А.Л.Доброхотов

Данте Алигьери

  - Москва: "Мысль", 1990. - 208 с.

Глава  VI.  ВОЗНЕСЕНИЕ К ИСТИНЕ

События   в  Земном   Раю  подготовили Данте к путешествию на небо. Теперь он   может   превратиться   из  личинки в «ангельскую бабочку». В полдень Беатриче устремляет взгляд на солнце. Для Данте это не­возможно, он смотрит на отражение солнца в гла­зах Беатриче и таким образом возносится вместе с ней на первое небо, попадая в сферу Луны. Этот необычный способ путешествия полон смысла. Взгляд возлюбленной открывает целый мир, но любимая Данте — это Небесная Мудрость, и в мире, где она обитает, царят разум, красота и добро. Главная физическая субстанция этого ми­ра— свет. Свет и его превращенные формы игра­ют основную роль в метафорическом строе третьей кантики (см.: 78. 87). Созерцание света сообщает энергию движения Данте и Беатриче, из света сформированы души Рая, свет движет круги звезд и планет. Но свет — это еще и метафора знания, полученного через созерцание предмета. Развитие познания происходит в «Рае» не только потому, что на каждом новом уровне Беатриче сообщает Данте то, что он уже способен воспринять, но и благодаря слиянию странника с тем светилом, ко­торого он достигает. Таким образом, каждая сту­пень восхождения соответствует ступени видения истины.

154

 

Данте, несомненно, многое почерпнул в неоплатонических течениях средневековой философии. В частности, метафизика света, развитая в «Ареопагитиках», у аббата Сугерия, в шартрской и сен-викторской школах, у Гроссетеста и Бонавентуры, безусловно, была ему известна. Конечно, Данте хорошо знал римских неоплатоников Макробия и Сервия, комментировавших Вергилия Неоплатонические источники, устанавливавшие со ответствие между звездным небом и миром идеи подсказали Данте способ совмещения пространственного пути героя и внутреннего движения его души и духа.

Взлетая, Данте и Беатриче пересекают сфер огня, окружающую Землю. В этот момент  герой ощущает, что изменяется все его естество, это — «пречеловеченье» (trasumanar — I 70), преображение человека, которое предсказывали некоторые отцы церкви. Данте не уверен, был ли он только душой или чем-то еще,— ему дано было не знание, а только переживание этого явления. Терцина 73—76 звучит как цитата из апостола Павла рассказывающего о том, как он был «восхищен до третьего неба» (2 Коринф. 12, 2). Данте удивлен легкостью вознесения, и Беатриче дает ему пояснение:

...Все в мире неизменный

Связует строй; своим обличьем он

Подобье бога придает вселенной.

Для высших тварей в нем отображен

След вечной Силы, крайней той вершины,

Которой служит сказанный закон.

И этот строй объемлет, всеединый,

Все естества, что по своим судьбам —

Вблизи или вдали от их причины.

Они плывут к различным берегам

Великим морем бытия, стремимы

Своим   позывом,   что   ведет   их   сам     (I   103—114).

155

 

Это новая глава в философии любви, развиваемой в поэме. Мировая гармония предполагает, что у каждого существа собственный тип стремлений. У высших творений это разум и любовь, у низших— тяготение или инстинкт. Каждая тварь стремится занять свое природное место. Естествен­ная область бытия души — Эмпирей, занебесное непространственное царство. Именно туда и устрем­ляется Душа, освобожденная от груза вещества и от сбивающей с пути дурной воли.

Полет останавливается на небе Луны. Данте, погружаясь в прозрачное твердое тело «первой звезды», которая воспринимает пришельцев, «как вода — луч света», загорается желанием, подобно тому как он увидел изнутри лунное светило,

Увидеть Сущность, где непостижимо

Природа наши слита с божеством.

Там то, во что мы верим, станет зримо.

Самопонятно без иных мерил;

Так — первоистина неоспорима  (II 41—45).

В переводе исчезает специфическое звучание фило­софских терминов Фомы Аквинского и Ансельма Кентерберийского, которые Данте без усилий впле­тает в стих своих терцин, но смысл передан вполне адекватно: знание «демонстративное», полученное через формально-логические построения, уступит место прямому созерцанию истины. Возможно, что звучит здесь и мотив посланий апостола Павла: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан» (1 Коринф. 13, 12).

Но не только теологические проблемы волнуют Данте в сфере Луны. Почти вся II песнь посвя­щена астрофизической проблеме лунных пятен. Беатриче обстоятельно опровергает гипотезу Дан-

156

 

те о слоистой структуре Луны, попутно предлагая ему поставить опыт («...ведь он для вас источник всех наук») со свечой и тремя зеркалами, чтобы убедиться в равномерно распространяющейся силе света. Она объясняет различную интен­сивность свечения частей Лупы тем, что они получают разные порции света из высших источ­ников. Более детальные комментарии Беатриче но­сят уже философский характер. Небесные сферы вращаются под воздействием ангельских сил. Эмпи­рей передаст свою силу небу Перводвигателя, где эта сила равномерно распространяется. Перводвигатель передаст силу небу звезд, в котором сила распределяется на отдельные точки, а из них рас­пространяется на нижние уровни небесной иерар­хии:

И небо, где светил  не сосчитать,

Глубокой мудрости, его кружащей,

Есть повторенный образ и печать.

И как душа, под перстью преходящей,

В разнообразных членах  растворясь,

Их направляет к цели надлежащей,

Так этот разум, дробно расточась

По многим звездам, благость изливает,

Вокруг   единства   своего   кружась   (II    130—138).

На небе Луны появляются фигуры, поначалу принимаемые Данте за отражения, так что он обо­рачивается, чтобы увидеть оригиналы. Эти блед­ные тени — пассивные души, не сдержавшие обета. Поддавшись давлению злой воли, они сошли с верного пути, но сохранили любовь к своим идеа­лам. На вопрос Данте, не тоскуют ли они по бо­лее высокому уделу, звучит ответ: несмотря на то что царство небесное иерархиями и блаженные души тоже распределены по ступеням, всякое ме­сто на небе — Рай и блаженство всех душ одина­ково. Блаженные души желают то, что они имеют,

157

 

в противном случае была бы невозможна гармония воли душ и воли бога, а значит, невозможен Рай. Поскольку желания Луга суть следствия всего их духовного склада, они получают свое, а не навя­занное им высшей волей.

Беатриче, заметив, что Данте волнуют неразре­шенные вопросы, начинает пространные объясне­ния. Прежде всего она отметает самое опасное из возможных заблуждений: души, которые им встре­тились, обитают не на звездах, вопреки Платону, Место блаженных — Эмпирей, а здесь они для то­го, чтобы дать наглядный урок Данте, распределив­шись по небесным сферам. Платон неправ, утверж­дая, что душа после смерти возвращается на звез­ду, с которой она вселилась в свое время в тело, но если он имел в виду влияние звезд на души, то его мнение справедливо. Далее Беатриче разъяс­няет, почему наказывается пассивность. Это новый виток рассуждений о поле, которые уже встреча­лись нам в «Чистилище». Волю нельзя сломить силой, она, как пламя свечи, будет упорно выпрям­ляться, сколько бы мы ее пи гнули. Но воля мо­жет, сама того не желая, из страха, слиться с си­лой, и это уже не должно оставаться без наказа­ния:

...Превысший дар создателя вселенной,

Его щедроте больше всех сродни

И для него же самый драгоценный,—

Свобода воли, коей искони

Разумные создания причастны,

Без исключенья все и лишь они (V 19—24).

Данте просит объяснить, можно ли возместить делами нарушение обета. Здесь следует несколько терцин, поразивших в свое время Гегеля:

Я вижу, что вовек не утолен

Наш разум, если Правдой непреложной,

Вне коей правды нет, не озарен.

158

 

В ней он покоится,  как зверь берложный,

Едва дойдя;  и он всегда дойдет,—

Иначе все стремления  ничтожны.

От них у корня истины встает

Росток сомненья; так природа властно

С  холма  на  холм   ведет  нас до  высот   (IV   124—132).

«Нынешнее отчаяние в возможности познать исти­ну чуждо всякой спекулятивной философии, как и всякой подлинной религиозности»,— пишет Ге­гель, противопоставляя Дантовы стихи такому пес­симизму («Философия духа» § 440).

В ответ на просьбу взгляд Беатриче загорелся такой любовью, что поэт потерял сознание. Этот феномен получает из ее уст разъяснение: на са­мом деле у Данте резко возросла сила зрения, и он увидел уровень любви, дотоле недоступный его взору. В свою очередь «вечный свет», загоревший­ся в его уме, не может не вызвать любовный взгляд Беатриче, поскольку любить можно только этот свет, а влечение к другим предметам лишь «восприятый ложно того же света отраженный след» (V 11—12). В дальнейшем время от вре­мени будет происходить преображение Беатриче, и взору Данте придется приспосабливаться к но­вым уровням небесной красоты. Наконец Данте получает ответ на свой вопрос относительно обета: сам договор нельзя отменить, но можно заменить то, что жертвуется, если новые обязательства ста­нут большим испытанием. Эта проблема, видимо, волнует Данте не только как моральная. Переход от Ветхого завета к Новому тоже по существу был сменой обета. Данте, возможно, хочет показать преемственность двух эпох, их историко-религиозное единство я осуществлении высших целей.

Второе небо - Меркурий. Здесь Данте встреча­ют танцующие и поющие честолюбивые духи. Их достоинство и активной реализации идеалов. Глав-

159

 

ная встреча па небе Меркурия -— с императором Юстинианом. Его речь представляет собой целый исторический трактат, в основном посвященный Риму. Одна его фраза вызывает у Данте недоуме­ние, разрешению которого посвящена VII песнь. Юстиниан рассказал, что в царствование Тиберия бог возложил на римскую власть миссию отмще­ния за грех Адама, что и было осуществлено че­рез распятие Христа. Но затем, в царствование Тита, бог велел отомстить иудеям за отмщение этого греха, и был разрушен Иерусалим (70 г.). Может ли праведная месть быть правосудно отом­щенной? — спрашивает Данте. Беатриче объясня­ет: Христос, чтобы искупить грехопадение Адама, погубившего вместе с собой всю отпавшую при­роду, воплотился, слип себя с природой. Казнь Христа, которая распинала грешную природу, бы­ла высшей справедливостью, но она же позволила торжествовать иудеям, казнившим бога. Поэтому справедливой была и вторая кара. Но почему бо­гом был избран такой сложный путь искупле­ния?— недоумевает Данте. Создание бога, отве­чает Беатриче, если оно сотворено им непосредст­венно, обладает вечностью, свободой и богоподобием. Таков и человек. Он создан прямым актом божественной благости и в отличие от подвер­женных разрушению земных стихий, созданных косвенными силами, может быть бессмертным. Но грех, лишив человека одной доли совершенства — свободной воли, отнял у него и все остальное. Лишившись своих совершенств, человек уже не может столь же вознестись, сколь он пал. Ему нужна помощь бога: или милость, или возмож­ность самостоятельно искупить грех. Для бога дело тем милее, чем больше в него вложено блага, по­этому он идет обоими путями. Простое оправда-

160

 

ние человечества несравнимо со щедростью божьей самоотдачи. И правосудие невозможно было бы осуществить, если бы не воплотившийся Христос, который стал, так сказать, и объектом и субъек­том правосудия. В этой своеобразной диалектике у Данте соединены философия истории, филосо­фия личности и философия любви.

Взлетев па третье небо—небо Венеры, Данте видит, как внутри светила кружатся миленькие звезды. Это Души любвеобильных; характер и ско­рость их полета зависят от степени погруженное и в созерцание бога. Души этого неба говорят с Дай­те о необходимости вдумчиво следовать природе, об очищающей силе любви, о недостойных пасты­рях, прелюбодействующих в своей корысти, вместо того чтобы хранить супружескую верность церкви. Помянул здесь Данте и Флоренцию, создан выра­зительный образ: Люцифер, как дурное семя, про­рос из преисподней стеблем, который и есть Фло­ренция. На стебле расцвел проклятый цветок — флорин (на монете была изображена лилия), мно­жимый Флоренцией на горе людям.

Пять песней (X—XIV) посвящены пребыванию на небе Солнца, где перед Данте разворачивается целый мир средневековой философии.

Взирая на божественного Сына,

Дыша Любовью печной, как и тот,

Невыразимая Первопричина

Всё, что в пространстве и в уме течет,

Так стройно создала, что наслажденье

Невольно каждый, созерцая, пьет  (X   I     6)

Это введение как бы задает тон циклу песней о небе Солнца, границе вещественного мира. Завеса солнечного света и преграждает смертному взору путь выше, и освещает то, что ниже. Не случайно именно здесь встречают Данте души мудрецов.

161

 

Поэта окружает венец из сияющих и поющих солнц, который трижды оборачивается вокруг не­го. Один из светочей начинает речь и знакомит Данте с остальными. Это Фома Аквинский — пожалуй, самый знаменитый философ XIII в. Он открывает Данте имена мудрецов, начиная с того, кто по правую руку. Первый из них — Альберт Великий, учитель Фомы, крупнейший ученый своего века, один из зачинателей новой аристотелевской традиции в средневековой философии. Далее— Грациан, юрист XII в., согласовавший в своих «Декретах» юридическое и церковное право. Петр Ломбардский, теолог XII в., чьи «Сентенции» ста­ли традиционным объектом комментариев в схо­ластике XIII в. О пятом сиянии Фома говорит:

Тот, пятый блеск, прекраснее, чем каждый

Из нас, любовью вдохновлен такой,

Что мир о нем услышать полон жажды  (X  109—111).

«Такой мудрец не восставал второй»,— заключает поэт (X 114). Это — Соломон, сын царя Давида, царь Израиля, года правления которого были са­мым благополучным временем для древнееврейского государства (Соломон значит «мирный»). Он по­строил Иерусалимский храм, прославился своей мудростью, написал книги Притчей, Екклесиаста и Песни песней (на которые так любил ссылаться Данте). Далее идет Дионисий Ареопагит, считаю­щийся автором корпуса сочинений неоплатониче­ского характера. «Ареопагитики» оказали огромное влияние на средневековую философию. Данте вос­производит в «Комедии» учение Дионисия о не­бесной иерархии, да и световая символика «Рая» в значительной мере восходит к его сочинениям. Следующий — Павел Орозий, ученик Августина, написавший хорошо известную Данте всемирную историю. В отличие от Августина он относится

162

 

к Риму как к опоре христианской государственности и закладывает основы христианской мистиче­ской интерпретации Римской империи. Восьмой — Боэций, казненный Теодорихом по подозрению в политическом заговоре. Его сочинение «Об утеше­нии философией» — одна из самых любимых книг средневековья, оказавшая влияние и на создателя «Божественной Комедии». Исидор Испанский (560—636), автор знаменитой «Этимологии»— компилятивно-энциклопедического сочинения, кото­рое было одним из источников средневековой образованности. Беда Достопочтенный (674—735), англосаксонский ученый: историк, грамматик, тео­лог. Ришар Сен-Викторский (ум. 1173), крупней­ший представитель мистической школы, обосновав­шейся в монастыре св. Виктора в Париже. Под влиянием Бернара Клервоского сен-викторцы раз­вивали учение о восхождении души через различ­ные ступени душевного и рассудочного совершен­ства к непосредственному созерцанию высшей исти­ны. Замыкает круг Сигер Брабантский, глава шко­лы парижского аверроизма. Аверроисты, стараясь оставаться в рамках ортодоксии, тем не менее вво­дили в схоластику смелые новшества, опираясь на аристотелизм Ибн-Рушда (Аверроэса). Они утверждали, что мир относится к богу как след­ствие к первопричине и «совечен» творцу; отрица­ли бессмертие индивидуальной души, признавая лишь бессмертие интеллекта, нумерически единого для всех людей; ограничивали в ряде случаев божественное всемогущество. По крайней мере так формулировал их заблуждения епископ Тампье, дважды осудивший своими постановлениями париж­ский аверроизм. Сигер был привлечен к церков­ному суду и убит секретарем при невыясненных обстоятельствах. О последнем светоче венца у Дан-

163

 

 

те сказано подробнее, чем о других, поскольку с ним связана старая проблема, обсуждаемая среди комментаторов «Комедии» (см., напр.: 48. 85). Фома Аквинский, по левую руку от которого оказался Сигер, был ярым противником аверроизма и даже иногда изображался на фресках попираю­щим поверженного Аверроэса. В течение четырех лет он вел в Париже активную борьбу против сто­ронников Сигера. Поэтому такое соседство вызы­вает у комментаторов недоумение. Пытаясь объ­яснить эту странность, исследователи или преуве­личивают влияние аверроизма на Данте, или же находят следы раскаяния в поздних трудах Сигера. И то и другое плохо согласуется с текстами. Го­раздо естественнее предположить, что здесь реали­зован уже известный нам принцип композиции поэмы: соединение противоположностей в гармо­ничное единство. Фома оказался «золотой середи­ной» между Альбертом Великим и Сигером Брабантским, причем все участники этой группы пред­стают в неприглаженной оригинальности своего духовного облика. О Сигере говорится, что он был «ясный дух, который смерти ждал, отравленный раздумий горьким ядом» (X 134—135). Данте не скрывает, что Сигер «неугодным правдам по­учал» (X 138). Но это событие земной истории, которая вся построена на мучительных диссонан­сах. Царство небесное примиряет тех, кто, каждый по-своему, отражал истину, но вступал в конфликт с другими искателями истины. Данте — и в Сред­ние века, может быть, только он — считает, что истина слишком велика для того, чтобы ее познал один мудрец. Необходимо сообщество умов, кото­рые, дополняя друг друга, избавляясь от односто­ронности и даже соединяя крайние позиции, со­здают подвижный образ вечной истины.

164

 

Продолжая свою речь, Фома Аквинский дает философско-теологическое обоснование роли фран­цисканского и доминиканского орденов. Невеста-церковь, говорит он, спешит па зов жениха-Христа. Небесная мудрость определила ей в помощь двух вождей. Один придает ей уверенности в себе, дру­гой помогает сохранять верность жениху. Один сияет мудростью херувима (в ангельской иерар­хии херувимы осуществляют полноту знания), другой пылает любовью серафима (серафимы обо­значали пламенеющую любовь к богу). Первый — св. Доминик, второй — св. Франциск. Небесная этика в изображении Данте такова, что петь хва­лу себе и своему непосредственному вождю счи­тается недостойным. Поэтому Фома возносит хвалу Франциску Ассизскому, воспевая его аскетичность, смирение, любвеобильность, а в заключение порицает своих братьев по ордену — доминиканцев, которые сбились с истинного пути. После его слов вокруг первого венца появляется второй. Данте сравнивает эти два концентрических круга с гир­ляндами роз и с двойной радугой. Второй венец останавливает спое вращение, и раздается голос, произносящий хвалебную речь в честь св. Доми­ника, ревностного борца с ересями. Заканчивается этот гимн порицанием францисканского ордена, не сохранившего чистоту первоначальных идеалов. Затем говорящий открывает свое имя. Это Бонавентура из Баньореджо, генерал францисканского ордена, один из самых знаменитых мистиков сво­его времени. Впоследствии он был канонизирован и причислен к десяти великим учителям церкви. Его книга «Путеводитель духа к богу» — один из источников «Божественной Комедии». Оба оратора делают упор на взаимной связи двух вождей, на единстве их цели и необходимости их для церкви,

165

 

которая, как боевая колесница, опиралась на эти два колеса в междоусобных битвах (XII 107—108). Интересен мотив их сопоставления как «Востока» (Франциск — XI 53—54) и «Запада» (Доминик — XII 50—51), причем «Восток» ассоциируется с аскезой, любовью, созерцанием, «Запад» же — с активным утверждением идеалов, организующей силой («садовник», «страж»), знанием.

Бонавентура представляет остальные одиннад­цать огней в своем венце. Сначала идут Августин и Иллюминат, первые ученики и последователи Франциска Ассизского. Затем Гуго, глава сен-викторской школы (1096—1141), учитель Ришара (который был в первом венце), особенно чтимый Бонавентурой философ. Следующий — Петр Коместор (XII в.), прославившийся «Схоластической историей» (своего рода исторической энциклопеди­ей, следы чтения которой можно обнаружить и в «Комедии»). Пятый — Петр Испанский (ум. 1277), создавший трактат, который стал одним из глав­ных логических трудов средневековья. Шестой — пророк Нафан (Натан), советник царя Давида, учитель Соломона, по совету которого Соломон предпринял постройку храма. Затем — Иоанн Зла­тоуст (350—407), византийский проповедник, изгнанник и мученик. Ансельм Кентерберийский, «отец схоластики», основатель рационалистическо­го метода истолкования богословских истин. Элий Донат (IV в.), философ и грамматик, христианин, вышедший из римской школы неоплатонизма. Рабан Мавр (776—856), архиепископ Майнца, круп­ный просветитель эпохи «каролингского ренессан­са». Наконец, Иоахим Флорский, о котором уже шла речь в предыдущих главах. Мы видим, что венец замыкается так же, как и первый: по одну сторону от Бонавентуры верные последователи

166

 

Франциска, по другую — «радикал»-еретик. С иоахимитами Бонавентура неустанно боролся, и поэто­му слова о «вещем Иоахиме» звучат в его устах парадоксально.

Данте рисует впечатляющую картину созвездия великих мыслителей, которое двумя венцами вра­щается вокруг него в противоположных направле­ниях, образуя счастливое «содружество божеств» (XIII 31). Данте сравнивает созвездие философов с венцом Ариадны, обладавшим магическим свой­ством светиться в темноте, называет его мудрецов паладинами, рыцарями короля Артура, говорит о 12 парах цветов, выросших из одного зерна веры. Этим усиливается впечатление гармонии и согла­сованности всей композиции. Но столь же настой­чиво Данте обращает внимание читателей на раз­личия как между отдельными огнями венца, так и между двумя его кругами. Общее между внутрен­ним и внешним кругом в том, что они собирают крупнейших мыслителей средневековья и отчасти составлены по принципу контраста. Видно, ч го Данте отдает предпочтение философам-просветите­лям, закладывавшим основы христианской культу­ры и образованности. Заметны и различия: внут­ренний круг, доминиканский, более схоластичен, рационалистичен, больше связан с аристотелевской традицией; внешний, францисканский, больше свя­зан с мистикой, с традицией Августина. В то же время чувствуется, что Данте вкладывает в эту конструкцию более конкретный смысл, что его классификация мыслителей тоньше, чем представ­ляется на первый взгляд. Не случайно и движение в противоположных направлениях, при котором каждая позиция дает новую пару философов. Во всяком случае, поэт хочет показать нам, что споры, а иногда и взаимные преследования философов и

167

 

мудрецов земли превращаются на небесах в созву­чие, которое не только не исключает различия, иерархии (францисканский круг все же иерархи­чески выше доминиканского), но и предполагает их. «Венец Ариадны» — это одна из первых по­пыток создать историко-философскую концепцию и теоретически объяснить процессы, происходящие в философии Средних веков. Иоахим Флорский попытался в свое время выделить в каждом исто­рическом цикле 12 мужей, выражающих в своей деятельности смысл данного периода; он также предсказывал появление 12 мужей духовных, ко­торые ознаменуют эру святого духа. Но Данте идет дальше, не просто формируя группу лиц, но отыскивая логику разделения и соединения фило­софских позиций. Впрочем, можно подойти к его конструкции и по-другому: «венец Ариадны» объ­ясняет, почему в Средние века не возникла исто­рия философии. Потребности в систематизации эмпирического многообразия не было, поскольку культурным процессам не придавалось самосто­ятельного значения. Вместо культурно-историческо­го развития философии Данте изображает логико-эстетическую композицию, в которой восполняются все изъяны и случайности исторической последо­вательности событий и психологических конфлик­тов. И все же надо признать, что сама попытка Данте осмыслить кипение умственных страстей своей эпохи, привести в теоретический порядок раз­ноголосицу тенденций, в реальной жизни скорее ломающих традицию, чем дружно поющих, как в Дантовом хороводе, была смелым шагом к новому пониманию философии.

Заканчивается эта сцена по традициям схоласти­ческого трактата — разрешением трудных вопросов. Фома разбирает две проблемы: почему Соломон

168

 

мудрее всех и всегда ли душа в Раю будет заключена в световую оболочку. Решая первую, Фома рисует картину бытия в духе «Ареопагитик»: свет троицы (сила — мысль — любовь), отражаясь в девяти зеркалах — девяти уровнях небесной иерар­хии, создает все множество творений.

Всё, что умрет, и всё, что не умрет,—

Лишь отблеск Мысли, коей Всемогущий

Своей Любовью бытие дает;

Затем, что животворный Свет, идущий

От Светодавца и единый с ним,

Как и с Любовью, третьей с ними сушей,

Струит лучи, волением своим,

На девять сущностей, как на зерцала,

И вечно остается неделим;

Оттуда сходит в низшие начала,

Из круга в круг, и под конец творит

Случайное и длящееся мало (XIII  52—63).

Фома объясняет, что творение бывает несовер­шенным отпечатком, потому что между творцом и созданьем — длинная цепь опосредований и к тому же вещество, как правило, оказывается несовер­шенным материалом для воплощения замысла. Но в двух случаях была выбрана чистая материя и приложена непосредственная сила творца: так были созданы Адам и Христос. Поэтому они мудры вне всех сравнений. Среди остальных же мудрейший --Соломон, ибо, когда во сне ему явился бог и спро­сил, чего он хочет, Соломон попросил разума, что­бы судить и управлять (3 Цар. 3, 9—15). Богу понравилась эта просьба, и он сделал Соломона таким мудрецом, какого не было до него и не будет после. Данте в «Монархии» и «Пире» отво­дил большую роль союзу власти и мудрости. По­этому не удивительно, что Соломон оказывается мудрейшим в «венце философов», но главное — мудрейшим «меж царями» (XIII 107). Любопыт-

169

 

но, что в Библии Соломон отвергает такие возмож­ности, как долгая жизнь, богатство, власть над ду­шами врагов. По Данте же, он мог польститься на суетное знание:

...можно ль заключить

К necesse при necesse и возможном;

И можно ль primum motum * допустить;

Иль треугольник в поле полукружья,

Но   не   прямоугольный,   начертить   (XIII   98—102).

Данте сурово осуждает самонадеянность разума, его гордыню. Среди примеров лжемудрости, став­шей жертвой своего однобокого интеллектуализма, основатели ересей и некоторые философы: Парменид, Мелисс, отрицавшие существование мира многообразия на основании чисто рациональных аргументов, и почему-то присоединенный к ним Брис (Брисон), ученик Евклида (о котором Дан­те, видимо, узнал из Аристотеля, критикующего в своих логических сочинениях решение задачи квадратуры круга, предложенное Брисоном). Вы­разительно звучит мораль этого рассуждения:

Никто не думай, что он столь велик,

Чтобы судить; никто не числи жита,

Покуда колос в поле не поник.

Я видел, как угрюмо и сердито

Смотрел терновник, за зиму застыв,

Но  миг — и   роза   на  ветвях   раскрыта   (XIII   130—135).

Вторая проблема разрешается самим Соломоном. Он говорит, что в новом теле, которое душа полу­чит после Суда, свет будет слабее, а сила зрения увеличится. Поэтому блаженные души проступят зримыми чертами нового тела сквозь свет. Осталь-

 

* Т. е. можно ли получить необходимое (necesse) за­ключение в силлогизме, где одна посылка — необходимое, а другая — возможное, и можно ли допустить первоначаль­ный толчок (primuin motum).

170

 

ные мудрецы хоровода так радостно откликаются на это утверждение, что Данте предполагает:

...Им был явно дорог прах могильный,—

Быть может, и не свой, а матерей,

Отцов и всех, любимых в мире этом

И ставших вечной чередой огней   (XIV   63—66).

Рай — это возможность любить. В этой особен­ности Дантова Рая выражается вся сущность его таинственного устройства. Не слепое наслаждение, а радость общения, которая с каждой ступенью подъема становится все более личностной, состав­ляет небесное блаженство.

Пребывание Данте на небе Солнца заканчивает­ся странным эпизодом: два венца окружаются ослепительным третьим (XIV 67—78), образован­ным из новых душ. После этого Данте возносится на следующее небо, и для читателя остается не вполне ясно, что за души появились вокруг венца мудрецов. Поскольку Данте называет этот третий круг истинным пламенем святого духа, можно пред­положить, что это некий новый уровень мудрости. Может быть, это своеобразное «произведение» двух венцов, давшее сакральное число новых бла­женных душ (12x12=144).

Затем Данте оказался внутри красной звезды пятого неба. Это Марс, звезда, астрологически связанная с судьбой Флоренции. В древние вре­мена Марс считался покровителем этого города, но впоследствии он уступил свою роль Иоанну Крестителю. На пятом небе перед Данте откры­вается зрелище грандиозного распятия, составлен­ного из сияющих душ. (В «Пире» рассказано о метеорологическом явлении: крестообразном скоп­лении паров над Флоренцией, сопутствовавшем звезде Марса,— II 13, 22. Как всегда у Данте, земное и небесное отражаются друг в друге.) Од-

171

 

на из душ начинает разговор  с  Данте. Это пра­прадед поэта крестоносец Каччагвида. Беседа с предком, занимающая три песни  кантики (XV— XVII), касается  рода Данте,  но вовлекает целую историю Флоренции. Данте глубоко волнует эта тема, ведь все его путешествие есть в некотором смысле  возвращение на  родину. В беседе  он  до­капывается  до самых  корней   своего   земного   бы­тия. Несмотря на ироническое отношение к аристо­кратии крови (ср. XVI  1—4), Данте серьезно воспринимает историю предков, поскольку чувст­вует прямую связь с прошлым. Чтобы понять эту серьезность, вспомним, что социальная иерархия в Средние века была по существу родовой систе­мой, спроецированной в социальное измерение. «Вертикальные» отношения в обществе были отно­шениями «отцов» и «детей», «горизонтальные» — отношениями «братьев», привычные нам «заслуги» как источник воздаяния и наград считались менее почтенными, чем ни за что полученные «дар» и «бла­годать». Такая ценность Нового времени, как равенство,   воспринималась бы во времена Каччагвиды как безродность, лишенность корней и соот­ветственно соков,  питающих каждую  родовую  ве­точку.

От предка Данте узнает свою судьбу. С этим связан философский аспект беседы с Каччагвидой: прапрадед открывает поэту тайну предвиденья.

...Возможное, вмещаясь в той тетради,

Где ваше начерталось вещество,

Отражено сполна в предвечном взгляде,

Не став необходимым оттого,

Как и ладьи вниз по реке движенье —

От взгляда, отразившего его (XVII 37—42).

Данте коротко выразил свое отношение к пробле­ме, волновавшей христианских мыслителей со вре-

172

 

мен Августина. Как совместить свободу воли и всеведение бога? И как можно наказывать за грех, если заранее известно, что свершение его предо­пределено? Данте примыкает к философам, раз­делявшим два уровня событий: события, связан­ные причинно-следственными отношениями, кото­рые бог может увидеть все сразу, и события, свя­занные через акты свободной воли и потому под­лежащие моральной оценке. В обыденной жизни эти уровни не разделены, что приводит к иллю­зии тождества предопределенного события и не­обходимого поступка.

В предсказании пращура открыты самые важ­ные вехи жизни Данте: изгнание, козни врагов, покровительство друзей, загадочная роль Кап Гранде, которому предначертано изменить судьбы многих бедняков и богачей. Услышав, сколь гроз­ные силы противостоят его правдолюбию, Данте колеблется, стоит ли сообщать миру все, что он узнал на небе. Каччагвида отвечает:

Пусть речь твоя покажется дурна

На первый вкус и ляжет горьким гнетом,---

Усвоясь, жизнь оздоровит она.

Твой крик пройдет, как ветер по высотам,

Клоня сильней  большие дерева;

И   это   будет   для   тебя   почетом   (XVII    130—135).

Перенесенный Беатриче на шестое небо, Данте погружается в белизну Юпитера. Это звезда царя древнего Олимпа, вершителя правосудия, и духи, которые явились здесь Данте, прославлены своей справедливостью. Души летающими искрами кру­жатся перед Данте. Из них поочередно составля­ются три буквы: D, I и L. В числовом значении этих букв (500, 1, 50) комментаторы иногда пы­таются увидеть знак загадочного Пятьсот Пят­надцать или же хронологические намеки. Далее

173

 

эти буквы оказываются началом целой фразы, составленной из душ: Diligile iustitiam, qui iudicatis terram. Это библейское изречение Соломо­на: «Любите справедливость, судьи земли...» (Прем. 1, 1). В последнем M души застывают, образуя подобие перевернутой лилии. M можно истолковать как первую букву слова «монархия» или же как число 1000, означающее тысячелетнее царство божие на земле (белая лилия в Средние века считалась символом праведности). Затем с лилией происходят следующие метаморфозы: стая душ опускается на вершину М, преобразуя букву в фигуру орла, символ имперской власти. Особую фигуру образуют пять избранных душ: они состав­ляют глаз орла. По легенде, орел — единственное существо, которое может смотреть прямо на солн­це. Так и эти пять душ, пять знаменитых царей, устремляют взор прямо на свет божественной исти­ны. Зеница — царь Давид, дугой его окружают им­ператор Траян, библейский царь Езекия, импера­тор Константин, сицилийский король Гульельмо II, троянский вождь Рифей. От орла Данте узна­ет ответ на волнующий его вопрос, почему от цар­ства божия отлучены люди, которые были совер­шенно праведными и в мыслях, и в делах, но не могли быть христианами в силу обстоятельств (например, они родились в Индии). «Пути господ­ни смертным непонятны»,— отвечает орел, но все же приоткрывает завесу тайны. Не верившие в Христа не могут попасть в Рай, но путь к Христу может быть самым необычным. Орел рассказывает историю Рифея (выдуманную самим Данте) и сред­невековую легенду о Траяне. Рифею за его стрем­ление к правде бог открыл будущие события, и тот стал христианином. Траян, уже находившийся в Аду, но не потерявший надежды, вознес мольбы,

174

 

на короткий срок вернулся в свое тело и уверовал в Христа, что и открыло ему путь на небеса. Здесь Данте разворачивает свои оригинальные коммента­рии к евангельскому афоризму: «...Царство Небес­ное силою берется...» (Матф. 11, 12). Воля бога к осуществлению морального порядка непреклонна, но она же стремится быть бесконечно благой. Чтобы не противоречить себе, она должна быть сломлена извне, и потому она ждет принуждения от любви и надежды. Но если воля бога побеж­дена силами «живой надежды и любви возжжен-ной», то победителем остается все же бог, ибо осуществилось его желание быть благим (XX 94—99). В стихах этого фрагмента настойчиво звучит сочетание vi, объединяющее корни слов «жизнь», «победа», «сила», «божественность». Этот прием мы уже встречали у Данте: ключевое понятие фо­нетически внушается читателю и отпечатывается в его подсознании.

Следующий этап вознесения — небо Сатурна, где Данте являются души-созерцатели. Поэт видит лестницу, уходящую бесконечно высоко, и спускаю­щихся по ней созерцателей в облике огней. Это лестница Иакова, описанная в Библии (Быт. 28, 12). Она соединила небо и землю, но «теперь к ее ступеням не подъята ничья стопа» (XXII 73— 74): люди потеряли стремление к божьей высоте. Данте удивлен тем, что уже не видит улыбки Бе­атриче и не слышит привычных для него песно­пений. Оказывается, на небе Сатурна их сила так возрастает, что земная плоть Данте может не вы­держать этой испепеляющей мощи. Созерцающие души — это монашество, которое призвано было хра­нить чистоту веры. Данте встречается с двумя подвижниками монашества — Петром Дамиани и Бенедиктом Нурсийским. Петр Дамиани (1007—

175

 

1072) часто упоминается как автор высказывания «Философия — служанка теологии», но в истории философии он оставил след прежде всего своей книгой «О всемогуществе бога», где выдвинуто интересное рассуждение об ограниченности времен­ных форм бытия и о невозможности придать уни­версальный характер причинно-следственным свя­зям. Бенедикт прославился как основатель мона­шеского ордена и теоретик монашества как образа жизни. Оба созерцателя в разговоре с Данте ярост­но обличают современных монахов, забывших о небесном ради земного. От Бенедикта поэт узнает о том, что ждет его в высшей сфере Рая:

Там все, и я, блаженны в полной мере.

Там свершена, всецела и зрела

Надежда всех; там вечно пребывает

Любая часть недвижной, как была.

То — шар  вне  места,   остий  он  не  знает   (XXII  63—67).

К Петру Дамиани Данте обращается с вопросом о предопределении. Каждое небо открывало ему какую-нибудь теологическую тайну: на небе Солн­ца он узнал тайну преображения, на небе Марса — тайну предвидения, Юпитер открыл тайну право­судия, Сатурн же возбудил удивление перед тай­ной предопределения. Но Дамиани отказывается отвечать. Хотя его святость такова, что ему видна сама прасущность, он говорит Данте:

...Ни светлейший дух в стране небесной,

Ни самый вникший в бога серафим

Не скажут тайны, и для них безвестной.

Так глубоко ответ словам твоим

Скрыт в пропасти предвечного решенья,

Что взору сотворенному незрим  (XXI 91—96).

Когда Беатриче легко взметнула Данте на сле­дующее небо, в сферу неподвижных звезд, он очу­тился в созвездии Близнецов, влияние которых в

176

 

момент   рождения   Данте   направило   его   на   путь искусства  и науки.  Это место оказалось подходя­щим для того, чтобы сделать небольшую останов­ку и оценить пройденный путь.  Беатриче предла­гает  Данте  взглянуть  на  мир,  оставшийся   внизу. В этот миг полета они находятся на иерусалимском меридиане, и потому   Данте    видит   всю   Землю. Поэта,   увидевшего    просторы    космоса,    поражает ничтожность покинутой Земли:

Тогда я дал моим глазам вернуться

Сквозь семь небес — и видел этот шар

Столь жалким, что не мог не усмехнуться (XXII  133—135).

Пройдены   небеса   семи   планет,   странники   при­ближаются к сферам, замыкающим мироздание, и теперь Данте имеет представление о том, что такое небо,  связавшее  иерархией   светил  Землю   и   Рай. В XVIII  песни Данте сравнил космос с  перевер­нутым деревом, которое, как ветви, раскинуло кру­ги  своих    планет,    с  каждой   ступенью   все   шире. Верхушкой  оно внедряется  в  Эмпирей,  питающий древо   своею   силой;   его   листья   и   плоды — души блаженных.   Если   предположить,   что   корни   его упираются в гору Чистилища, тогда дерево, о ко­тором говорится в XXII   131 —138 и XXIII  61— 72   второй   кантики   (где  души   шестого  круга  то­мимы голодом и жаждой), окажется началом кос­мического древа и мы будем вправе отождествить его   с  древом   жизни,   росшем   в   библейском   раю вместе с древом познания добра и зла, но не встре­чающимся  в Земном Раю Данте. Таким образом, иерархия   небесных   сфер — это   и   есть   вселенское древо  жизни,  подающее  соки  божественной  энер­гии сверху вниз,  вплоть до Земли, обитатели ко­торой   разучились   разумно   пользоваться   жизнен­ной энергией и отлучены от этого источника  пер­вородным грехом.

177

 

Восьмое   небо   являет   Данте  картины   осущест­вленной   божественной    мудрости    и   силы.   Здесь место  для  душ  «торжествующих»,  которые  непо­средственно отражают сияние истины, подобно то­му как звезды отражают свет Солнца  (так пола­гали  средневековые  астрономы).  Здесь  дух  поэта окончательно освобождается от  своей оболочки, и он   вновь   получает   возможность   видеть   улыбку Беатриче. В образе звезд ему являются Мария  и архангел Гавриил. Но здесь Данте предстоит испы­тание.    Ему   устраивают   настоящий   богословский экзамен три апостола. Петр вопрошает его о сущ­ности веры, Яков — о надежде, Иоанн — о любви. К радости Беатриче, ее ученик с честью выдержи­вает проверку  знаний и может теперь  двинуться ввысь. Первой наградой ему оказался разговор с Адамом,   который   четвертым   сиянием   появляется среди  апостолов.  Данте  узнает  от  Адама,  за  что были наказаны первые люди, сколько они пробыли в Раю, каким был праязык. И все же расставание с восьмым небом оказалось не идилличным: Петр произносит   грозную   обвинительную   речь   против нечестивых   пап.   Продолжением   его   слов   звучит предсказание Беатриче, вознесшей Данте на девятое небо, к Перводвигателю. Беатриче осуждает привя­занность   людского   рода   к   земным   благам,   жад­ность,   не   дающую    возможности   поднять  глаза ввысь,    бессилие    светской    и    духовной    власти (XXVII  121—148). Но в голосе ее уже нет гне­ва Петра. Совсем немного осталось, говорит она, до того   времени,   когда   «хлынет  светом  горняя страна» и некий «вихрь» повернет мир на правиль­ный путь. Во время перелета на девятое небо Бе­атриче предлагает Данте взглянуть вниз. Поэт ви­дит прочерченный Улиссом путь от Гадеса к горе Чистилища и финикийский берег, с которого была

178

 

увезена на Крит похищенная Зевсом Европа. Бро­сая последний взгляд на уплывающую из поля зрения землю северного полушария, Данте как бы отмечает две точки европейской истории: ее начало (Крит) и «конец» (Улисс), т. е. выход за свои рамки. Зевс проделал путь с юга на север, а Улисс — с севера на юг. Оба исторических мотива встречались нам в «Аде», но теперь глазами Дан­те мы можем посмотреть на историю с высоты вневременной истины. Не исключено, что Данте хотел противопоставить два продолжения того пу­ти, который был начат Зевсом. Улисс, двигаясь по горизонтали, выходит за пределы Европы в пустое пространство и гибнет, не доплыв до горы очищения. Данте покидает Европу, двигаясь по вертикали духовного восхождения.

В XXVII—XXIX песнях Беатриче разъясняет устройство высших райских сфер. Перводвигатель — это кристальное последнее небо, которое движется с максимальной скоростью, так как стре­мится каждую свою точку соединить с каждой точ­кой Эмпирея. Эмпирей — невещественная и непро­странственная световая сфера, Рай в собственном смысле слова, откуда сила, мысль и любовь Трои­цы передают свое воздействие небесным сферам (пространственным и временным). Данте видит отраженное в глазах Беатриче божество и, обер­нувшись, усматривает ослепительную точку, окру­женную вращающимися кругами. Девять окруж­ностей движутся тем быстрее, чем ближе они рас­положены к сияющему центру. Любовь и свет — своего рода душа и тело этого божественного ми­ра. Данте недоумевает: небесные сферы тем быст­рей, чем они обширнее, а занебесные — наоборот. Беатриче объясняет, что скорость движения сфер зависит не от их величины, а от силы, которая

179

определяется близостью к богу. Поскольку кру­говое движение еще в античной  философии  считалось образом мыслительной активности, сферы, скоростью своего движения выражают степень по­знания бога. Девять окружностей Эмпирея  суть девять ангельских чинов,   описанных   некогда в «Ареопагитиках». Данте узнает от Беатриче, что ангельские круги стремятся   уподобиться божест­венной точке, а это возможно в той степени, в какой они погружены в созерцание бога. В «Пире» (II 5) Данте подробнее раскрывает законы ангель­ской  иерархии   (хотя там он придерживается еще порядка чинов, данного Григорием Великим,  а не Дионисием Ареопагитом). С привлечением данных «Пира» иерархия ангелов в «Рае» (XXIII 98—139)   выглядит так: ближайшая к богу триада — это (в порядке отдаления от центра) серафимы, херувимы и престолы, созерцающие могущество Отца. Причем серафимы созерцают его в самом себе, херувимы — в Сыне, а престолы — в духе святом.  Вторая триада — господства,  силы  и  вла­сти, созерцающие  премудрость  Сына. Господства созерцают мудрость в самих себе, силы — в Отце, власти — в духе  святом. Третья  триада — начала, архангелы,  ангелы, созерцающие любовь духа соответственно в нем самом, в Отце и в Сыне. Вверх эти девять чинов устремляют познающий взор, а вниз посылают управляющую власть. Каждый ангельский чин правит каким-либо   кругом   неба: самый маленький  (серафимы) правит самой боль­шой  телесной  сферой  космоса — Перводвигателем; херувимы правят восьмым небом и т. д. Порядку ангельского правления соответствуют девять типов блаженных душ, распределенных по небесам. В «Пире»   Данте привел в соответствие с этой иерархией еще и систему средневековых наук, и

180

 

девять античных муз, но в «Комедии» этого сопо­ставления (по крайней мере в явном виде) уже нет. Таким образом, Данте не отходит от христи­анского учения о неполноценности души без те­ла: ангельские сонмы имеют свои идеальные те­ла— сферы неба, которые живут идеальной жизнью, кружась и отражая вечным движением божественный покой.

Желая добраться до самой сути творения, Дан­те хочет узнать, где, когда, как и для чего были созданы богом изначальные миры. На вопрос «для чего?» Беатриче отвечает:

Не чтобы стать блаженней,— цель такая

Немыслима,— но чтобы блеск лучей,

Струимых ею, молвил «Есмь», блистая,—

Вне времени, в предвечности своей,

Предвечная любовь сама раскрылась,

Безгранная,   несчетностью   любвей   (XXIX   13—20).

Вопросы «где и когда?» ясны из сущности Эмпи­рея, слившего все «где» и «когда» в одну область умопостигаемого света и любви. Вопрос «как?» получает раскрытие в аристотелевско-схоластических формулах. Форма и материя направили в мир совершенства (бытия) свой тройной полет, как три стрелы: «вершиной» мира явилась чистая актуальность (atto puro), «дном» — чистая потен­циальность (pura potenza), серединой — нетленная связь возможности с действительностью. И акт создания, и строй существа, и порядок трех сущ­ностей «излился, как внезапное сиянье, где никакой неразличим черед» (XXIX 29—30). Все эти эле­менты существуют внутри единого целого и раз­делимы только в абстракции, но не в действитель­ности— так учит аристотелевская школа и так утверждает поэма. Чистой актуальностью Данте в соответствии с традицией называет мир анге-

181

 

лов; чистой потенциальностью — проявляющийся в четырех стихиях мир материи; их вечная связь осуществлена в эфирных телах небесных све­тил.

Беатриче также сообщает, что падение части се­рафимов   произошло   почти   сразу   после  творения («...до двадцати не сосчитать так скоро» — XXIX 49).  Верные  ангелы   начали  свое  кружение,  стре­мимые любовью и благодарностью, а гордецы пали и  были  зажаты  гнетом  всего мира  в центре  зем­ного   шара.   Беатриче   предостерегает   от   попыток представить   ангельскую   духовность   по   аналогии с человеческой. Нельзя говорить, что ангелы «мыс­лят, помнят и хотят» (intende e si ricorda e vole — XXIX 72). В переводе эта строка может вызвать недоумение:  мы знаем, что ангелы во всяком слу­чае имеют волю («Монархия» I 12) и мыслят. Но итальянские глаголы, употребленные Данте, имеют оттенок условности, опосредованности. Мышление ангелов — не «интенция» (здесь — про­цесс направленного разбора предмета познания), а «интуиция»,  непосредственное  созерцание  истины. И «воление», если понимать под этим стремление к тому, чего лишен, не соответствует той неизмен­ности свободного решения, которая присуща анге­лам. Относительно воспоминания Данте высказался определеннее, чем избавил  комментаторов от  необходимости домысливать его концепцию: так как процесс созерцания у ангелов непрерывен,  им  не нужно    восстанавливать    прерванные    видения   и, значит, не нужна память.

Последнее событие великого странствия Данте — созерцание Розы блаженных, которая явлена ему «такой, как в день суда предстанет взгляду...» (XXX 45). Беатриче в последний раз возносит Данте на новый уровень. После световой вспышки

182

 

зрение его получает новые силы и начинает раз­личать открывшуюся картину.

И свет предстал мне в образе потока,

Струистый блеск, волшебною весной

Вдоль берегов расцвеченный широко.

Живые искры, взвившись над рекой,

Садились на цветы, кругом порхая,

Как яхонты в оправе золотой;

И, словно хмель в их запахе впивая,

Вновь погружались в глубь чудесных вод;

И чуть  одна нырнет,  взлетит другая  (XXX 61—69).

Но это лишь первый этап созерцания. Картина предстала Данте именно такой, потому что он еще не готов к ясному и отчетливому усмотрению. В этой картине слишком много буйных красок, импрессионизма, весеннего цветения, чтобы она соответствовала эстетическим требованиям Данте, Беатриче предупреждает:

...Река, топазов огневых

Взлет и паденье, смех травы блаженный —

Лишь смутные предвестья правды их.

Они не по себе несовершенны,

А это твой же собственный порок,

Затем, что слабосилен взор твой бренный... (XXX 76—81).

В то же время Данте не случайно предваряет структурно четкую картину Розы картиной текуче­го неопределенного многоцветья: Рай должен иметь в себе оба этих элемента, должен быть единством предела и беспредельности. К этому нас готовило предыдущее странствие, где были и весенний луг Земного Рая, и кристаллы небесных сфер.

Окрепшее зрение придает видению новые очер­тания. То, что Данте принимал за берег реки, усеянный цветами, оказалось амфитеатром, оги­бающим сияние круга. Происхождение круга таково: луч божественного света падает на поверх­ность Перводвигателя, давая ему жизнь и силу.

183

 

Образовавшееся световое пятно окружено амфи­театром, в рядах которого сидят праведники, созерцающие бога, явленного в свете. Центральное сияние образует как бы желтую сердцевину, а пра­ведники в белых одеяниях — белые лепестки Розы Эмпирея. Сердцевина намного больше «обвода Солнца», а рядов амфитеатра более тысячи. Но эта огромная Роза почти заполнена. В Эмпирее не дей­ствуют физические законы земной оптики: близь и даль видны одинаково отчетливо. Беатриче указы­вает на сидение, где лежит венец: здесь скоро вос­сядет Арриго (император Генрих VII). Как пчелы над цветком, летают вверх и вниз ангелы. Лица у них цвета огня, крылья — цвета золота, а на­ряд— цвета снега.

Данте хочет расспросить Беатриче об устройстве Розы, но, обернувшись, видит старца в белоснеж­ной ризе. Это Бернар Клервоский, который дол­жен стать последним вожатым Данте. Беатриче вернулась на свое место, передав Данте под руко­водство Бернара: схоластика уступает место мисти­ке, которая должна открыть подготовленному уче­нику высшие тайны Рая. Бернар указывает на часть каймы амфитеатра, выделяющуюся сиянием. Здесь сидит Мария. Идущая от нее вниз цепочка сидений занята прославленными женщинами Вет­хого завета: за Марией Ева, затем Рахиль... По правую руку от Рахили сидит Беатриче, они сим­волизируют созерцательную мудрость Ветхого и Нового завета. Эта цепочка женщин разделяет Розу на две части: по левую руку от Марии — веровавшие в Христа грядущего, по правую — ве­ровавшие в Христа пришедшего. Напротив Марии сидит Иоанн Креститель. Вниз от него идет ряд «божьих слуг»: Франциск, Бенедикт, Августин... Этот ряд делит Розу вдоль, так же как и проти-

184

 

воположный ряд ветхозаветных жен. Горизонтальный средний ряд, разделяющий амфитеатр пополам, служит еще одной границей. Ниже этого ряда — души младенцев. Показывая Данте «патрициев империи небесной», Бернар называет сидящего сле­ва от Марии Адама и сидящего справа Петра. Это «как бы два корня розы неземной», т. е. осно­ватели церкви как мистической общины верующих. Справа от Петра — апостол Иоанн, слева от Ада­ма— Моисей. Справа от Иоанна Крестителя — мать богородицы Анна. Слева — Лючия. Больше ничего о праведниках Розы мы не узнаём, но из сказан­ного Бернаром вырисовывается стройный иерархи­ческий порядок, который при равной степени бла­женства обеспечивает разные уровни счастья и запечатлевает все моменты священной истории, освобождая их от эмпирических случайностей.

Мы видим, что Рай в изображении Данте, при всей его переполненности блаженством,— очень ди­намичный организм. Образ амфитеатра совмещает­ся с образом цветущей белой розы, обращенной к лучу солнца-бога. В луче летают посланники бо­га — ангелы. К Марии слетает самый прекрасный из них, архангел Гавриил. Но не менее активно души Розы общаются и с нижним миром. Заботы о нем не оставляют праведников, и даже гнев на­рушает их покой. Души Рая участвуют в грандиоз­ном зрелище, устроенном для Данте. Роза не про­сто цветет — она распускается, так как к ней при­бавляются новые лепестки. Наконец, души не про­сто пребывают в Розе — они радостно ожидают второго пришествия Христа. Судя по тому, что Мария и Иоанн Креститель сидят напротив друг друга, Христос появится в сердцевине Розы, так что Мария окажется по правую руку, а Иоанн Предтеча—по левую. Именно так изображает их

185

 

иконография Страшного суда, поскольку Мария и Иоанн считаются заступниками человечества перед Христом.

Последняя песнь «Рая» повествует о видении Троицы. Данте собирает и связывает в этой песни в один гимн многие мотивы третьей кантики. Бернар Клервоский обращается с молитвой к богома­тери, он просит даровать Данте способность уви­деть бога и помочь ему в дальнейшем земном пу­ти. Просьба встречена благосклонно, и Данте вслед за Марией погружает взор в глубины вышнего света:

Я видел — в этой глуби сокровенной

Любовь как в книгу некую сплела

То, что разлистано по всей вселенной:

Суть и случайность, связь их и дела  (XXXIII  85—88).

Зрение Данте крепнет, и он видит Троицу:

Я увидал, объят Высоким Светом

И в ясную глубинность погружен,

Три равноемких круга, разных цветом.

Один другим, казалось, отражен,

Как бы Ирида от Ириды встала;

А третий — пламень, и от них рожден (XXXIII   115—120).

Видимо, Данте представлял себе при этом фигуру, получающуюся, если из вершин равностороннего треугольника описать три окружности, радиусы ко­торых равны стороне треугольника. Образованная таким способом трехлепестковая роза часто встре­чается в витражах средневековых соборов. Два круга, напомнивших Данте феномен двойной ра­дуги,— это Отец и Сын. Круг, вставший над ними как язык пламени,— святой дух. Цвета Троицы, очевидно, традиционны: золотой — Отец, белый — Сын, красный — дух святой. Круг Сына явил в себе человеческие очертания, и Данте попытался

186

 

постигнуть   совмещение   природы   круга   (бога)   и лица (человека), но ему недостало сил.

И тут в мой разум грянул блеск с высот.

Неся свершенье всех его усилий.

Здесь изнемог высокий духа взлет;

Но страсть и волю мне уже стремила,

Как если колесу дан ровный ход,

Любовь, что движет солнце и светила  (XXXIII 140—145).

Странствие Данте окончено. Свою миссию он выполнил, рассказав миру обо всем, что увидел «в царстве торжества, и на горе, и в пропасти томленья» (XVII 136—137). Поэма потребовала от него вдохновения поэта, мудрости философа, знаний ученого, интуиции пророка. Что не сказа­но им прямо, сказано в символе; что не сказано в символе, сказано в образе. Многое же запечатлено в самом строении поэмы, в ее содержательной и формальной организации. Как по ориентировке алтаря можно восстановить день закладки храма, так и по структуре «Божественной Комедии» мож­но воспроизвести черты духовной жизни зрелого средневековья. Но сама эта задача требует твор­ческих усилий. Жизнь поэмы в последующих веках и ее современное понимание—это не только разъ­яснение ее загадок, но и самопознание тех, кто подходил к ней с Дантовым призывом: «Яви мне путь...»

187

Оглавление          Наверх           Biblio Italia