

как и в политической жизни, исполнение полно­мочий отличается предельной непродолжительнос­тью (судьи и нотариусы остаются в должности в те­чение сначала шести, а затем лишь трех месяцев), ко­торая, очевидно, мотивировалась опасением про­дажности и пристрастности служителей правосудия, чем и объяснялся обычай приглашать судей и нота­риусов из-за пределов Флоренции;

неукоснительное соблюдение права убежища, распространяющегося не только на церкви и монас­тыри, но и на дом обвиняемого, которого можно аре­стовать только на улице;

существование параллельной системы правосу­дия для представителей коммерции: специальный трибунал (Mercanzia), учрежденный в 1308 году для рассмотрения наиболее крупных дел, особенно за пределами города, а также трибуналы цехов и цер­ковные суды по вопросам, относящимся к области канонического права;

церковная юстиция (foro ecclesiasticd), которой, само собой разумеется, подлежат все служители Церкви, вторгается и в область светской юстиции, в частности в вопросы заключения брака. Зато во Флоренции времен Данте выходит из употребления знаменитый Божий суд, или ордалии (pugna, по вы­ражению флорентийцев), хотя Данте остается его сторонником, подкрепляя свою позицию примером из истории: «Римский народ стяжал свою власть в борьбе, следовательно, обрел ее по праву» (Монар­хия, II, X).

Поражает количество людей, занятых в сфере правосудия: в 1291 году насчитывается 65 судей и 376 нотариусов, а в 1339 году уже 80 судей и 600 но­тариусов — и это при численности населения около 100 тысяч человек! Этих людей побаивались, но вме-

114

 

сте с тем над ними насмехались. Боккаччо рассказал историю о том, как трое молодых людей стянули штаны у судьи, родом из Марке, приглашенного во Флоренцию исполнять эту должность, как раз в то время, когда он сидел на своей судейской скамье, принимая клиентов (Декамерон, VIII, 5)! Удивляет и та роль, которую сыграли в литературном процессе служители закона, особенно нотариусы. Из числа наиболее известных назовем Брунетто Латини, учителя Данте, Лапо Джанни, видного поэта и друга Данте, Франческо да Барберино, влиятельного моралиста. Впрочем, тут нет ничего удивительного: нотариус был человеком, получившим высшее образование, знавшим латынь, более или менее владевшим иностранными языками (особенно французским и провансальским), что в то время составляло необходимый культурный фундамент для занятий литературным трудом.

Общее впечатление, таким образом, неоднозначно. Прежде всего следует отметить подлинную страсть — если не к правосудию, то, по крайней мере, к процедуре; преднамеренное смешение политики и правосудия, не шокирующее никого, кроме их жертв, среди которых Данте. Это смешение проявляется, в частности, в 1302 году, когда черные гвельфы избавляются от побежденных белых гвельфов, которые, в свою очередь, никогда не простят победителям содеянного ими. Наконец, следует отметить устрашающий дух предвзятости, не ведающий ни жалости, ни простой снисходительности, не оставляю­щий ни малейшего шанса обвиняемому или, говоря точнее, побежденному, имеющий целью его физическое, политическое или экономическое устранение.

Отметим наиболее заметные особенности данной судебной системы. Прежде всего — пристрастность. Так, посягательства на собственность и личность карались конфискацией имущества или смертной казнью. Но можно было и откупиться, заплатив штраф и возместив убытки, наказанию подвергались лишь непосредственные исполнители преступления. Напротив, скандальная политическая пристрастность

115

 

больно била по гибеллинам, не подлежавшим амни­стии, белым гвельфам, побежденным в 1301 году, и магнатам. Так, в родах Ламберти и Йости, обвиненных в приверженности делу гибеллинов, все мужчины в возрасте от 15 до 70 лет были приговорены к смерти! Кроме того, с принятием «Установлений справедливости» 1292—1293 годов магнатов и гран­дов могли обвинить в насилии против пополанов: например, в том случае, если сидящий на коне гранд наезжал на улице на пополана. Магнаты и гранды не могли возбуждать судебный процесс против попола­нов, по крайней мере, если речь не шла о преступле­нии против личности или собственности.

Что касается пыток, то они, следует отметить, в то время применялись повсеместно. В правовом отно­шении признание, вырванное под пыткой, имело за­конную силу, если было сделано после применения пытки и являлось «самопроизвольным» — как не по­дивиться такому лицемерию! Было ли признание по­лучено во время или после пытки, явилось «самопроизвольным» или вымученным — главное, что оно по­лучено с применением пытки. Заметим, что речь идет о признании, а не доказательстве. Известно, что од­ной из слабостей (если не сказать больше) современ­ной французской судебной системы как раз и являет­ся то значение, которое придается в ней признанию, тогда как в англосаксонской судебной системе силу имеет только доказательство, представленное к тому же обвинением. Имела ли пытка своей целью получе­ние детальных показаний? Так должно было быть, ес­ли бы ее применяли из любви к истине, а не по склон­ности к ужасам. Наиболее распространенной пыткой была дыба (colla или girella): несчастного, к ногам и рукам которого привязывали мешки, набитые камня­ми, вздергивали на веревке, а затем резко опускали, подвергая риску лишиться рук и ног. Закон предусма­тривал пытку для лиц, совершивших наиболее тяж­кие преступления (убийство, разбой, поджог, чеканка фальшивой монеты, государственная измена); ее тем не менее применяли по простому подозрению, тре­бованию народа (vox populi) или анонимному доно-

116

 

су. И сфера ее применения была весьма широка: от политического заговора до азартных игр. 

Что же говорить о жестокости наказаний и их несоответствии содеянному. «Активный» гомосексуалист подлежал кастрации, своднику отсекали правую руку или ногу, налетчикам отрубали голову или вздергивали их на виселицу. Вору отрезали ухо, а в случае рецидива приговаривали к повешению; убийцу отрубали голову; похитителя детей вешали; фальшивомонетчиков и поджигателей сжигали на костре или отрубали им правую руку; так же поступали со лжесвидетелями, если они не могли уплатить денежный штраф, превышавший размер причиненного ущерба. И эти жестокие наказания, вызывающие в  нас ужас, применялись часто. В августе-сентябре 1303 года жители Флоренции стали свидетелями шести повешений, трех сожжений на костре и одного отсечения головы! Разумеется, казни совершались не в центре города, а на окраине, примерно там, где сейчас находится площадь Беккариа. И все же люди на улицах, среди которых было много детей (обожавших, если верить многочисленным свидетельствам, подобного рода зрелища), становились свидетелями истязаний, коим подвергались приговоренные на протяжении всего пути от тюрьмы Стинке: как правило, у них вырывали раскаленными щипцами куски мяса... Чтобы закончить описание этих ужасов, несколько слов о казни, предусмотренной для совершивших убийство с особой жестокостью, для наемных убийц и предателей. Это была так называемая propaggine («насаждение»): рыли яму, в которую опускали приговоренного головой вниз, и начинали медленно засыпать яму землей, пока тот не задохнется. Данте в «Божественной комедии» обрек на эту казнь пап, запятнавших себя симонией:

Повсюду, и вдоль русла, и по скатам,

Я увидал неисчислимый ряд

Округлых скважин в камне сероватом.

 

Они совсем такие же на взгляд,

Как те, в моем прекрасном Сан-Джованни,

Где таинство крещения творят.

117

 

[...] Из каждой ямы грешник шевелил

Торчащими по голени ногами,

А туловищем в камень уходил.

(Ад, XIX, 13-24)

Не все наказания были столь ужасными. Встречались, однако, и менее жестокие. Такими были: привязывание воров к позорному столбу (berlina или gogna) на мосту Санта Тринита (во времена Данте, а позднее — на мосту Каррайя); публичное наказание кнутом; додумались и до столь необычного наказа­ния, как помещение на фасад Дворца подеста или Дворца приоров позорных изображений предателей родины, банкротов, фальшивомонетчиков, а также осужденных за некоторые другие преступления.

В заключение пару слов о тюрьме Стинке, построен­ной в 1299 году, о санитарно-гигиенических условиях содержания в которой нетрудно догадаться: попасть в нее было равносильно прощанию с миром. В ней ока­зывались среди прочих должники (побывал там хронист Джованни Виллани), а также молодые люди, от­правленные туда на некоторое время собственными родителями, чтобы «поучиться жизни» — среди во­ров, неверных жен (позднее, но в XIV же веке, для жен­щин создадут специальную тюрьму) и проституток.

Как бы ни шокировала эта жестокость, уместно вспомнить, что Данте, певец утонченной любви, с на­слаждением придумывает казни более отвратитель­ные, чем те, свидетелем которых ему довелось стать в родном городе. В неутолимом желании карать он расширяет перечень страданий. Приведем лишь один пример: похитителей священных предметов во Флоренции приговаривали к повешению. В «Божест­венной комедии» читаем:

Скрутив им руки за спиной, бока

Хвостом и головой пронзали змеи,

Чтоб спереди связать концы клубка.

                                       (Ад, XXIV, 94 и след.)

Когда одна из змей жалила обреченного на муки, он вспыхивал и сгорал, обращаясь в пепел, чтобы тут же восстать из праха и снова подвергнуться нескон­чаемой казни.

118

 

Армия и полиция

 

Флорентийцы, как и жители других городов Италии этого времени, полагали, словно бы предвосхищая знаменитый афоризм Клемансо, что война- слишком серьезное дело, чтобы доверять его военным. Именно поэтому армия во Флоренции формировалась как ополчение горожан. Так было еще в годы молодости Данте, но потом, с конца XIII века, все более важную роль в армии постепенно стали играть наемники, добившиеся в конце концов господствующего  положения. Эти изменения произошли не только по причине ослабления, как можно было бы подумать, патриотических чувств и усиления эгоизма правящего класса, предпочитавшего блага торговли опасностям ведения войны. Сыграли роль и соображения стратегического и тактического порядка.

«Городское ополчение, наспех собранное по сигналу колокола, с трудом могло противостоять в сражении хорошо обученным, тренированным профессиональным бойцам; оно было достаточно подготовлено для атаки, но мало способно к обороне и военным маневрам. Арбалет, военные и осадные машины требовали навыков в обращении с ними, а само ведение военных действий предполагало более тщательную подготовку, чем могли обеспечить горожанам воскресные упражнения на городских площадях»¹³. Во времена Данте война, однако, остается делом  всех граждан города-государства. Масштабы войны ограничены малыми размерами территории средневековой республики, которую можно проехать верхом на коне из конца в конец за короткое время.

В средневековых городах, замкнутых внутри крепостных стен, патриотизм — конкретная реальность, ощущаемая почти физически. Именно поэтому оборона города поручена его гражданам — муж­чинам, способным носить оружие; факт болезни или телесной немощи удостоверяется надлежащим образом врачом под бдительным контролем соседей. Кромe того, продолжительность военной службы (с пятнадцати до семидесяти лет), практически совпа-

119

 

дающая с продолжительностью активной жизни че­ловека, показывает, что коллективное сознание вос­принимает оборону города как постоянную обязан­ность, от исполнения которой освобождены только женщины, дети и старики.

Другое важное отличие заключается в возложен­ной на граждан обязанности обеспечивать свою эки­пировку: боевого коня и вьючную лошадь — для слу­живших в коннице (societates militum), оборонитель­ное и наступательное оружие — для пехотинцев. Еще одно отличие: граждане-солдаты не получают ком­пенсации за военные издержки и даже питаются по­рой за собственные деньги (выступают в поход с соб­ственной провизией). Зато официально признанной компенсацией является право на разграбление: слу­чается, прерывают сражение, чтобы заняться грабе­жом. Регулярное вознаграждение получают (получа­ют ли?) только наемники. Есть, правда, два исключе­ния: потеря коня дает право на возмещение ущерба; получают денежное содержание рыцари.

В течение длительного времени наглядным сим­волом коммунального патриотизма служит боевая знаменная телега (carroccio). Предоставим слово хронисту Джованни Виллани:

«Карроччо, которую коммуна и народ Флоренции вели в бой, представляла собой телегу о четырех ко­лесах, выкрашенную в красный цвет, на которой бы­ли установлены два высоких флагштока для крепле­ния большого военного штандарта коммуны, напо­ловину белого и наполовину красного; эту карроччо, какую и сейчас еще можно видеть у Сан-Джованни, тащила пара быков, накрытых красным драпом, ко­торые более не использовались ни для каких других работ и содержались в госпитале Пинта; их погон­щик в виде вознаграждения освобождался от нало­гов. Эта карроччо служила нашим предкам знаком триумфа и достоинства, и когда отправлялись на войну, соседние графы и рыцари выкатывали ее из Опера ди Сан Джованни и доставляли на Новый Ры­нок, где ставили ее посреди площади у существую­щей и поныне каменной тумбы, высеченной в форме

120

 

карроччо, препоручая ее народу, который и вел ее на поле брани, где для ее охраны выделялись самые лучшие, наиболее сильные и доблестные граждане из числа городской пехоты. Вокруг карроччо сплачивались все вооруженные силы народа»¹⁴. 

Добавим несколько деталей, опущенных нашим автором. На одном из упомянутых им флагштоков крепилось знамя коммуны (белый шелк с красными лилиями), а на другом — знамя народа (белый шелк с алым крестом). На карроччо устанавливались также фигуры четырех ангелов и львов — символы Мардзокко (о чем далее еще пойдет речь). Как правило, охрана карроччо была готова скорее умереть за нее, нежели допустить, чтобы святыня попала в руки  врага; это считалось наибольшим унижением. Так случилось в 1260 году, когда в битве при Монтаперти флорентийцы потерпели сокрушительное поражение от граждан Сиены, захвативших их карроччо и хранивших ее как бесценный трофей.

Придерживались традиционных форм ведения войны. В них было немало примечательного. Прежде всего, отсутствует какое-либо вероломство. Нет внезапных нападений: решение о начале войны принимают верховные органы власти Республики, о чем, после консультаций с официальными астрологами, объявляют, по крайней мере, за месяц. Проводят мобилизацию граждан по сестьерам, формируют отряды по двадцать пять человек, которые, в свою очередь, группируются вокруг знамени сестьеры. Половина подразделений оставалась охранять ворота города, другой оказывалась честь вступить в бой в открытом поле; на подмогу прибывали отряды из контадо, организованные на тот же манер. Этот месячный срок предварительного уведомления был необходим для военной подготовки, организации тыла и снабжения, переговоров с союзниками Флоренции (гвельфскими группировками, пользовавшимися поддержкой правителя Неаполитанского королевства, в Лукке, Сиене, Вольтерре, Прато, Сан-Джиминьяно. Данте в мае 1300 года был отправлен с миссией в Сан-Джиминьяно, дабы укрепить этот альянс).

121

 

Когда армия, как полагали, достигала боеготов­ности, феодальный ритуал требовал, чтобы про­тивнику была брошена перчатка. Речь идет о пер­чатке, которую главнокомандующий атакующей армии посылал противнику перед началом кампа­нии, непосредственно на поле боя или даже прямо перед атакой.

Все эти церемонии могут создать впечатление ка­кой-то игры. Это мнение совершенно ошибочно. Оно справедливо в отношении кондотьеров эпохи Возрождения, более заинтересованных в сохране­нии своих людей, нежели в рукопашной схватке. Во времена же Данте в сражение вступали со всей реши­мостью и, в полном соответствии с менталитетом эпохи, без малейшей пощады побежденному, кото­рого жестоко преследовали и убивали. Данте с пол­ным правом вспоминает о кровавом сражении 1260 года при Монтаперти, когда гибеллины, изгнанные из Флоренции, под предводительством Фарината дельи Уберти и в союзе с гражданами Сиены никому не давали пощады и речка Арбиа окрасилась кровью флорентийского воинства:

[...] В память истребленья,

Окрасившего Арбию в багрец...

 (Ад, X, 85-86)

Данте вспоминает и реванш, взятый флорентий­цами в сражении 11 июня 1289 года на Кампальдино, где он сам принимал участие в качестве всадника первой линии, имевшей целью прорвать фронт про­тивника. По его собственному признанию, он испы­тал (никогда еще не доводилось ему участвовать в столь крупном сражении) вполне оправданный страх в первые мгновения этой кровавой баталии, принесшей флорентийцам победу над аретинцами. Тогда со стороны гибеллинов (жителей Ареццо и их союзников), армия которых насчитывала восемь ты­сяч пехотинцев и восемьсот всадников, погибли 1700 человек и 2 тысячи человек были взяты в плен.

Дважды в своем творчестве Данте вернется к этому кровавому дню:

122

 

Я конных ратей видывал движенья,

В час грозных сеч, в походах, на смотрах,

А то и в бегстве, в поисках спасенья;

 

Я видывал наезды, вам на страх,

О аретинцы, видел натиск бранный...

 (Ад, XXII, 1-5)

В «Чистилище» (V, 91—99) он вкладывает в уста одного из предводителей побежденных гибеллинов, Буонконте да Монтефельтро, воспоминание о его печальной кончине вдали от поля битвы, в которой тот получил смертельную рану в горло.

В крупных сражениях участвовало много людей, включая цвет знати и пополанских верхов. Людские потери бывали столь велики, что обескровленный город не мог в течение длительного времени позволить себе ответную битву. Так, кровавые сражения близ Монтаперти и на Кампальдино отстоят друг от друга на двадцать девять лет. Позднее в боевых столкновениях наемников будут участвовать лишь по нескольку сотен человек, не склонных к тому же истреблять друг друга.

Судьба пленников весьма незавидна. Редко случалось, что их освобождали по случаю какого-либо большого праздника. Брошенные в темницу, лишенные нормального питания, больные туберкулезом (святой Франциск Ассизский перенес его в молодые годы) пленники (их не защищала никакая конвенция) становились товаром. Они связывали надежду на освобождение только с выкупом, который платила их семья, корпорация или братство, если только они не  становились объектом обмена. Горе бедным и одиноким! Им приходилось томиться в плену до конца их дней. Практика выкупов распространена по­всеместно. Кто не имеет возможности заплатить выкуп, тот пытается выпутаться из трудного положения, заключив контракт о долге чести, заложив собственные имения или договорившись отработать долг после освобождения. Случается, что пленник становится собственностью победителя: коммуна уступает его, заключая в надлежащей форме акт купли-продажи. К чести флорентийцев следует отметить,

123

 

что они не позволяли себе жестокого обращения с пленниками. Давидсон рассказывает, как жители Кремоны обходились в 1250 году со своими пленни­ками: они связывали им руки и ноги, вырывали зубы и подвергали их всевозможным мучениям¹⁵.

В остальном армия Флоренции не отличается от армий других итальянских городов-государств. Она имеет своих героев, «старых вояк», наемников-маро­деров, жестоких и лишенных понятия о чести, свои походные полевые бордели с когортами проститу­ток и сутенеров, своих «отверженных», предназна­ченных для выполнения черной работы (казни, по­гребения и др.). У нее есть боевые орудия (большие и малые балестры, арбалеты), греческий огонь, бомбарды, саперы, инженерные войска (с заранее заго­товленными мостами!), специалисты по соверше­нию диверсионных актов, исполняющие печальную обязанность разрушать и опустошать, реализуя так­тику выжженной земли. Она мстительна, импульсив­на, более пригодна для нападения, нежели для обо­роны, легко поддается панике, обращается в бегство при кавалерийских атаках противника, столь же без­жалостна к побежденным, сколь и хвастлива, когда задирает противника.

Однако эта армия, как уже упоминалось, претер­певает большие перемены. Из ополчения граждан-солдат, считавшегося славой и честью коммуны, она, начиная с эпохи Данте, превращается в наемную ар­мию. В 1302 году на 6750 пехотинцев-ополченцев приходилась уже тысяча наемников. Эту эволюцию, завершившуюся в эпоху Ренессанса формировани­ем наемных войск (condotte) во главе с кондотьерами (condottieri), Макиавелли объявит главной причиной упадка Италии его времени, ее неспособности вы­держать натиск «варваров» в конце XV века. Даже ес­ли его мнение слишком категорично, нельзя не со­гласиться с тем, что именно сплоченность, боеви­тость и патриотизм городского ополчения могли противостоять вторжениям чужеземцев. Однако во времена Данте новая угроза еще не проявляет себя с достаточной степенью очевидности, и поэт, при

124

 

всей его склонности к бичеванию современников, среди причин зла, терзавшего, как он считал, его родной город, никогда не упоминал вред, причиненный ему отрядами наемников.

Последняя характерная черта этой коммунальной армии: ее патриотизм — это патриотизм граждан города-государства, когда все соседи являются потенциальными врагами, даже если кто-то из них в данный момент и числится союзником. Национальная идея этой армии, играющей роль шпаги при торговцах и банкирах, правящих городом, неведома. Примечательно, что состоящие в ее рядах миряне, готовые защищать свои интересы, рынки и монополии, в то же время остаются искренне верующими людьми: флорентийская армия выступает в поход во имя Девы Марии и святого Иоанна Крестителя, идет в бой под пение церковных гимнов и в сопровождении духовенства. Увы, этот муниципальный патриотизм зачастую не выходит за рамки патриотизма партии, группировки, клана, которые роют сами себе могилу; это довелось сполна познать Данте в период его горестного изгнания.

Если защита политических и экономических интересов города-государства является естественной обязанностью армии (в конечном счете, она с честью справляется с ней, несмотря на неизбежные неудачи), то охрана общественного порядка и безопасности граждан внутри городских стен доверена различным подразделениям полиции.

Помимо полиции, подчинявшейся подеста и капитану народа (выше уже была рассмотрена природа этих параллельных органов власти), существовали так называемые полицейские стражники (bargellini) во главе с капитаном полицейской стражи (bargello), специальной обязанностью которых являлось обеспечение безопасности и розыск преступников. Особым подразделением была «ночная стража» численностью до шестисот человек, обеспечивавшая охрану городских ворот. Кроме того, цех Калимала содержал частную охрану своих производственных и складских помещений. Наконец, су-

125

 

ществовали своего рода «надзиратели», обеспечивав­шие днем порядок на улицах и рынках и следившие за чистотой в городе, не допускавшие его загрязне­ния (неприятными запахами, грязными сточными водами, а также бродячими животными), пресекав­шие незаконные азартные игры и посягательства на места отправления религиозного культа.

Наиболее примечательная особенность город­ской полиции — коллективное участие в ее дея­тельности, по сестьерам и приходам, взрослого мужского населения от пятнадцати до семидесяти лет. Девятнадцать народных отрядов, в которые не допускаются гранды, гибеллины и самые бедные горожане, собираются под своими знаменами, цвет и гербы которых красноречивее слов (зеле­ный дракон на красном поле; черный лев на белом фоне; желтый лев на голубом фоне; красные ключи на желтом поле). Отрядами командуют гонфалоньеры («знаменосцы»), избранные приорами и «доб­рыми людьми». Они собираются в любое время дня и ночи, чтобы прийти на зов о помощи, помочь пополану, которому угрожает гранд, или чтобы пода­вить в зародыше попытку мятежа, предпринятую аристократией или какой-нибудь группировкой. Это своего рода народная милиция, предвосхитив­шая собственным появлением милицию в совре­менных народных демократиях, имеющую такой же классовый характер и ту же цель: защиту демо­кратии от попыток реакционного путча. За мятеж или даже простой призыв к нему предусмотрены весьма суровые наказания (вырывание языка, по­вешение, обезглавливание); народные отряды слу­жили оплотом крупного бюргерства против всех его врагов.

Коллективное участие требовалось и для борьбы с другим бедствием — пожаром, постоянной угрозой в городе с очень плотной застройкой, где еще много сооружений из дерева. Эта угроза усугубляется поли­тическими страстями: так, в июне 1304 года пожар, устроенный черными гвельфами, уничтожил 1700 домов. Именно поэтому пожарные команды (по 100

126

 

человек в каждой сестьере) могут рассчитывать на помощь всего дееспособного населения, сбегающегося по сигналу колокола. Чтобы остановить распространение огня, приходится в буквальном смысле слова приносить ему жертвы: в качестве превентивной меры разрушают дома, которым непосредственно угрожает пламя.

 

Глава третья

Общественные классы

Население

 

Исключительно благоприятная конъюнктура, сложившаяся по причине «экономического бума, роста численности населения и расширения территории города»¹, сделала Флоренцию времен Данте одним из важнейших центров всего средневекового Запада, а интересующий нас период — одним из наиболее удачных в ее демографической истории.

В течение долгого времени Флоренция отставала от своих соседей и соперников, особенно от Пизы, являвшейся в XII — начале XIII века самым крупным по численности населения и наиболее процветающим городом Тосканы. Однако Флоренция преодолела отставание за несколько десятилетий. По данным некоторых исследователей, имея в конце XII века 15-тысячное население, она в начале XIII века достигла примерно 50 тысяч жителей (цифра, представляющаяся многим историкам завышенной), а около 1260 года — 75 тысяч, в 1280 году — 85 тысяч и, наконец, в начале XIV века — 100 тысяч человек. Тем самым она опередила все тосканские города (Сиена в 1328 году насчитывала 50 тысяч жителей, Пиза в 1293-м — 38 тысяч, Лукка — 23 тысячи, Прато — 20 тысяч человек). Она встала в ряд наиболее населенных городов Северной  Италии (Милан — 65 тысяч жителей, Генуя — 60 тысяч, Флоренцию опережала лишь Венеция с более чем 100 тысячами жителей).

127

 

Рост численности населения обеспечивается за счет притока переселенцев из сельской округи, контадо. Прибывает не только неквалифицированный пролетариат, но немало ремесленников, торговцев и даже «интеллектуалов» (в частности, нотариусы)². Этот приток свежей «крови» сильно не нравился Дан­те. С каким презрением говорит он об этом! В «Аду» он обличает родной город:

Ты предалась беспутству и гордыне,

Пришельцев и наживу обласкав,

Флоренция, тоскующая ныне!

                                              (Ад, XVI, 73-75)

В том же смысле он высказывается и в «Рае», не убоявшись вложить в уста своего предка Каччагвиды слова, отдающие, если называть вещи своими имена­ми, ксенофобией:

Но кровь, чей цвет от примеси Феггине,

И Кампи, и Чертальдо помутнел,

Была чиста в любом простолюдине.

 

О, лучше бы ваш город их имел

Соседями и приходился рядом

С Галуццо и Треспьяно ваш предел,

 

Чем чтобы с вами жил пропахший смрадом

Мужик из Агульоне иль иной

Синьезец, взятку стерегущий взглядом!

                                              (Рай, XVI, 49-57)

А что же обитатели Кампи, Чертальдо, Фильине (Феггине), Агульоне и Синьи — простили они эти обидные, отнюдь не возвеличивающие их слова?

Демографический рост Флоренции отчасти объ­ясняется обилием жизненных сил ее обитателей, чему благоприятствуют «отсутствие эпидемий» и «общее улучшение условий жизни в городе»³. Чтобы лучше понять этот феномен, следует прежде всего учесть плодовитость флорентиек той эпохи. К со­жалению, лучшие специалисты признаются, что не могут сказать по этому вопросу ничего определен­ного, благоразумно предполагая в качестве макси­мального показателя 45%⁴. Однако женская пло-

128

 

довитость корректируется чудовищной детской смертностью, особенно во времена голода, эпидемий и войн, которые, увы, случались очень часто — правда, Флоренция эпохи Данте по счастливой случайности убереглась от них. Вот почему демографический рост замедлился лишь в первые десятилетия XIV века. По той же причине один из лучших знатоков Флоренции XIV века без колебаний доводит численность ее населения в 1300 году до 110 тысяч человек⁵, что делает ее одним из самых многонаселенных городов не только Тосканы, но и Италии того времени. Даже если последняя цифра кому-то (но не нам, с учетом некоторых допустимых поправок принимающим ее) кажется завышенной, она тем не менее должна быть достаточно высокой для того, чтобы оправдать слова Данте, называвшего Флоренцию большим городом (gran villa) и утверждавшего, что численность ее населения со времен его прадеда Каччагвиды увеличилась в пять раз (Рай, XVI, 48), что не мешало поэту, как мы видели, возмущаться — и в каких выражениях — наплывом новых граждан.

 

Аристократия

 

Были ли во Флоренции времен Данте, в период ее наибольшего демографического роста, социальные классы разграничены более четко, чем при его прадеде Каччагвиде? Если верить поэту, Флоренция во времена его прадеда отличалась исключительной этнической однородностью, богачи, столь же нетребовательные, как и бедняки, жили в полной гармонии со своими слугами (Рай, XV, 97 и след.). Он прославляет эту общность нравов и чувств:

Такой прекрасный, мирный быт граждан,

В гражданственном живущих единенье,

Такой приют отрадный был мне дан.

                                          (Рай, XV, 130-132)

Что можно сказать об этом «прекрасном мирном быте», «гражданственном единении», изображенном

129

 

неисправимым хвалителем былых времен (landator temporis acti), каким был Данте? Ответ прост. Вся ис­тория Флоренции опровергает такое видение поэта, доказывая обратное: это было общество, полное контрастов, соответствующее классической схеме (те кто молится, те, кто сражается, те, кто трудится), ухо­дящей в глубь веков и применимой ко всему периоду западного Средневековья.

Историческая правда текста Данте проявляется лишь в детальном воссоздании аристократии — древней и новой. Каччагвида представляет нам поч­ти исчерпывающий перечень знатных фамилий сво­его времени (середина XII века): те, которые канули в небытие (Уги, Кателлини, Филиппи, Гречи, Орманни, Альберики), которые занимали главенствующее по­ложение (Саннелла, Арка, Сольданьери, Ардинги, Бостики, Равиньяни, Галли, Кьярамонти, Донати, Уберти, Ламберта, Висдомини, Тосинги, делла Преза, Галигаи, Пильи, Саккетти, Джуокки, Фифанти, Баруччи) и которые только начинали свое восхождение (Адимари, Капонзакки, Джуди, Инфангати и все по­томки маркиза Уго, в том числе Джано делла Белла, инициатор принятия «Установлении справедливос­ти»). Короче говоря, перед нами проходят все персо­нажи справочника «Кто есть кто» той эпохи.

В главном Данте прав. Флоренция его времени ви­дела, как приходит в упадок старая землевладельчес­кая аристократия и возвышается пополанство, заня­тое торговлей и производством. Поворотным мо­ментом в ходе этой эволюции был 1293 год, приня­тие «Установлении справедливости». Тогда заверши­лась целая эпоха — история сельской землевладель­ческой аристократии, роль которой заметно умень­шилась еще в середине XIII века, когда во Флоренции приняли постановления, традиционно именуемые «Первой народной конституцией». Однако смертель­ный удар по ней нанес Джано делла Белла своими «Установлениями справедливости». Данте не выказы­вает ни малейшей симпатии ни к «Установления»!», ни к их инициатору, которого порицает за связь с на­родом и считает предателем (род делла Белла при-

130

 

надлежал к старинной аристократии; Рай, XVI, 131-132). После принятия «Установлений справедливости» аристократия практически была лишена своих традиционных привилегий. Отныне гранды не только не подлежали суду равных, но и в силу самой принадлежности к грандам (или магнатам) к ним применяли­сь более тяжелые наказания, чем те, что были  предусмотрены за такое же правонарушение для пополанов (горожан). Что касается политической власти, то аристократия полностью лишилась ее: принадлежность к одной из ремесленных корпораций становится обязательным условием для участия в делах государства (правда, чтобы выполнить это условие, достаточно было формально вступить в цех). Именно поэтому Данте записался в цех врачей и аптекарей, хотя он не был ни тем, ни другим. Еще более чувствительным для родовой аристократии было лишение ее наиболее древней, исконной привилегии - военной власти, основы ее господства над обеспеченными горожанами и простым народом. Когда-то знать объединялась в «военные сообщества – (societates militum) и в «сообщества башен» (societates turrium), включавшие в себя представителей одного и того же семейного клана (или консортерии). Они имели возможность устанавливать свои порядки в городе, сводить друг с другом счеты в ходе настоящих уличных боев или нападая на конкретных людей (самый известный пример, о котором уже говорилось, — убийство в 1215 году юного Буондельмонте да Буондельмонти). Правда, консортерии продолжали существовать. Они объединяли членов одного и того же феодального семейства на основе совместного землевладения. Перенесенные внутрь города, они состояли из тех, кто, связанный друг с другом узами кровного родства или брачного альянса, выражал это родство или союз в материальной форме, возводя дома-башни (case-torri), и сплачивал одних против других. До принятия в 1250 году закона, ограничившего высоту домов-башен 29 метрами, эти сооружения возвышались порой на 75 метров! Закон лишил дома-башни существенной доли

131

 

их значения как оборонительных объектов, он не подорвал сплоченности консортерии как семейной группы. Неписаная, но нерушимая древняя заповедь солидарности была даже узаконена: «Установления справедливости» вменили консортерии в обязанность коллективную ответственность за совершен­ные ее членами правонарушения.

Сколько же было этих аристократов, могущест­венных, но поставленных под контроль городской коммуны? В 1338 году насчитывалось, по данным хроники Джованни Виллани, около 1500 глав се­мейств, что дает, вместе с женами и детьми, от пяти до шести тысяч человек, при общей численности на­селения города 100 тысяч человек. Среди самых древних консортерии, названных Данте (Рай, XVI, 46 и след.), две наиболее могущественные состояли из десятков и даже сотен человек, учитывая, как обычно для той эпохи, слуг, дальних родственников и свойственников. Так, Висдомини в 1323 году пред­ставляли собой консортерию из тридцати пяти се­мей, а Тосинги — из тридцати девяти. Относящийся к тому же году официальный документ о консорте­рии Висдомини находит в ее составе 94 представите­ля мужского пола и отмечает наличие у нее значи­тельной собственности.

Знать, сколь бы многочисленна и состоятельна она ни была, утратила политическое значение, но еще долго не оставляла надежды на реванш. В 1301 году судьба дала ей шанс — Корсо Донати. Типичный пред­ставитель родовой аристократии, необузданный, во­инственный, властный и самоуверенный, Корсо не смирился с политическим унижением, которым для него и людей его круга были «Установления справед­ливости». Кроме всего прочего, он был не намерен безропотно терпеть то, что в республике торгашей ни в грош не ставили немалые услуги, оказанные им и другими аристократами на полях сражений, где реша­лась судьба Флоренции (особенно в 1289 году на Кампальдино, где он сыграл решающую роль).

Ввязавшись в кровавые распри между белыми и черными гвельфами, он после поражения черных

132

 

гвельфов в 1300 году оказался среди изгнанных из Флоренции.  Данте занимал тогда должность приора. Позднее, в ноябре 1301 года, когда помощь папы Бонифация VIII и французского принца Карла Валуа позволила его группировке прийти к власти, Корсо возглавил черных гвельфов и в течение недели осуществлял террор против белых гвельфов. Но этот жестокий и мстительный человек столкнулся с еще более жестокими и мстительными людьми, чем он сам. Начались преследования, длившиеся годами, но в 1308 году наступила развязка. Гонения со стороны  его бывших союзников, ставших врагами, вынудили его спасаться бегством. Не сумев уйти от погони, не в силах снести унижение и не дожидаясь жестоких пыток, он бросился с лошади, чтобы умереть. О трагической судьбе Корсо Донати поведал Данте, живописно изобразив, как волочилось по земле привязанное к хвосту лошади тело (Чистилище, XXIV, 82-87).

Из всех привилегий родовой знати («дворянства шпаги») не осталось ни одной, которая не лишилась бы прежнего блеска — все прерогативы перешли в руки буржуазии. Что стало, например, с древней привилегией посвящения в рыцари, о которой с нескрываемой гордостью вспоминал Каччагвида, прадед Данте, рассказывая, что рыцарское достоинство было пожаловано ему самим императором Конрадом III во время Второго крестового похода (1146—1148) (Рай, XV, 139—141). Во времена Данте эта некогда исключительная привилегия родовой знати становится достоянием нуворишей, представителей торговой буржуазии. Позднее войдет в обычай жаловать ее каждому, кого разбирала охота носить титул dominus, мантию, отороченную беличьим мехом, золотые шпоры, шпагу с серебряным эфесом и пользоваться правом быть изображенным верхом на коне в церкви, где этот самый dominus обретал вечное упокоение.

Хотя, ради некоего уважения к иерархии, различали четыре разновидности рыцарей (рыцари из знати имели некоторое предпочтение перед рыцарями

133

 

коммуны), Республика в конце концов дошла до то­го, что титул покупался шутами и жонглерами. Госу­дарство торговцев и банкиров столь бережно храни­ло ностальгические воспоминания о феодальных порядках, что в 1378 году, в самый разгар восстания чомпи, флорентийского пролетариата⁶, на площади перед Дворцом синьории состоялось коллективное посвящение более шестидесяти человек в рыцари коммуны⁷, среди которых были поденные рабочие и мелкие ремесленники.

«В ходе этой эволюции рыцарство итальянских коммун лишилось всех изначально присущих ему свойств; оно потеряло свое юридическое и мораль­ное значение, лишилось своего аристократического и военного характера»⁸. Не за горами время, когда новоявленные рыцари станут предметом насмешек, как, например, в «Декамероне» Боккаччо или, в еще большей мере, в «Трехстах новеллах» Франко Саккетти (конец XIV века). Данте, заставший деградацию рыцарства, вспоминал героев классической антич­ности (Парис, Ахилл) или рыцарских романов (Три­стан), но имел в виду «дам и кавалеров былых вре­мен» (Ад, V, 71).

 

Буржуазия

 

К тому времени, как Данте появился на свет, Фло­ренция уже лет пятнадцать находится под властью предпринимательских слоев пополанства. Несмотря на некоторые задержки, его неодолимое возвыше­ние все ускоряется, и Данте довелось стать свидете­лем глубоких социальных и политических перемен. Над этими переменами он будет размышлять в из­гнании, огорчаясь и осуждая их как зло в трактате о власти («Монархия») и в «Божественной комедии», где, наряду с прочими, бичует выскочек и высмеива­ет их идеалы:

Ты предалась беспутству и гордыне,

Пришельцев и наживу обласкав,

Флоренция, тоскующая ныне!

                                              (Ад, XVI, 73-75)

134

 

Еще при жизни Данте к власти во Флоренции пришли несколько видных семейств нового правящего класса: Альберти, Аччайюоли, Альбицци, Альтовити, Черетани, Перуцци, Питти, Строцци, которые позднее заняли место на социальных верхах⁹. О численности новой верхушки можно лишь строить предположения. Примем гипотезу специалиста: «Семьи, занимавшиеся крупной коммерцией в рамках первого из старших цехов (Калимала), насчитывали в своем составе по меньшей мере 2500 человек. Если предположить, что шесть остальных старших цехов, менее значительных, все вместе включали в себя не больше,  то получается около пяти тысяч человек, то есть 5% населения Флоренции, разделявших в 1300 году буржуазную этику»¹⁰. Этот показатель возрастал, и,  если верить хронисту XIV века, в 1343 году пополанов, пользовавшихся политическими правами, насчитывалось 20 тысяч человек (против примерно тысячи представителей родовой знати), более одной пятой населения города.

Само собой разумеется, что деловое бюргерство не было однородным. Следует различать, как поступали его современники, бюргерство крупное (popolo grasso) и мелкое (popolo minuto). Но, в отличие от Ве­неции, где олигархия замкнулась в себе, для Флоренции были характерны социальная мобильность и открытость этого слоя. Благодаря постоянному движению снизу вверх, заключению браков с представителями родовой знати, буржуазия интегрировалась в  состав аристократии (параллельно, как мы видели, обуржуазивалось рыцарство). Бюргеры старались подражать аристократическим манерам, образу жизни знатных людей, одеваясь, как они, и возводя такие же, как у них, дома (в городе и деревне — в контадо,  где деловые люди становились крупными землевладельцами) и даже перенимая их культурные запросы (вкус к любовной и лирической поэзии, пришедшей из Прованса и Франции), чисто феодальные обычаи (поединки, турниры, любовные ухаживания) и титулы (мессир, сеньор: messere, dominus).

135

 

Среди зажиточного пополанства можно заметить различия, не являвшиеся по своей природе экономи­ческими. Так, самым престижным считается цех су­дей и нотариусов, что не может быть объяснено ни его богатством, ни многочисленностью состава (в 1338 году было 80 судей и 600 нотариусов) — убеди­тельное доказательство того, что в республике тор­говцев критерии успеха не являются исключительно материальными, что культура, дипломы, образован­ность ценятся также высоко, как и доходы от торгов­ли и промышленности.

Деловая верхушка представляет собой не только городских жителей. Среди судей немало таких зем­левладельцев, как персонаж «Декамерона» Боккаччо, который не слишком часто «возделывал» «маленькое поле» своей жены... (Декамерон, II, 10). И среди ре­месленников часто встречаются земельные собст­венники. Город и деревня взаимопроницаемы, это одна из наиболее характерных черт Флоренции вре­мен Данте, который, как мы помним, презирал «дере­венщину», заполонившую его родной город в поис­ках богатства и славы.

При всей неизбежной неоднородности, непри­миримых антагонизмах, достоинствах и недостат­ках флорентийская буржуазия была существенным элементом экономической, политической и куль­турной истории Флоренции и, частично, всей Ита­лии. Именно осознававшая свою силу буржуазия придала Флоренции ее монументальный облик. Именно ее усилиями были возведены: новый кафед­ральный собор, один из наиболее крупных и краси­вых в Западной Европе; Дворец приоров, построен­ный ради увековечения могущества и славы прави­тельства Флорентийской республики; Ор Сан-Мике­ле и Лоджиа ди Ланци, равно как и множество дру­гих сооружений, уже упоминавшихся нами. Однако пополанство не довольствуется расширением и украшением своего города — оно мечтает о призна­нии и восхищении со стороны чужаков, приезжаю­щих во Флоренцию, как уверяет хронист Дино Компаньи, современник Данте, «не по надобности, но

136

 

ради доброго мастерства [флорентийцев] и красоты города» (Хроника, I, 1).

Результатом этих социальных, экономических, политических и культурных перемен стало то, что «в конце XIII века уже отчетливо ощущались происшедшие сдвиги и наступление новых времен: поколение Данте видело глубокую пропасть (духовную, культурную, экономическую, градостроительную), отделявшую его от поколения отцов»¹¹. Большинство современников Данте радовались этим переменам, но только не Данте, усматривавший в них причину морального упадка родного города. Перемены затрагивают и главные особенности нового городского стиля: крупные сооружения, общественные и частные, широкие площади, придававшие дополнительную ценность зданиям, перед которыми они простирались, прямые мощеные улицы, ночное освещение, канализационная сеть, первые набережные вдоль реки Арно. Здесь видны забота о гигиене и о «качестве жизни» (понятия которого еще не было) — забота, впервые в истории города проявленная правительством. В перемене вкусов большую роль играет муниципальный патриотизм (знаменитый «кампанилизм»), основанный на своего рода национальном соревновании, когда каждая региональная столица соперничает с соседями, желая перещеголять их. Когда Флоренция решает возвести новый кафедральный собор, самый большой и самый красивый, она лишь реагирует на безумно амбициозное намерение Сиены построить собор невиданных прежде размеров, один трансепт которого был бы больше всего прежнего храма! Так что эти нувориши, эти выскочки, эти gente nuova (новые люди), над которыми потешался Данте, не хлебом единым живы: красота и слава родного города их занимает не меньше, чем собственное процветание и могущество. «Тогда как где-нибудь в другом месте город преображался в силу одной только необходимости, здесь придавали значение эстетическому воспитанию масс, оказывавшему прямое интенсивное вли-

137

 

яние на градостроительство, городское управление, религиозную и частную жизнь»¹². Мы готовы подпи­саться под этим суждением специалиста с одной оговоркой: Флоренция и ее правящий класс не вла­деют монопольными правами на упомянутое эсте­тическое воспитание, широко распространенное в большинстве региональных столиц Италии того времени (в частности, в Пизе и Сиене, не говоря уже о бесподобной и неподражаемой Венеции, никому не уступавшей в этой области).

Сказанное позволяет лучше понять, сколь бес­смысленна в историческом плане была позиция Данте и его единомышленников, не желавших ви­деть в своей эпохе ничего, кроме морального упад­ка, «смешения персон», утраты этнической иден­тичности, и грезивших о временах, совершенно ми­фических, когда Флоренция «жила мирно, скромно и нравственно» за своими старыми стенами. Имен­но subiti guadagni (шальная нажива) gente nuova (новых людей) позволила Флоренции возвыситься, стать во главе столиц средневековых западных го­сударств. И за это следует воздать должное ее дело­вым людям.

 

Народ

 

Где начинается народ? Каковы критерии, позво­ляющие определить его численность и экономиче­ское значение, отличительные психологические признаки и «моральный профиль»? Для Флоренции времен Данте, если вычесть из общей численности ее населения (примерно 100 тысяч человек), пять-шесть тысяч представителей знати и примерно столько же буржуазии (весьма приблизительные оценки), то на долю народа придется около 90 ты­сяч человек. Эта цифра, разумеется, весьма условна, поскольку статистика в отношении бедняков в то время не велась. Так, Виллани, в большинстве случа­ев хорошо информированный автор, вообще воз­держивается от употребления чисел применитель­но к мелким торговцам, предпочитая говорить о

138

 

большом количестве» их; соответственно, было «неисчислимое количество» сапожников, «множество» каменщиков... Что касается наемных работников, то их количество приблизительно определяется числом хозяев и мастерских. Так, по его сведениям, существовало 200 мастерских цеха по переработке шерсти (Лана), дававших работу «более чем 30 тысячам человек» (почти треть всего населения города)! Когда он сообщает о двадцати товарных складах (fondachi) цеха Калимала, это ничего не говорит нам о численности наемных работников цеха, самого крупного после цеха Лана.

 Таким образом, можно лишь догадываться о количестве наемных работников. Зато мы точно знаем об их политическом бесправии. Они исключены из политической системы, а наименее квалифицированные из них — даже и из цеховой системы. Лишенные права на создание коалиций и союзов, на оказание взаимной помощи, они всецело во власти стихии экономической конъюнктуры (кризис текстильного производства), климатических перепадов (недород), эпидемий и войн, которые провоцируют безработицу. Часть наемных работников входит в клиентелы могущественных семейств и благотво­рительных ассоциаций, управлявшихся пополанами-богачами. Что касается слоев, стоявших ниже наемных работников, то по этому вопросу наши сведения весьма скудны, хотя некоторые исследователи (в частности, Давидсон) считают, что низший класс был «весьма многочисленным и бедным». Именно он населял убогие лачуги предместий, руины патрицианских дворцов, разрушенных в результате гражданских войн или пожаров, трущо­бы, примыкавшие к фортификационным сооружениям, подземелья мастерских и лавок. Средняя продолжительность жизни именно его представителей не превышала тридцати лет. Именно это gente meccanica (трудовое население), это «мужичье», является излюбленным объектом насмешек в «Декамероне», пропитанном восхищением знатными да­мами и благородными кавалерами. Именно этот

139

 

слой станет ударной силой восстания чомпи в 1378 году. Именно его проповедники и моралисты будут убаюкивать обещаниями воздаяния в загробной жизни, уготованного беднякам, с которыми Хрис­тос и о которых Он не забудет в день Страшного су­да, ибо, как сказано, «богатому труднее войти в Цар­ство Небесное, чем верблюду пролезть через иголь­ное ушко».

И все-таки утверждение, что трудящийся класс Флоренции той эпохи всегда и во всем обречен на нищету, не отвечает истине. Крупное исследование, выполненное в последнее время¹³, подтвердило ра­нее высказывавшееся мнение, что в нормальный пе­риод заработки определенных категорий трудя­щихся (строительных рабочих, садовников) были достаточными, чтобы избавить от нужды, а иногда гарантировать обеспеченную жизнь. Была ли ситуа­ция во времена Данте такой? За немногими исклю­чениями, конъюнктура складывалась именно так. Этот период, наполненный клановым антагониз­мом и борьбой за власть, отмечен устойчивым соци­альным миром. Даже так называемый popolo minuto (тощий народ) — мелкие ремесленники и торговцы, прислуга, наемные работники — с радостью участ­вует в пышных городских празднествах, без брюз­жания и злобы деля счастье и несчастье родины (весьма показательный факт: массового предатель­ства на поле битвы не бывало). Случавшиеся прояв­ления недовольства объясняются завистью мелких ремесленников к процветанию старших цехов. Большинство населения Флоренции едино в счас­тье и беде, сплочено вокруг своих правителей, идеа­лы которых оно разделяет.

 

Маргиналы: нищие, воры, сводники и проститутки, гомосексуалисты.

 

Во Флоренции времен Данте маргиналы были весьма многочисленны, что естественно для столи­цы региона, центра притяжения людей. Больше все­го было нищих — профессионалов и тех, кто обни-

140

 

щал по воле случая (хотя бедным оказывалась в организованном порядке помощь со стороны крупных корпораций и братств). Как бы то ни было, в периоды голода, войн и эпидемий количество нищих резко возрастало, доходило до нескольких тысяч. Общество проявляло к ним терпимость, широко распространенная раздача милостыни позволяла существовать профессиональным нищим, особенно инвалидам труда, войны или жестокого правосудия. Кроме того, богатые семейства считали выгодным оказывать покровительство собственной клиентуре из нищих, на поддержку которых можно было рассчитывать в случае вооруженного конфликта с враждебным кланом. Однако в массе своей нищие не имели политических пристрастий.

Весьма многочисленны и совсем не безопасны  для общественного порядка были воры. Своим делом занимались на рынках и в общественных местах, где условия (теснота, многолюдность, а также особенности одежды, когда на поясе носили небольшой кожаный мешочек (marsupio), который легко было срезать) им благоприятствовали. Похоже, воров не страшили ни полиция, ни суды. Возможно, поэтому столь суровы были наказания: выкалывание одного глаза каленым железом; в случае рецидива — отрезание уха; на третий раз — повешение! Та же суровость и в отношении налетчиков: смерть через повешение или обезглавливание. Однако чаще всего ограничивались тюремным заключением. Совершившие же кражу с покушением на убийство редко избегали виселицы (в случае смерти жертвы), отсечения руки или ноги. Данте выразил, хотя и с некоторым преувеличением, общее настроение. В седьмом рву его «Ада» воров  мучают змеи:

И я внутри увидел страшный ком

Змей, и так много разных было видно,

Что стынет кровь, чуть вспомяну о нем...

 

Скрутив им руки за спиной, бока

Хвостом и головой пронзали змеи,

Чтоб спереди связать концы клубка.

                                                                  (Ад, XXIV, 82-84,94-96)

141

 

Несчастные обращаются в пепел, чтобы тут же возродиться и вновь подвергаться вечной пытке. Все другие жители Флоренции превратились в монст­ров, полулюдей-полузмей, жалящих друг друга, пере­ходящих из человеческого облика в змеиный. Данте недвусмысленно дает понять, что Флоренция кишит ворами.

С неменьшим презрением поэт относится к свод­никам, уготовив для них иные наказания. Их в одной компании с совратителями карает рогатый бес, сте­гая плетью по спине так, что те от боли вздымают пятки (Ад, XVIII, 34—39). В реальной жизни сводники подвергались не менее суровым наказаниям: напри­мер, сожжению на костре тех, кто насильно склонил женщину к проституции. Однако чаще всего свод­ник отделывался денежным штрафом, на костер его отправляли лишь в случае рецидива.

В отношении древнейшей на свете профессии Флоренция демонстрировала такое же лицемерие, как и другие города Средневековья. Правда, флорен­тийские порядки по своей суровости были далеки от законов Верчелли, предписывавших изгонять всех проституток, а оставшихся вопреки запрету подвергать голыми публичной порке в присутствии подеста, а затем изгонять из города¹⁴. Во Флоренции ограничивались поселением проституток в приго­родах, на почтительном расстоянии от храмов, мо­настырей и главных ворот. Они жили в борделях под постоянным надзором полиции, следившей за тем, чтобы никого не принимали без ее ведома. За занятия проституцией внутри города предусматри­вались наказания: битье плетью, при повторении проступка на правую щеку ставили каленым желе­зом клеймо. Позднее, около 1325 года, ввиду неис­требимости зла, начали, забыв про стыд, взимать на­лог, построив коммунальный бордель в квартале, удаленном от центра (у речки Муньоне, рядом с во­ротами Порта аль Прато). Надо полагать, промысел приносил немалый доход, если верить женоненави­стнику Боккаччо, утверждавшему, что даже зажиточ­ные бюргерши занимались проституцией в борделях.

142

 

Однако не следует принимать за чистую монету колкости Боккаччо, уже старого человека, когда он писал «Корбаччо, или Лабиринт любви», в котором и содержится процитированная нами клевета на флорентиек. Примечательно, что Данте, обыкновенно столь суровый, даже мстительный в отношении сводников, не сказал ни слова осуждения по адресу компаньонок; единственная упомянутая им проститутка, Фаида, угодила в ад за чрезмерную лесть  (Ад, XVIII, 130-135).

Като содомитам Данте уделил внимание, показав бегущими под огненным дождем (Ад, XV, XVI)¹⁵. Содомия, осуждавшаяся с предельной суровостью Церковью как наиболее тяжкое преступление и смертный грех (тем более что ее проповедовали многие еретические секты¹⁶), каралась сожжением на костре с конфискацией имущества обвиненного и разрушением дома, в котором совершилось сие преступление. И тем не менее во Флоренции содомия получила столь широкое распространение, что, например, в Германии педерастов называли «флорентийцами»¹⁷. Эту постыдную репутацию своих соотечественников Данте принимал всерьез: среди содомитов почти сплошь флорентийцы. Его современник, проповедник Джордано, в 1305 году обличал с кафедры собора Санта-Мария Новелла: «Флоренция превратилась в Содом». За сие прегрешение во Флоренции предусматривались исключительно суровые наказания: активный партнер подлежал кастрации, пассивного штрафовали и публично пороли, своднику отрубали руку или ногу, даже если это были родите­ли, относительно которых имелись доказательства, что они склоняли своего ребенка к совершению насилия над естеством. Однако едва ли эти су­ровые законы исполнялись: слишком велика была свобода нравов в вопросах половых отношений.

To же самое относится к женщинам. Лесбийская любовь получила широкое распространение. Трансвестизм у мужчин и женщин наказывался публичной  поркой. Тщетно — иначе не пришлось бы вновь и вновь оглашать столь грозные постановления.

143

 

Глава четвертая

Праздники и игры

 

Стало общим местом утверждение, что мы утра­тили чувство праздника. Если учесть количество и важность праздников в Средние века, разница между той эпохой и нашим временем станет понятна. Тесные отношения с соседями, прочность семейных и клановых уз, искренность и непосредственность религиозных верований, городской патрио­тизм, привязанность к родным местам, частота и тя­жесть бедствий, посланных природой (недород, эпидемии) и вызванных людьми (внутренние и внешние войны), краткость жизни, обостренное чувство мимолетной молодости, неосознанная по­требность в компенсации стеснений и ограниче­ний, налагавшихся семейной, общественной и по­литической жизнью, — все это побуждало человека Средних веков с радостью отдаваться празднику, религиозному или светскому. Добавьте к этому ма­териальный достаток граждан и процветание горо­да, желание блеснуть перед другими, догнать и пе­регнать соседей по приходу или кварталу (соперни­чество, о котором современный человек имеет весьма слабое представление) — и поймете, что в таком развитом городском обществе, каким была Флоренция времен Данте, «одиночества просто не существовало».

И сам Данте, столь сурово критиковавший в «Бо­жественной комедии» нравы сограждан, в полной мере вкусил плодов праздника в годы своей молодо­сти, когда составлял компанию молодым людям, со­биравшимся воспеть «прекрасных дам без сердца», равно как и тех, что были далеко не бессердечны; эта молодежь преследовала своими ухаживаниями за­мужних женщин даже в церкви, составляла веселый кортеж государей, посещавших город, участвовала в поединках, турнирах и лошадиных бегах. Короче говоря, мрачный пророк, переполненный горечью и желчью, неумолимый судья, непреклонный цен­зор, предстающий перед нами в «Божественной ко-

144

 

медии», в весеннюю пору своей жизни был не последним среди золотой молодежи Флоренции (правда, он больше блистал своим талантом, нежели богатством).

 

Религиозные праздники. День святого Иоанна Крестителя

 

Религиозных праздников во Флоренции было немало. Самые любимые — День святой Репараты, от­мечавшийся 8 октября, и День святого Варнавы,  11 июня. Наиболее многочисленными (около ста) оставались праздники святых покровителей приходских церквей, а также святых покровителей религиозных орденов.

И все же ни один праздник не мог сравниться по пышности и размаху с Днем святого Иоанна Крестителя, хотя, как остроумно заметил Давидсон, «проповедник в пустыне, аскетический предтеча Христа едва ли мог дать повод для подобного расточительства, проявления столь необузданной гордыни» (Davidsohn. VII, 562). Но, как известно, праздник святого Иоанна, получивший широкое распростране­ние по всему средневековому Западу, заместил собой языческое празднование летнего солнцестояния. Отсюда его двойственный — религиозный и мирской — характер. Религиозный аспект, неизменно сохранявший свое значение, проявлялся в различных церемониях. Наиболее величественной была большая процессия представителей гражданских властей (приоров, капитана народа, консулов ремесленных корпораций, каждый из которых нес большую свечу весом не менее фунта) и церковных иерархов. Беря начало у кафедрального собора, она шла через весь город. Во главе колонны шествовали  трубачи и флейтисты в сопровождении шутов в праздничных одеяниях — весьма примечательная деталь, свидетельствовавшая о взаимопроникновении светского и сакрального. Процессия двигалась под развернутыми знаменами ремесленных цехов, братств, сестьер, приходов и коммуны, под непре-

145

 

рывный звон всех колоколов города, топот и ржа­ние лошадей, украшенных дорогими попонами. На всем пути ее следования не смолкали рукоплеска­ния зрителей, высовывавшихся из окон (из которых свисали роскошные ковры, извлеченные из сунду­ков специально ради этого случая), торговцев и ре­месленников, гордо стоявших перед своими лавка­ми и мастерскими, выставив напоказ свои изделия и товары. Над торжественной процессией развева­лись гирлянды и флажки, живописные полотна, протянутые поперек улицы от дома к дому. В конце концов процессия прибывала на центральную пло­щадь, между храмом Санта Репарата (кафедральный собор времен Данте, которому не довелось увидеть новый собор, Санта-Мария дель Фьоре) и Баптисте­рием; над площадью на высоте двенадцати метров натягивали голубой, богато украшенный матерча­тый балдахин. Пройдя перед штандартами коммуны и цехов, входили в Баптистерий Святого Иоанна на торжественную мессу, в которой участвовали все певчие города.

Почтив столь достойным образом своего святого покровителя, флорентийцы могли вволю предавать­ся мирскому празднованию. Живописны были скач­ки на «бородатых» лошадях, наградой за победу в которых служил парчовый штандарт (palio) темно-красного цвета, украшенный лилией из позолочен­ного серебра и красным крестом на белом поле (герб города), установленный на повозке, запряжен­ной двумя лошадьми под попонами; в повозке нахо­дились трубачи коммуны и красивые дамы, коим и предстояло вручить награду победителю. В произведении Данте содержится намек на эти скачки (Рай, XVI, 42). Зрелище весьма колоритное, в военное вре­мя проходившее в открытом поле или, в качестве вызова, у стен осажденного города (например, в 1289 году у Ареццо, после победы, одержанной в сражении на Кампальдино, в котором участвовал и Данте). Поэт сообщает нам, что всадники проноси­лись мимо окон  его дома, проехав по многим ули­цам города.

146

 

Светские праздники. Майский праздник

 

Если День святого Иоанна Крестителя — это самое важное религиозное торжество, то майский здник (Calendimaggio, 1 мая) является его светским аналогом. Это языческое действо берет начало, по мнению Давидсона (Davidsohn. VII, 5б0), на севере, не будучи специфически флорентийским. Его смысл заключался в радостной встрече «веселого месяца мая»; эта встреча была распространена на всем средневековом Западе, центральным моментом ритуала служила посадка дерева, украшенного гирляндами ¹. Во Флоренции эта традиция, сравнительно новая, утвердившаяся не ранее 1290 года, обогащается элементом, заимствованным из провансальской культуры: любовными ухаживаниями в манере куртуазной любви. На городских площадях возводят временные сооружения, называвшиеся дворами (corti), украшенные шелковыми и парчовыми тканями. Компании юношей и девушек здесь танцуют и раздельно — обратим внимание — пируют. После пирушки веселые и невинные компании (brigate) одетой в лучшие уборы и украшенной гирляндами молодежи высыпали на улицу, чтобы танцевать и петь среди играющих на виолах и цитрах музыкантов и шутов. Почтенные дамы и благонравные девицы, разодетые в лучшие наряды, приветствуют из окон со свисающими из них коврами или дорогими тканями процессию на всем пути ее следования. Этот невинный праздник молодости и любви, продолжавшийся в домах богатых патрициев, давал муж­чинам и женщинам редкую возможность познакомиться. Боккаччо утверждает, что именно на майском празднике 1274 года совсем еще юный Данте  Алигьери (ему тогда исполнилось девять лет) познакомился во дворце богатого банкира Фолько Портинари с маленькой девочкой восьми лет от роду, Беатриче, в которую влюбился и которую не смог забыть.

147

 

Веселые компании. Жонглеры и шуты

 

Светские праздники, главным из которых был майский праздник, проходили в течение всего года по самым различным поводам: политическим (вступление в должность высших магистратов), религиозным (въезды епископа), военным (возвращение с победой военачальников). Но поводом для праздника могло стать простое желание встретиться с родными и дру­зьями, чтобы посмеяться и потанцевать в компании. Именно так собирались веселые компании (liete brigate) молодых людей, отпрысков богатых се­мейств, аристократов или богатых горожан. Не нужно думать, что это были какие-нибудь «танцульки» с уча­стием нескольких десятков приглашенных. Самый известный пример такой «веселой компании» времен Данте дает нам семья Росси д'0льтрарно: в 1283 году по случаю праздника святого Иоанна Крестителя со­брались и провели вместе целых два месяца в кварта­ле Санта Феличита тысяча человек. Одетые в белое, под предводительством «магистра любви» юноши и девушки, украсив головы венками, под музыку прово­дили дни, а иногда и ночи в играх и пристойных уве­селениях, то в залах дворца, то на улице. От богачей не хотели отставать ремесленники, заводившие соб­ственные веселые компании. Одна из них, собравша­яся в простонародном квартале Сан-Фредиано, оста­вила о себе печальную память. Был майский праздник 1304 года. Организаторам пришла в голову мысль пригласить флорентийцев на мост. «На лодках и гон­долах установили балаганы, в которых представляли сцены Ада: одни участники спектакля нарядились ужасными демонами, тогда как другие изображали бестелесные души, подвергавшиеся всевозможным пыткам, а потому оглашавшие место действия нево­образимыми воплями и криками, так что получилось зрелище, которое было в равной мере страшно и смо­треть, и слушать»². Желающие поглазеть сбежались в таком количестве, что мост не выдержал и обрушил­ся, увлекая за собой две тысячи зрителей из театраль­ного ада в настоящую преисподнюю.

148

 

Гораздо благополучнее прошел праздник в марте 1294 года по случаю встречи во Флоренции юного французского принца Карла-Мартеля Анжуйского, старшего сына Карла II, короля Неаполитанского. Данте участвовал в торжествах и неоднократно вспоминал впоследствии о дружбе, завязавшейся между ним и юным Карлом-Мартелем. «Меня любил ты, — говорит принц поэту, — с нежностью не тщетной» (Рай, VIII, 55).

Однако дух экономии, присущий флорентийцам, был несовместим со столь безумными тратами, и в 1325 году было принято постановление о наказании участников «веселых компаний» численностью более двенадцати человек денежным штрафом.

Постоянными компаньонами патрициев и богатых горожан в этих увеселениях были жонглеры (uomini di corte, giullari) и шуты (buffoni), приезжавшие со всей Италии. Некоторые из них оставили след в литературе, например, Марко Ломбардец, которого Данте упоминает в «Чистилище» (XVI, 46) среди гневливых и который разрешил для него сомнение доктринального порядка. Следует различать жонглеров и шутов. Первые нередко были людьми благовоспитанными и образованными, которых принимали при дворах правителей и ценили за хорошие манеры, литературный или артистический талант и которые могли, как Марко Ломбардец, стать друзьями и советниками сеньоров, дававших им приют. Таким был Чакко, которого Данте поместил в «Ад» (VI, 49 и след.), где он несет наказание за грех чревоугодия, являясь единственным из всех обреченных на адовы муки, «к кому Данте выказывает некоторое сострадание»³. Таков и Гульельмо Борсиере, также помещенный Данте в «Ад» (XVI, 70): как рассказывает Боккаччо, тот получил превосходное воспитание и зарабатывал свой хлеб тем, что мирил друг с другом знатные семейства и устраивал свадьбы, а также «увеселял удрученные сердца приятными и добропорядочными рассказами, побуждая их на добрые дела»⁴.

149

 

Шуты, гистрионы, жонглеры, фокусники, мимы

 

и певцы, исполнявшие фривольные и сатиричес­кие песенки, — все эти люди скрашивали долгие вечера знати и богатых горожан. Их небезобидные проделки порой вызывали к ним ненависть. Пра­вители Флоренции старались их держать подальше от дворцов подеста и капитана народа. Эта мера предосторожности диктовалась осознанием угро­зы, исходившей от острых на язык жонглеров и шу­тов, способных, как опасались, поколебать общест­венный порядок и подорвать авторитет правите­лей, не без основания подозревавших их в симпа­тиях к гибеллинам.

 

Азартные игры

 

Страсть к азартным играм была столь сильна, что ни церковные запреты, ни постановления свет­ских властей, грозившие денежными штрафами и тюремным заключением, не могли ни искоренить, ни хотя бы обуздать ее. Бывало, что играли даже в Баптистерии. Данте рассказывает о самой популяр­ной игре — в кости (zara)⁵. Эта игра пришла от ара­бов (арабское слово zahr означает «игральная кость»; отсюда и слово «азарт»). В нее играли двумя или тремя костями, которые метали на стол и объ­являли выпавшие числа. Выигрывал тот, у кого вы­падало большее число, а проигравший платил столько монет, сколько составляла разница в чис­лах. Считались недействительными числа, соответ­ствовавшие минимальным и максимальным ком­бинациям, например 3, 4, 17, 18 в игре с тремя кос­тями и 2, 3, 11, 12 в игре с двумя костями. Эта игра могла разорить, порой проигрывали последнюю рубашку, приданое дочерей и даже самого себя. Об­разы таких проигравшихся неудачников нарисо­вал Данте:

Когда кончается игра в три кости,

То проигравший снова их берет

И мечет их один, в унылой злости;

Другого провожает весь народ;

Кто спереди зайдет, кто сзади тронет,

150

 

Кто сбоку за себя словцо ввернет.

А тот идет и только ухо клонит;

Подаст кому, — идти уже вольней,

И так он понемногу всех разгонит.

                                                             (Чистилище, VI, 1—9)

Менее безобидной, но более живописной была игра в мушку. Каждый игрок бросал перед собой монету; тот, на чью монету садилась муха, выигрывал. При этом не обходилось без мошенничества: чтобы приманить муху к своей монете, ее смазывали чем-нибудь сладким!

Были известны и шахматы, играть в которые дозволялось только в общественных местах. Данте, упомянув о них («И множились несметней их огни, чем шахматное поле, множась вдвое». Рай, XXVIII, 92-93), показал, что ему известна восточная сказка о том, как изобретатель этой игры представлял ее персидскому шаху, запросив в качестве награды пшеничные зерна в геометрической прогрессии: одно зерно на первую клетку, два на вторую, четыре на третью и так далее. Шах опрометчиво согласился, и «всего урожая его государства не хватило, чтобы уплатить обещанное: около двадцати квинтиллионов зерен».

3ато карточных игр современники Данте не знали.

151

 

Оглавление          Наверх           Biblio Italia