А.Л.Доброхотов

Данте Алигьери

  - Москва: "Мысль", 1990. - 208 с.

Глава  V.  ВОСХОЖДЕНИЕ К СВОБОДЕ

Если изображение адских мук имело в средневековом фольклоре и богосло­вии долгую традицию, то Чистилище длительное время оставалось неопределенной иде­ей, причем свойственной только католической тео­логии (хотя в православии есть близкий по духу миф о «мытарствах» души). По существу Данте был первым, если не единственным, кто дал раз­вернутую образную и идейную интерпретацию картины Чистилища. В его изображении это гора, в основании которой Предчистилише, или Антипургаторий, затем идут семь кругов, где очищаются от семи грехов, и, наконец, плато на верши­не— Земной Рай, который когда-то пришлось по­кинуть Адаму и Еве. Чистилище — противополож­ность Ада, и Данте стремится выразить это всей поэтикой второй части. Шеллинг отмечал скульп­турность первой кантики, живописность второй и музыкальность третьей (см. 60), но это только наиболее общие различия художественных средств. «Чистилище» — самая, пожалуй, поэтически со­вершенная часть «Комедии» — имеет тщательно продуманную структуру, свой уравновешенный и гармонизированный мир образов, свою философ­скую проблематику. Если в «Аде» можно найти физику подземных стихий, классификацию видов моральной смерти и метафизику демонологии, то в

125

 

«Чистилище» — философия     жизни     (психология, биология, эмбриология), этика и история.

Первое, что видят герои, выбравшись из рас­щелины на поверхность,— свет планеты Венера, находящейся в созвездии Рыб. Затем они замеча­ют четыре звезды (четыре «языческих» доброде­тели: мудрость, справедливость, мужество и уме­ренность). На побережье их встречает величест­венный страж Чистилища — Катон Утический. Вер­гилий обращается к нему с речью (излишняя ди­пломатичность которой не понравилась суровому Катону), сообщая, что Данте стремится к свобо­де (I 71). Узнав о высшей санкции на путешест­вие, Катон пропускает странников, приказав им омыться росой и опоясаться прибрежным трост­ником. Смыв слезы и адскую копоть с лица, пере­вязавшись гибким тростником, Данте следует за своим учителем, а тот (по совету Катона) ориен­тируется на Солнце.

Уже первые шаги в Антипургатории подготови­ли Данте к будущему восхождению. Он знает главные вехи на пути к спасению: любовь (Вене­ра), добродетель (четыре звезды), воля к свобо­де (Катод), свет истины (Солнце), руководство разума (Вергилий), очищение (роса), смирение (тростник). Появление Катона в роли стража Чи­стилища иногда смущает комментаторов. С одной стороны, он образец свободолюбия и античного мужества (Катон Младший боролся за идеалы Римской республики и покончил с собой, когда она погибла). Но с другой — он язычник, самоубий­ца и республиканец. Как он может охранять путь к христианскому раю? Здесь надо учесть особое отношение Данте к истории Рима, каждый этап которой имел для него значение как прообраз исто­рии христианского мира и будущей империи. Кро-

126

 

ме того, Катон не спасен — он вечный страж Чи­стилища, тогда как спасающиеся души движутся по кругам горы. Если Ад и Рай — это относитель­ная стабильность, то Чистилище — это постоянные изменения в статусе душ, их моральное развитие. Но Катон из такого процесса исключен.

Сориентируемся во времени и пространстве, В Аду Данте пробыл сутки, с 6 часов вечера до 6 вечера. Но в Чистилище он оказался утром, около 8 часов, поскольку он перешел в южное полуша­рие и выиграл часть суток. Пространственно он на другом конце диаметра, соединяющего центр южного полушария (Чистилище) и центр север­ного (Иерусалим, ограниченный с востока рекой Ганг в Индии, а с запада рекой Кадикс в Испа­нии).

Уже на прибрежной полосе Чистилища Данте делает первые открытия: он видит ангела, достав­ляющего души в Чистилище, слышит пение (113-й псалом о бегстве из Египта), которое отныне сме­нит постоянное сопровождение адского странст­вия — стоны и слезы. Но главное — это, как и в Аду, встречи с душами. Примечательна встреча с Манфредом, сыном Фридриха II. Данте чтил по­гибшего в битве сицилийского короля и поместил его на первый уступ Предчистилища, где нахо­дятся души отлученных от церкви.

Предвечная любовь не отвернется

И с тех, кто ими проклят, снимет гнет,

Пока  хоть   листик  у   надежды   бьется   (III   133—135).

Этими словами Манфред объясняет, почему он, успевший перед смертью обратиться в молитве к милости божьей, оказался здесь, а не в Аду. Но все же он обречен ждать у подножия горы, пока не пройдет 30 раз «срок отщепенства». Как в этом, так и в других случаях сократить срок испытания

127

 

могут молитвы добрых людей на земле, поэтому души нередко просят Данте напомнить о себе по возвращении. Заговорившись с Манфредом, Дан­те не заметил течения времени. Это послужило ему поводом для рассуждений о единстве всех частей человеческой души, которое подтверждается ее спо­собностью полностью раствориться в одном чувст­ве (IV 1 — 12).

Второй уступ Чистилища — место, где ждут сво­его часа нерадивые души. Каждая встреча здесь — повод узнать что-то новое, будь то устройство го­ры или воспоминания душ. Но земные заботы не оставляют Данте, и встреча Вергилия с земляком вызывает взрыв политических эмоций — знамени­тую филиппику о неурядицах Италии (VI 76— 151). Самый символически богатый эпизод Антипургатория — рассказ о Долине королей. Странни­кам приходится заночевать, так как один из зако­нов горы Чистилища таков, что двигаться вверх можно только при свете солнца, в темноте же исче­зает воля, и движение возможно лишь вниз или по окружности. Они попадают в уютную долину с благоухающими травами и цветами. Здесь отды­хают короли, при жизни слишком увлеченные зем­ными делами. Им не хватило воли выполнить свой высший долг, но все же это истинные короли; их статус, как мы знаем, Данте считал священным. Опять в «Комедии» встречается группа персона­жей, объединенных по принципу соединения про­тивоположностей, который станет одним из глав­ных в архитектонике «Чистилища» и «Рая». Мир­ную, хотя и горькую, беседу ведут между собой властители, которые при жизни, мягко говоря, не были друзьями. Вечером по краям долины стано­вятся два ангела с огненными клинками. Их по­сылает Мария, чтобы охранять королей от появ-

128

 

ляющегося здесь змея. Весь эпизод создает на­строение ноктюрна. Ведутся тихие разговоры, расслабляет аромат и пестрота цветов, плавны движе­ния ангелов и змея, который хоть и напоминает искусителя Евы (VIII 98—99), но скорее красив, чем страшен. Все это должно передать безволие королей, находящихся под мягкой опекой неба (у ангелов закругленные мечи). Но Данте все же осуждает их пассивность. Пестрота, связанная у Данте с восточным мотивом (ср. описание шкуры Гериона), наркотический аромат, близость соблаз­на (змей) как бы говорят об измене римскому мужеству. В то же время именно здесь на вечер­нем небе появляются три звезды, символизирую­щие христианские добродетели (вера, надежда, лю­бовь), и здесь ангелы с их белыми одеждами, зелеными крыльями и пламенеющими мечами напоми­нают об этих добродетелях (белый цвет — вера, зеленый — надежда, красный — любовь). Данте как бы включает королей в сферу действия хри­стианских законов.

IX песнь — важный рубеж. Между нею и XI песнью «Ада» — 40 песней (традиционное число ожидания и испытания). Это расстояние от ворот Ада до ворот Чистилища. Данте попадает к вра­там Чистилища необычным путем. Ему снится предутренний (значит, вещий) сон: золотистый орел хватает его, как Ганимеда, и возносит к ог­ню, который так сильно опаляет Данте, что он просыпается. Пока он спал, явилась Лючия и пе­ренесла его ко входу в Чистилище. Это первый из снов «Чистилища» — кантики, переполненной ви­дениями и снами. «Ад» символически являл нам мир смерти, «Рай» откроет мир истинной реаль­ности, яви. «Чистилище» — это промежуточный мир и, следовательно, промежуточное состояние созна-

129

 

ния. А это и есть сон. Сны «Чистилища» обычно предутренние, с их помощью Данте переходит в мир реальности, как бы пытаясь очнуться и выйти из мрака забвения истины. К тому же Чистили­ще — место исцеления, а целительная сила снов известна и древним. Что означает этот первый сон? Лючия еще раз приходит на помощь «своему верному», но сейчас она преобразилась. Она — орлица и, конечно, не только потому, что ее мож­но отождествить с орлицей при помощи анаграммы (Lucia, acuila, aquila). Орел — символ империи, и появляется он в Долине королей, во сне же он сравнивается с Зевсом-орлом. Здесь можно видеть и символ спасительной мощи империи, и отражение каких-то событий в жизни Данте. С другой сто­роны, орел — символ евангелиста Иоанна, который особенно любим Данте, и отсюда можно вывести метафору Лючии как церкви или святого духа. Учитывая, что Лючия — это свет, естественно пред­положить, что Данте имел в виду роль Писания в спасении души. Но загадка усложняется еще од­ним символическим слоем — упоминанием о Ганимеде. Этот мальчик был похищен Зевсом-орлом с вершины Иды Фригийской и стал виночерпием на Олимпе. Вдобавок во сне у Данте мелькнула мысль, что орел похищает лишь с вершины горы (IX 25—27). Таким образом, речь идет об особом уровне восхождения, с которого путник может быть вознесен на еще более высокий. Символически это вершина Иды Фригийской, которая, как мы уже выяснили при анализе мифа о Критском старце, связана с Идой Критской. Любопытно, что Ида Фригийская была местом культа Великой Матери богов. Итак, какова бы ни была расшифровка это­го загадочного эпизода, в нем просвечивают друг в друге три слоя: покровительство Лючии, история

130

 

Римской империи и, может быть, тема женщины-божества, которая в «Чистилище» является одной из основных.

Очутившись перед вратами Чистилища, Данте и Вергилий предстают перед ангелом в пепельных одеяниях (цвет покаяния), в руках его сияющий как зеркало меч (огненный меч преградил изгнан­ным Адаму и Еве вход в рак). Он сидит на ал­мазном пороге, у ног его три ступеньки; зеркаль­но-белый мрамор (первозданная природа челове­ка); растрескавшийся и обгорелый пурпурный ка­мень (грех); огненно-алый порфир (искупительная жертва). Ангел чертит семь Р на лбу Данте (peccatum — грех) и после просьбы Данте отпирает дверь двумя ключами — серебряным (моральное подвижничество) и золотым (благодать). Преду­предив, что оглянувшийся будет изгнан, ангел про­пускает путников.

В первом круге искупается гордыня: грех, ко­торый заключал адскую спираль, начинает лест­ницу Чистилища. Стена, вдоль которой вьется до­рога, украшена мраморными барельефами. На их сюжетах стоит задержаться. Первый — благове­щенье. Он изображает ангела, сообщающего бла­гую весть, и деву Марию, смиренно ее принимаю­щую. Второй изображет царя Давида, пляшущего перед ковчегом. Третий — императора Траяна, бла­госклонно слушающего просьбу вдовы о заступни­честве. В Чистилище, как и в Аду, образы, явлен­ные Данте, должны быть уроком, но я Аду они оторваны друг от друга, замкнуты в своей единич­ности, а здесь упорядочены и согласованы. Как правило, все назидательные образы касаются трех составных частей мировой истории: христианской. языческой и ветхозаветной. Три барельефа первого круга говорят нам о смирении, образцы которого

131

 

тем величественней, что речь идет о царском досто­инстве. Царица небесная называет себя рабой гос­пода (в Средние века заметили, что ave, прочтен­ное справа налево, дает eva; дерзость Евы преодолена смирением Марии). Царь Израиля Давид при торжественном переносе ковчега завета в Иеру­салим «и больше был, и меньше был царя» (X 66), потому что вел себя, как дитя, но и как боговдохновенный пророк. Римский император сни­зошел до «мелкого» дела, но еще более возвеличил этим свой сан. Смирение возвышает, гордыня уни­жает. Примеры последнего даны чуть позже, в XII песни. Под ногами у путников плиты с изобра­жением многочисленных примеров поверженной гордости: здесь и Люцифер, и Саул, и руины Трои... Из фрагмента XII 25—63 явствует, что Данте не только показывает и убеждает, но и вну­шает идеи самими звуками своей поэмы. Из 13 терцин этого отрывка первые четыре начинаются буквой V, следующие четыре — буквой О, затем — буквой М. Три строки последней терцины начи­наются соответственно буквами V, О и M (VOM = UOM, т. e. «человек»). Таким образом, картины на плитах заставляют склонить голову и подумать, как ничтожен человек. Но уже через несколько строк звучит голос Вергилия: «Вскинь голову». Приближается ангел, на него нужно смотреть сни­зу вверх. Первый круг Чистилища Данте покидает с поднятой головой. Свою антропологию, выражен­ную в этих песнях «Чистилища», Данте подыто­живает в двух строчках (X 124—125): мы — ли­чинки, из которых должны сформироваться ангель­ские бабочки. Идея о том, что часть человечества должна восполнить небесное государство, сочета­ется с идеей преображения человека в новое существо. Данте, как мы увидим позже, знакомо по-

132

 

нятие сверхчеловека, но для него это не ницшеан­ский зверь, а ангел, вылетевший из кокона чело­веческой плоти с божьей помощью, но — в первую очередь — и благодаря моральным усилиям инди­видуума, общества, истории. Здесь средневековый символизм поворачивается к нам неожиданной сто­роной. Мы привыкли считать, что имеем дело с реальностью, которая в художественном произведе­нии выражается с помощью образов и иносказаний. Но «Комедия» заставляет нас сделать перестанов­ку. Мы видели, как в Аду душа грешника обре­тает свою окончательную реальность, ту форму, которая выражает ее сущность. По отношению к посмертной реальности земная жизнь была лишь аллегорической цепочкой событий. То же и в Чи­стилище, но на ступенях его горы душа не сразу обретает реальность, мучительно вырабатывая чер­ты будущего облика. Рай проявит полностью то, что на Земле и в Чистилище было символическим, смешанным со случайностью и отягощенным ма­терией выражением сути. В Чистилище, пожалуй, главная символическая почва, из которой прора­стает реальность,— история общества. События истории в многочисленных обращениях кантики к прошлому (притом, что почти все ее персонажи — современники Данте) имеют как бы горизонталь­ный символический смысл (более ранние «прообра­зуют», готовят и предсказывают, поздние события) и вертикальный (событие имеет высший смысл, в котором выражена его сущность). События жиз­ни Христа являются в этой системе как бы абсо­лютной точкой отсчета, и поэтому они прямо не входят в мир исторических образов «Комедии». Обостренный историзм «Чистилища» объяснить нетрудно — ведь история и есть для Данте все­мирное Чистилище на Земле.

133

 

 

Как и в первой кантике, в «Чистилище» Данте видит соответствие греха и наказания. Согнулись под тяжелой ношей гордецы первого круга. У за­вистников второго круга зашиты глаза. Гневливые третьего круга задыхаются в густом дыму. Так же как в Аду, Данте ведет разговоры со знакомыми ему душами, чтобы просветиться самому и прине­сти известия живым. Но что-то уже изменилось. Все человечнее становятся облики грешных душ, все явственней просвечивает смысл страданий, и даже продвижение вверх становится легче, увели­чивается его скорость и спадает груз вещества. Изменяется и внутренний мир Данте: предчувствуя вхождение в третий круг, он видит аллегорические сны о негневливости, во втором круге слышит го­лоса в воздухе, напоминающие о грехе зависти. Все это происходит скорее в его сознании и не воплощено в материально осязаемых картинах ба­рельефов. Иными словами, более тонкой становит­ся моральная восприимчивость Данте. Да и внеш­ность его отчасти меняется: после каждого круга ангел смахивает крылом одно из Р, начертанных на его лбу у врат Чистилища.

Смена двух типов движения хорошо выражена Вяч.И.Ивановым в рассуждениях, приведенных мемуаристом: «Вячеслав говорил о двух обратных направлениях—или двух сферах — добра (бытия, Бога) и зла. Добро на начальных ступенях (или на периферии сферы) solutio (разреженность, рас­сеяние), потому что начально оно всегда свобода, легкость, оно почти безвидно. Далее же, выше, оно, подобно 9-ти ангельским степеням, устремленно, свободой своей избирает свою необходимость. Выс­шее в добре, в центре Дантова рая — coagulatio, спаянность, сгущенность, там действует центро­стремительная сила, которая все, что любовь, что

134

 

добро, бытие, спаивает в одной точке. Наиболь­шее coagulatio, бытие в энной степени — высшая красота. Обратно в зле: там на первых ступенях, на периферии — coagulatio (потому что эта сфе­ра подчинена закону центробежному, гонит все вовне)-—сгущенные яркие образы; вместо свобо­ды— «прелесть», красота. Далее, глубже убывает сгущенность, рассеивается красота. В центре, из которого центробежная сила гонит все,— ничего, мрак, провал» (18, 56).

Как известно, центр Ада по своим физическим законам притягивает, а центр Рая по своим ме­тафизическим законам излучает себя. Вяч.Иванов дополняет эти законы морально-антропологическим — обратным — направлением действия сил.

Два философских рассуждения, встречающиеся в этой части второй кантики, заслуживают особо­го внимания. Осуждая завистников, Вергилий пред­лагает следующую диалектическую схему: сам тип богатства, влекущий этих грешников, такой, что, чем их больше, тем меньше часть, достающаяся каждому. Духовные богатства таковы, что, чем больше говорящих «наше», тем большая доля у каждого из них. Вергилий поясняет это метафо­рой: так же как свет солнца воспринимается в ме­ру величины зеркала и возрастает многократно отраженный зеркалами, так и небесной любви ста­новится больше, когда она делится между множе­ством воспринимающих душ (XV 49—75). В XVI песни Данте получает разъяснения от ломбардца Марко относительно первопричины греховного по­ступка: предопределен ли он «небесами» (т. е., на языке Данте, естественной причинной связью, влиянием планет) или самим человеком. Марко объясняет, что свобода воли — неотъемлемое свой­ство человека, которое сохранилось бы, даже если

135

 

бы человеческие влечения полностью зависели от природы. В противном случае вообще невозможно было бы различение добра и зла. Причина же испорченности нравов в том, что свободной воли и законов добра самих по себе мало. Необходима связывающая их сила — защитники законов, ко­торые могли бы неопытные, неокрепшие души на­правлять по правильному пути. Этого-то и не хва­тает миру.

Ты видишь, что дурное управленье

Виной тому, что мир такой плохой,

А не природы вашей извращенье.

Рим, давший миру наилучший строй,

Имел два солнца, так что видно было,

Где божий путь лежит и где мирской.

Потом одно другое погасило;

Меч слился с посохом, и вышло так,

Что это их, конечно, развратило

И что взаимный страх у них иссяк (XVI  103—112).

Данте противопоставляет свою теорию «двух солнц», которой он уделил немало страниц в «Мо­нархии», теории «солнца и луны» (папы и импе­ратора), выдвинутой теократами. Проблема эта кажется Данте настолько важной для судеб хри­стианского мира, что и в «Рае» устами святых он продолжает ее обсуждение.

XVII песнь (51-я по общему счету)—это сере­дина поэмы. В топографии Чистилища это также середина: Данте попадает на четвертый круг. Здесь, на половине пути очищения, Вергилий излагает ему классификацию грехов в Чистилище. Способ измерения уже не тот, что в XI песни «Ада»: теперь степень греховности соизмеряется с добром, а не со злом, и любовь к добру оказывается идеа­лом, которому должна соответствовать деятельность души. Вся тварь (и это роднит ее с творцом)

136

 

полна любви. Любовь бывает природная и духов­ная. Природная не ошибается (она любит то, что любит), духовная же может ошибиться. Любить можно зло или добро. Поскольку желать зла себе невозможно, первый вид любви ограничивается зложелательством по отношению к другим как формой любви к себе за счет других. Это — гор­дость, зависть и гнев, искупаемые в трех первых кругах. Любить добро также можно неправым образом. Если любовь к истинному добру недо­статочно сильна, то такая вялость искупается в четвертом круге (потребность движения неустанно гонит грешников вперед). Избыток любви к истин­ному благу невозможен, поэтому остается избыток любви к ложному благу. Эти грехи искупаются в трех верхних кругах. В пятом — корыстолюбие и расточительство (связанные грешники лежат вниз лицом, ведь когда-то их опутывала жадность, и это не позволяло им поднять лицо к небу), в ше­стом— чревоугодие (муки жажды и голода), в седьмом — сладострастие (очищение огнем). XVIII песнь продолжает тему любви. Теперь Вергилий отвечает на вопрос, что есть любовь как таковая. Любовь дается душе как ее природное располо­жение. Если внешний образ привлекает душу, то он переходит в ее внутренний мир и становится центром притяжения, пленяет душу. Такой при­родный плен называется любовью. Но в то же время всякое сущее стремится к своей естествен­ной среде; например, огонь рвется вверх. Пленен­ную душу влечет желание соединиться с миром ду­ха. И это тоже любовь. Мнение тех, кто говорит: «Любовь оправдана всегда», нелепо. Первые естест­венные склонности, строго говоря, не подлежат суду, но дальнейшие предпочтения лежат на со­вести человека как существа, обладающего свобо-

137

 

дой воли. Речь Вергилия о любви, связав воедино темы высшей любви и свободы воли, дает пред­варительное решение этой проблемы, волновавшей христианских мыслителей всех эпох. Данте неда­ром насыщает эту речь схоластической термино­логией: XIII век накопил немалый философский опыт в анализе страстей и способностей души. Следующие шаги в раскрытии тайн любви сделает Беатриче—символ райской мудрости.

Обратим снимание на числовую символику Дан­те, которая играет роль невидимого каркаса поэ­мы. «Чистилище» в целом — это выход в мир жиз­ни и истории из царства бессмысленного круго­вращения. Это помечено последней строкой IX песни (границы Чистилища). Ее порядковый но­мер в кантике—1260, год начала эры святого духа, как считали иоахимиты. Середина кантики — XVII песнь. Здесь находятся и средняя строка всей поэмы (ст. 125), и средняя строка «Чистилища» (ст. 106). Данте кроме этой простой середины поэмы выделяет в ней и смысловой центр — XXX песнь «Чистилища». Она находится в точке деле­ния поэмы на две части по принципу «золотого сечения», т. е. такого деления, когда большая часть разделенного надвое целого относится к меньшей, как целое к большей части. Есть основания пред­полагать, что это не случайное совпадение и Данте был известен этот принцип. «Золотое сечение» знали древние греки, они широко использовали его в искусстве и, возможно, в умозрительных построе­ниях. В XIII в. итальянский математик Л.Фи­боначчи строит ряд чисел, в котором каждое число есть сумма двух предыдущих и любые два сосед­них числа соотносятся по принципу «золотого се­чения». Если мы возьмем 55 стихов, составляю­щих речь Вергилия в конце XVII песни, и раз-

138

 

делим их по закону «золотого сечения», то грани­ца пройдет точно по середине «Чистилища» (ст. 105—106). Все эти невидимые линии разметки играли значительную роль в архитектонике поэмы; не менее важны они и для ее расшифровки, по­скольку отмечают смысловые средоточия «Коме­дии».

Перед вхождением в пятый круг Данте приснил­ся сон, в котором уродливая ведьма превратилась в сладкоголосую сирену. Это она когда-то совра­щала Улисса. Но появилась «святая и усердная жена» (возможно, Лючия), распотрошившая об­манщицу, и сон прервался. Сирена символизирует обманчивую притягательность грехов, искупаемых в верхних кругах. Чуть позже упоминается и дру­гое, уже известное нам чудовище — волчица. Ведь пятый круг — место страданий алчных душ. «На всей горе нет муки столь нещадной»,— говорит один из персонажей (XIX 117). Читатель вполне резонно может заметить, что ни наказание, ни ме­сто круга в общей системе не дают основания для такой оценки, но пристрастность Данте к этому кругу очевидна. Дело в том, что «жадность» как феномен очень интересует Данте. Он видит в этом пороке не обычный грех, а симптом новых времен, вытесняющих старые ценности рыцарско-христианской культуры. Недаром Данте, предчувствуя, что этот порок влечет за собой индивидуализм, агрес­сивность, бездуховность, зовет избавителя, о кото­ром уже говорилось в I песни «Ада» (ст. 101 — 111). Дантовская теория «жадности» всесторонне анализируется в книге А. К. Дживелегова (см. 28).

Пятый круг — это место важной встречи. Дан­те и Вергилий становятся свидетелями землетрясения. Встретившаяся им душа объясняет, что го-

139

 

ра сотрясается, когда кающийся осознает себя чи­стым и начинает восхождение вверх. Желание идти дальше есть всегда, но жажда страдания, которая сменяет в Чистилище тягу к наслаждению грехом, сдерживает душу. Оказывается, что говорящий — это поэт Стаций, который, как полагал Данте, тай­но принял христианство и потому в отличие от Вергилия обрел путь на небо. Поэма Стация «Фиваида» была важным для Данте источником зна­ний об античной древности. Кроме того, это был поэт вергилиевского направления. Возможно, его роль в «Чистилище» отчасти сходна с ролью Улис­са в «Аде». Стаций — одно из alter ego автора, поэт, перешедший от языческой духовности к хри­стианской. Данте с психологической тонкостью изображает встречу Стация с его кумиром Верги­лием.

Ты был, как тот, кто за собой лампаду

Несет в  ночи и не себе дает,

Но вслед идущим помощь и отраду (XXII 67—69).

Так Стаций определил роль Вергилия, поэтической интуицией провидевшего христианские истины. Да­лее поэты идут втроем до вершины горы. Они ми­нуют шестой круг, где около богатого плодами дерева голодают грешники, а около другого люди пытаются дотянуться до запретных плодов. Вто­рое дерево — отросток райского древа познания — символизирует голод духовный, у которого есть своя крайность — обжорство, чревоугодие духа. В седьмом круге они встречаются с поэтами-тру­бадурами. Данте с трепетом беседует со своими учителями, певцами любви, которые здесь иску­пают грех сладострастия. Последняя преграда на пути к вершине—огненная стена, сквозь которую надо пройти, чтобы очиститься от сластолюбия. Данте в ужасе колеблется, но Вергилий напоми-

140

 

нает ему: «Ведь это стена меж Беатриче и тобой». Препятствие позади, и странники в последний раз ночуют на склоне горы. Данте снится третий сон «Чистилища»: Лия, плетущая венок, и Рахиль, глядящаяся в зеркало. На языке средневековой мистики эти образы означают жизнь деятельную и жизнь созерцательную. Сон готовит Данте к двум важным встречам в Земном Раю.

Проснувшись, герои быстро добираются до вер­шины горы, и Вергилий обращается к Данте:

...И временный огонь, и вечный

Ты видел, сын, и ты достиг земли,

Где смутен взгляд мой, прежде безупречный

(XXVII   127--129).

Вергилий выполнил свою роль проводника. Зем­ной разум уже не может руководить человеком в этой области, соприкасающейся с небесными ми­рами. Кроме того, Данте за время шествия по го­ре Чистилища приобрел то, что утеряло падшее человечество,— самостоятельность совести, воли и мышления. Вергилий говорит:

Отныне уст я больше не открою;

Свободен, прям и здрав твой дух; во всем

Судья ты сам; я над самим тобою

Тебя венчаю  митрой  и  венцом...  (XXVII   139-142).

Митра — головной убор первосвященника, венец — царя. Данте становится сам себе жрецом и царем. Богословы выделяли три «служения» Христа: царь, первосвященник и пророк. Данте полагает, что че­ловек должен отражать в своей исправленной при­роде эти три призвания. Показательно, что место пророка в этой формуле занял поэт — им Данте был с самого начала путешествия. Но возвеличен­ное призвание поэта в Дантовом смысле отнюдь не совпадает с культом поэта во времена Возрож­дения и тем более с романтическим мифом свя-

141

 

щенности всякого творчества. Данте выстрадал хождением по мукам право на пророческий чин, но он далек от мысли, что само по себе поэтическое вдохновение возносит его над грешной землей. Мо­жет быть, признаки такого романтизма можно най­ти в «Новой Жизни», и тогда не случайной будет встреча-прощание с учителями куртуазии в седь­мом круге Чистилища.

В XXVIII песни изображается встреча с самым, быть может, загадочным персонажем «Божествен­ной Комедии». Данте вступает в тенистый лес Зем­ного Рая, который он сравнивает с сосновой рощей Равенны. Он останавливается перед кристально чи­стым и в то же время абсолютно темным ручьем (Лета). На противоположном берегу появляется поющая девушка, собирающая цветы. Данте ка­жется, что ее красота «согрета лучом любви, коль внешний вид не ложь». По просьбе Данте она под­ходит ближе. Это первое райское видение после бесконечных картин страданий. Девушка, смеясь, плетет венок и бросает влюбленный взор на Дан­те. Она рассказывает ему о природе Земного Рая, того самого места, где когда-то жил созданный для счастья первочеловек, о его растениях, атмосфере, о двух источниках: Лете, дарующей забвение зла, и Эвное, восстанавливающей память о добрых де­лах. Она говорит, что певцы «золотого века» ви­дели в поэтических снах именно это место.

Кто эта девушка? Интерпретаторы выдвинули много гипотез, и хотя точный ответ на вопрос, видимо, невозможен, роль ее в поэме вырисовыва­ется достаточно определенно. Чуть позже мы узна­ем от Беатриче ее имя — Мательда. Сама Мательда дает ключ толкователям (XXVIII 80—81), указывая на псалом 91, где есть слова «Ты возве­селил меня, Господи, творением Твоим». С этим

142

 

перекликаются слова книги Притчей Соломона о божьей мудрости, которая была художницей при творце, веселилась перед его глазами, и радость ее была с сынами человеческими. Из сна Дайте мы знаем, что Мательде соответствует Лия—деятельная мудрость. В песне упоминается имя Про­зерпины (греч. Персефона), похищенной Плутоном с цветущего луга и ставшей царицей подзем­ного мира. По просьбе Цереры она часть года проводит на земле, ее приход — это начало весны. Миф об Орфее и Евридике, ужаленной змеей на цветущем лугу, повторяет эту фабулу, внося новый мотив: поэт спускается в загробный мир, чтобы вывести на свет возлюбленную. Тема весны, вер­нувшейся на землю, заставляет нас вспомнить еще одно имя. В «Новой Жизни» Данте говорит о не­кой Джованне, предшествующей появлению Беат­риче (см. гл. XXIV). Ее второе имя—Примавера («весна»), что можно прочитать и так: «идущая первой». Очевидный евангельский образец соотно­шения Джованны и Беатриче: Иоанн Креститель и Христос. Данте по своему обыкновению соеди­няет три мифологических пласта, ветхозаветный (Премудрость-София; Лия), античный (Прозер­пина), христианский (Иоанн Креститель). Отсюда следует, что Мательда — это мудрость творца зем­ли и неба, это душа сотворенного мира, скрыв­шаяся в покинутом раю, это та часть земной дей­ствительности, которая готовит ее соединение с небесной действительностью. Комментаторы отме­чают социальный аспект образа, сближая Мательду и Астрею, дочь Фемиды — богиню справедли­вости времен «золотого века», покинувшую людей и ставшую созвездием Девы (см.: 62, 344—345). Данте хорошо знал из Вергилия и Овидия этот миф и сам построил своеобразную мифологему в

143

 

канцоне «Мое три дамы сердце окружили...» (см.: 3, 92). Некоторые толкователи находят параллели между символикой тамплиерского храма в Иеру­салиме и Земным Раем, который расположен на противоположной стороне земного диаметра. Обра­щает на себя внимание противоречивое соединение в образе Мательды невинности и охваченности лю­бовным чувством. Видимо, смысл такого соедине­ния в идее первозданной незамутненности земной любви, в ее способности быть чистым сосудом для любви небесной. Загадочно также имя девушки. Ее историческим прообразом считается маркгра­финя тосканская Матильда, подарившая свои владения римской курии. Этот пример деятельной мудрости, да к тому же и уважения светской власти к церковной был, конечно, важен для Данте, но в его художественной системе исторические персо­нажи лишь относительно точная копия идеального образца, а потому вряд ли можно объяснять образ XXVIII песни ссылкой на деятельность маркгра­фини. К тому же ее имя изменено. Может быть, Данте хотел указанием на греческий корень имени («матема» — теоретическое знание) обозначить ме­сто Мательды в иерархии типов знания. Данте не знал греческого, но должен был знать, что ма­тематику Аристотель считал наукой пограничной между знанием чувственным и чисто теоретиче­ским.

Подведем итоги. Встреча Данте на весеннем лу­гу Земного Рая с грациозной девушкой, плетущей венок, означает новый этап пути. Он попал в утра­ченное человечеством царство чистой радости и пре­красного — легкого и веселого — труда. Это мир неиспорченной природы, о которой ему читает лек­цию Мательда. Соответственно это уровень разу­ма, переходный от земного разума (Вергилий) к

144

 

небесному (Беатриче). Условно его можно назвать теоретическим естествознанием. На языке теологии это ветхозаветная София, радость божественного творчества (см. 105), деятельное устроение ве­щества. Это воплощенная справедливость, ждущая людей в покинутом Рае Земли. Это идеальность земной любви. Если Лючия — свет физический и моральный, Беатриче — свет метафизический, свет откровения, то Мательда — свет знания естествен­ного. Так же как Прозерпина и Евридика, она утрачена для мира, но должна вернуться. Нако­нец, она, как Иоанн Креститель, должна «приго­товить путь Господу» (Матф. 3, 3) в смысле бу­дущего царства божия на Земле. Недаром в поэме она предшествует более высокому типу знания — Беатриче.

Следующая, XXIX песнь начинает величествен­ный спектакль, разыгранный для Данте небесами на сцене Земного Рая. Пройдя вверх по ручью ме­нее ста шагов, Мательда и Данте останавливаются. «Смотри и слушай»,— говорит новая покровитель­ница Данте. С востока движется процессия. Впе­реди семь золотых светильников — дары святого духа. За светильниками тянутся семь полос цве­та радуги. Следом идут увенчанные лилиями двад­цать четыре старца, символизирующие книги Вет­хого завета. Затем шествуют четыре шестикрылых зверя, крылья которых «полны очей»,— это четы­ре Евангелия. (Сам Данте указывает на источник своей фантазии: книга пророка Иезекииля и Апо­калипсис.) Они с четырех сторон окружают двуколую повозку — триумфальную колесницу, в ко­торую запряжен грифон, т. е. лев с крыльями и головой орла. Грифон символизирует Христа, его богочеловеческую природу. Поднятые крылья гри­фона бесконечно высоко уходят в небо, так что

145

 

между ними оказываются три средние полосы из семи, оставляемых светильниками. Это указывает на троякую природу бога и на пересечение в Хри­сте земного с небесным. У правого колеса повозки, символизирующей церковь, танцуют три женщи­ны — богословские добродетели, у левого четыре женщины — природные добродетели. Природные добродетели одеты в пурпур, богословские — в свои обычные цвета: зеленый, алый, белый. Затем идут два старца: тот, что в одежках врача,— книга Деяний апостолов (она написана Лукой, который, по преданию, был врачом); тот, что с мечом,— послания апостола Павла (он был воином). Далее идут «смиренных четверо»: это послания апостолов Иакова, Петра, Иоанна, Иуды. Затем одинокий старец, который «ступал во сне с провидящим че­лом». Это — Апокалипсис, в котором будущее от­крыто в видении, словно во сне. Удар грома оста­навливает шествие перед Данте. Следующие собы­тия разворачиваются в XXX песни, кульминацион­ной для всей «Комедии».

В колеснице появляется женщина в венке олив, под белым покрывалом, в алом платье. Данте испы­тывает «обаянье былой любви», предчувствуя, кто откроется его взгляду. В смятении чувств он обра­щается к Вергилию, но Вергилий исчез. Он выпол­нил свою миссию. Данте обливается слезами, по­трясенный потерей вожатого, но слышит голос с колесницы, со сдержанным гневом прерывающий его плач. Затем Беатриче называет себя. Стих зву­чит как колокольный звон:

...Guardaci ben! Ben son, ben son Beatrice. ...

Взгляни смелей!  Да,  да, я — Беатриче  (XXX  73).

Затем Беатриче обращается к Данте с обвинитель­ной  речью, в которой сурово корит его за измену юношескому идеалу.

146

 

XXX песнь — это смысловой центр  «Комедии». Обратим   внимание   на   ее   структуру.   Все   детали этой  изощренной  конструкции,  в  которой отрази­лась   и   Дантова   философия   числа,   и   философия композиции,   и   философия   творчества,   не   только трудно описать,  но и вряд ли  можно обнаружить с исчерпывающей полнотой. Самые значимые чис­ла  «Комедии» — 3, 9,   10,  т.  е.  Троица,  ее  благо­дать   и   божественная   полнота.   Эти   числа   прони­зывают всю песнь. Номер песни во второй канти­ке—30, т.  е.  3X10.  До нее 63  песни   (6 + 3 = 9), после   нее   36   песней   (3 + 6 = 9),   сама   она   64-я (6+4=10). Композиционно важные моменты пес­ни: начало песнопений — ст.  10; обращение к Вер­гилию— ст. 46  (4+6=10);  первые слова Беатриче   с   упоминанием   имен   Данте   и   Вергилия — ст. 55     (5+5=10);     именование    Беатриче — ст.    73 (7+3=10). Особенно важны 55-й стих, где в пер­вый  и  последний  раз  звучит  имя  Данте,  и  73-й, где в первый  раз звучит имя Беатриче. До 55-го стиха   54   стиха   (5+4 = 9),   после   него   90   стихов (9+0 = 9).    До    и    после   73-го   стиха    72    стиха (7+2 = 9).   Этот   стих — середина   песни.   Всего   в песне   145   стихов   (1+4 + 5=10).   Данте   вообще очень  внимательно относится  к  именам:   Беатриче упомянута в поэме 63 раза  (6+3 = 9), рифмуется ее имя в 9-ти случаях.  (Другой пример:  Христос упомянут 4 раза — по числу евангелистов,  и рифмуется  его  имя  только  само  с  собой;   все  4  слу­чая — в   «Рае».)    Как    уже    говорилось,    XXX песнь — это   место  деления  поэмы   в   соответствии с принципом  «золотого  сечения».   Есть  основания полагать,    что   Данте    пользовался   соотношением 5:3.  Если мы  разделим общее число стихов  «Ко­медии»   (14233)  по принципу  «золотого сечения», то  обнаружим,  что средний  стих  всей   «Комедии»

147

 

также   находится   в   XXX   песни.   Это   15-й   стих: «...в   земной   плоти,   воскресшей   для   хвалений...» Порядковый номер стиха — 8895 (8 + 8+9+5 = 30). Стих   находится   в   середине   фрагмента,   в   целом насчитывающего 9 стихов. Начинается он стихом, содержащим цитату из Песни песней («Гряди, не­веста,  с  Ливана»),   а  кончается   стихом,  содержа­щим   цитату   из   Евангелия   («Благословен   гряду­щий»).   Таким   образом   фрагмент   как   бы   связы­вает ветхозаветное предзнаменование и новозавет­ное   исполнение,   бросая   свет   на   происходящее   в XXX  песни.   Изложенные   формальные   особенно­сти песни — только часть того, что можно сказать о   ее   тщательно   выстроенной   композиции,   но   и этого  достаточно   для   того,   чтобы   почувствовать, какие задачи ставил перед собой Данте. Подражая творцу вселенной, он соединяет число и ритм, звук и образ, страсть и рассудок, вещество и смысл.

XXXI песнь завершает суд Беатриче над Данте. Сокрушенный ее гневом, он теряет сознание, но тут Мательда подхватывает его и влечет через ручей. На миг она погружает его в воду с головой, окре­стив в водах Леты (ведь в Земном Раю она взяла на себя роль Иоанна Предтечи). Теперь Данте, смыв тяжкие воспоминания, может взглянуть в глаза Беатриче. Беатриче смотрит на грифона, Дан­те — в глаза Беатриче. Он потрясен не только ее красотой, но и тем, что грифон в глазах Беатриче предстает то в одной своей природе, то в другой: первое, что увидел Данте в глазах своей возлюб­ленной,— это богочеловечество Христа, главная тайна теологии.

В XXXII песни процессия поворачивает обратно на восток и приходит к древу познания добра и зла, которое засохло после грехопадения. Теперь оно символ империи, поскольку она стоит на стра-

148

 

же различения добра и зла, осуществляя естественное право. Процессия восхваляет грифона за то, что он не клевал дерева, т. е. не покушался на империю, не подчинял ее себе. Грифон привязыва­ет колесницу веткой дерева к стволу. Дышло и ветка образуют крест. Дерево расцветает, посколь­ку связь церкви и государства вливает новые си­лы в империю. Процессия растворяется в небесах, а Беатриче продолжает вести мистический спек­такль:

...Ты здесь на краткий срок в сени лесной,

Дабы затем навек, средь граждан Рима,

Где римлянин — Христос, пребыть со мной.

Для пользы мира, где добро гонимо,

Смотри на колесницу и потом

Всё опиши, что взору было зримо...

(XXXII 100—105).

На колесницу, слетая вниз и срывая с дерева листья и кору, нападает орел (империя разрушает право и нападает на церковь). В колесницу пыта­ется проникнуть голодная лиса (ереси). Первое нападение отражено, но затем орел снова спуска­ется и осыпает колесницу перьями (противозакон­ные дары кесарей, например, «дар Константина»). Из земной трещины выползает дракон и пробивает хвостом дно колесницы; согнув хвост крюком, он вырывает дно повозки, и она вся обрастает перь­ями (дьявол испортил основу церковной жизни — смирение и бедность, и церковь разбогатела). За­тем у повозки появляются семь глав. Вместо церк­ви перед нами дракон Апокалипсиса. На нем сидит блудница, рядом стоит охраняющий ее гигант. Они целуются, но когда блудница бросает взгляд на Данте, гигант бьет ее и, отвязав чудовище, тащит повозку в лес (так Данте изобразил взаимоотно­шения церкви и империи во времена Филиппа IV

149

 

и  Бонифация VIII,   закончившиеся  «авиньонским пленением»).

XXXIII песнь подводит итог событиям. Беат­риче предсказывает близящийся срок расплаты. Должен прийти преемник императоров прежних лет, некий посланный богом «Пятьсот Пятнадцать», который истребит «воровку и гиганта». Са­мое распространенное толкование    говорит, что Пятьсот Пятнадцать — это анаграмма латинского слова «вождь» (DUX = DXV).   Есть предположе­ние, что число как-то связано с событием весны 515 г. до н. э.— восстановлением Иерусалимского храма Зоровавелем. Связывают это предсказание и с  именем  Кан  Гранде  (его  знаменитая  победа над гвельфами была одержана 15 августа 1315 г.). Неясно, тождествен  ли Пятьсот Пятнадцать Псу I  песни  «Ада»  или, как предполагают некоторые комментаторы, речь идет о грядущих жреце и ца­ре. Все предложенные толкования  неудовлетвори­тельны, потому что не соответствуют главной осо­бенности дантовской философии символа,— в сим­воле должны быть соединены несколько на первый взгляд независимых линий развития действитель­ности. Как бы там ни было, ясно, что от будущего Данте  ждет   религиозно-политической   революции, которая вернет историю в русло, предначертанное провидением.

Вторая кантика закончена. Данте омыт Мательдой в водах Эвнои, восстановившей его жизненные силы. Пройден большой путь, хотя по времени это всего лишь около 80 часов. За эти трое с полови­ной суток Данте прошел, как повторяют пройден­ное в школе, всю мировую историю, которая вво­дится в песни кантики то развернутыми образами, то отдельными фразами, а то и намеками, не те­ряя при этом своей моральной цельности. В Аду

150

 

души не знали изменений; они застыли в одном на­зидательном  образе  или  же  в  цепи   мучительных превращений. В Чистилище вместо превращений — преображение. Здесь начинается — сначала медлен­но, а затем все быстрее — восхождение к свободе и духовному самоопределению. В Аду господствует ночь,  в  Чистилище  чередуются  день  и  ночь,  так же как и в жизни и в мировой истории. Предутрен­ние сны Данте как  бы  указывают  на  прорываю­щуюся в его сознание из мира вечного дня высшую реальность. Но и само его сознание   подвижно: впитывая в себя новое содержание, оно меняет свою форму — идет воспитание души. В Аду правила чувственность (даже тогда, когда заставляла волю с ней бороться и разум о ней  думать); в Чистилище — царство души;  в Раю будет царство духа.  Интересно,  что ритм  развития  души Данте не совпадает с общим ритмом движения путников. Если   продвижение в целом становится   легче и быстрее от круга к кругу, то душа, постепенно переходящая  от  внешнего  содержания  к   внутрен­нему переживанию, вынашивает кризис, который и разрешился в Земном Раю слезами и раскаяни­ем. Контраст между сокрушением кающейся души и цветением райской природы   сглаживается гар­монией воскрешенной любви, но мрачная драма, разыгранная под древом добра и зла, так и оста­ется для Данте незажившей раной, напоминающей о себе и на небесах третьей кантики.

Философское значение «Чистилища» как центра поэмы, ее сердцевины Данте стремится выразить соответствующими художественными средствами. В событиях «Чистилища» концентрируется насто­ящее (настоящему подчинены и многочисленные воспоминания о прошлом). Души Чистилища — это, как правило, современники. Соседствуют с

151

 

Чистилищем Ад как вечное прошлое и Рай как будущее. Гора искупления служит своего рода свя­зующим  звеном между  землей и небом, т.  е. она тоже середина. В известном смысле эта кантика — середина середины, потому что сама «Комедия» осмыслялась Данте, как уже говорилось, в качест­ве  центрального события на отрезке истории от сотворения Адама до Страшного суда.  Она была попыткой сделать остановку, опомниться и осо­знать себя перед началом последнего акта мировой истории. Данте назвал свою поэму просто «Коме­дией», без эпитетов. Может быть, его рассуждения о  жанрах  в  письме  к  Кан  Гранде — это  версия, предназначавшаяся для многих. Не вкладывал ли он в заглавие иной смысл? Medio по-латыни зна­чит  «делить пополам»,  «быть в середине»; meditor — «обдумывать» (и также «наигрывать», «на­певать»); commeditor — «запечатлевать в памяти», «воспроизводить». Так или иначе, но очевидна со­средоточенность поэта на срединных событиях «Ко­медии». Встреча с Беатриче после десятилетней разлуки — то третье свидание, ради которого пер­воначально  и  была  задумана поэма. Но теперь в этой точке пересеклись многие другие цепочки со­бытий. Беатриче все в том же красном платье, это именно она, а не отвлеченная  аллегория,  но в то же время она представляет небесную мудрость, она посланница Рая, она режиссер и действующее ли­цо в «миракле», поставленном для Данте. Более того, среди «трех благословенных жен», отражаю­щих  по  правилам  символического  искусства  Дан­те свойства Троицы (Мария — могущество, Беат­риче— знание, Лючия — любовь), она   занимает место Христа. И эта роль Беатриче тем более за­метна в пасхальной атмосфере XXX песни. Цент­ральное событие жизни Данте совпадает с празд-

152

 

ником искупленного греха и с важным моментом человеческой истории.

Символическая многослойность открывается нам лишь тогда, когда мы раскладываем на спектр зна­чений тот или иной цельный образ. Но первична именно его цельность, и поэтому восприятию не грозит опасность запутаться в символах поэмы — они суть всего лишь возможность, скрытая в дей­ствительности образа.

О. Мандельштам пишет: «Я сравниваю — зна­чит, я живу,— мог бы сказать Дант. Он был Декартом метафоры. Ибо для нашего сознания (а где взять другое?) только через метафору раскры­вается материя, ибо нет бытия вне сравнения, ибо само бытие есть — сравнение» (49, 161). Посколь­ку метафора — плоть всякого символа, можно рас­пространить это высказывание и на все те слож­ные случаи многослойной символики у Данте, о которых шла речь. Подобно номиналистам XIV в., которые утвердили в философии первичность инди­видуума и производность абстракций, Данте утверждает исходность живого образа (достигаю­щего своей полноты в образе личности) и вторичность рациональных толкований. Земная и небес­ная Беатриче прекрасно уживаются в одном обра­зе поэмы, потому что все высшее должно иметь личностное воплощение. Архетипом для такого сим­волизма является Христос, которого никакой тео­лог не мог назвать идеей или принципом, ибо дог­матически определено было, что он человек и бог. Данте открыл в символизме бесконечные возмож­ности для художника, увидел в сопряжении жизни и духа через символ смысл существования худож­ника, его собственное дело, которое не может за него сделать никто.

153

Оглавление          Наверх           Biblio Italia