Пьер Антонетти

Повседневная жизнь Флоренции во времена Данте

М., Молодая гвардия, 2004. – 287 с.  (Живая история: Повседневная жизнь человечества).

Пер. с франц. и предисл. В.Д.Балакина.

© Pierre Antonetti. La vie quotidienne а Florence au temps de Dante. – Paris: Hachette, 1992.

 

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

КУЛЬТУРНАЯ ЖИЗНЬ

 

Глава первая

Школа

 

Описывая Флоренцию 1338 года, Виллани уделил внимание общественно­му и частному образованию. «От восьми до десяти тысяч мальчиков и девочек учатся читать. От тысячи до тысячи двухсот мальчиков в шести школах изуча­ют счет (abbaco) и алгебру (algorismу). Тех же, кто обучается грамматике и логике, насчитывается от пятисот пятидесяти до шестисот человек в четырех больших школах» (Хроника XI, 94). Эти сведения нуждаются в пояснениях.

Наши представления об обязательной, светской и бесплатной школе Средневековью известны не были: школа была тогда необязательной, платной и религиозной. Получить образование во Флорен­ции времен Данте считается для пополанов и духо­венства необходимостью, для аристократии — по­лезным, хотя и не обязательным украшением, для городского и сельского простонародья — недоступ­ной роскошью. В целом образование распростра­нено достаточно широко, о чем свидетельствуют и приведенные Виллани цифры. От восьми до десяти тысяч детей, обучающихся чтению (иначе говоря, посещающих начальную школу), составляют зна­чительную долю (десятую часть) от общей числен­ности населения; этот показатель во Флоренции

223

 

выше, чем в большинстве европейских стран того времени.

Второе необходимое пояснение касается органи­зации обучения. Культурный горизонт довольно ог­раничен. Тенденция к энциклопедизму, характерная для нашей образовательной системы, проявляется только в высшем образовании, ее нет в начальной и средней школе. Эта узость культурного горизонта находит свое оправдание в целях начального и сред­него образования, непосредственно готовящего де­тей к взрослой жизни: будущему торговцу важно уметь читать и считать. Отвлеченное мышление ос­тается уделом клириков и студентов высших школ. Что касается изящных искусств (танцы, пение, по­эзия, музицирование, рисование и т. д.), то они по­лезны только девушкам из семей аристократии и крупной торговой буржуазии; вместе с тем они включены в программу высшего образования и практикуются каждым, кто считает себя образован­ным человеком. Данте в годы юности также занимал­ся изящными искусствами.

Третье разъяснение касается образовательной пи­рамиды. В противоположность современному обще­ству тех, кто получил среднее, а тем более высшее образование, гораздо меньше. Соответствующие по­казатели гораздо скромнее приведенных Виллани цифр, характеризующих начальное образование: от пятисот до шестисот студентов, что в городе с насе­лением свыше ста тысяч человек составляет лишь 0,5-0,6%.

Четвертое разъяснение относится к структуре об­разования. Если сравнительно легко провести грань между начальным и средним образованием, то пере­ход от среднего образования к высшему весьма рас­плывчат: «Средневековые университеты являлись не только высшими учебными заведениями. В них не­редко получали также среднее и даже начальное об­разование. Система коллежей [...] еще больше усили­вала эту неразбериху, давая образование своим слу­шателям начиная с 8 лет»¹.

Пятое разъяснение относится к самой природе

224

 

образования и к тому, какое место в нем занимает ла­тынь. Латинский язык, без преувеличения, хлеб на­сущный всех учащихся церковных школ — епископ­ских и монастырских. Однако он занимает важное место и в светском образовании: все официальные и частные документы составляются на латыни, служа­щей основой книжной культуры и науки.

Шестое разъяснение касается методики препо­давания. Существенное место отводится запомина­нию. Буквально все заучивают наизусть, за провалы в памяти полагаются розги или палка. Заучивать на­изусть приходится, в частности, потому, что книги редки и дороги. У самого учителя их лишь несколь­ко, у других и того меньше: «Библиотека из дюжины томов считается большой редкостью для мирянина, не связанного с книжностью»². Книги ценят как предметы роскоши, «предназначенные не для чте­ния... а для увеличения сокровищ церквей и бога­тых мирян»³. Именно крайняя редкость рукопис­ных книг, изготовление которых требует много времени и средств, делает необходимым заучива­ние наизусть.

И, наконец, последнее разъяснение. Обучение зиждется на авторитете учителя. Ученик заучивает наизусть и повторяет слова учителя, считающиеся непререкаемой истиной: magister dixit, учитель ска­зал! О каких-либо спорах не может быть и речи. Не­отъемлемая принадлежность учителя — особое об­лачение. Он заставляет уважать себя и посредством телесных наказаний (в начальной и средней школе), иногда столь суровых, что некоторые ученики убега­ют из школы, а коммуна вынуждена специальными постановлениями регулировать тяжесть наказаний.

 

Начальное образование

 

Начальное образование долгое время оставалось в руках духовенства. Примерно с XII века учителями становятся и миряне. Во Флоренции в 1300 году бы­ло пять или шесть школьных учителей (doctores puerorutn), среди них и некий Романус, фигурирую-

225

 

щий в документе от 1277 года семейства Алигьери, возможно, первый учитель Данте⁴. Школьные учите­ля в 1316 году, похоже, имели свою корпорацию, в которую входили преподаватели арифметики и грамматики.

Данте, должно быть, пошел в начальную школу шести или семи лет и оставался в ней примерно лет до двенадцати. Он учился чтению, письму, счету и да­же составлению нотариальных актов. Учебный год начинался 29 сентября. Учебный день продолжался много часов (правда, мы не знаем, сколько именно). Местом занятий служила одна из комнат в доме учи­теля или арендуемое помещение, где учитель (но могла быть и учительница) работал с небольшим ко­личеством учеников, иногда прибегая к помощи ас­систента. Обучение было платным, однако размер оплаты (обычно устанавливался по взаимному со­глашению учителя и родителей учеников) был столь скромным, что в начале XIV века преподаватели на­чальной школы освобождались от уплаты налогов. Школьные учителя имели право на титул ser (госпо­дин), присваивавшийся также нотариусам и врачам. По случаю праздников и экзаменов они получали подарки и подношения.

Что касается девочек, то их обучение, порученное женщинам, включало в себя выполнение работы по дому, танцы и музыку. Цель состояла в том, чтобы вы­растить хорошую хозяйку дома, разбиравшуюся во всех тонкостях надлежащего ведения домашнего хо­зяйства. Само собой разумеется, что в состоятельных семьях аристократии и торговой буржуазии были частные учителя — как мужчины, так и женщины.

 

Среднее образование

 

За начальным образованием, предназначенным, как говорили, для nonfacientes latinum (не знавших латыни) nmipueri a tabula usque adDonatum (детей, обучавшихся с нуля и до учебника латинского языка Доната), следовало среднее образование⁵, начинав­шееся примерно с одиннадцати лет. Его получали не

226

 

более тысячи — тысячи двухсот учеников (против восьми — десяти тысяч в начальной школе); это бы­ли прежде всего мальчики из семей торговцев и про­мышленников, готовившиеся к исполнению в буду­щем руководящих функций. Среднее образование получали в scuola di abbaco или algorismo (счетной школе), где преподавались основы счета, астроно­мии, геометрии, алгебры, бухгалтерии, в частности, начисление и погашение процентов на проценты⁶. Два или три года обучения в счетной школе, которые иногда включались в систему освоения банковского и промышленного предпринимательства, представ­ляли собой теоретический курс будущего управляю­щего, дополнявшийся курсом pratica di mercatura (практической коммерции): на этом этапе изучали системы мер различных рынков и банков Европы, а также «портоланы» — карты морских побережий, из­вестных к тому времени. Преподавание этих предме­тов в шести школах Флоренции вызывало наиболь­ший интерес у горожан.

Обучение по гуманитарным направлениям {grammatica) было распространено гораздо мень­ше: в 1339 году насчитывались лишь четыре таких школы (а сколько их было во времена Данте?). Ода­ренный ученик мог одновременно обучаться и в счетной, и грамматической школах. Прохождение курса в грамматической школе занимало от двух до трех лет и подразделялось на два цикла. Первый был посвящен изучению грамматики Доната, рим­ского ученого середины IV века, у которого учился святой Иероним и которого Данте поместил в рай (Рай, XII, 137—138)⁷. Донат был автором учебника латинской грамматики (Ars grammatica, состоявше­го из Ars minor — начального курса и Ars major — продвинутого курса), официально принятого в ка­честве основного учебного пособия первого цикла. Второй цикл был отдан изучению книги Присциана, римского грамматика второй половины V века⁸, которого Данте поместил в ад (Ад, XV, 109), обвинив в содомии. Автор «Наставлений в грамматике» (Institutiones grammaticae), подразделявшихся на

227

 

две части («Присциан малый», Priscianus minor и «Присциан большой», Priscianus major) вводил сво­их читателей также и в латинскую литературу (Вер­гилий, Плавт, Лукан, Гораций, Ювенал, Овидий, Саллюстий, Персии, Лукреций и др.) Таким обра­зом, Донат и Присциан служили надежным введе­нием в латинский язык и древнеримскую литера­туру, из их книг почерпнул Данте первые представ­ления о латыни и латинской литературе. Другие книги давали необходимые знания по истории и классической мифологии. Среди них «Двустишия Катона», автора III или V века, не имевшего ничего общего с Катоном Утическим. Из этой книги Данте узнал о стоицизме, здесь прочитал сентенции «о жизни внутренней, домашней и социальной»⁹. По­знакомился он и с баснями Эзопа и Федра в перело­жении некоего Ромула, автора X века, что нашло отражение в творчестве Великого флорентийца¹⁰. Прибавим сюда «Эклогу Теодола» (Ecloga Theodoli), произведение VI или VII века, в котором аллегори­чески доказывается превосходство христианской веры над другими религиями. Данте позаимствовал из этой книги несколько назидательных примеров для своего «Чистилища» (песни XII и XIV), а также почерпнул некоторые знания из области античной мифологии и Священной истории. Включив в спи­сок еще два или три маленьких произведения, в том числе и сборник правил приличного поведения в обществе, мы получим типичную библиотеку вре­мен Данте, объем которой, если опубликовать ее со­временным типографским способом, «не превысит сотни страниц»¹¹.

Получив этот багаж знаний, багаж весьма скром­ный, Данте закончил среднюю школу; мы не знаем, когда именно, в возрасте от пятнадцати до семнадца­ти лет. Помимо знания латыни, начальных сведений из истории, классической мифологии и Священной истории, он, видимо, мог писать весьма недурные со­неты: первый из дошедших до нас датируется 1283 годом. Автору было 18 лет.

228

 

Высшее образование¹²

 

Во Флоренции времен Данте не было университе­та, тогда как в Ареццо он существовал с 1215 года, в Сиене — с 1246 года, не говоря уже о Болонье с ее древнейшим и самым престижным, наряду с Окс­фордским, Парижским и Саламанкским, университетом. Однако зачаточная форма высшего образова­ния во Флоренции существовала с XII века: школа права, поначалу не имевшая постоянного места и лишь с 1318 года разместившаяся в монастыре Сан-та-Мария Новелла. В ней преподавал родственник Данте, некий Лапо Сальтарелли, юрист и поэт, «заме­шанный в темные дела»¹³. Данте отзывался о нем с презрением¹⁴. Лишь в 1321 году, в год смерти Данте и спустя двадцать лет после его изгнания, во Флорен­ции появится Studium generale, настоящий универси­тет, в котором главное место займет обучение праву. На работу туда пригласят из Болоньи «учителя грам­матики», профессора медицины и юристов, специа­листов по гражданскому и каноническому праву. Это довольно убогое учебное заведение будет вла­чить жалкое существование и даже прекратит на не­сколько лет свою деятельность, чтобы возобновить ее после чумы 1348 года.

Легальное разъяснение, что такое средневековый университет, выходит за рамки нашей темы¹⁵. Отме­тим лишь самое главное. «Университет, так же как и парламент, является порождением Средних веков»¹⁶. Слово «университет» поначалу использовалось ис­ключительно для обозначения корпорации препо­давателей и студентов (Universitas magistrorum et scholarium). Затем слово universitas уступило место названию studium, к которому стали присоединять определение generale (правда, долгое время оно при­менялось только к Парижскому, Болонскому и Окс­фордскому университетам), чтобы подчеркнуть уни­версальный характер обучения: преподавались не только гуманитарные, но и точные науки. Первое время и преподаватели, и студенты университетов были лицами духовного звания. Позднее, во времена

229

 

Данте произошли глубокие перемены: сначала пре­подавание приобрело светский характер, а затем университеты добились автономии как от светских, так и церковных властей. В Болонье жестокий кон­фликт между коммуной и высшим учебным заведе­нием закончился тем, что университет обрел юриди­ческую и фактическую независимость, хотя папа римский по-прежнему формально оставался сеньо­ром города. Университеты добивались свободы, уве­личивалось и их количество — это характерная чер­та эпохи Данте. Общее число этих учреждений в Ита­лии достигло девяти, последним по времени созда­ния был Флорентийский университет.

Полноценный университет включает в себя четы­ре факультета (свободных искусств, гражданского и канонического права, медицинский и богослов­ский) во главе с деканами. Связаны отдельные фа­культеты между собой слабо. Располагаются они ча­ще всего в разных местах, обычно в церквях или мо­настырях. Во главе университетской иерархии стоит ректор, одновременно являющийся деканом факуль­тета свободных искусств; поскольку он заведует фи­нансами, его иногда называют канцлером. Большин­ство студентов иногородние. В крупнейших универ­ситетах, таких, как Парижский, Болонский и Окс­фордский, студенты группируются «по нациям*. В Болонье четыре «нации»: ломбардцы, тосканцы, римляне и ультрамонтане, подразделяющиеся на «поднации»; позднее они объединятся в две «нации»: ультрамонтане и цисмонтане, каждая во главе со сво­им выборным ректором. В Парижском университете также четыре «нации»: французы, пикардийцы, нор­мандцы и англичане.

Поступают в университет в весьма раннем возрас­те, здесь преподаются дисциплины, которые мы от­носим к циклу средней и даже начальной школы (иногда начинают с того, что учат письму). На бого­словский факультет записываются с восьми лет, а на остальные факультеты — в среднем с четырнадцати лет. Средняя продолжительность обучения шесть лет. Курс наук включает в себя подготовку к сдаче эк-

230

 

замена на звание бакалавра, продолжающуюся пол­тора года и состоящую из девяти «лекций» и шести «упражнений». Новоиспеченный бакалавр получает мантию и, как правило, устраивает банкет для своих учителей и товарищей. Чтобы получить допуск к преподавательской работе (Jicentia docendt), требует­ся, например, в Париже, подготовка в течение четы­рех — шести лет; кроме того, молодой лиценциат должен достичь возраста двадцати лет. После сдачи последнего экзамена выпускники, облаченные в мантии, проходят торжественной процессией до ре­зиденции епископа или канцлера, где получают из рук ректора диплом. После этого в течение шести ме­сяцев готовят речь по случаю вступления в долж­ность преподавателя. Эта вступительная лекция но­вого лиценциата проходит публично. Он получает шапку из рук старейшего профессора, целует прези­дента своей «нации», официально вступает в долж­ность и занимает место за кафедрой.

Много написано о беспутной жизни студентов, больших любителей пирушек, постоянных посети­телей домов разврата, дебоширов — короче говоря, настоящих негодяев-висельников (вспомним хотя бы знаменитого Франсуа Вийона), грозе богатых го­рожан и Церкви, видевшей в них врагов божествен­ного и мирского порядка. Несомненно, в этой харак­теристике много неоправданных преувеличений, и ни один из лучших специалистов по истории сред­невековых университетов не верит в ее правди­вость¹⁷. Как бы то ни было, Флоренция не знала по­добного рода эксцессов студенческой жизни в своем скромном «университете», из которого уходили сту­денты, предпочитавшие преподавателей и развлече­ния Болоньи или Парижа. Нет ничего странного и в том, что Данте, поучившись в Болонье, направил свои стопы в университет на холме Святой Женевьевы — именно эти места угадываются в его стихах:

То вечный свет Сигера, что читал

В Соломенном проулке в оны лета.

(Рай, X, 136-137)

231

 

Впрочем, не все биографы Данте допускают, что он бывал в Париже. Преподавание в средневековых университетах коренным образом отличалось от принятого в наши дни. Одним из основных видов учебных занятий являлось комментирование текс­тов, фраза за фразой (Аристотель и Цицерон на фа­культете свободных искусств, Библия на богослов­ском факультете, один или два учебника). Чтение (ledici) «начиналось с грамматического анализа, рас­крывавшего смысл фразы, и завершалось истолкова­нием содержания и главной мысли произведения»¹⁸. Но чтение было бы неполным, если бы не ставились вопросы к тексту (quaestio). Тут-то преподаватель и получал возможность продемонстрировать собст­венную оригинальность, выразить свои мысли. В XIII веке это «вопрошание» «оторвалось от прочитанного текста, начав существовать само по себе. Оно превра­щалось в обсуждение (disputatio), когда преподава­тель задавал вопросы, а студенты отвечали»¹⁹. Подоб­ного рода диспуты объявлялись заранее и проводи­лись по теме, выбранной преподавателем. На диспу­тах присутствовали бакалавры и студенты препода­вателя, другие преподаватели и бакалавры, задавав­шие вопросы, на которые должны были отвечать ба­калавры при помощи своего учителя. После диспута, часто проходившего весьма оживленно и даже бес­порядочно, преподаватель должен быть сформули­ровать заключение — в тот же день или, по крайней мере, в один из последующих дней, причем в пись­менной форме. Диспуты лучших преподавателей привлекали многочисленную публику, случалось встретить даже королей (король Роберт Неаполитан­ский, современник Данте, весьма прилежно посещал подобные мероприятия, активно участвуя в обсужде­нии) и прелатов, проездом оказавшихся в универси­тетском городе. Диспуты называли турнирами кли­риков, намекая на духовное звание университетской братии. Дважды в год проводились словесные состя­зания на вольную тему (disputatio de quolibef), когда любой из присутствующих мог предлагать для об­суждения какой угодно вопрос — нередко с недоб-

232

 

рыми намерениями, чтобы посадить оппонента в лу­жу; такой диспут становился опасным испытанием для вступавшего в него преподавателя, требуя от не­го «редкого присутствия духа и почти универсаль­ных знаний»²⁰.

Экзамены проходили не менее торжественно, причем, несмотря на университетскую автономию, существовали определенные правила, единые для всех крупных университетов Западной Европы. При­сутствие публики, прежде всего представителей гражданской и церковной властей, усиливало чувст­во солидарности преподавателей и их учеников пе­ред лицом внешнего, неуниверситетского мира. Со­лидарностью объясняется и использование универ­ситетскими преподавателями отличительных зна­ков, делавших зримым различие этих двух противо­стоявших друг другу миров (золотое кольцо — сим­вол обручения с наукой, шапочка или берет, парив­шие над аудиторией, украшенное резьбой внуши­тельное кресло, с высоты которого вещал мэтр). Вся эта показная торжественность, весь этот ритуал до­жили в университетах и колледжах Англии до наших дней, а на юридических и медицинских факультетах Франции до событий 1968 года.

Мир средневековых университетов — плоть от плоти и кровь от крови средневекового общества. Он образует сообщество, замкнутую корпорацию, по своему усмотрению нанимающую преподавателей и оплачивающую их труд по установленным тарифам. Повсеместно распространена практика получения преподавателями подарков, чувствительно поправ­ляющих их материальное положение. Между тем во Флоренции времен Данте, особенно после 1289 года, коммуна наложила руку на монастырские школы францисканцев и доминиканцев, существенно уре­зав их педагогические прерогативы. Но за ними со­хранились юридические прерогативы, защищавшие их в случае конфликта с городом, из которого проис­ходили учащиеся, и дававшие ректорам и сторожам право носить оружие.

Что мог знать Данте об этом университетском ми-

233

 

ре? Ничего, если говорить о его родной Флоренции: светский университет появится во Флоренции после его изгнания; он знал немного лишь о монастырских школах. Именно поэтому Данте, по свидетельству Боккаччо (правда, оспоренному некоторыми специ­алистами²¹), отправится между 1281 — 1282 и 1287 го­дами (или чуть позже) в самый престижный италь­янский университет — Болонский, в котором было немало флорентийцев.

Зато у нас есть прямое свидетельство самого Дан­те, что после смерти Беатриче в 1290 году он «посе­щал монастырские школы и диспуты философству­ющих» (Пир, II, XII, 7).

Этими монастырскими школами, соответственно, были доминиканская школа в Санта-Мария Новелла, учрежденная в 1231 году и добившаяся таких успе­хов, что в 1318 году ее, благодаря поддержке комму­ны, расширили; францисканская школа в Санта Кроче, учрежденная позднее (но до 1277 года), и августинская школа в Санто Спирито. Основу образова­ния в этих школах составляли богословие и толкова­ние Библии. Однако толкование, особенно в Санта-Мария Новелла, осуществлялось в духе Аристотеля и Фомы Аквинского или, точнее говоря, в том духе, как понимал Аристотеля святой Фома. Руководил заня­тиями брат Ремиджио Джиролами, учившийся в Па­риже у Фомы Аквинского, влияние которого на Дан­те бесспорно. Именно его философию он усвоил. Примечательно, что он писал не о «диспутах филосо­фов», а о «диспутах философствующих»: школа при монастыре Санта-Мария Новелла была не философ­ским, а богословским учебным заведением, в кото­ром с 1318 года начали преподавать и логику. В шко­ле послушников и мирян, среди которых был и Дан­те, обучали также грамматике. Когда в 1311 году шко­ла при Санта-Мария Новелла обретет статус универ­ситета (studiumgenerale), Данте уже десять лет как не будет во Флоренции. Что же касается диспутов, о ко­торых мы подробно рассказали, то они проводились еженедельно и были открыты для всех желающих. Данте, вполне вероятно, хотя с уверенностью ут-

234

 

верждать невозможно, в них участвовал. Зато он не мог, как иногда пишут, слушать лекции и диспуты двух знаменитых преподавателей францисканской школы при Санта Кроче, Пьера Жана Ольё и Убертино да Казале, учивших там в пору, когда поэт еще не интересовался ничем, кроме лирики. «Влияние на Данте двух монастырей, доминиканского и франци­сканского, дополняло друг друга, и когда он в «Боже­ственной комедии» устами святого Бонавентуры прославляет святого Доминика, а устами святого Фо­мы превозносит святого Франциска, кажется, что он отдает дань признательности обоим»²². Помимо пуб­личного преподавания, монастырские школы ино­гда предоставляли мирянам свои библиотеки — со­вершенно определенно Санта-Мария Новелла и вполне вероятно Санта Кроче. Именно здесь Данте мог читать римских и греческих (в латинских пере­водах) классиков, явные и завуалированные ссылки на которых встречаются в его сочинениях флорен­тийского периода.

Именно в монастырских школах Данте и его со­временники могли знакомиться с античной класси­кой, пересмотренной и подправленной в свете хрис­тианской философии, и с теологией Фомы Аквин­ского, положенной в основу официальной доктрины католической церкви, что и послужило предпосыл­кой для зарождения того христианского гуманизма, наиболее типичным представителем которого яв­лялся в свое время автор «Божественной комедии»²³. В этих школах Данте познакомился с философскими методами своей эпохи.

Все среднее и высшее образование того времени зиждилось на семи свободных искусствах, включав­ших в себя две группы дисциплин, соответственно, тривиум и квадривиум. В тривиум входили грамма­тика, диалектика и риторика, в квадривиум — ариф­метика, геометрия, астрономия и теория музыки. Обобщая (детали увели бы нас слишком далеко), можно современным языком сказать, что тривиум включал в себя гуманитарные, а квадривиум точные науки. Или иначе: предметы тривиума служили для

235

 

выражения мысли, а квадривиума — для изучения вещей²⁴. До каких крайностей доходила интеллекту­альная изощренность этих методов, видно не только по тому, что философия, согласно Данте, любую вещь или явление толковала в четырех смыслах (бук­вальный, аллегорический, моральный и мистичес­кий), но и по аллегорическим фигурам трактата «Пир», делающим столь сложным (если не сказать слишком сложным) его понимание нашими совре­менниками. Достаточно сказать, что для трех канцон «Пира», в общей сложности насчитывающих всего 296 стихов, Данте сочинил, используя всю свою эру­дицию, тяжеловесный комментарий в двести трид­цать страниц.

 

Глава вторая

Наука и техника

 

Средневековый Запад — бедно оснащенный мир. Хочется сказать, мир технически отсталый. И все же, вряд ли допустимо говорить в данном слу­чае об отсталости и тем более о неразвитости... Конечно, в период между V и XIV веками изобрета­тельство проявлялось слабо. Но как бы то ни было, прогресс — в основном скорее количественный, нежели качественный, — не может не приниматься во внимание. Распространение орудий труда, ме­ханизмов, технических приспособлений, извест­ных с античности, но остававшихся в большей или меньшей мере редкими исключениями, случайны­ми находками, а не общими нововведениями, — та­ков позитивный аспект эволюции на средневеко­вом Западе»¹.

Причиной этой отсталости служила ментальность господствующих классов, остававшаяся анти­технической², что находило выражение в «преобла­дании ручных орудий над механизмами, малой эф­фективности оборудования, недостаточной техни­ческой оснащенности сельского хозяйства [...], ску­дости энергетического обеспечения, слабом разви-

236

 

тии транспорта и техники финансовых и коммерче­ских операций»³.

Какое место занимала Флоренция времен Данте в этой общей картине средневекового Запада? Зауряд­ное, без каких-либо особенностей. Картина в целом для республики верная, за одним исключением: тех­ника финансовых и коммерческих операций, о чем уже говорилось, была, напротив, высокоразвитой. Вот почему мы ограничимся несколькими штриха­ми, чтобы описать роль науки и техники в повсе­дневной жизни флорентийцев.

 

Медицина ⁴

 

О медицинской науке того времени бытуют пре­вратные представления и стойкие предрассудки. На самом деле «из всех практических знаний периода Средних веков медицина более, чем какая-либо иная сфера человеческой деятельности, объединила в се­бе руки и разум, опыт и мысль и благодаря этому до­стигла воистину поразительных результатов»⁵. Сред­невековый врач — отнюдь не всегда что-то вроде шарлатана, орудующего на многолюдной площади, умеющего лишь щупать пульс, оценивать на глазок мочу, применять варварские методы лечения (на­пример, исцелять геморрой прижиганием раскален­ным железом) и прописывать ветхозаветные средст­ва: травы, отвары и мази из вызывающих отвраще­ние компонентов (например, голубиного помета для избавления от перхоти).

Медицина, преподававшаяся в знаменитых учеб­ных заведениях Запада, — серьезная наука. Наиболь­шим престижем пользуется медицинская школа в Салерно, однако Монпелье и Болонья не уступают ей по своим научным достижениям. Именно в Боло­нье, куда чаще всего приезжали за знаниями фло­рентийцы, был в 1316 году опубликован первый на Западе анатомический трактат, сочиненный знаме­нитым Мондино деи Луцци. «Этот трактат не доба­вил почти ничего нового к анатомическим знаниям той эпохи»⁶, накопленным благодаря Гилельмо из

237

 

Саличето (который около 1270 года вновь стал при­менять скальпель вместо раскаленного железа, ис­пользовавшегося арабскими хирургами), Рожеру Салернскому (чей трактат о практической хирургии относится к концу XII века) и его преемнику в меди­цинской школе Роланду Пармскому, умевшему про­изводить трепанацию черепа и являвшемуся луч­шим специалистом по хирургии головы. Именно хирургия отмечена впечатляющими достижениями: умели вправлять переломы, с помощью перетяжек останавливать кровотечение, оперировать грыжу (или подтягивать ее посредством бандажей), произ­водить трепанацию черепа, соединять концы разо­рванных нервов, оперировать пораженные раком органы, лечить детскую гидроцефалию «методом удаления жидкости через маленькое отверстие, про­деланное в черепе с помощью каутера»⁷. Умели де­лать анестезию посредством губки, пропитанной микстурой опия, белены и мандрагоры. Все эти ус­пехи были достигнуты, несмотря на формальный церковный запрет вскрывать человеческие трупы; однако врачи тайно, а иногда и открыто, препари­ровали трупы, особенно в Болонье, а позднее в Монпелье и Париже.

В повседневной жизни медицина занимала важ­ное место, широко используя лечебные травы. «Лече­ние в Средние века, если оно не сводилось к просто­му методу Гиппократа (больного заставляли лежать в постели, всецело доверившись природе), основыва­лось на травах»⁸. Широко применяли мяту, мак, беле­ну, укроп, амбру, алоэ. Использовали и медикаменты минерального происхождения (квасцы, селитру, камфору, мышьяк, серу, ртуть, сурьму и др.).

Широкое применение растений, полезное само по себе, дополнялось различными мазями, которые оказывались подчас весьма эффективными (напри­мер, мази на основе ртути для лечения кожных бо­лезней), и отвратительными микстурами, снадобья­ми старых знахарок. В порядке профилактики болез­ни легких употребляли средство, изготовленное из толченого нута, перемешанного с сахаром и сварен-

238

 

ного в козьем молоке или свежем масле⁹; при опухо­лях или воспалении нервных узлов применяли ин­жирные пластыри. Среди рекомендаций врачей бы­ли весьма здравые: гнать прочь тревоги, не допус­кать, чтобы гнев владел вами, соблюдать умерен­ность в еде и питье, особенно летом, воздерживаться от плотских сношений в жаркое время года¹⁰.

И тем не менее средневековая медицина была бессильна перед тяжелыми болезнями, особенно эпидемического характера (проказой, чумой, ту­беркулезом), перед болезнями кожи (язвами, опухо­лями, шанкрами), авитаминозом, врожденными физическими недостатками, нервными болезнями (эпилепсией, пляской святого Витта, различными горячками), сумасшествием, «бесчисленными дет­скими болезнями, излечить которые пытались при помощи святых заступников»¹¹. Вот тот физиологи­ческий фундамент, на котором «внезапно расцвета­ли коллективные кризисы, произрастали новые те­лесные и душевные недуги, религиозные сумас­бродства»¹².

Взять хотя бы проказу и сумасшествие, этих «всадников Апокалипсиса» средневековой медици­ны. Нет сомнений, что больше всего — и вполне оп­равданно — страшились проказы. Она пришла из Азии и свирепствовала в Европе в течение XII и XIII веков, в XIV веке пойдя на убыль. Ее отвратительные проявления, превращавшие несчастного больного в изгоя, страшного, дурно пахнущего (зловоние было одним из проявлений этой болезни), внушали не­преодолимое отвращение, справиться с которым могли лишь немногие избранные: когда святой Франциск Ассизский поцеловал прокаженного, не стал ли этот поцелуй первым явным доказательст­вом его святости? Именно поэтому прокаженных помещали в специальные лазареты, или лепрозо­рии, расположенные в стороне от города; больные могли выходить из них, предупреждая о своем при­ближении непрерывным шумом трещотки. Отноше­ние к прокаженным в средневековом обществе «бы­ло двойственным [...]. Казалось, оно испытывало к

239

 

ним отвращение и восхищение одновременно, сме­шанное чувство влечения и страха»¹³. Ж. Ле Гофф не упускает случая рассказать о наказании, наложен­ном королем Марком на прекрасную Изольду: та бы­ла отдана сотне страстно желавших ее прокажен­ных¹⁴. В Европе времен Данте проказа встречалась везде: насчитывалось до 19 тысяч лепрозориев, из них 2 тысячи во Франции. Церковь, готовая помо­гать прокаженным, в то же время отсекала их от че­ловеческого общества посредством торжественной церемонии separatio leprosorum (отделения прока­женных): ее проводил епископ, хотя в Средние века она была сравнительно редким явлением¹³. Проказа вызывала такой страх, что Данте наказал ею фаль­шивомонетчиков, терзающихся кожной болезнью, в которой отдельные комментаторы склонны усмат­ривать чесотку, тогда как другие находят в ней все симптомы проказы¹⁶: автор «Божественной коме­дии» мог наблюдать их лично или иметь о них пред­ставления, почерпнутые из медицинских книг:

Их ногти кожу обдирали сплошь,

Как чешую с крупночешуйной рыбы

Или с леща соскабливает нож.

(Ад, XXIX, 82-84)

К сумасшедшим эпоха Данте была гораздо более терпима. Столь мастерски описанные М. Фуко вре­мена «великого закрытия» классической Европы¹⁷ были впереди. К сумасшедшим люди Средневековья питают различные чувства: симпатию к шутам, ко­ролевским дуракам, к деревенским дурачкам, «явля­ющимся фетишем для всей общины»¹⁸; деятельное сострадание к буйнопомешанным, за которыми уха­живают в специальных больницах; терпимость и снисходительность к впавшим в меланхолию, коих препоручают заботам духовенства; одержимых ле­чат заклинаниями. Примечательно, что скорый на расправу Данте не поместил ни одного сумасшедше­го в ад, разве что в чистилище. Если ему случалось употребить слово «сумасшедший» (folle или follia), то почти всегда в смягченном или даже символичес-

240

 

ком смысле («безрассудный»), как, например, «шаль­ной полет» Улисса навстречу неведомым землям (Ад, XXVI, 124). Однако «не следует преувеличивать эф­фективность лечения сумасшедших в Средние века; в отношении психических больных, вне всякого со­мнения, часто проявлялось надменное непонима­ние, смешанное с жестокостью и благоговейным от­чаянием»¹⁹. Кромби приводит такой факт: в XVII ве­ке англичане избивали сумасшедших на четырнад­цатый день после новолуния²⁰.

Итак, средневековая медицина, находившаяся под влиянием житейского прагматизма и суеверий, бы­ла, за исключением хирургии, скорее ремеслом, не­жели наукой.

Флорентийские врачи, чьи научные познания, как мы видели, были весьма приблизительны, тем не ме­нее пользовались уважением. Почти все они получа­ли медицинское образование в Болонье, состояли в одном цехе с аптекарями и торговцами галантереей, их было сравнительно немного: в 1339 году всего шестьдесят человек — вместе с хирургами. Уже суще­ствовала специализация: терапевты (fisici), хирурги (cerusuci), дантисты или «врачи полости рта», пер­вый из которых известен с 1301 года. Врачебный труд оплачивался совсем неплохо. Знаменитый Таддео Альдеротти получал баснословные гонорары от своих богатых пациентов, среди которых были папы римские, но он мог ничего не взять с бедняка. Одна­ко поведение отдельных представителей цеха броса­ло тень на всю корпорацию: некий врач (дело проис­ходило в Генуе) заключил нотариально удостоверен­ный договор о том, что вылечит своего пациента меньше чем за полтора месяца, получив авансом деньги на покрытие всех необходимых расходов и обязавшись в случае неудачи не разглашать размер гонорара! Отметим, что подобного рода случаи ред­ки, гонорар определяется по усмотрению больного в зависимости от результатов лечения.

Врач пользуется известным престижем. Он имеет право на титул «господин» (messer или dominus) или «сир» (ser), который является титулом нотариусов.

241

 

Его одежда напоминает облачение судьи: длинное манто до пят, подбитое беличьим мехом, и красная шапка. Некоторые врачи жили в памяти поколений. Так, знаменитый Таддео Альдеротти появляется в «Пире» Данте (I, X, 10), правда, как плохой перевод­чик на народный язык, и в «Божественной комедии» (Рай, XII, 83), уже в качестве врача: автор порицает его за стяжательство и любовь к деньгам. В конце XIV века новеллист Франко Саккетти посвятит не­сколько новелл Дино дель Гарбо, другому знаменито­му врачу, ученику Таддео. Зато Боккаччо не слишком высокого мнения о врачах. Двух он описывает в «Де­камероне»: одного бросили в выгребную яму (VIII, 9), другой стал соучастником гнусной проделки над на­ивным простаком (IX, 3). Злословие Боккаччо не да­ет оснований забывать, что многие флорентийские врачи пользуются заслуженной славой далеко за пределами родного города, как, например, Альдобрандино, в середине XIII века издавший в Париже ме­дицинский трактат, написанный по-французски и получивший широкое распространение («Книга о сохранении здоровья, или Строение тела»). Знаме­ниты нападки Петрарки на врачей. Тем не менее во Флоренции времен Данте медициной занимаются достойные, честные и серьезные люди; ошибки, за­блуждения и даже ложь — удел, уготованный их ре­меслу повседневностью Средневековья.

Флорентийцы во времена Данте знали целебные свойства термальных вод, особенно серных источни­ков, которым приписывали, помимо лечения ревма­тизма, способность исцелять от женского бесплодия. Многочисленные пациенты ехали лечиться на курор­ты: Петриоло (считавшийся наиболее престижным), Мачерето (специализировавшийся на лечении ин­фантильной сыпи) и Виньоне в Валь д'Орча, близ Сан-Квирико (неподалеку от Сины), не говоря уже о Баньи ди Кашиана, Баньи ди Лукка (подагра), Порретте (расположенный в Апеннинских горах, зна­комый страдающим от болезней печени и почек), наконец, Монтекатини в Вальдиньеволе (болезни желудка), который в 1581 году посетит Монтень²¹.

242

 

Флоренция особенно гордилась своими больни­цами, их количеством (согласно Виллани, около тридцати в 1339 году, с более чем тысячью коек) и ка­чеством²². Одной из самых старых была больница Сан-Джованни Эванджелиста, расположенная на площади перед Баптистерием. Учрежденная в начале XI века и предназначавшаяся для бедных и паломни­ков, она была снесена в 1296 году (Данте, входивший тогда в Совет ста, проголосовал за ее снос), чтобы ос­вободить место для строительства новой, более вме­стительной больницы. Наибольшей известностью пользовалась больница Санта-Мария Нуова, учреж­денная в 1286 году богатым банкиром Фолько Портинари, отцом воспетой Данте Беатриче, и освящен­ная в 1288 году. Первоначально рассчитанная только на двенадцать коек, в 1296 году она была расширена, а в 1312 году разделена на два отделения, мужское и женское. Слава этой больницы был столь велика, что в XVI веке английский король Эдуард VI выбрал ее в качестве образца для строительства в Лондоне ана­логичного богоугодного заведения.

Отметим три характерные особенности средневе­ковых больниц. Прежде всего, ни одна, возможно, за исключением той, что была учреждена для заклю­ченных тюрьмы Стинке, не принадлежала городу. В число обязанностей города-государства забота о здоровье граждан не входила. Проблему решали го­рожане и духовенство. Именно поэтому учредителя­ми и распорядителями больниц были частные лица, ремесленные корпорации и монашеские ордена (нищенствующие ордена в особенности). По той же причине в содержании больниц важное место зани­мали частные дарения по завещанию. Но удивитель­нее всего больница как таковая: в одно и то же время это и собственно больница, и хоспис для умираю­щих, и даже гостиница, где принимают на ночлег бедных паломников. Уединенные места выбирались для лепрозориев. В одной из больниц для прокажен­ных, Сан-Якопо ди Сант-Эусебио, созданной корпо­рацией Калимала, в 1278 году больные, возмущен­ные плохими условиями содержания, подняли на-

243

 

стоящий бунт. Санитарное состояние даже лучших больниц было совершенно неудовлетворительным. Считалось нормальным класть на одну кровать как минимум двух больных, на отдельное место имели право только тяжелобольные. Однако так было не везде и не всегда. Недавнее исследование²³ показало, что больница Санта-Мария Нуова обеспечивала больных разнообразным и сбалансированным пита­нием (в частности, давали мясо и вино — в достаточ­ном количестве и приемлемого качества), поддержи­вала в палатах чистоту и порядок. Разумеется, это лишь образцовый пример. В большинстве лечебниц дела обстояли не столь блестяще: знаменитый про­поведник Джордано да Ривальто в 1305 году в весьма мрачных тонах изображал моральное и физическое убожество пациентов больницы Сан-Галло.

Характерной чертой средневековых лечебных уч­реждений было и то, что их персонал состоял из мо­нахов и монахинь, которым помогали миряне, отве­чавшие за управление и материальное снабжение. Существовал особый монашеский орден Святого Ду­ха, при вступлении в который послушник давал обет посвятить себя «Богу, Пресвятой Деве Марии, Свято­му Духу и нашим господам — больным, дабы слу­жить им в течение всех дней моей жизни²⁴. Устав больницы Санта-Мария Нуова предусматривал, что­бы «бедные больные, поступающие на излечение, на­ходили здесь утешение и заботу, питание и уход, как если бы это был сам Христос, явившийся собствен­ной персоной»²⁵. А вот слова из типового устава больниц средневекового Запада: «Принимать боль­ных, как самого Христа [...] обращаться с каждым больным, как с хозяином дома»²⁶.

 

Математические науки²⁷

 

Собственный вклад флорентийцев в средневеко­вую теоретическую математику был незначитель­ным и относился уже к эпохе более поздней, нежели эпоха Данте. Так, Паоло Дагомари (1281 — 1365) опубликовал «Трактат об абаке» (отсюда его прозви-

244

 

ще: Паоло-Абако). Правда, историк считает, что этот трактат представляет собой лишь наиболее извест­ное резюме на народном языке латинского трактата Фибоначчи «Liber abaci» («Книга абака»)²⁸. Но Дагомари писал также и об астрономии, о тайнах приро­ды и медицины, составил сборник элементарных правил арифметики и алгебры.

Но все же именно Леонардо Фибоначчи по про­званию Леонардо Пизанский (1170—1240) является «наиболее крупным математиком Средних веков»²⁹. С детских лет знакомый, благодаря своим поездкам (в Алжир, Египет, Сирию, Грецию, на Сицилию) и пребыванию при дворе императора Фридриха II Штауфена, с математической мыслью греков и ара­бов, Леонардо написал в 1202 году в Пизе «Книгу абака», переработанную в 1228 году. В пятнадцати разделах книги рассмотрены не только собственно математические проблемы (арабские цифры, ариф­метические действия, дроби, квадратные и кубичес­кие корни и т. п.), но и практические вопросы (каль­куляция цен, меновая торговля, уступка, сплавы бла­городных металлов, денежные системы и пр.) — убедительное доказательство того, что в Средние ве­ка математические дисциплины «часто были ориен­тированы на практическое применение»³⁰. В других научных центрах, например в Шартре и Париже, со­ставляют учебники математики, также ориентиро­ванные главным образом на практику (межевание, измерения, практическую астрономию). Леонардо Пизанский, как мы уже сказали, интересуется не только теоретическими проблемами, решение кото­рых ему дается легче потому, что он пользуется арабскими цифрами: их значение для дальнейшего развития математики он осознал одним из первых и написал о нем в трактате «Книга абака». В 1220 году он создает «Практическую геометрию» (Practica geometriaе), в которой в связи с рассмотрением про­блемы межевания определяет приблизительное зна­чение числа п.

Однако гениальные открытия Леонардо Пизанского пробивали себе дорогу не без сопротивления.

245

 

В 1316 году цех менял специальным постановлени­ем запрещает пользоваться арабскими цифрами, предписывает применять римские цифры и грозит ослушникам денежным штрафом. Так нувориши от­платили черной неблагодарностью человеку, ре­шившему, в частности, проблему амортизации ссу­ды³¹. Что ж, сила традиции велика, распростране­нию новых идей всячески противятся. Однако по­мешать новой математике решать практические проблемы того времени, особенно в области физи­ки, уже невозможно. Именно в Италии около сере­дины XIV века разработана теория истинной пер­спективы, появляются сухопутные и морские кар­ты, создаваемые с использованием сетки коорди­нат. Во Флоренции времен Данте следят за научны­ми достижениями: абак занимает важное место в средней и высшей школе, в обучении будущих предпринимателей.

 

Астрономия и астрология

 

Данте и его современники не делали различий между астрономией и астрологией. Говоря об одной, они подсознательно подразумевали другую, к обеим относясь с большим уважением:

«Она [астрология] занимает наиболее высокое ме­сто среди прочих [наук], поскольку, как пишет Арис­тотель в начале своего трактата «О душе», эта наука славна как благородством своего предмета, так и сво­ей достоверностью; она более, чем какая-либо из вы­шеупомянутых наук, благородна и возвышенна, ибо трактует движение небесных сфер; к тому же она возвышенна и благородна достоверностью, исходя­щей из совершеннейшего и точнейшего принципа и потому не имеющей ни единого изъяна. И если кто-то полагает, что находит в ней изъяны, то изъян за­ключается не в ней самой, но, как утверждает Птоле­мей, в нашем нерадении, которому и следует его при­писывать» (Пир, II, XIII, 30).

Данте, как и все образованные люди его времени, знал почти все, что было известно в этой области —

246

 

с теориями Аристотеля и Птолемея он был знаком³². Свидетельством тому структура «Рая», воспроизво­дящая концепцию космоса, разработанную Птоле­меем. Неподвижная Земля в центре мироздания, ко­нечного и имеющего сферическую структуру; во­круг Земли девять концентрических кругов, или «по­движных небес», на которых крепятся, перечисляя по порядку от Земли, Луна, Меркурий, Венера, Солн­це, Марс, Юпитер, Сатурн, фиксированные звезды и, наконец, «хрустальная сфера», или «перводвигатель». Выше всего этого располагается второе небо или Эмпирей, сам неподвижный, но дающий движе­ние «перводвигателю». Эмпирей — небо покоя, рас­положенное вне времени и пространства, обитали­ще Бога и блаженных. Данте, любитель астрономии, не упускает случая обнаружить свое знакомство с трактатом Птолемея «Альмагест», что можно понять из многочисленных реприз, особенно в «Пире». Он поместил Птолемея в «высоком замке» «Ада» среди великих мудрецов Греции и Рима: Евклида, Гиппо­крата, Галена, Демокрита, Фалеса и других, составля­ющих «семью мудролюбивую», во главе коей — «учи­тель тех, кто знает», Аристотель (Ад, IV, 130—144). Те­оретический вклад флорентийцев в астрономию эпохи Данте равен нулю, их практический вклад, пусть и незначительный, заключается в конструиро­вании теодолитов, астролябий, солнечных часов и небесных сфер³³, которые можно видеть в Музее на­уки во Флоренции.

Астрология, как известно, берет начало в области верований и суеверий. За бесспорную истину она принимает тезис о влиянии звезд на судьбы людей. Автор «Божественной комедии» разделял это убежде­ние (Новая жизнь, XXIX, 2), напоминая, что, рожден­ный под знаком Близнецов, им обязан своим гением, «будь он мал или велик» (Рай, XXII, 112—114). Впро­чем, это не помешало ему обречь на адовы муки тех, кто выдавал себя за прорицателей будущего (Ад, XX), поместив среди них и Микеле Скотто (умер в 1235 году), астролога императора Фридриха II Штауфена, переводчика арабских и греческих трактатов по ас-

247

 

трономии (прежде всего Аристотеля) и автора сочи­нений по оккультным наукам³⁴. В насмешку над про­рицателями Данте изобразил их повернутыми «че­лом к спине» и двигающимися «пятясь задом» (Ад, XX, 13—15). Данте показывает, что вера во влияние звезд на судьбы людей имела тяжелые последст­вия — отказ от свободы воли. Устами одного из сво­их персонажей, Марко Ломбардца, он пытается уста­новить пределы этого влияния:

Влеченья от небес берут начало, —

Не все; но скажем даже — все сполна, —

Вам дан же свет, чтоб воля различала

Добро и зло, и ежели она

Осилит с небом первый бой опасный,

То, с доброй пищей, победить должна.

Вы лучшей власти, вольные, подвластны

И высшей силе, влившей разум в вас;

А небеса к нему и непричастны.

(Чистилище, XVI, 73—81)

Однако ни один современник Данте не избежал связанных с астрологией суеверий: как уже говори­лось, правители Флоренции не предпринимали ни одного важного дела (война, строительство новой церкви), предварительно не проконсультировав­шись с официальными астрологами коммуны.

 

Химия и алхимия

 

«Говорить о химии в Средние века — значит гово­рить об алхимии»³⁵. Отсюда лишь один шаг до пред­положения, что химики и алхимики были обманщи­ками и шарлатанами, однако этого шага нужно осте­регаться. В самом деле, «если средневековая химия у своих истоков представляла собой эмпирическое ремесло, то с XIII века она обогащается значитель­ным запасом теоретических данных, необходимых для объяснения превращений, интересовавших хи­миков, то есть качественных и субстанциальных из­менений в неодушевленных телах на земле»³⁶. Изве­стно, что слова «химия» и «алхимия» имеют общую

248

 

этимологию (от арабского слова «аль кимия», произ­водное от греческого «хума», «плавление металла», или от египетского слова «хеми» — «черный», слу­жившего для обозначения Египта, «черной земли», или свинца, «первобытной тьмы»)³⁷. Обе основаны на греческой и арабской науке, применявшейся в не­которых видах деятельности, например в покраске тканей, рисовании, пиротехнике, металлургии. Од­ной из главных целей алхимии было превращение металлов: из исходного вещества (свинец) в конеч­ном счете должен был получиться благородный ме­талл — золото. Процесс представлял собой получе­ние сплава в процессе плавления и чернения свинца, который постепенно замещался ртутью, с добавле­нием субстанций, «имевших естественное сродство с ним и способных придать ему все качества благород­ного металла»³⁸. Главная трудность состояла в поис­ках катализатора этого синтеза: на протяжении сто­летий алхимики вели тщетные поиски «эликсира» или «философского камня», с помощью которого можно было бы превратить свинец или медь в золо­то. Эти поиски, окруженные тайной и маскировав­шиеся эзотерической терминологией, имевшей це­лью сбить с толку непосвященных, были сплетены с мистическими бреднями вроде «возвращения здоро­вья, молодости, могущества и совершенства»³⁹ и с фальсификацией металлов. Нетрудно догадаться, что в таком городе, как Флоренция, где основной де­нежной единицей был золотой флорин, правитель­ство принимало все меры для пресечения деятельно­сти фальшивомонетчиков, особенно после того, как папа Иоанн XXII в 1317 году предал проклятию алхи­мию. Именно поэтому Данте, и без того испытывав­ший естественное отвращение к мошенничеству и надувательству, обнаруживает неумолимую суро­вость к фальшивомонетчикам, обрекая их на беспо­щадную казнь:

Я видел двух, спина к спине сидевших,

Как две сковороды поверх огня,

И от ступней по темя острупевших.

(Ад, XXIX, 73-75)

249

 

Несчастные пытаются освободиться от этих стру­пьев:

Их ногти кожу обдирали сплошь,

Как чешую с крупночешуйной рыбы

Или с леща соскабливает нож.

(Ад, XXIX, 82-85)

Однако пристрастие к чистому золоту было столь неодолимо, что алхимики пренебрегали запретами, продолжая свои тщетные поиски, в которых участ­вовали даже люди Церкви: в 1300 году епископ Фло­ренции запретил занятия алхимией доминиканцам монастыря Санта-Мария Новелла, грозя отлучением и тюрьмой.

Разумеется, средневековая алхимия шла по лож­ному пути, однако в ее актив следует записать цен­ные открытия в области дистилляции. Усовершенст­вовав перегонный аппарат, унаследованный от греков и арабов, дополнив его охладителем, сред­невековые алхимики открыли способ получения спирта. Знаменитый флорентийский врач Таддео Альгаротти (1223—1303), о котором мы уже говори­ли, усовершенствовал способ охлаждения, «заклю­чавшийся в удлинении трубы, проведенной от пере­гонного аппарата к водосливу, и в горизонтальном пропуске ее через емкость с водой»⁴⁰. В Италии знали «горящую воду» (aqua ardens, 60% спирта) и «воду жизни» (aqua vitae, 90% спирта); первую получали, соответственно, способом простой, а вторую — двойной перегонки⁴¹. Спирт использовали не только «в качестве растворителя при изготовлении духов» или лечебного средства: «алкогольные напитки ста­ли входить в употребление наряду с вином и пи­вом»⁴². Перегонный аппарат позволял производить азотную и серную кислоту. Таким образом, средневе­ковая химия или, вернее говоря, алхимия, без пре­увеличения, «была предшественницей современной химии, хотя у своих истоков она может показаться нам странной»⁴³ — у истоков, значит, в философии Аристотеля, переосмысленной арабами и сдобрен­ной мистическими бреднями.

250

 

Техника

 

Подробное рассмотрение техники эпохи Данте не входит в наше намерение. Мы отсылаем читателя к классическим работам Кромби, Татона и их сотруд­ников, равно как и к мастерски написанному синте­тическому исследованию Ж. Ле Гоффа, убедительно показавшего, что «Средние века, бедные изобретени­ями [...], знаменовали собою важный этап в покоре­нии природы человеком посредством техники»⁴⁴. В частности, благодаря применению водяной и ветря­ной мельниц, насосов, прессов, зубчатой передачи, кинематических цепных приводов (винт, колесо, ку­лачная шайба, защелка и блок)⁴⁵, а также задней цепи и вертлюга, неизвестных в античности: они позволя­ли «преобразовывать попеременное движение в дви­жение вращения и наоборот»⁴⁶.

Рассмотрим подробнее технику текстильного производства, поскольку, как уже говорилось, имен­но оно лежало в основе процветания Флоренции. По оценочным данным хрониста Дж. Виллани, в 1338 году более двухсот мастерских цеха Лана произвели от 70 до 80 тысяч кусков сукна; он добавляет, что тридцатью годами раньше, то есть во времена Данте, Лана имела около 300 мастерских, в общей сложнос­ти производивших более 100 тысяч кусков сукна в год. Однако, пишет он, «это были грубые сукна, сто­ившие вдвое дешевле, поскольку тогда не умели столь хорошо обрабатывать привезенную из Англии шерсть, как это делают сейчас» (Хроника, XI, 94).

Тщательность, с какой изготовлялись эти шерстя­ные ткани, пользовавшиеся заслуженной славой во всем мире, видна в длинной цепи производствен­ных операций, в результате которых появлялось сукно, продававшееся в лавках Ланы и Калималы. Шерсть, купленную в Англии, Шотландии, Франции, на Балеарских островах, в Северной Африке, на Ближнем Востоке, в самой Тоскане, привозили по морю на генуэзских и пизанских судах или назем­ным путем. Основными операциями в сукноделии были: чесание, прядение, ткачество, валяние, разгла-

251

 

живание и стрижка. Посмотрим, как это делалось во Флоренции⁴⁷.

Первой операцией была сортировка шерсти, вто­рой — мытье: использовали мочу и содовый раствор. Затем шерсть полоскали в Арно или его притоке Муньоне, неподалеку от монастыря Оньиссанти, рас­стилали на ивовых плетенках и отбивали палками, часто с использованием специальных приспособле­ний (vergheggiatura). Следующая операция — допол­нительная переборка шерсти, из которой удалялись все посторонние примеси. Затем шерсть тщательно расчесывали: в трактате XV века, посвященном обра­ботке шерсти, говорится о десяти взмахах гребня для каждого пучка. Короткие нити отделяли от длинных, для прядения были пригодны только длинные нити. Лишь после этого шерсть попадала в руки чесальщи­ков (cardatori, название происходит от слова cardo, чертополох, который когда-то использовали чесал­ки для шерсти). Во времена Данте чесальщики рабо­тали с помощью двух валиков, снабженных металли­ческими шипами, между которыми протягивали пучки шерсти. Обработанная таким образом, мягкая и превращенная в хлопья или волокна шерсть была готова для прядения. Им занимались женщины, чаще всего у себя дома — в городе или деревне. Вид жен­щин, занятых прядением, был столь типичен, что Данте вспоминает о нем дважды (Ад, XX, 121; Рай, XV, 117). Вступали в дело веретена и прялки, как про­стые, так и усовершенствованные, колесные.

Что касается собственно ткачества, то оно к тому времени было облегчено внедрением горизонталь­ного станка, который приводился в действие двумя работниками. Готовая ткань подвергается новой опе­рации по механической очистке — с использовани­ем щипцов, затем сукно моют в горячем растворе из мыла, глины и мочи. Наступает очередь валяния на специальных валяльных мельницах вдоль Арно и Муньоне: деревянными колотушками ритмично от­бивают ткань, находящуюся в чанах с горячим рас­твором. Благодаря этому ткань становилась более плотной и прочной, ее называли валяной.

252

 

Наконец практически готовую ткань расчесыва­ют и подстригают специальными ножницами. Оста­ется ее высушить и окрасить. Именно в этой послед­ней стадии производства, окрашивании сукон, фло­рентийцы достигли непревзойденного мастерства, основанного, возможно, на утраченном секрете ис­пользования квасцов и различных красителей: ин­диго для получения темно-синего цвета и вещества, называвшегося indaco, для окрашивания в светло-си­ний цвет; марена, обычно привозившаяся из Прованса, давала красный цвет, гелиотроп — фиолето­вый. Получали целую гамму цветов, прославивших, но не обогативших красильщиков Флоренции, из рук которых наконец выходили сукна, экспортиру­емые во все страны средневековой Европы (на севе­ре, за линией Венгрия — Бордо фламандские сукон­щики составляли серьезную, постоянно усиливав­шуюся конкуренцию).

Доля ручного труда еще значительна. Однако по­являются и первые механические устройства. Так, ва­ляние, прежде производившееся ногами, теперь осу­ществляется на сукновальных мельницах на берегу Арно, которые приводят в действие водяные колеса. То же относится к прядению, где в производствен­ный процесс внедряются колесная прялка и верете­но, появившиеся в конце XIII века.

Революцией в ткачестве стало внедрение гори­зонтального станка, оказавшегося особенно эффек­тивным в производстве шелковых тканей, зарождав­шемся во Флоренции. Но труд все равно в основном оставался ручным.

В заключение несколько слов об очках, появив­шихся в Европе именно во времена Данте, около 1285 года. Они быстро нашли широкое применение. Однако речь идет о линзах для дальнозорких, близо­рукие получат в свое распоряжение аналогичное средство корректировки зрения лишь в XVI веке. Было ли налажено во Флоренции производство оч­ков? Давидсон не обнаружил никаких следов этого ремесла, тогда как в Венеции оно утвердилось в на­чале XIV века⁴⁸.

253

 

Глава третья

Литература и искусство

 

Мы не ставим задачу написать историю литерату­ры и искусства Флоренции времен Данте¹. Но крат­кий рассказ необходим: они являлись неотъемлемой составной частью повседневной жизни, «выходили на улицу», сливались со зрелищами и праздниками, которыми жил город.

 

Театр²

 

Театр Флоренции времен Данте не имеет ничего общего с современным нам театром. Начать с того, что это слово не употребляется в значении, которое придаем ему мы. Нет зданий, предназначенных для выступления театральных трупп: «До появления в первой половине XVI века фронтальных сцен не зна­ли самого понятия театральных или, точнее говоря, театрализованных пространств, естественных или воссозданных. Театр тяготел к нетеатральным прост­ранственным моделям или к многофункционально­му театрализованному пространству, наиболее ти­пичным примером которого служит рыночная пло­щадь»³. Другими словами, местом для сценического действа могли служить церковь или помост, соору­женный прямо на улице перед гражданским или церковным зданием и разбиравшийся сразу же по окончании представления.

Известно, что театр в течение долгого времени по­мещался внутри церкви, которая создавала сцениче­ское пространство: оно, по крайней мере во Фран­ции, включало в себя почти все здание, ориентиро­ванное по оси восток — запад и концентрируя дейст­вие в трех точках: восток, запад, центр⁴. Располага­лась ли сцена, таким образом, в центре здания? Пред­положение весьма спорное. Можно допустить, что на время представления сооружали помост. Использо­вались простейшие декорации, как нарисованные, так и изготовленные из дерева — для изображения ада, храма, Гроба Господня, замка, дворца и т.п. Эти

254

 

декорации, в высшей степени стилизованные, по-итальянски назывались luoghi deputati (представи­тельные места). Среди специалистов нет единого мнения относительно декораций: одни считают, что это были просто рисунки на ткани, весьма схематич­ные, образовывавшие задник сцены и размещавшие­ся в соответствии с принципом синхронности сце­нического действия и декораций; другие полагают, что применялись довольно основательные, тщатель­но выполненные декорации, которые переносили с одного представления на другое. Последние, вероят­но, появились позже интересующего нас периода, а современники Данте их не знали или могли видеть нечто им подобное в исключительно редких случа­ях, возможно, в 1304 году во время большого пред­ставления на реке Арно, описанного хронистом Джованни Виллани: «На лодках и гондолах установи­ли балаганы, в которых представляли сцены адовых мук: одни участники спектакля нарядились ужасны­ми на вид демонами, тогда как другие изображали бестелесные души, подвергавшиеся всевозможным пыткам, а потому оглашавшие место действия нево­образимыми воплями и криками, так что получи­лось зрелище, которое было в равной мере страшно и смотреть, и слушать» (Хроника, VIII, 70). Об этом представлении мы уже рассказывали; оно закончи­лось трагически (мост, на котором собрались зрите­ли, рухнул, унеся жизни многих) и не являлось теат­ральной постановкой в собственном смысле слова, с действием и диалогами: «Это было не что иное, как изображение адовых мук, без какой-либо фабулы и вымысла»⁵. Некоторые склонны считать театраль­ным представлением религиозные сцены, разыгры­вавшиеся в Сиене в 1257 году и во Фриуле в 1288 и 1303 годах. Однако в первом случае речь идет о не­мой сцене, изображавшей распятие Христа в день Страстей Господних, во втором — о настоящем пред­ставлении (последовательно изображались сотворе­ние прародителей, Благовещение, Страсти Господни, Воскресение, Вознесение), причем исполнителями были священнослужители, сценой — резиденция

255

 

епископа, а говорили на латинском языке⁶. Ничего похожего во Флоренции не бывало, пройдет немало времени, прежде чем в городе появятся спектакли та­кого уровня.

История театра во Флоренции не отличается от истории театра в других городах средневековой Италии. Истоки этого искусства следует искать в ли­тургии, а точнее говоря — в богослужении на Стра­стной неделе. С XIV века четыре Евангелия читаются по ролям тремя клириками (раньше их читал один человек, «переменами тона голоса выделявший диа­логи и включение в действие других персонажей»⁷). Это чтение на несколько голосов сопровождалось «действиями и жестами чисто театрального харак­тера»⁸. Литургию в Чистый четверг и Страстную пят­ницу проводили так, чтобы подчеркнуть многоголо­сием драматический характер мессы. Своего апогея эта театрализация достигала в Пасхальное воскре­сенье после пения псалмов, в тот момент, когда же­ны-мироносицы, придя к пустой могиле Христа, слышат голос ангела: Quem quaeritis? Jam surrexit. Venite et videte. Alleluia. Alleluia («Кого вы ищете? Он воскрес. Идите и смотрите. Аллилуйя. Аллилуйя»). Разумеется, здесь можно видеть лишь эмбриональ­ную форму театрального представления. Специали­сты сходятся во мнении, что собственно церковная драма появилась в бенедиктинском монастыре Санкт-Галлен, в его «тропах» или секвенциях перед литургическим пением, во время или после него. Но, вполне возможно, прав и П. Тоски, полагавший, что монахи бенедиктинского аббатства Монте-Кассино еще раньше использовали тот же поэтический при­ем в сочетании со «сценической игрой», хотя и весь­ма примитивной, с вовлечением в нее других клири­ков, участвовавших в молебне. Короче говоря, «именно на плодородной почве элементов драмы, содержавшихся в католической литургии, произра­стал густой и пышный лес западноевропейской ли­тургической драмы»⁹.

До подлинного религиозного театра путь был еще долог, этапы его становления более или менее гипо-

256

 

тетичны. Обычно говорят, что только флорентий­ское sacra rappresentazione (церковное представле­ние) знаменует собой рождение театра в точном смысле слова. Но это церковное действо датируется XV веком, так что Данте и его современники могли знать только литургические драмы. Такие представ­ления давали по всей Западной Европе, особенно во Франции, сперва внутри церквей и на латинском языке, с клириками в качестве актеров, по драмати­ческим схемам, навеянным Священным Писанием, а затем, с XII века, на церковных папертях, с декораци­ями, о которых мы вкратце рассказали, с актерами-мирянами, и на «народном языке» (важнейшее нов­шество, делавшее театр популярным в народе). Ина­че говоря, монологи и диалоги произносились по-итальянски (и, соответственно, по-французски на французских сценах; однако итальянцы понимали и французский язык, охотно собираясь на представле­ния трупп, прибывавших из Франции). Не стоит за­блуждаться на тот счет, что в этой области будто бы происходило последовательное развитие: первона­чальная форма (церковная драма, разыгрывавшаяся внутри храмов) замещалась последующей, более светской формой. Долгое время эти формы сосуще­ствовали, несмотря на запреты римских пап и сино­дов, начиная с буллы папы Иннокентия III от 1207 го­да и вплоть до постановления Утрехтского синода 1293 года, предписавшего изгнать из церквей дейст­ва, едва ли совместимые со священным характером места. Все, что касается истории театра, остается до­гадкой; тем не менее можно предположить, что пе­реходу от церковной драмы на латинском языке, которую в храмах представляли клирики, к драме, разыгрываемой на открытом воздухе мирянами на народном языке, способствовала деятельность Кон­грегации славящих, о которой мы рассказывали.

Хвалебная песнь (lauda) как литературный жанр появилась раньше, чем возникло широкое движе­ние последователей Раниери Фазани, который в 1260 году обошел Умбрию, всюду встречая востор­женный прием. Братство славящих существовало во

257

 

Флоренции с 1183 года (confraternita deilaudesi della Beata Vergine Maria). Что касается хвалебных песно­пений, то «нет ни малейшего сомнения относитель­но их происхождения: изначально это были те же самые хвалины, читавшиеся на утреннем канониче­ском богослужении, то есть три последних псалма Псалтири, а также тропы антифонного и респонсорного пения — хвалебные гимны, сочинявшиеся поэтами и музыкантами бенедиктинского монасты­ря Санкт-Галлен»¹⁰. В качестве примера можно на­звать наиболее знаменитое произведение, «Гимн брата Солнца» (1225—1226) святого Франциска Ас­сизского, навеянный CXLIII псалмом (музыка не до­шла до наших дней). Но каким бы ни было его про­исхождение, хвалебное песнопение достигло своего наибольшего распространения во второй половине XIII века, получив признание по всей Италии. Имен­но тогда сформировался тот тип представления, ко­торый можно назвать театральным: он повторялся десятки раз в течение литургического года в нераз­рывной связи с мессой, причем особое предпочте­ние ему отдавалось на Страстной неделе, когда куль­минационным моментом становились Страсти Гос­подни. Наиболее известным образцом этого жанра служат хвалебные гимны Якопоне да Тоди (1230— 1306), в которых у подножия Распятия разворачива­ется патетический диалог между Марией, Иоанном, Христом и толпой, предельно лаконичный в знаме­нитом гимне «Stabat Mater». Переход от первых хва­лебных гимнов, представлявших собой своего рода речитатив по образцу танцевальной песни, к драма­тическим хвалебным гимнам осуществлялся посте­пенно. В эпоху Данте этот процесс находился на промежуточной стадии: двое, трое или четверо чте­цов, различавшихся своими типичными нарядами, выступали на фоне простейшей декорации, схема­тично обозначавшей место действия в соответствии с основным принципом театра того времени — принципом одновременности. Что касается музы­кального сопровождения, неразрывно связанного с диалогической декламацией, то использовалось уже

258

 

не григорианское пение, а «линейная музыка, чис­тая, выразительная, созвучная поэзии, не формаль­ная и не литургическая»¹¹, музыка, перемены кото­рой отражали вступление каждого чтеца, что пред­вещало скорое зарождение флорентийского «ново­го искусства» (Ars Nova).

Как видим, все сказанное относится к религиоз­ному театру. Рядом с ним жила элементарная форма драматизации, которая нравилась простой публи­ке, но которой не пренебрегали и пополаны, и гран­ды. Имеется в виду театр жонглеров, мимов, фигля­ров и прочих шутов, плясавших, певших, выделы­вавших пируэты, заговаривавших с публикой, во­влекавших ее в действо, или же, к ее изумлению, изображавших в карикатурном виде паладинов им­ператора Карла, рыцарей Круглого стола и многое другое из французского средневекового эпоса, — сценки, которые итальянские скоморохи и сказите­ли представляли публике на протяжении столетий. Церковные власти косо смотрели на этот светский театр, предавая его (впрочем, тщетно) анафеме за непристойности. Впрочем, и светские власти поба­ивались уроков, которые давали театральные пред­ставления народу, боялись и критики, подрывав­шей устои существовавшего порядка (во Флорен­ции комедиантов подозревали в пропаганде гибеллинских идей и преследовали их).

Итак, во Флоренции времен Данте театр — это и светское представление жонглеров, и религиозное действо, одинаково популярные и нерасторжимо связанные друг с другом: как тогдашняя жизнь, спле­тавшая воедино священное и суетное.

 

Музыка, танцы и пение¹²

 

Музыка, танцы и пение занимают важное место в повседневной жизни времен Данте. Престиж музыки высок и в доктринальном смысле. «Музыка, — писал святой Фома Аквинский, — занимает первостепен­ное место среди семи свободных искусств. Именно музыка прославляет в церкви битвы и победы Бога,

259

 

именно ее предпочитают святые в своих молитвах, именно через нее грешники вымаливают прощение [...] Музыка — наиболее благородная из человечес­ких наук, и каждый должен научиться предпочитать ее всем прочим, поскольку ни одна из них, кроме му­зыки, не осмелилась переступить порог церкви»¹³. В этом знаменитом тексте речь, разумеется, идет о ду­ховной музыке. Светская музыка занимала важное место в повседневной жизни мирян — ее слушав­ших, под нее певших и танцевавших.

Музыку изучали в университетах в качестве одно­го из свободных искусств в составе квадривиума (о чем говорилось), ее престиж основывался, как следу­ет из слов святого Фомы Аквинского, на моральном значении. «Творящий зло доказывает, что он не вла­деет музыкой», — писал Рабан Мавр, теоретик Каро­лингского возрождения¹⁴. Ему вторил итальянец Гвидо д'Ареццо (995—1050), изобретатель пяти нотных линеек: «Кто пытается исполнять музыку, не учив­шись ей, тот по праву называется глупцом»¹⁵.

Очистительную силу музыки признают повсе­местно. «Музыка, — пишет современник Данте, — обладает способностью смягчать сердца злых людей, приуготовляя их к созерцанию небесной красоты. [...] Целью, к коей она устремлена, служит беспре­дельное восславление Бога, ибо все голоса должны славить Господа»¹⁶. Более того, считается, что музыка связана с движением Вселенной, как учил один из ду­ховных наставников Данте, Боэций (V век); Боэций в трактате «De musica» («О музыке»), над которым мно­го размышлял Данте, различал три разновидности музыки: mundana (мировая, вселенская), humana (человеческая) и quae in quibusdam constituta est instnimentis (инструментальная), первая из которых сопровождает движение небесных сфер¹⁷. Это уче­ние восходит к греческой философии и имело сто­ронников среди просвещенных современников Дан­те, начиная с него самого. Вместе с тем отмечалось, что «музыка в собственном смысле слова, вокальная или инструментальная, отодвинута на третье место; таким образом, она представляет собой лишь один

260

 

из аспектов, к тому же не самый важный, широкого комплексного представления»¹⁸, а именно, о Вселен­ной и ее движении. Не вторгаясь в эту область, выхо­дящую за пределы нашего сюжета, ограничимся рас­смотрением вокальной и инструментальной музы­ки, сакральной и светской.

Во Флоренции времен Данте нет более или менее крупной церкви, которая не имеет одного или двух органов. Именно в XIII веке появляется современ­ный тип органа с клавишами, которые исполнитель нажимает пальцами. Органы были двух разновидно­стей: маленькие, называвшиеся портативными, и обычные, достаточно мощные для того, чтобы на­полнить звуками музыки обширное пространство готического собора, такого, как Санта-Мария Новел­ла, располагавшего в 1330 году двумя большими ор­ганами, Санта Кроче или Сантиссима Аннунциата, в котором в этом же году также было два инструмента. Органы использовали, очевидно, для аккомпанемен­та при исполнении григорианских гимнов, которые доминиканцы и францисканцы разучивали при по­мощи трактата Гвидо д'Ареццо Micrologo. Монодическое пение чередовалось с полифоническим, и все же флорентийская полифония по своему качеству уступала той, что была в парижском соборе Париж­ской Богоматери, и применялась в исключительных случаях¹⁹. Можно встретить утверждение, что «в Ита­лии, родине пения, Тоскана считалась его подлин­ным очагом, и каждый желавший овладеть певчес­ким искусством отправлялся именно в Тоскану, по­скольку только там можно было услышать хорошую вокальную музыку»²⁰.

Флорентийцы эпохи Данте на протяжении всего года развлекаются светской музыкой, звучащей на частных или общественных праздниках, просто в ве­селых компаниях молодежи. Музыке, танцам и пе­нию учили в семьях пополанов и знати, учили как мальчиков, так и девочек. Что касается детей про­стых горожан, то, чтобы петь и танцевать, им учить­ся было не нужно. Боккаччо рассказывает о некоей Бельколоре, жене простого труженика, которая уме-

261

 

ла лучше любого «играть на чембало, петь «Вода бе­жит в огород...», водить хороводы и танцевать» (Дека­мерон, VIII, 2). «Декамерон» вообще наполнен танца­ми и песнями, в которых выражалась радость жизни флорентийцев: они не могли представить дружес­кую посиделку, не украшенную хоровой и инстру­ментальной музыкой, танцами. К песням и инстру­ментам, весьма разнообразным, мы еще вернемся. Они иллюстрируют хорошо известный факт, что Флоренция времен Данте создала все необходимые предпосылки, чтобы спустя несколько десятилетий стать родиной «нового искусства» (Ars Nova).

Возьмем наиболее популярные из народных танцев и песен, прежде всего ту, что так славно ис­полняла Монна Бельколоре: «Вода бежит в огород по канаве»²¹. Как пишет критик, это было что-то вроде детской игры²²: танец сопровождался неза­мысловатой песенкой. Солист запевал припев, и хор подхватывал:

Вода бежит в огород по канаве,

А в саду уж созрел виноград.

Когда доходили до слов:

Милая моя крепко любит меня,

Так отдайте ее за меня,

 

распорядитель игры выводил из хоровода одну де­вушку за другой и становился на место. Когда все де­вушки оказывались по левую руку от него, первая часть игры заканчивалась. Тогда меняли припев, на­зывая по имени юношу, который должен был встать между двух девушек по его собственному выбору — так и развлекались девушки и юноши из народа: рас­певая песни и танцуя, держась за руки, кружась в хо­роводе. Совсем иным был бальный танец, медлен­ный, размеренный, сдержанный, целомудренный, более приличествующий знати и богатым горожа­нам. Церковь не осуждала его — не то что народный танец, непринужденный, вакхический, чувственно-эротический: считалось, что, когда народ веселился, можно забыть на время о строгости нравов. Однако

262

 

богатые буржуа хорошо знали (о чем свидетельству­ет тот же «Декамерон») фривольные народные песни и танцы: весельчак Дионео хочет затянуть одну из та­ких песенок, несмотря на полусерьезные, полушут­ливые протесты со стороны молодых дам.

Во Флоренции, как и в других местах, любовь к пе­нию и танцам была столь велика, что, как только на­ступало теплое время года, пели и танцевали на лу­гах, окружавших город, особенно в Майский празд­ник, и на городских улицах. «Веселые компании» мо­лодых людей, празднично одетых, под водительст­вом избранных ими короля и королевы ходили по центральным кварталам города.

Во Флоренции народная музыка была одним из проявлений музыкальной жизни. Другая ее форма была представлена музыкой, которую мы назвали бы «литературной», поскольку она сопровождала стихи Данте, его современников и друзей.

Союз поэзии с музыкой ведет свое происхожде­ние, как известно, из Прованса²³. В Италии после Аль­бигойских войн начала XIII века нашли убежище не­сколько провансальских трубадуров. У них появи­лись ученики, из которых наибольшей известностью пользовался Сорделло Мантуанец, заслуживший по­хвалу Данте за то, что, «отказавшись от просторечно­го слога», сочинял «изысканнейшие стихи» («О на­родном красноречии», I, XV, 2). Данте поместил его в чистилище, его встреча с Вергилием — один из наи­более волнующих эпизодов поэмы (Чистилище, VI, 58 и след.). Сближение провансальцев с итальянца­ми породило поэзию и музыку, ставшие общим до­стоянием обеих культур. Сам Сорделло одинаково хорошо писал как на провансальском, так и итальян­ском языках. Именно в эти годы в Италии прижились провансальские музыкальные жанры: баллада или «танцевальная песня», любовный диалог (contrastт), сирвента и дискорда. Провансальское влияние было столь сильным, что затронуло религиозную поэзию, подчеркнув родство между хвалебным гимном и бал­ладой: «Строфе предшествует и следует за ней ре­френ, мелодия которого полностью или частично

263

 

используется для последней части строфы»²⁴. К сожа­лению, от итальянского музыкального творчества, развивавшегося под провансальским влиянием, сле­дов почти не осталось. Не потому ли, что утрачены рукописи? Не только. В Италии просто не существо­вало полифонической школы, сопоставимой с теми, что действовали, например, в Сен-Марсьяль или Нотр-Дам. «Музыкальная жизнь Италии, по крайней мере до расцвета «нового искусства» (ArsNova) в XIV веке, имела второстепенное значение, в том смысле, что она оставалась в рамках скромной локальной де­ятельности, основываясь на заимствованном репер­туаре»²⁵. Вместе с тем она породила чрезвычайно важный культурный феномен: итальянцы поначалу и не стремились быть оригинальными, усваивая юж­но- и северофранцузские влияния; взаимопроник­новение культур, облегчавшееся свободным переме­щением жонглеров и трубадуров, способствовало появлению своеобразного единого репертуара²⁶. Лишь позднее с возникновением школы «нового сла­достного стиля» (dolce stil nuvo), выдающимся пред­ставителем которой являлся Данте, в полной мере проявится оригинальность собственно тосканского, флорентийского творчества. И, несмотря на гор­дость и сознание собственной значимости, Данте счел своим долгом высказать признательность всем поэтам по ту сторону Альп, давшим образцы любов­ной поэзии, и в их числе Арнальду Даньелю, о кото­ром он говорит в «Чистилище» (XXVI, 115—148). В поэтическом отношении «новый сладостный стиль» ничуть не уступал провансальской поэзии, напро­тив, его достоинства были таковы, что ему могла со­ответствовать только музыка флорентийского «но­вого искусства», спустя некоторое время вступивше­го в пору расцвета. К великому сожалению, «новое искусство» во Флоренции времен Данте делало толь­ко свои первые шаги.

Ограничимся рассмотрением канцоны (песни), главного поэтического и музыкального жанра в эпо­ху Данте²⁷. Поэт разработал его теорию в трактатах «О народном красноречии» и «Пир», сочинил пре-

264

 

восходные канцоны, одну из которых исполняет персонаж «Чистилища», певец и композитор Каселла. Каселла обладал талантом, его пение трогательно:

«Любовь, в душе беседуя со мной», —

Запел он так отрадно, что отрада

И до сих пор звенит во мне струной.

Мой вождь, и я, и душ блаженных стадо

Так радостно ловили каждый звук,

Что лучшего, казалось, нам не надо.

Мы напряженно слушали...

(Чистилище, II, 112—118)

Эта канцона Данте, которую он снабдил длинным ученым комментарием, насыщена двойным и трой­ным смыслом; поэт включил ее в третью книгу трак­тата «Пир» и посвятил Беатриче, достоинства и кра­соту которой прославлял:

В ее явленье радость всех времен,

И в облике ее блаженство рая.

На очи и уста ее взирая,

Амор принес ей множество даров.

Наш скудный разум ею превзойден.

Так слабый взор луч солнца, поражая,

Слепит...

(Пир, III. Пер. И. H. Голенищева-Кутузова)

Впрочем, нас в данном случае интересуют не соб­ственно литературные достоинства или скрытый смысл канцоны, а ее музыкальное сопровождение и, более широко, проблема связи любовной поэзии и музыки во времена Данте.

Прежде всего, перед нами встает непростой во­прос: по мнению некоторых комментаторов, проци­тированная канцона Данте вовсе не была положена на музыку его другом композитором Каселлой — по той простой причине, что во времена Данте канцо­ны были предназначены для чтения, а не для испол­нения в качестве песен. Если предположить, что рас­сказ Данте правдив и Каселла пел ему его собствен­ную канцону, положив ее на музыку, то музыка «не только не могла добавить красоты к поэтическому

265

 

тексту, но и, вероятнее всего, утяжеляла его»²⁸. Выска­зывается даже мнение, что эта музыка, если она вооб­ще существовала, скорее всего представляла собой своего рода импровизированный речитатив, что объясняет практически полное отсутствие записей инструментальной музыки. Вместе с тем вполне ве­роятно, что этот вид музыкального аккомпанемента не являлся оригинальным произведением, он заим­ствовался из провансальской или французской, ино­гда из церковной музыки, под которую исполняли светские тексты (так называемый contrafactum). Мо­жет быть, стихи и музыка рождались одновременно, в зависимости от таланта автора. В любом случае, «эпоха Данте знаменовала собой конец изначальной идентичности двух этих искусств. В дальнейшем канцона отбрасывает свою музыкальную оболочку, чтобы стать чисто литературным произведением»²⁹. Но от чего отказалась канцона, то приобрел другой литературный жанр — баллада, структура которой сводилась к единственной строфе, а поэзия «приоб­ретала традиционный тон», из чего следует, что «сти­хи служили всего лишь поводом для пения»³⁰.

Впрочем, оставим эту сложную проблему, от ре­шения которой специалисты далеки. Поговорим об инструментах, хотя бы о наиболее известных, упо­минаемых в сочинениях Данте, таких, как арфа, волынка, цитра, гитара, рожок, жига, лира, лютня, труба. К ним можно добавить несколько смычковых: кротту, ребек и виолу. Мы не ставим перед собой це­ли написать историю музыки, ограничимся поэтому несколькими инструментами, менее всего знакомы­ми нашим современникам, не являющимся специа­листами по истории средневековой музыки. Скажем несколько слов о жиге (giga), которую Данте упо­минает в связи с арфой (Рай, XIV, 118). На этом инст­рументе, имевшем различное количество струн, играли с помощью смычка. Текст Данте дает основа­ние полагать, что жига могла служить и щипковым инструментом (этим объясняется ее сближение с ар­фой). Но была ли она таковым в действительности? Трудно сказать. Сколько имела струн — одну или не-

266

 

сколько? И это неясно. Как бы то ни было, жига изда­вала приятные, сладостно-нежные звуки, почему и появляется в той грандиозной, многозвучной сим­фонии, какой является «Рай». Несколько слов об ар­фе, которую Данте связывает с жигой. Арфе в Сред­ние века приписывали воистину чудесные свойства: она могла «изгонять злых духов, останавливать бег водных потоков и движение военных отрядов»³¹. Благородный, аристократический инструмент, арфа имела тогда в общем и целом известную нам форму, с той лишь разницей, что ее передняя часть была прямой, а не изогнутой. А вот лира, также встречаю­щаяся у Данте (Рай, XV, 4 и XXIII, 100), имела две раз­новидности — щипковую и смычковую. Данте имел в виду скорее всего первую. Что касается лютни, один раз упомянутой в «Божественной комедии» (Ад, XXX, 49), то примечательно следующее: именно Дан­те впервые в итальянской литературе называет этот инструмент; следовательно, он только начал входить в употребление (как известно, лютня происходит из Персии, в Европу была завезена арабами, которые и дали ей название). Были две разновидности лютни: длинная, от которой отказались еще в раннее Сред­невековье, и короткая, получившая распростране­ние в эпоху Данте. Не исключено, что поэт имел в виду некую промежуточную форму, ни длинную, ни короткую (различие в длине определялось длиной грифа). Была известна виола (как и лютня, признан­ная «благородным» инструментом). Упомянем cen­namella, представлявшую собой разновидность во­лынки с двумя самшитовыми трубами, одна из кото­рых издавала звуки, а другая служила для надувания. Использовались также рота — разновидность гита­ры; собственно гитара; флейта; самбука — струнный инструмент треугольной формы; ребек — смычко­вый инструмент, издававший пронзительные звуки; трубы различной длины (tube — более длинные и trombe — более короткие), гобои (oboe). В заверше­ние разговора напомним очаровательную сценку из «Декамерона», хотя и относящуюся к несколько бо­лее позднему времени, но, несомненно, отражаю-

267

 

щую нравы и обычаи времен Данте. Молодые герои «Декамерона», юноши и девушки, бежав от свирепст­вующей в городе чумы, устроились на большой красивой вилле среди живописных холмов. Ужин за­кончен. Слуги убирают столы, накрытые в одном из залов. Королева дня отдает распоряжение принести инструменты, и по ее приказу Дионео берет лютню, Фьяметта — виолу, дуэтом начинают играть танце­вальную мелодию. Дамы и кавалеры во главе с ко­ролевой образуют круг (carola) и медленно танцуют. После танца наступает черед песен, весьма прият­ных и веселых. И так они проводили все вечера, пока королева не отдавала распоряжения расходиться по комнатам.

О музыкальной жизни Флоренции того времени никто не рассказывает лучше Данте. Его теоретичес­кие знания в этой области огромны, судя по трак­татам «Пир» и «О народном красноречии». Он до­статочно хорошо знаком с музыкой трубадуров, вспоминает Бертрана де Борна (Ад, XXVIII, 118— 142), Арнаута Даньеля (Чистилище, XXVI, 115 и след.), Джираута де Борнеля (Чистилище, XXVI и «О народном красноречии»), Фолько Марсельского (Рай, IX и «О народном красноречии»), Тибо Наваррского («О народном красноречии»), Аймерике де Пегийяне («О народном красноречии»). Он хорошо знает духовную музыку, цитирует Asperges me («Ок­ропи меня») (Чистилище, XXXI, 98), Sperent in te («Да уповают на тебя») (Рай, XXV, 98), Summae Deus clementiae («Бог высшей милости») (Чистилище, XXV, 121), Beati pacifici («Блаженны миротворцы») (Чистилище, XVII, 68—69), In te, Domine, speravi («Ha тебя, Господи, уповаю») (Чистилище, XXX, 83) — и многие другие. Можно сказать, что музыка, в сочета­нии с танцем и без него, пронизывает всю «Божест­венную комедию». Ее присутствие, разумеется, не столь значительно в «Аду» (и тем не менее: III, 25; XIII, 111 и т.д.). Музыка становится существенным элементом структуры и общей атмосферы в «Чис­тилище» и «Рае». В «Чистилище» она обретает очис­тительную силу, способность волновать слушателей:

268

 

Данте выразительно показал силу музыки в эпизо­де, когда Каселла исполняет собственную канцону создателя «Божественной комедии» (Чистилище, II). И — тонкое наблюдение — «в земном рае все поют: Матильда, маленькие птички на вершинах деревьев, сам лес и двадцать четыре старца»³². Наконец, «Рай» — место, где царят радость, свет и песни, так что сами небеса в своем вращении издают божест­венную музыку сфер:

Когда круги, которых вечный ход

Стремишь, желанный, ты, мой дух призвали

Гармонией, чей строй тобой живет...

(Рай, I, 76-78)

Таким образом, как в творчестве, так и в жизни Данте музыка была постоянно связана с высокой по­эзией. В годы юности он чувствовал музыку, как ее чувствует человек: воспевал с приятелями молодых красоток и сочинял стихи, которые, став песнями, поют в веселых компаниях. Позже, в годы своей зре­лости, уже в иные времена, он откажется от легко­мысленной фривольности, но, сознавая себя добрым учеником святого Фомы Аквинского, сохранит жи­вую любовь к благороднейшему из свободных ис­кусств, единственно достойному прославлять невы­разимую радость Чистой Любви — не к женщине, как в годы молодости, а к Богу, перводвигателю мира, гармония которого достигает слуха тех, кто спосо­бен, невзирая на рев и ярость человеческих страстей, ощущать:

 

Любовь, что движет солнце и светила.

 (Рай, XXXIII, 145)

 

269

 

Оглавление          Наверх           Biblio Italia