А.Л.Доброхотов

Данте Алигьери

  - Москва: "Мысль", 1990. - 208 с.

Глава  IV.  ПРИТЯЖЕНИЕ НЕОБХОДИМОСТИ

Пушкин отнес «Божественную Коме­дию» к тем произведениям, сам замы­сел которых гениален. Это в высшей степени справедливо. Раннее творчество Данте не­сет на себе отпечаток поиска той формы, в ко­торой могло бы воплотиться его видение мира. В «Комедии» мы встречаем счастливое совпа­дение великого поэтического дара и «смело­сти изобретения», создавших грандиозную симво­лическую вселенную для осуществления художест­венной идеи. Если «Новая Жизнь» и «Пир» — это прозаический комментарий к поэзии, то «Ко­медия» — это поэзия, ставшая сама себе судь­ей, толкователем и ключом к раскрытию тайн. От аллегорий «Пира» Данте возвращается к цели сво­его юношеского произведения — воспеванию Беат­риче, и теперь это та самая Беатриче в алом платье, а не отвлеченный символ, но именно поэтому она окажется затем Небесной Мудростью. Разгадка конфликта между образами Беатриче и «сострада­тельной донны», которую дает «Комедия», т. е. раз­гадка связи мира индивидуумов и мира идей, по­зволила сплавить воедино, «снять» многие жан­ры средневековой литературы, рамки которых бы­ли тесны для намерений Данте.

К  какому   жанру  отнести   «Комедию»?   Это  пу­тешествие   в   потусторонний   мир,   данное   поэту   в

81

 

видении. Такой жанр был хорошо известен в Сред­ние века (см. 25). Но это и странствие в поисках идеала,   как   в   легендах  о   Граале,   и   мистическое описание совершенствования души на пути к богу, как  у  Бонавентуры.  Это  и  энциклопедия,  полная разнообразнейших сведений. Но еще и настоящий литургический   театр,   и,   разумеется,   куртуазный гимн  любви.  Все  это  вместе  и   еще  что-то   сверх этого,   что,   собственно,   и   составляет   особенность «Комедии». В  письме к Кан Гранде делла Скала (см.:  3, 384—394)  Данте обстоятельно  говорит  о своем   замысле,   о   целях   поэмы   и   ее   жанровых особенностях,  но  при  всей  бесценности этого до­кумента мы  видим,  что речь идет о формальных признаках   литературной   классификации,   которые Данте пытается применить к своему произведению, не затрагивая его тайн. Узнав из письма, что поэ­ма имеет  четвероякий смысл *, что цель ее прак­тическая — указать    людям   путь    к   спасению,    а жанр «комедийный», поскольку она начинается пе­чально,   а  кончается   счастливо,   мы   почти   ничего не узнаем, так как целей и смыслов у нее больше и  спрятаны  они глубже,  что обнаруживается  при первой же попытке понять поэму.

Необычность   замысла  «Комедии»   видна  уже  в том, что главным ее героем становится сам автор.

 

* По традиции в библейском тексте видели четыре уровня: буквальный, аллегорический, моральный и апаго­гический (возводящий к идеалу). Школярский стишок так объяснял их роль:

Littera gesta docet; quid credes allegoria;

Moralis, quid agas; quo tendas, anagogia (см.: 3, 528—529),

что значит примерно следующее: «О бывшем учит буква, о вере — аллегория, о действии — мораль, о цели — анагогия».

82

 

Кажется, прецедентов мировая литература не име­ла. Авторское «я» даже в античной лирике было лишь определенной стороной душевного мира, о которой решил поведать поэт; в других жанрах «я» — просто прием повествования или маска. «Исповедь» Августина — это именно исповедь, элемент литературной игры здесь минимален. В поэме Боэция «Об утешении философией» ге­рой— пассивный слушатель богини, лишенный индивидуальных черт. В «Божественной Комедии» центральный персонаж — не абстрактное «я», а Данте со всеми особенностями его личности и со­бытиями прошедшей жизни, причем в первых же песнях «Ада» мы узнаем, что и путешествие, и лица, с которыми встречаются странники, предо­пределены судьбой Данте и ничьей другой. В то же время «Комедия» представляет собой художест­венный вымысел, развивающийся по литературным законам. Такое необычное пересечение «поэзии и правды» позволяет Данте выбрать особую автор­скую позицию, с которой взору открывается мно­гое, что недоступно обычному наблюдению. Надо учесть, что соединение реальной личной судьбы и литературного сюжета стало возможным благодаря некоторому среднему звену — чувству избранниче­ства. Данте не считает себя обычным человеком: во-первых, он поэт, во-вторых, он пророк в том смысле, в каком ими были ветхозаветные поэты — обличители зла и провидцы; он, наконец, избран­ник, на которого возложена великая миссия. Какая именно — это и раскрывает поэма. По существу не так уж важно, взял ли он на себя эту миссию произвольно, опирался ли на какой-то визионер­ский опыт или на философские размышления. Пигмалионовский подвиг художника оправдывает в данном случае любой порядок причин и следст-

83

 

вий. Важнее другое: чувство избранничества дает возможность сопоставить личное и всеобщее, упо­добить свою судьбу уделу человечества, которое также избрано богом для высоких целей. Данте реализует эту возможность в полной мере и про­ходит свой путь по загробным мирам таким обра­зом, что в его странствии мы видим отражение исторического пути человечества в прошлом, на­стоящем и будущем.

В   своем   путешествии   Данте   задумал   показать жизнь и глубинный смысл сразу трех слоев бытия: в «Комедии» одновременно идет речь и о его лич­ной драме, и об истории общества, и об устройстве природы. Конечно, переживания и проблемы авто­ра  составляют  первый  план.  Мало  произведений знает средневековая литература, где так настойчи­во звучал бы голос автора, выносящего свои оцен­ки людям  и  событиям, где он так много говорил бы о себе, даже когда это на первый взгляд рас­сказ о других. Можно сказать, что Данте осущест­вляет опыт самоанализа, продумывая все события своей  жизни и  проясняя  ее смысл с каждым но­вым этапом пути в потустороннем мире. Реальная жизнь   Данте — это  цепь   разрушенных  надежд   и потерь.  Умирает  его  возлюбленная,  умирает  луч­ший друг, он теряет родину, затем единомышлен­ников,  у  него  на  глазах  уничтожается  цвет  хри­стианского рыцарства, умирает глубоко чтимый им монарх и рушатся надежды на, казалось бы, близ­кое  исполнение  мечты  об   империи.  В   поэме  все погибшее   воскресает,   все   потерпевшее   поражение торжествует;  властью поэта  наказываются злодеи и  награждаются  праведники.  Данте  осуществляет свой замысел — дать поучение современникам, пока­зать этические и философские ориентиры. Но было бы неправильно усматривать здесь только дерзкие

84

 

притязания на роль судьи. Автор—пилигрим, ко­торый совершает путешествие на небо, чтобы спа­сти себя от гибели, очиститься от грехов. Это путь покаяния и духовного возрождения. В 1300 г. за 15-дневную молитву в храмах Петра и Павла в Риме, как обещал папа, пилигриму отпускались грехи и он приравнивался к крестоносцу. Данте совершил в юбилейный год путешествие в Рим небесный, и столь же высоким был избранный им путь покаяния. Подобно тому как путь в Чисти­лище оказался проходящим через Ад, так и воз­вышение его личности стало возможным через уни­жение и смирение. В XXV песни «Рая» поэт выражает надежду, что его произведение смирит гнев, пресекший ему путь на родину. Вряд ли он хотел смягчить флорентийцев — этой интерпретации противоречит все его поведение. Скорее он видит в поэме искупительный акт, который снимет с него заклятие и вернет «потерянный рай»: родину, дет­ство, Беатриче. Это подтверждается и неожиданной фразой в середине странствия по Аду: «[Вер­гилий] ведет меня домой» («Ад» XV 54),— ска­занной, когда пространственно Данте как раз уда­лялся от дома. Эгоцентризм поэмы не гордыня, а самопознание, необходимое для покаяния. Един­ственное место в «Комедии», где звучит имя Дан­те, снабжено оговоркой, что имя «поневоле вписа­но» («Чистилище» XXX 63). Перед нами не испо­ведь Руссо с его самовлюбленностью и даже не исповедь Августина, написанная в назидание Дру­гим, а не себе. «Комедия» соединяет глубоко лич­ный акт самопреодоления и обращенный к чело­вечеству призыв. Три ее части суть три мира, в которых одновременно жил Данте: ад внешней жизни, чистилище внутренней борьбы и рай веры, не покидающей поэта. Авторское «я» с необходи-

85

 

мостью   погружается   в   глубины   личного   и   обна­руживает  там   нечто  жизненно  важное  для   всех. Но «общественное» в прямом смысле слова так­же  присутствует  в  поэме.  Такого  анализа совре­менности, как в «Божественной Комедии», мы не найдем  не только в средневековой, но и в антич­ной литературе  (если не считать собственно исто­рических сочинений). В «Комедии» дан подробный анализ  политической   ситуации   1300   г. — времени путешествия;   Данте   многократно   заглядывает   в прошлое  и   нередко — в   будущее.   Героями  поэмы оказываются современники: иногда известные толь­ко автору и его землякам, иногда — всем, но это обязательно «говорящие» персонажи, которые мо­гут чему-то научить или от чего-то предостеречь. Политическая   актуальность   дополняется  тем,   что Данте не теряет из виду горизонты мировой исто­рии и от этого напряженность призывов к совре­менникам только растет. Немаловажно, что «Коме­дия»  написана на языке народа, на «вольгаре»,  а не  на  латыни.  Это  вызвало  недовольство  ученых друзей поэта, но зато сделало его аудиторией весь грамотный итальянский народ.

Наконец,    третий    слой    «Божественной    Коме­дии» — изображение  сотворенного  мира,   энцикло­педия    натурфилософских    знаний    средневековья. Данте встраивает в повествование сведения о при­роде,  а то и  настоящие  лекции  на довольно  спе­циальные темы  (например, происхождение лунных пятен)—он   распределяет   проблемы  таким   обра­зом,   что   «Ад»   оказывается   рассказом   о   неорга­нической   природе:   в   его   мертвом   мире   коснеют массы  вещества и двигаются  вихри  стихий;   «Чи­стилище»  говорит  нам  о живой природе,  трактуя биологию,   психологию,   ботанику,   естественную   и общественную историю;  «Рай»  рассказывает о не-

86

 

бесной природе на языке астрономии и метафизи­ки. Весь этот калейдоскоп знаний разворачивается на фоне общего движения сюжета, которое подчи­няется законам трех миров и тем самым дает еще более наглядную картину вселенной, чем прямые сообщения, вложенные в уста персонажей. Но са­мое удивительное — то, что основные слои поэмы, о которых шла речь, находятся в таком органиче­ском единстве, в каком могут быть только части живого целого. Слово «органическое» здесь хочет­ся употребить едва ли не в буквальном смысле: текст поэмы можно представить ее плотью, собы­тия— душой, а смысл — духом, и все это живет, развивается, осуществляя видимую только автору цель.

«Божественная Комедия» принадлежит к тем редким произведениям искусства, в которых цель и средства ее достижения совпадают. Текст поэмы не только сообщает нам о некотором бытии, в про­странстве которого происходит ряд событий, но и сам является этим бытием и событием. Данте не­даром назвал поэму «священной» («Рай» XXV 1). Он был уверен, что ей суждено сыграть важную историческую роль и потому ее форма так же не­безразлична к содержанию, как, например, храм к совершающимся в нем действам. Поэтому столь важны и образный строй, и язык, и композиция. Данте иногда даже напоминает читателю, что его искусство растет по мере продвижении сюжета; и действительно, можно заметить, что более воз­вышенные предметы повествования требуют боль­шей гармонии формы и содержания. Особенность символического художественного метода (а мы знаем, что символизм-—это универсальный способ творчества в средневековой культуре) как раз и состоит в неразрывной связи явления и сущно-

87

 

сти.   Данте   создал   не   аллегорическое   произведе­ние,  в  котором  отдельно  существовали  бы  смысл и  иносказательные формы  его выражения,  а сим­волическое, образы которого не исчерпываются до конца   рациональным    толкованием,    но   при   этом прочно   привязаны   к   определенному   смысловому центру.   Художественная   «материя»   поэмы  стано­вится   в  таком  случае  самым   важным   ее  элемен­том. Упомянутое выше выделение четырех смыслов текста примечательно тем, что самым главным при­знавался буквальный смысл. Это может несколько озадачить:   ведь  символизм  средневекового  искус­ства дает много примеров крайнего отлета от исход­ного прямого смысла образа или слова. Но прин­цип, лежащий в основе такого предпочтения, очень прост   и   естествен.   Реальность,  какой   бы   она  ни была, причастна божьему творению, а все ее тол­кования  суть  домыслы   людей,   в   разной  степени отражающие божественные замыслы. Поэтому не­обходимо   опираться   на   действительность,   чтобы не терять  главный ориентир  для мышления  и  не подменять   его   фантазиями.   Правда,   такой  метод толкования  в  первую  очередь  относился  к  Писа­нию,  и  со  стороны  Данте  было  в  известной  сте­пени смелостью уподобить свою поэму священному тексту,  а  себя — пусть  в  минимальной  степени — творцу. Но поэт делает это с полным сознанием ответственности,     поскольку     искусство — «божий внук» («Ад» XI  105), оно вслед за природой вос­производит искусство и премудрость творца, а сле­довательно, на нем отсвет божественности.

Воплощая принцип единства формы и содержа­ния, Данте использует все доступные средневеко­вому поэту средства и, более того, расширяет поэти­ку до неизвестных средневековью горизонтов, про­кладывая пути новоевропейскому театру и роману.

88

 

Однако есть особенность его художественного ме­тода, относящаяся именно к «Божественной Ко­медии» и вытекающая из тех задач, которые Дан­те ставил перед художником. Таинственная связь слова и того, что этим словом обозначается, отра­жена в поэме единством формальной структуры и стихийного потока поэтического воображения. «Предметом науки о Данте станет, как я надеюсь, изучение соподчиненности порыва и текста» — так заканчивает О. Мандельштам свой «Разговор о Данте» (49, 152). «Божественная Комедия» вся построена на этом виртуозном сопряжении дионисийского и аполлоновского начал, составлявшем для ее автора высокую задачу поэта. Данте ска­зал, что на его поэме лежит благословение земли и неба («Рай» XXV 2). Пожалуй, эти слова можно отнести и к сосуществованию двух измерений — страстного «порыва» и просветляющего «текста», в своем союзе порождающих красоту. Естественно, что такое поэтическое самосознание должно предъ­являть особые требования к организации худо­жественного текста. Данте создает целую филосо­фию композиции, которая сама по себе заслуживает исследовательского внимания, тем более что дается она в скрытом виде, уже воплощенная в художест­венной вселенной, построенной великим мастером. Посмотрим на самые общие очертания этой вселен­ной. «Божественная Комедия» состоит из трех ча­стей (кантик) в соответствии с тремя этапами путе­шествия Данте: «Ад», «Чистилище», «Рай». Глав­ные метрические единицы в поэме — тройка и де­вятка, т. е. число Троицы и число Беатриче (три, умноженное на себя). В каждой кантике 33 песни, но «Ад» содержит 34 песни, оказываясь как бы неправильным элементом целого. Однако именно благодаря лишней песни «Ада» общее число пес-

89

 

ней равняется 100 и «Ад», таким образом, входит в гармонию целого, подобно тому как зло оказы­вается   необходимым   элементом  прекрасного  уни­версума. Все кантики кончаются словом «звезды»: звезда — это  и  символ  небесной цели,  и  астроло­гическое понятие, и постоянный ориентир в стран­ствии    Данте,    Стих    «Комедии» — силлабический одиннадцатисложник (эндекасиллаб). Данте счита­ет этот стих самым длинным из употребляемых в итальянской поэзии и предпочитает его из-за «по­бедоносного   прямого   превосходства   в   сплетении стихов» (3, 301). Строфы, которыми написана «Ко­медия»,— терцины. Схема рифмовки терцин тако­ва:   aba — bcb — cdc...   Последняя   терцина   песни замыкается   дополнительной   строкой — ..-У²У — ^z-Среднее число стихов песни в «правильных» кан­тиках   («Чистилище»   и   «Рай»)   равно   144  (144 тысячи — число    праведников    в    Апокалипсисе). Следовательно, образцовая песня строится по фор­муле:  144+1 стих. Терцины выбраны Данте в ка­честве строфы не только потому, что они символи­зируют тройку. «Мы не знаем более философичной строфики, чем цепь терцин»,— пишет А. А. Илю­шин (36, 157). Действительно, последовательность трехстиший напоминает гегелевские триады вовле­кающей  силой  своего  потока  и  возвращением от антитезиса   к   тезису   на  новом   этапе  развития. А. А. Илюшин сравнивает терцины с цепью рожде­ний: то, что в первой терцине было как бы эмбрио­ном  в  несущем  его организме,  в  следующей ста­новится телом, несущим в себе зародыш будущей терцины   (см.:   36,   156).   Можно   сравнить   также первую терцину  с  явлением,  скрывающим внутри себя  сущность, а вторую — с сущностью, ставшей явлением   и   содержащей   в   себе  новую   сущность, и т. д.

90

 

Приведенные примеры представляют собой лишь небольшую часть огромного каркаса — числовой структуры поэмы. Но есть еще и аналогичный кар­кас из ключевых образов, идей, символов и т. п. Особенность поэтики «Божественной Комедии» — наличие нескольких систем художественных кодов, каждый из которых может служить ключом к сю­жету поэмы в целом. Например, странствие героев «Комедии» имеет смысловое и географическое со­ответствие с паломничеством. Но его можно сопо­ставить и с движениями небесных тел, и с основ­ными этапами мировой истории. Очевидно и соот­ветствие определенных моментов биографии Дан­те и узловых событий сюжета. Но этого мало. Основная линия повествования сопровождается пунктирными линиями, развивающими темы, эле­менты которых на первый взгляд не собраны в самостоятельный сюжет, но в конечном счете со­ставляют вполне определенную целостность. Ус­ловно назовем такие линии инфрафабулами. В фи­лософском плане «Комедии» инфрафабулы несут на себе основную нагрузку, проводя читателя от простого явления к глубинной сущности. В поэ­ме мы встретим и такие теоретические инфрафа­булы, как развитие темы свободы воли или смыс­ла римской истории, и такие символические, как тема горы или храма, и даже в мелочах, например в цитировании иноязычных текстов, прослежива­ется обдуманная фабульная последовательность. Сложный узор, в который сплетаются все эти ли­нии, и составляет уникальную конструкцию «Бо­жественной Комедии».

Философская композиция поэмы вызывает есте­ственную ассоциацию с величественным зданием. Для Данте небезразлично, где стоит возведенная им постройка: он считает, что поэме суждено быть

91

 

созданной    в   это   время,   в   этом   месте   и   этим автором.  Весна   1300   г. — время   странствия,   опи­санного   в   «Комедии», — видимо,   расценивалась Данте как особая точка в мировой истории. В со­ответствии с расчетами Р. Бенини  (см. 66)  Данте делил   историю   на  две  части.  Первая — это  6500 лет от сотворения Адама до  1300 г.,  вторая — от 1300 г. до Страшного суда, также 6500 лет. В сум­ме— 13000 лет. 1300 год представляет собой центр истории,  а  центральное  событие года, Пасха,  как бы  концентрирует  в  себе  все   13000  лет  мировой истории. Данте счел себя призванным создать па­мятник этому событию своей поэмой. Дж. Рескин назвал Данте «центральным человеком мира», под­разумевая   его   гармоничность,   но   это   выражение имеет и прямой смысл, если принять схему Бени­ни. Год рождения Данте— 1265, место рождения — неподалеку  от  Рима,  которому,  как  верил  Данте, предназначено быть столицей мира. Иоахим Флорский   утверждал,   основываясь   на   своих   штудиях Апокалипсиса,   что  после   1260  г.   начнется  новая историческая   эра — эпоха   святого   духа.    «Коме­дия», как показали исследователи, пронизана иоахимитской символикой, и вряд ли ее автор не обра­тил внимание на то,  что он  родился  на  заре  но­вой эпохи. Таким образом, Данте чувствовал себя странником, находящимся на вершине горы, с ко­торой  открывается перспектива прошлого и  буду­щего.  Эта остановка на середине пути дана миру для   осознания   своей   цели,    для   того,   чтобы   не сбиться с верной дороги и собраться с силами,— так  мог  думать  Данте,  и   «Комедия»  дает  много­численные     подтверждения     этой     возможности. Вспомним,  что  значила весна   1300  г.  для  самого поэта.  Это последний спокойный период его жиз­ни, который вот-вот будет прерван политическими

92

 

бурями. В этот переломный момент Данте, подоб­но герою древнеиндийского эпоса Арджуне, за­стывшему с натянутым луком, как бы останавлива­ется в сомнении и получает разрешение своих вопросов в видении. Характерно, что глубоко лич­ное и всемирно-общезначимое сливаются не в дея­тельности политического или религиозного вождя, а в творчестве поэта. Вдохновение — «высокий ге­ний», к которому он не раз обращается в поэме за помощью, уподобляет его пророку; но если про­роки получают дар слова вследствие своего при­звания, то великого итальянца именно поэтический дар делает достойным его миссии. В этом можно увидеть черты Ренессанса, но с принципиальной оговоркой: Данте в отличие от Петрарки не видит конфликта между религией и поэзией — его совесть художника чиста.

Итак, нам предстоит проделать вместе с Данте и его проводниками путешествие в потусторонний мир. Две вводные песни «Ада» сразу очерчивают контуры мира, где будет развиваться действие, и обозначают ось движения героев. Первая терцина «Комедии» дает нам описание тупика, в котором оказался герой: середина жизни — утраченный путь — дремучий лес. «Полжизни» — это не толь­ко 35 лет (возраст, принимаемый Данте за естест­венную середину*), но и переломный момент пути, когда нужно сверить направление с идеальной целью, и, как уже отмечалось, аналог середины мировой истории. И Данте, и мир в целом сбились

 

* Данте не дожил до 70 лет, «совершенного» возраст; (см.: «Пир» IV 23—24), но по любопытному совпадении 35 лет — действительно середина его жизни, разделенной по принципу «золотого сечения», о котором Данте, видимо знал.

93

 

с верного пути. Лес — это хаос политической жиз­ни Италии, это запутавшийся в грехах мир, это душа Данте. Мотив, объединяющий все значения символа,— бессознательное состояние. Ночь и лес — это погруженность в глубокий, полный кош­маров сон, от которого через пробуждение в Чисти­лище герой придет к сияющей ясности Рая. По­пытки выйти из леса начинаются с первыми при­знаками рассвета. Солнце, названное у Данте «пу­теводной планетой»,—очень насыщенный символ поэмы (см. 78). Здесь его появление говорит о невозможности найти спасение без поданной свы­ше помощи, но пока это — свет природный, и его силы оказывается недостаточно. Герой пытается выбраться из лесного хаоса, карабкаясь по склону горы, перед которой он очутился. Путь ему пре­граждают три зверя: пантера с узорчатой перели­вающейся шкурой (символ привлекательности иллюзорных земных радостей), лев (символ наси­лия) и волчица, оказавшаяся самым страшным чу­довищем. Она окончательно оттесняет Данте в мрачную долину. Волчица — символ алчности и себялюбия. Именно этот порок Данте считает главной бедой своей эпохи. Комментаторы толку­ют встречу с тремя зверьми еще и так: пантера — плутократия городов-коммун, лев — тирания, вол­чица — римская церковь, изменившая своему при­званию ради корысти. Здесь есть еще один важ­ный смысл: волчица — это «блудница» Апокалип­сиса (Откр. 17—18), которая отождествлялась там с «великим городом». Истинной церкви, невидимо­му граду божию, Данте резко противопоставляет обмирщенную, политиканствующую, корыстолюби­вую церковь как земную организацию, «христовой невесте» — алчную «блудницу». Позже мы увидим, что три зверя как бы распространяют свое влия-

94

 

ние на три области Ада: пантера -. на круги наслаждения, лев — на среднюю часть, где наказывается насилие, а волчица — на адское дно, где карается эгоизм изменивших своему моральному долгу.

В середине песни происходит встреча Данте с Вергилием — встреча христианства и античности, если говорить об аллегорическом смысле, опора ду­ши на земной разум, если говорить о моральном. Это также восхождение с помощью науки и поэзии к миру высших истин. Трем смыслам соответству­ют три наиболее частых обращения Данте к Вер­гилию: «отец», «мастер» («учитель»), «вождь». Для Данте уже не существует проблемы, волновав­шей раннехристианских мыслителей: как относить­ся к античному наследию?

Для него, как и для всей (особенно южноевро­пейской) культуры зрелого средневековья, греко-римская цивилизация —это родина, почва, плоть, которая воскресла благодаря вошедшей в нее душе Нового завета. Неудивительно, что символом этой связи стал в поэме Вергилий. Средневековые книж­ники, опираясь на фольклорную традицию, созда­ют настоящий культ Вергилия. Он становится ча­родеем и прорицателем, не говоря уже об ореоле поэта, предчувствовавшего наступление христиан­ской веры (так толковали стихи IV эклоги Верги­лия о «деве» и «младенце»). У Данте свое, особое отношение к Вергилию — как к своему предшест­веннику, идейному и поэтическому. Вергилий со­здает эпос, в котором воспевает высокое призвание Римской империи, он становится национальным поэтом, другом и советчиком цезаря. Об этой роли мечтал и Данте. Кроме того, Вергилий отправляет своего Энея, в середине поэмы и в середине стран­ствия, в загробный мир, дабы тот набрался муд-

95

 

рости и мужества. Как «знающий путь» (IX 30) * Вергилий становится проводником Данте в загроб­ном мире. В ответ на просьбу о помощи он обра­щается к Данте с речью, в которой звучит первое из многочисленных предсказаний будущего в «Ко­медии»   и  призыв   последовать  за  проводником   в царство   мертвых.   Данте,   узнав   Вергилия,   с   ра­достью вверяется ему,  и с этого момента начина­ется   их   путь,   занявший   большую   часть   поэмы. Видимо,   не   случайно   Вергилий   говорит   о   своем рождении  в  70-м  стихе   (70  г.  до  н.  э. — год  его рождения),  и  речь  его  занимает  51   строку песни (он прожил 51  год): как и во всех подобных слу­чаях, числовая конструкция показывает, какое зна­чение Данте придавал этому фрагменту. Вергилий пророчествует   о  бедах,   которые  принесет   людям волчица,   о   том,   что   ее   победит   «славный   Пес», который  будет   верным  щитом  Италии  и   заточит хищницу в Ад, откуда ее выманила зависть.

Во II песни Вергилий сообщает Данте, дрогнув­шему перед трудностями предстоящего пути, о при­чинах своего появления. «Три благословенные же­ны» с высот Рая обратили на Данте спасительное внимание. Песнь подробно описывает порядок со­бытий: Мария склоняет к милости Христа (име­на их не упоминаются в этой кантике, на которую бросает тень ее страшный предмет), затем обра­щается к Лючии с просьбой послать Данте по­мощника, Лючия передает поручение Беатриче, и та спускается в Ад к Вергилию, чтобы доверить ему миссию проводника. Здесь мы впервые встреча­емся с Лючией. Эта сиракузская мученица IV в.

 

* Ссылки на кантику «Ад» в настоящей главе даются без ее названия — указывается только песнь и стих. По такому же принципу цитируются кантики «Чистилище» (в гл. V) и «Рай» (в гл. VI).

96

 

была особенно любима Данте, к ней он обращался с просьбой вылечить больные глаза, чтил ее как подательницу света и, возможно, как отличаемую тамплиерами святую (они ценили ее слова о том, что благочестивые люди суть храм святого духа). Исследователи предполагают, что Лючия символи­зирует первую стадию очищения и просветления души и тела духовностью. Для читателя «Новой Жизни» необычна и встреча с Беатриче, поскольку и ее место в небесной иерархии (точно не указан­ное, но во всяком случае почетное: она сидит ря­дом с библейской Рахилью), и ее эпитеты говорят о том, что перед нами не дочь Фолько Портинари или не только она. Беатриче — единственная, кем смертные в подлунном мире возвышаются над дру­гими творениями (II 76—78), она также — истин­ная хвала богу (II 102). Другими словами, она — рациональное богословие, схоластика. Как ни стран­но современному читателю отождествление люби­мой девушки со схоластикой, с этим надо сми­риться, чтобы понять некоторые важные идеи «Бо­жественной Комедии».

Окрыленный небесным покровительством, Данте следует за Вергилием. Прежде чем переступить с ними порог Ада, сориентируемся во времени. Проблемам хронологии путешествия посвящена об­ширная литература, поскольку время играет в поэ­ме далеко не формальную роль. Большинство ком­ментаторов полагают, что Данте начинает восхож­дение на гору утром Страстной пятницы 1300 г. Есть и другие мнения. Например, Р. Бенини пред­лагает отнести начало выхода из леса к утру Стра­стного вторника, так что встреча с Беатриче в Земном Раю происходит в пасхальное воскресенье (см. 66). Первый вариант лучше объясняет начало путешествия, второй — его завершение. В нашей

97

 

литературе есть интересное исследование М. Л. Ан­дреева   (см.  7),  расчеты  которого  мы   и  примем. Из них следует, что Данте начинает попытки вос­хождения в 6 утра Страстной пятницы, небеса при­ходят  ему  на  помощь  в  полдень,  а  спуск  в  Ад начинается   в   6   часов  вечера.   Мы   уже  знаем  об особом    положении    1300   г.   в    мировой   истории. Столь   же   примечательно   и   время   начала   стран­ствия.   В   это   время  был   сотворен,  по  преданию, мир.  Солнце  находилось  тогда  в  созвездии  Овна (символ жертвы), как и в момент начала Дантова странствия:  действие звезд в  это время  особенно благоприятно.  В   это   же  время   произошло  боговоплощение:   13 дней отделяют  Страстную пятни­цу (8 апреля) от Благовещенья (25 марта). И это же — время событий, связанных с распятием Хри­ста.  Данте полагал,  что  Христос умер  в  полдень пятницы и, следовательно, помощь от Марии при­ходит к  нему  именно в  этот  особый  час.  «Таким образом,   в   этот   временной   ряд   вписываются   те события священной истории, в которых с наиболь­шей  полнотой  осуществилось   единство   земного   и небесного,   исторического  и  вечного,  человеческого и    божественного,— творение,    воплощение,  искуп­ление»  (7, 161). Данте своим путешествием повто­ряет   последовательность   древних    событий — ни­схождение в смерть и восхождение в возрожденную жизнь  и  этим  спасает  себя  и  указывает  путь че­ловечеству.   Сначала   он   наивно   считает,   что   вы­берется из леса усилием воли, но Вергилий пред­лагает ему другой путь, очень далекий, но единст­венно возможный для спасения: чтобы подняться, надо   сначала   спуститься.  Осознав  свою  миссию, Данте уже не боится сравнения с предшественни­ками — Энеем  и  апостолом Павлом, согласно пре­данию при жизни побывавшими  в  загробном  ми-

98

 

ре, с основателем Рима и первым христианским проповедником. Он понимает, что это историческое время принадлежит ему. Мы видим, что «Коме­дия» оказалась на сложном перекрестке времен, который еще больше усложняется, если учесть внутреннее время поэмы: герой получает предска­зания будущего, оценивает современные ему со­бытия, но все это еще и воспоминания Данте-авто­ра о прошедшем. Совпадение природной силы (звёзды), силы благодати (Беатриче) и силы пра­ва (римлянин Вергилий), соединившихся в судь­бе Данте, помогает ему пройти весь трудный путь. Первое, с чем встретился Данте на пороге Ада,— надпись, повергшая поэта в ужас.

Я увожу к отверженным селеньям,

Я увожу сквозь вековечный стон,

Я увожу к погибшим поколеньям.

Был правдою  мой  зодчий вдохновлен:

Я Высшей силой, Полнотой всезнанья

И Первою любовью сотворен.

Древней меня лишь вечные созданья,

И с вечностью пребуду наравне.

Входящие, оставьте упованья  (III   1—9).

 

Ад — это торжество справедливости. Но боже­ственная и человеческая справедливость не одно и то же. Ветхий и Новый завет говорят об исклю­чительном праве бога вершить возмездие, и, когда Данте берется судить грешников, его нередко охва­тывает жалость. Недаром он предчувствовал борь­бу не только с трудностями пути, но и с состра­данием (II 5). В конце адского пути странник на­чинает понимать, почему преисподняя создана не только «высшей силой» (бог-отец) и «всезнанием» (бог-сын), но и «Первой любовью» (святой дух). «Ад» рассказывает о тайнах любви не меньше, чем «Чистилище» и «Рай». Со временем Данте постигает адскую диалектику любви и ненависти,

99

 

познает резкую границу между добром и злом, подобную контрасту света и тьмы, и тем самым готовит себя к восприятию райских истин.

Данте был не первым христианским художником, давшим  картины  ада.  Как  показано  в  исследова­нии А. Я. Гуревича, средневековье имело разрабо­танный жанр загробных видений, многие образцы которого отнюдь не были беспомощными, наивны­ми   фантазиями;   эти   видения — вполне   самостоя­тельный   «специфический  феномен   средневекового миросозерцания»   (25,   185).   И   все   же   наиболее яркие образцы  жанра связаны  с фольклором, ка­ноническое богословие дает очень скупые сведения о   принципах  устройства  адского  мира.  В   «Коме­дии» мы встречаем не только картины, но и фило­софию   потусторонней   реальности.   Единство   этих аспектов — отличительная  особенность  «Комедии». Казалось бы, христианская культура должна была живописать посмертное воздаяние охотнее и ярче, нежели античная: ведь загробный мир христианст­ва   гораздо   теснее   связан   с   земным   миром,   чем Аид; оба мира включены в одну историю с одной конечной   целью.   Но   раннехристианское  сознание избегает художественной детализации, чрезмерной наглядности  потустороннего,   подчеркивая   то,   что апостол Павел назвал «гадательностью» наших зна­ний.   Пластический   образ   имеет   слишком   много «внешнего» и в этом отношении подозрительно на­поминает «кумир». Писание, говоря об адских му­ках, обходится почти без образов, обозначая субъ­ективные   состояния.   Позднее   средневековье,   на­против, богато образностью  (теоретическая мисти­ка   XII—XIV   вв.   хорошо   знает   разницу   между «внешним»  и  «внутренним»,  но  знание это эзотерично). Данте и здесь занимает позицию гармонич­ного   равновесия:   ни   образ,   ни   переживание,   ни

100

 

идея не существуют в поэме изолированно. Их собственная неполноценность преодолевается не­прерывной взаимной связью.

Переступим порог Ада. Данте выразительно обозначил эту границу: после вечерней тишины и покоя странники попали в беззвездный мрак, из которого на них нахлынула волна многоголосого стона. Это души «ничтожных», которые нельзя на­звать ни живыми, ни мертвыми. Их гонит вихрь, они не могут попасть в Ад и не могут вернуться на землю: и осуждение и милость отвернулись от них. Уводя поэта, Вергилий бросает полную пре­зрения фразу: «Взгляни — и мимо». Так сурово Данте отнесся к душам людей, ничем не проявив­ших себя в земной жизни. В эту же толпу он по­местил ангелов, которые не принимали участия в борьбе Люцифера и бога. Кажется, после Апока­липсиса (Откр. 3, 16) не встречалось столь рез­кого осуждения морального нейтралитета в отно­шении добра и зла, как в «Комедии».

Переправившись через первую адскую реку, Ахеронт, с помощью Харона, первого из стражей под­земного царства, герои попадают из преддверия в собственно Ад. Переходя этот рубеж, Данте те­ряет сознание. (В Аду, во владениях смерти, со­знание странника подвергается многим опасностям и даже иногда прерывается, как бы переходя на миг границу жизни.) Данте не может освободиться от естественных, но мешающих здесь его нравст­венной свободе чувств — жалости и страха. В ниж­них кругах Данте меньше подвержен этим аффек­там; он внял Вергилию и усвоил наставления Беат­риче, прозвучавшие еще в начале поэмы:

Бояться должно лишь того, в чем вред

Для  ближнего таится сокровенный;

Иного, что страшило бы, и нет  (II  88—90).

101

 

Вергилий пока не раскрывает Данте устройство Ада, в поэме каждый новый уровень знания по­является в строго определенном для него месте. Поэтому Данте не без удивления обнаруживает в Аду область, не являющую картин страданий. Не плач, а вздохи, порожденные «скорбью без боли», носятся в воздухе. Это — первый круг Ада, Лимб (от лат. Limbus — «кромка», «кайма»), в котором томятся души не грешников, а людей, не знавших крещенья, т. е. младенцев и праведных нехристиан. От Вергилия Данте узнает, что Христос, сошед­ший в Ад после смерти, вывел из Лимба ветхоза­ветных праведников. (Значит, надежда вопреки надписи адских ворот может теплиться и у других обитателей Лимба?) Странники встречают здесь великих поэтов языческой древности, вместе с Вер­гилием они образуют пятерку гениев, «славнейшую из школ»: Гомер, Гораций, Овидий, Лукан. Данте не чувствует себя чужим в этом созвездии, пред­видя титул «тосканского Гомера», которым награ­дит его несколько веков спустя Дж. Вико. Великие певцы приводят Данте к высокому замку, окру­женному ручьем и семью стенами, свет которого издалека заметили Данте и Вергилий. Миновав семь ворот («семь свободных искусств», состав­лявших основу средневекового высшего образова­ния), они попадают в избранное общество древних героев и мудрецов, которые лишены света божьей истины, но обретаются в покое на зеленеющих холмах этого утопического града. Интересны лица, встретившиеся там Данте. Среди героев появляют­ся Цезарь, которого не удивительно было бы встре­тить и в более низких кругах, и даже Саладин, египетский султан, грозный противник крестонос­цев. Монархическое величие первого и рыцарское благородство второго сделали их достойными Лим-

102

 

ба. Здесь же Данте встречает целый сойм древ­них мудрецов: в центре Аристотель, рядом Сократ и Платон, далее Демокрит, Диоген-киник, Фалес, Анаксагор, Зенон (элеат или стоик), Эмпедокл, Гераклит, медик Диоскорид, Сенека, Орфей и Лин (их считали поэтами-теологами древности), Цице­рон, геометр Евклид, Птолемей, Гиппократ, Гален, Авиценна, Аверроэс. Порядок перечисления, как всегда у Данте, небезразличен, но в отличие от детально организованных групп, которые встре­чаются нам позже, эта более хаотична. Привлекает внимание принцип, который станет ведущим в архи­тектонике других кантик: Данте сближает проти­воположности. Рядом с творцами учения об идеях оказывается Демокрит, и Данте подчеркивает, что это мыслитель, «полагавший мир случайным» (именно эта, не очень точная формула делала Де­мокрита оппонентом Платона в глазах средневе­ковых философов).

В следующих кругах Данте встречает души, грех которых состоял в нарушении естественной меры. Таковы сладострастники второго круга, чревоугод­ники третьего, скупцы и расточители четвертого, гневливые и унылые пятого. Жертвы чувственной любви увлечены безжалостным вихрем, обжоры вязнут в нечистотах, моты и скопидомы, как их не без юмора изображает автор, идут стенка на стен­ку с воплями «Чего копить?!» и «Чего швырять?!», свирепые драчуны вцепились друг в друга, барах­таясь в болоте Стикса, а вялые и унылые погру­жены в ил болотного дна. Нарушенная середина уравнивает в грехе обе крайности: скупцы ничем не лучше расточителей, и те и другие далеки от разумного употребления имущества, которое пред­полагает и бережливость, и щедрость. (Данте осо­бенно ценил щедрость не только потому, что за-

103

 

висел от меценатов, но и потому, что видел в ней уходящую ценность рыцарской эпохи.) Сравнив души этого уровня Ада со спасенными душами Рая, мы можем предположить, что Данте видел еще более глубокую причину греха, чем нарушен­ная мера. Это обусловленное первородным грехом смешение целей и средств Августин в свое время выразил как извращенное отношение людей к uti и frui («пользоваться» и «наслаждаться»): люди наслаждаются тем, чем надо пользоваться, и поль­зуются тем, чем надо наслаждаться.

В верхних кругах Ада Данте еще не потерял сострадания к погибшим, рассказ Франчески даже лишает его сознания. Вопрос к Вергилию об уча­сти страдальцев после Страшного суда окрашен сочувствием. Данте узнает, что после воссоедине­ния душ и тел наступит более полноценное бы­тие и, значит, более тяжелые страдания, ибо, чем совершенней природа существа, тем сильней пере­живаются его состояния (VI 106—111). Еще один рассказ Вергилия знакомит нас, как ни странно, не с демоном, а с богиней. «Что есть Фортуна?» — спрашивает Данте, увидев обманутых судьбой соб­ственников четвертого круга. И мы узнаем, что бог, распределяя власть ангелов над светом не­бесных сфер, дал Фортуне сферу мирского блеска. Эта блаженная и светлая богиня крутит свой шар, не позволяя никому слишком долго владеть уда­чей. Фортуну, говорит Вергилий, нужно хвалить, а не клясть. Очевидно, он имеет в виду губитель­ную возможность торжества «пустого счастья», пол­ного подчинения одних другим, если бы «счасть­ем» стали распоряжаться люди (VII 73—98).

Переход к шестому кругу — важный момент в странствии Данте. Путники оказываются перед сте­нами города Дита (от латинского имени Аида), за ог-

104

 

радой которого расположена нижняя часть Ада. Здесь не действуют магические слова, которыми Вергилий подчинял себе демонов. Черти отказы­ваются пропускать Вергилия, и он на некоторое время теряет уверенность. Колебания учителя по­вергают Данте в ужас больше, чем угрозы чертей и нападение трех Фурий. Примечателен следующий эпизод: появляется Медуза, и Вергилий, чтобы уберечь Данте от превращающего в камень взгля­да, закрывает ему глаза руками. Данте сам ука­зывает на скрытый смысл этих строк, но не рас­шифровывает его (IX 61—63). Возможно, поэт хочет сказать, что созерцание зла цепенит душу и лишает ее сил. Нельзя безнаказанно всматри­ваться в ужас и безобразие, разум (чей символ — Вергилий) должен вовремя остановить гипнотизи­рующее воздействие. Зная беды современного искусства, мы легче поймем Данте, чем его совре­менники.

Наконец приходит помощь, с неба кругами спу­скается ангел, он тростью отворяет ворота Дита. Почему кругами? Дж. Андерсон полагает, что клас­сификация типов движения заимствована Данте у автора «Ареопагитик» (см.: 62, 282—283). Дей­ствительно, в трактате «О божественных именах» (704—705а) мы встречаем следующее различение: ангелы движутся кругообразно, когда соединяются с сиянием бога, прямолинейно — когда осуществля­ют себя в низшем мире, спиралеобразно — когда, помышляя о низших существах, остаются само­тождественными, вращаясь вокруг красоты и блага как причины любого тождества. Движение же ду­ши кругообразно, когда она уходит в себя от внеш­него, собирая разумные силы, спиралеобразно — когда восходит к богу через рассудочное мышле­ние и сложные действия, прямолинейно — когда

105

 

душа обращается к внешнему миру, восходя от сложного к простому созерцанию. Герой «Коме­дии» все время движется по спирали: по нисхо­дящей — в Аду, по восходяще-сужающейся — в Чистилище и восходяще-расширяющейся — в Раю. Этим указывается на духовный характер его дви­жения, включающего самотождественность и изме­нение. Вообще семантика направления движения очень важна у Данте, но многие ее детали остаются неразгаданными.

В шестом круге мучаются в раскаленных моги­лах еретики. В первую очередь Данте говорит об «эпикурейцах», не веривших в бессмертие души. Эпикуреизм был в XIII в. интеллектуальной мо­дой, хотя, судя по всему, знания о действительном содержании этого утонченного эллинистического учения были не слишком обширны. «Эпикурейцем» считался Фридрих II, были «эпикурейцы» и во флорентийском кружке Гвидо Кавальканти. Данте осуждает это заблуждение, но для него оно все же — заблуждение, а не злодейство, поэтому и ере­тики, и даже богохульники оказываются не на са­мом дне Ада (как святотатцы античного Тартара). В этом зле есть все же крупица Добра — стремле­ние к истине. Главный персонаж шестого круга, знаменитый вождь гибеллинов Фарината, спасший когда-то Флоренцию от разрушения, изображен Данте с немалой долей уважения. Этот эпизод, привлекавший внимание комментаторов своей ху­дожественной организацией (см., напр., 64), инте­ресен и для нас. Стоит отметить двойственность оценки Фаринаты. С одной стороны, это погибшая душа и политический враг, с другой — его индивидуальность и величественная гордость, происте­кающая от чувства достоинства, а не от сатанин­ского эгоизма, вызывают у поэта сдержанную поч-

106

 

тительность. Спокойное презрение, с которым Фа­рината относится к своей адской тюрьме (X 36, по словам О. Мандельштама, «стих-родоначальник всего европейского демонизма и байроничности» — 49, 118), подчеркнуто суетливостью порывов его соседа, Кавальканти-отца.

Беседуя с Фаринатой, Данте получает новые сведения об Аде. Услышав второе предсказание своего будущего (первое дал ему Чакко во втором круге), Данте удивляется тому, что в Аду известно будущее, но настоящее скрыто (однако именно оно вызывает жгучий интерес узников Ада, и они ча­сто расспрашивают Данте о земных делах). Вы­ясняется следующее: подобно дальнозорким, оби­татели Ада видят будущие события, но о насто­ящем могут узнавать только косвенно, из расспро­сов. Поэтому, когда «замкнется дверь времен гря­дущих», умрет все знание в грешных душах. Дан­те нарисовал весьма печальную картину: если на земле течение времени дает новое знание и новые надежды, а все, что уже есть, т. с. прошлое и настоящее, остается с людьми, то в Аду знание необратимо тает. С одной стороны, Ад — это по­стоянное настоящее, грешники как бы застыли в одном состоянии, в муке, выразившей смысл их преступления и ставшей итогом их прошлого, а бу­дущее для них — время наоборот, поскольку оно не раскрывает мир, а сворачивает его с каждой минутой. Но, с другой стороны, как раз настоя­щего-то у грешников и нет, им запрещено видеть то, что есть, другими словами, отрезана их связь с бытием. Отсюда понятны слова Вергилия:

...Ты увидишь, как томятся тени,

Свет разума утратив навсегда... (III 17—18).

Мы видим, что в Аду души немало знают и непло­хо рассуждают. Но дело в том, что «свет разума» —

107

 

это непрерывная смысловая связь всех творений бога, которая делает их причастными мировому разуму. Ее и лишены души, отсеченные грехом от мира. Такая оторванность Ада («слепого мира», по выражению Вергилия) от жизни целого состав­ляет одну из самых страшных его особенностей.

XI песнь «Ада» рассказывает о принципе устрой­ства преисподней. Странники уже прошли две тре­ти своего пути. Данте переполнен образами адских страданий, но впереди их ожидают самые глубокие недра Ада. И Вергилий считает, что время объ­яснить ученику, как устроено царство тьмы. Вся­кая злая воля стремится к неправде, несправедли­вости. Два главных орудия неправды — обман и насилие. Обман — это порок, свойственный лишь человеку, и потому он особенно ненавистен богу. Обманщикам определено место на самом дне Ада. Над ним расположен круг, где карается насилие. Он делится на три пояса. В первом поясе-—ви­новные в покушении на ближних и на их имущест­во, во втором наказывается насилие над собой и своим имуществом, в третьем — насилие, направ­ленное против бога и его достояния: природы и искусства. Вергилий поясняет и принцип устройст­ва низшего пояса Ада. Там люди наказываются за обман тех, кто им не доверялся, и за обман тех, кто им доверился. В первом случае нарушает­ся «естественная связь любви», во втором кроме нее еще и «союз доверья, высший и духовный», а это более тяжкий грех, и он казнится в низшей области Ада. Что касается более высоких кругов, то пребывающие там души божественным судом отделены от низшего зла, так как несдержан­ность—меньший грех (Данте подкрепляет свое суждение ссылкой на Аристотеля).

У современного читателя адская система возмез-

108

 

дия может вызвать недоумение. Богохульники на­казываются сравнительно мягко, убийцы далеко не самые последние на адских кругах: ниже рас­положены самоубийцы, еще ниже — фальшивомонетчики, тираноборец Брут оказывается в самом низу... Но эти казусы строго обоснованы дантовской философией преступления и наказания, сфор­мулированной в XI песни. Один общий принцип пронизывает все рассуждения: чем более материаль­ный характер носит грех, тем меньше за него на­казание; чем глубже вторгается преступление в духовные связи, тем страшнее кара. Невоздержан­ные души первых пяти кругов оставались, совер­шив дурные дела, в рамках естественного, при­родного закона. Они, собственно, не нарушали его, но лишь плохо истолковали зов природы. Круг шестой — преступление против бога, но оно еще остается в рамках естественного стремления к исти­не, а потому этот круг есть своего рода Лимб го­рода Дита, расположенный у самой стены и отде­ленный рекой Флегетоном от низших кругов. На­силие, наказуемое в седьмом круге, разрушает лишь внешние связи, созданные всемирным законом любви, и в соответствии с этим разделены три поя­са этого круга: грабеж и убийство суть действия внешней силы, они не приносят вреда душе жертв; расточительство и самоубийство — это уже след­ствие надлома в человеческом «я», что гораздо хуже; еще хуже покушение на бога и его досто­яние, ведь бог не только внешняя сила, но и серд­цевина человеческого «я». Однако бога нельзя сделать жертвой, если он не пожелает этого сам. Поэтому вред здесь причиняется в конечном счете глубинам души. Низшая область Ада, которая даже пространственно отдалена от верха огромным обрывом, заключает в себе обманщиков, на самом

109

 

же дне — предатели, нарушившие духовный союз доверия. Данте считает этот грех самым тяжким, потому что в основе такого союза лежит высший образец — отношения человека и бога, построен­ные на вере. Таким было и отношение бога к Ада­му и связь человечества с богом в Ветхом и Новом завете. Духовный союз — самая хрупкая и безза­щитная из всех возможных связей, но это и са­мый высокий тип связи, так как он основан на свободной воле, выборе и вере, на самых сущест­венных свойствах человека. В Евангелии утвержда­ется, что грех против святого духа не может быть прощен, и Данте, видимо, относит предательство именно к этому виду прегрешений.

Продолжая путешествие, Данте и Вергилий по­падают в седьмой круг Ада. Данте видит как бы следы большого землетрясения, и ему на миг при­ходит мысль, что это действие силы любви в ее эмпедокловском толковании, т. е. силы, превра­щающей космос в хаос. Но Вергилий в очередной раз опровергает языческую философию любви: на самом деле это следы сошествия в Ад Христа. Перед странниками первый пояс круга — река, за­полненная кипящей кровью. В нее погружены убий­цы, грабители, тираны и насильники. Зверская природа греха подчеркнута тем, что стражами по­яса оказываются кентавры, а стражем всего кру­га— Минотавр (все это существа смешанной при­роды). За рекой следует кольцо леса. Это второй пояс круга — лес самоубийц. Сюда Минос, адский судья, бросает душу как семя, и она прорастает деревом в этой ужасной чаще, где вместо соков в растениях течет кровь, а ветви их терзают гарпии. Тело, которое самоубийцы покинули по своему про­изволу, не будет им возвращено и после Страшного суда, оно повиснет на колючих кустах этого леса.

110

 

Третий пояс представляет собой пустыню, на рас­каленный песок которой падают сверху хлопья ог­ня. Богохульники лежат на песке лицом кверху; сидят люди, нарушившие законы труда (как част­ного случая искусства),— ростовщики; в беспре­рывном движении люди, извратившие природу,— содомиты. Для нас примечательны две встречи в седьмом круге. Богохульник Капаней (один из ге­роев фиванского цикла мифов) и в Аду продол­жает свои насмешки над небом. «Каким я жил, таким и в смерти буду!» — восклицает он (XIV 51). Иногда комментаторы видят в этом эпизоде ростки гуманизма, признаки ренессансного прекло­нения перед самостоятельностью человека. Но Дан­те устами Вергилия (XIV 63—66) дает другое тол­кование: гордыня Капанея сама по себе есть нака­зание. Томящиеся в своей нераскаянности, как в темнице, грешники, подобные Капанею, оказывают­ся собственными палачами. Среди содомитов Дан­те встречает и с глубокой почтительностью при­ветствует своего учителя Брунетто Латини, оста­вившего заметный след в средневековой литерату­ре стихотворной энциклопедией «Сокровище». От Латини Данте получает третье предсказание своей судьбы, говорящее о великом призвании поэта и осуждающее флорентийцев, недостойных своего ве­ликого соотечественника.

В седьмом круге происходит важный разговор между Данте и его проводником. Отвечая на вопрос об адских реках, Вергилий рассказывает ле­генду о Критском старце (XIV 94—114). На острове Крит есть гора Ида. Когда-то в пещере Иды мать Зевса прятала свое дитя от Сатурна. Теперь на вершине горы стоит статуя старца. Спиной она обращена к Дамиате, городу в дельте Нила, лицом — к Риму, «как к зерцалу». Голова

111

 

у старца золотая, грудь и руки серебряные, сере­дина тела медная, ноги железные, правая ступня, на которую он опирается,— глиняная. Тело рас­сечено от шеи, из раны струятся слезы, стекая в пещеру. Из этой пещеры и берут начало адские реки: Ахерон, Стикс и Флегетон. Четвертая река, Лета, течет с горы Чистилища. Сливаясь воедино, они образуют в центре Земли ледяное озеро Коцит. Что означает этот загадочный образ? Ком­ментаторы предлагают следующее толкование. Ста­рец символизирует собой «ветхое» человечество, как бы рассеченное грехом Адама. Образ старца возник из соединения рассказа Овидия о четырех эпохах человеческой истории и сновидения царя Навуходоносора (библейская Книга пророка Да­ниила). Четырехсоставное тело статуи означает смену веков в истории, причем голова («золотой век») осталась незатронутой раной греха (цель­ность разума). Статуя опирается на глиняную ступню (церковь), а не на железную (империя). Дамиата, к которой обращена спина статуи,— ме­сто двух важных сражений: в пятом крестовом по­ходе здесь была одержана победа, а в седьмом кре­стоносцы (в частности, тамплиеры) потерпели со­крушительное поражение. Кроме того, Дамиата бы­ла важным этапом на пути пилигримов: это сере­дина пути от Крита к Синаю. Старец смотрит на Рим, потому что спасение человечества — в вос­создании Римской империи.

Здесь мы встречаемся с философией истории, свернутой в один выразительный образ. Крит для Данте — символ працивилизации, и современные историки, пожалуй, согласились бы с ним, учиты­вая роль, которую сыграл Крит как посредник между древневосточной и древнегреческой культу­рой. Крит — остров Зевса, его родина. Это еще и

112

 

прошлое человечества с его «золотым пеком» бла­женства. Но Крит связан и с мифом об Энее. Здесь, по преданию, жили предки троянцев (род самого Энея по мужской линии восходил к Зевсу), здесь же собирался обосноваться Эней после бег­ства из Трои, но судьба повела его дальше, так что Крит оказался важным этапом на пути к Ри­му. Место рождения Энея — гора Ида Фригий­ская — недалеко от Трои. Обе горы, конечно, свя­зывались в мифологическом сознании, а для Дан­те эта связь имела также историческое значение — она обозначала два этапа развития общества. Третья гора, расположенная в конце пути Крит — Дамиата — это Синай, гора, на которой бог явился Моисею и дал ему закон. Четвертая гора — холмы Рима. Таким образом, путь Энея привел к созда­нию старой Римской империи, а путь пилигримов вычертил направление движения к будущему Риму. Видимо, в зерцале Рима старец надеется узреть свое спасение и исцеление от древней раны.

Чтобы попасть в восьмой круг, Данте и Верги­лию приходится преодолеть серьезное препятствие. Круг насилия заканчивается крутым обрывом, с которого в глубины Ада спадает поток Флегетона. Чтобы спуститься, герои проделывают странные манипуляции: Данте подает Вергилию свой пояс, а тот бросает его в бездну. Оттуда всплывает уди­вительное чудовище, «образ омерзительный обма­на» (XVII 7)— Герион, змей с лицом человека. Данте переосмыслил образ античной мифологии, сделав Гериона символом лжи и вероломства. Ли­цо его приветливо, а шкура, подобно восточному ковру, переливается пестрыми узорами. Неясно, почему его привлек пояс. Данте говорит, что он пытался в свое время обуздать им пантеру (тоже существо с пестрой шкурой). Возможно, это сим-

113

 

вол  аскезы,  или  же,  предполагают  комментаторы, пояс тамплиеров, имевший какой-то тайный смысл.

Герион переносит на своей спине Данте и Вер­гилия   в   бездну   последних   кругов   Ада.   Восьмой круг, где караются обманщики, не злоупотребляв­шие доверием, имеет сложное устройство. Это де­сять концентрических  рвов,  соединенных мостами. В них под присмотром бесов двигаются грешники. Данте называет это место выдуманным им самим сло­вом Malebolge, Злые Щели. Перед нами — повто­рение Ада  в  миниатюре,  на  горизонтальной  пло­скости. Десять щелей имеют некоторое соответст­вие с  основными  кругами  Ада.  Посредине — про­вал, ведущий в девятый круг.  Описание восьмого круга занимает двенадцать песней «Ада». Это са­мостоятельная эпопея, с пестрым миром историче­ских  и   современных  автору   персонажей,   с  тяже­лыми испытаниями — физическими и моральными, из которых поэт выходит закаленным как меч. Де­сять щелей повторяют общую логику адского воз­мездия:   первые рвы  заполнены душами, чей грех как-то связан с любовью, увлечением или хотя бы корыстью (в этих грехах есть что-то человеческое); в   следующих  все  отчетливей  проступает  отврати­тельная сущность обмана, и в последних ложь при­обретает  дьявольский,  внутренне  страшный,  а  не только внешне отталкивающий вид. В первой щели под бичами чертей идут два строя грешников: это сводники и соблазнители. Во второй щели — льсте­цы. Любители сладких слов при жизни, здесь они барахтаются   в   липких   нечистотах.   Третья   щель карает грех церковной коррупции, симонии:  греш­ники   вбиты   в   ямы   вниз   головой,   по   торчащим вверх пяткам пробегает огонь, каждый следующий грешник   заколачивает   предыдущего   еще   глубже в  землю.  В  одной  из  ям  ждут  Бонифация  VIII,

114

 

виновника многих бед Данте, а следующим будет Климент V, ненависть к которому проходит через всю поэму. В четвертой щели, проливая беззвучные слезы, медленно шествуют волшебники и прори­цатели. Они не могут смотреть вперед, так как голова их свернута назад. Данте охватывает один из последних порывов сострадания, но Вергилий останавливает его: «Здесь жив к добру тот, в ком оно мертво» (XX 28), Вергилий требует от Дан­те не очерствения, а страсти к добру, которая в Аду должна вывернуться наизнанку и стать не­навистью к злу, не теряя своей внутренней сущ­ности. Пятая щель наполнена кипящей смолой, в которой варятся взяточники. Здесь Данте вклю­чает в трагедию Ада небольшой фарс — перебран­ку и потасовку чертей, которая кончается пресле­дованием путников. Эта сцена имеет и аллегориче­ское значение: Данте в его первую эмигрантскую пору преследовало клеветническое обвинение в фи­нансовых злоупотреблениях. В иносказаниях фар­са поэт решительно отметает клевету. Преодолеть рубеж шестой щели оказалось так же сложно, как и попасть в шестой круг. Мосты, радиусами пере­секающие рвы, оказались разрушенными земле­трясением, которое произошло, когда Христос спустился в Ад. Вдобавок героев ввели в заблуж­дение черти, указав на несуществующие мосты. Данте во второй раз переживает сомнение в мо­гуществе Вергилия (земного разума). В шестой щели, где они прячутся от погони, им встречают­ся терпящие наказание лицемеры и фарисеи. На них позолоченные и разукрашенные снаружи свин­цовые одежды, которые давят их тяжелым гнетом. Поперек тропы, по которой они проходят, брошен фарисей Кайафа, когда-то призывавший к казни Христа, и вереница грешников проходит по нему.

115

 

Вергилий находит выход из щели, но силы Данте почти на исходе, и он не может карабкаться по склону гребня. Его любимый учитель произносит речь, вдохновляющую Данте:

Встань! Победи томленье, нет побед,

Запретных духу, если он не вянет,

Как эта плоть, которой он одет!  (XXIV 52—54).

Герои попадают в седьмую щель, где наказы­ваются воры: злодеев жалят змеи, после чего они сгорают и снова восстанавливаются из пепла. XXV песнь подробнейшим образом описывает взаимо­превращения человека и змеи, что кроме мораль­ного смысла (утрата человеческого облика) имеет, возможно, еще какое-то символическое значение. Восьмой ров скрывает в себе движущиеся огни, в пламени которых заключены лукавые советчики. Здесь происходит встреча Данте с Улиссом, на­казанным за хитрость с троянским конем. Данте, конечно, не может простить гибель священной для него Трои, но, с другой стороны, у него особое отношение к Улиссу, и это привлекало к эпизоду внимание многих комментаторов (см.: 26, 45—58. 53. 44, 25—36). В «Комедии» некоторые персона­жи оказываются своего рода двойниками Данте, которые реализуют возможности его духовного развития и как бы позволяют Данте взглянуть в зеркало самопознания. Таким зеркалом служит и Улисс. Он похож на Данте тем, что стремится вырваться из рамок обыденности, открыть новые миры.

Тот малый срок, пока еще не спят

Земные чувства, их остаток скудный

Отдайте постиженью  новизны...

Вы созданы не для животной доли,

Но к доблести и к знанью рождены...

(XXVI 114—120).

116

 

Так обращается Улисс к своим спутникам, кото­рых он увлек в плаванье за Геркулесовы Столбы. (Корабль Улисса попал в южное полушарие и по­гиб недалеко от горы Чистилища.) Роднит героев и то, что оба они на пути домой побывали в за­гробном мире. В то же время Улисс —- антипод Данте. Он движется по земной поверхности, по горизонтали, открывающей только чувственную но­визну, а Данте, уведенный с ложного пути Верги­лием, движется по вертикали, которая одновремен­но и мировая ось, и лестница духовного восхож­дения. Улисс влеком собственной авантюрной страстью, а Данте руководим авторитетом — Вер­гилием. Улиссом движет любопытство, а Данте — жажда истины. «Данте — паломник, а Улисс — пу­тешественник»,— подытоживает Ю. М. Лотман (44, 35). Улисс — герой наступающей эпохи Возрождения, и характерно, что этот образ и прив­лекает и отталкивает Данте.

Любопытен эпизод с еще одним обитателем вось­мой щели — Гвидо да Монтефельтро. Этот хитрый политик и полководец, раскаявшись, стал фран­цисканским монахом, но Бонифаций VIII, пообе­щав отпустить грех, получил у него злой совет, как уничтожить врагов. Когда св. Франциск со­бирался забрать умершего Гвидо в Рай, прилетел некий черный херувим, доказавший свои права на него с помощью умозаключения, основанного на недопустимости одновременно грешить и каяться. «А ты не думал, что я логик тоже?!» — воскли­цает черный херувим (XXVII 123). Данте под­черкнул этим эпизодом, что логика (переживав­шая расцвет в XIII—XIV вв.) — нейтральный инструмент, который может служить и богу, и дья­волу.

В девятой щели — сеятели раздоров и религиоз-

117

 

ных   расколов   (схизматики).   Их   тела   рассечены страшными  ранами. Среди них трубадур Бертрам де Борн, держащий свою отсеченную голову, слов­но фонарь, и Магомет, который во времена Данте считался раскольником, изменившим христианству. Десятая щель казнит фальсификаторов: поражены проказой и коростой поддельщики металла  (алхи­мики),   впадают   в   бешенство   поддельщики   себя (т. е. выдававшие себя за другого), страдают во­дянкой   поддельщики   денег   и   лихорадкой — под­дельщики слов (лжецы). Как всегда, Данте строго соблюдает принцип: чем больше в грехе духовно­сти, тем он страшнее. Металл всего лишь вещест­во, подделка личности гораздо хуже, однако еще хуже   подделка  денег,   ибо   это   идеальные   знаки, которые   определяют   перемещение   материальных объектов.  Хуже всего фальсификация слов, ложь как таковая,  потому  что  здесь  происходит извра­щение   связи   между   словом   и   смыслом   и   таким образом в мир проникает дьявольская сила. Меж­ду  словом  и  смыслом  всегда  должно  быть  нечто третье, что гарантирует их правильную связь. Это третье — человеческий    разум.   Лжецы  совершают предательство по отношению к слову, они не вы­полняют своей роли посредника. Но ведь слово — это   бог,   и   потому   грех  лжи — самый  тяжкий   в Злых Щелях.

Шествуя дальше, Данте и Вергилий различают вдалеке подобие башни. Это гиганты, стоящие в колодце, который ведет в самую нижнюю часть Ада. Зевс сбросил их в преисподнюю за то, что титаны покушались на его власть. Сотворив та­кую колоссальную силу, говорит Данте, и не наделив ее доброй волей, природа совершила ошиб­ку, но, раскаявшись, пресекла жизнь этого племе­ни и оставила лишь гигантских животных. Мысль

118

 

Данте об опасности соединения злой воли и силы, более того, об эволюционной бесперспективности такого синтеза, достойна внимания. Один из ги­гантов— Немврод, ответственный за трагедию Ва­вилонского столпотворения и смешения языков. Он произносит скрежещущую бессмысленную фразу, как бы демонстрирующую утрату священного дара речи в адских глубинах. Гигант Антей в ладони пе­реносит Данте и Вергилия на дно колодца, и они оказываются на льду озера Коцит. Это и есть де­вятый, последний круг Ада.

Коцит делится на четыре пояса, в центре же — сам владыка зла Люцифер. Здесь место тех, чей грех — обманутое доверие. В Каине предатели род­ных, в Антеноре — родины, в Толомее — друзей и гостей, в Джудекке—благодетелей. Они вмерзли в лед настолько глубоко, насколько тяжек был их грех. Знаменитый разговор Данте с Уголино и ряд других выразительных эпизодов рисуют картины духовной смерти, глубины которой столь ужасны, что физическая смерть становится при этом уже чем-то несущественным. Здесь встречаются души, чьи тела здравствуют на земле (в них вселился бес), а сами они пребывают в Аду. Цепенящий холод символизирует сущность сферы Коцита. Ес­ли в верхних кругах была утрачена лишь надежда, в средних — вера, то внизу потеряна любовь. Один из героев Ф. М. Достоевского говорит, что ад — это невозможность любить. Обитатели Коцита на­всегда отторгнуты от очеловечивающей силы люб­ви, которая ближайшим образом связывает душу с богом через ипостась святого духа. Здесь Данте показывает, что хорошо усвоил уроки Вергилия: он полон ненависти, колотит одного из грешников, обманывает другого. Последний эпизод (XXXIII 109—126) особенно примечателен: Данте, клянется,

119

 

что очистит ото льда глаза грешника, если тот рас­скажет ему о себе, но затем отказывается выпол­нить обещание. И это происходит в той части Ада, где несут кару за поруганное доверие. Но в перевернутом мире Ада (а он, как мы узнаем чуть позже, перевернут вверх дном и в буквальном, фи­зическом смысле), в мире зеркально измененных этических норм этот поступок — моральный подвиг. Данте не чужд идее непротивления злу насилием, этому можно найти подтверждения в «Чистилище» и в «Рае», однако в Аду справедливость и Первая любовь требуют адской логики, делающей зло доб­ром. Этот диалектический принцип проходит че­рез всю кантику. Мы встречаемся с ним уже вна­чале (III 124—125), где души сами торопятся в Ад, потому что их страх превратился в тягу к на­казанию, и далее во многих эпизодах, которые демонстрируют превращение противоположностей друг в друга, нередко приобретающее характер дурного круговорота.

Последняя песнь «Ада» описывает встречу с Люцифером. Данте издалека видит нечто, похожее на гигантскую ветряную мельницу. Оттуда дует пронизывающий холодный ветер. Вергилий подво­дит поэта к царю преисподней, по пояс вросшему в лед. «Я не был мертв, и жив я не был тоже»,— сообщает читателю Данте. Действительно, это осо­бая точка адского мира: пространство здесь сжато, время — даже адское — остановилось, движения тут нет, но и покоя также нет, поскольку крылья сатаны бьют с такой силой, что рождают вихрь; здесь исчез даже тот призрак жизни, который еще оставался в верхних кругах, но и смертью назвать это состояние было бы неточно, и мы понимаем, что Ад — это бессмертие. Вечное «сейчас», в ко­тором оцепенели обитатели Ада, доведено до пре-

120

 

дела   в   Коците,   где   освобождающая   сила   смерти не действенна.

О, если вежды он к Творцу возвел

И был так дивен, как теперь ужасен,

Он, истинно, первопричина зол!  (XXXIV  34—36).

Это первое восклицание Данте при виде дьявола. В «Чистилище» Люцифер именуется так: «...тот, кто создан благородней, чем все творенья....» (XII 25—26). По преданию, Люцифер — ближайший к богу серафим, порвавший духовную связь с богом, что привело к расколу небесных сил на два воин­ства, а затем к падению Люцифера. Грех его — это первопреступление, которое стало источником всех остальных злодеяний в истории. Заметим, что Лю­цифер борется не с богом: война идет между ра­тями Люцифера и архангела Михаила, она есть следствие более значительного, таинственного со­бытия. Нарушив связь, основанную на доверии, Люцифер из самого прекрасного творения превра­тился в самое ужасное. Видимо, первоначальная красота и запечатлена именем Люцифер—«светоносец». В Средние века главными темами при истолковании сущности Люцифера стали его гор­дыня и неправедная светоносность (ср. античный образ Прометея). Свет без тепла любви — вот ко­ренной изъян Люцифера.

Картина, открывшаяся Данте, такова. У Люци­фера три лица и шесть крыльев. Среднее лицо крас­ное, правое—бледно-желтое, левое — черное. В средней пасти торчит ногами наружу Иуда; дья­вол жует его и сдирает ему когтями кожу со спины. В правой пасти Кассий, в левой — Брут. Убийцы Цезаря и предатель Христа — самые большие грешники в Аду, ибо они предали земное и не­бесное величие. Картина довольно динамична: кон­вульсивно трепещут крылья, скрежещут зубы, сте-

121

 

кает кровавая слюна, глаза источают слезы, хо­лодный ветер превращает все это в лед, к тому же, как мы помним, сверху в Коцит впадают кровь и слезы адских рек (их источник — Критский ста­рец), а из южного полушария сюда течет ручеек Леты. Данте не жалеет поэтических средств, что­бы внушить нам ужас и отвращение. Его Люци­фер совсем не похож на сатану Мильтона, роман­тиков, Гёте. Данте остро ощущал красоту добра, и ему не надо было искать косвенных путей ее изображения — через ложную красоту зла, как это порой будут делать романтики. Легко заметить, что Люцифер сохранил следы своего былого ве­личия, но падение превратило их в страшную па­родию на небесный образец. Три лица соответст­вуют трем ликам бога, но вместо любви святого духа — кроваво-красное лицо ненависти, вместо си­лы Отца — бледно-желтое лицо бессилия, вместо всезнания Сына — черное лицо неведения. Если три креста Голгофы — это перекресток спасения и гибели, то три жертвы Люцифера — это абсолют­ный тупик непросветленных мучений.

Затрудненность движений, теснота, холод, тя­жесть, ужас, неощутимость границы между жизнью и смертью, мрак, лед, уродство дьявола — все это имеет у Данте и философский смысл. Люцифер несет кару в центре Земли, месте, «где гнет всех грузов отовсюду слился» (XXXIV 111), в этом источник его сковывающей силы. Здесь вещество потеряло духовный смысл и не подчиняется кос­мическому ритму движения, отражающему жизнь идеального мира. Здесь вечная ночь, потому что божественный свет не проникает в Ад. Здесь хо­лод и лед, т. е. отсутствие любви и мертвая пра­вильность кристаллов вместо асимметрии жизни (ср. мотив холода в «Докторе Фаустусе» Томаса

122

 

 Манна). Здесь утрачен дар речи (XXXIV 37) и искажено естественное состояние сознания (XXXIV 25—27). Люцифер — это «червь, которым мир пронзен» (XXXIV 108), и образ плода с черво­точиной, который навевает эта метафора, подкреп­лен дантовской физикой земного шара, с одной сто­роны, и ассоциациями с райским плодом и змеем из Книги Бытия — с другой.

Кроме образов и метафор читатель получает и прямое сообщение о событиях, связанных с мяте­жом Люцифера (XXXIV 121—126): свергнутый с неба дьявол упал на землю южного полушария и выбил ее своим ударом в северное полушарие, где она «взметнулась горой». Люцифер застрял в цент­ре, южное полушарие покрыла вода, оставив лишь остров Чистилища, а в северном выброшенная земля освободила пространство для воронки Ада. Линия падения, как мы узнаем позже, образовала ось «гора Чистилища — гора Сион», проходящую через центр Земли.

Чтобы выбраться из Ада, Вергилий велит Дан­те обхватить его вокруг шеи и начинает спуск вниз по косматой шерсти дьявола. На бедре он ложится и разворачивается головой вниз, продолжая дви­жение. Когда Вергилий через расщелину выбира­ется на скалу, Данте с удивлением обнаруживает, что Люцифер остался внизу торчащим вверх но­гами. Герои миновали важный рубеж: они пере­брались в южное полушарие, перевернувшись в точке максимального тяготения (чресла дьявола). Здесь Вергилий впервые отмечает время по Солн­цу. Карабкаясь вдоль ручья Леты, странники вы­ходят на поверхность: они—на острове Чисти­лища.

Страшный путь, пройденный поэтом, не только открыл перед ним неведомый мир, но и изменил

123

 

его самого. Он прошел через опыт смерти, по­бывав в недрах Земли. Он познал себя и прямо — в трудных ситуациях и косвенно — узнавая свои черты в некоторых грешниках. Резкая смена со­бытий и эмоций закалила Данте. Вергилий научил его подчиняться голосу разума. Устройство Ада многое объяснило в событиях земной жизни. Дан­те с изумлением увидел мир без света истины, по­рядок без морали, логику без любви, силу без доб­ра и обнаружил, что жизнь «наверху» может упо­добиться увиденному «внизу», если тяготению адских сил не противопоставить такие, казалось бы, хрупкие ценности, как любовь, надежда, вера, честь, долг... Однако груз знаний и духовного опы­та не освобождает от законов «падшего» мира, и Данте ждет еще одно испытание — гора Чисти­лища.

124

Оглавление          Наверх           Biblio Italia