ЭСТЕТИКА ВОЗРОЖДЕНИЯ
ВВЕДЕНИЕ
Глава первая. ВОСТОЧНОЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ
Школьная, да и
университетская практика старого времени исходила из резкого противоположения
средних веков и Ренессанса. Средние века – это господство церковной догмы,
отсутствие яркого развития науки и искусства, мистика и мракобесие. Ренессанс,
наоборот, отбрасывает всю эту «ночь» средневековья, обращается к светлой
античности, к ее свободной философии, свободной от всяких казенных приказов, к
скульптуре обнаженного человеческого тела, к земной, привольной и ничем не
связанной свободе индивидуального и общественного
развития. Так говорилось в старину. И сейчас еще живы почтенных лет люди,
которые были когда-то воспитаны на этой абстрактно-метафизической концепции
двух культур, из которых одна-де резко сменила другую и вернулась к свободе античного мира. Концепция эта,
может быть и верная в некоторых своих абстрактных категориях, трактуется,
однако, в настоящее время намного
сложнее и к тому же учитывает связь
европейского Ренессанса с Ренессансом других, неевропейских, культур, поэтому
повторять эту абстрактную схему резкого перехода в Европе от средних веков к
Ренессансу давно уже стало невозможно. Чтобы не заходить очень далеко, укажем
на то, что, по мнению многих, уже XII век был началом европейского Возрождения. Об этом много
писали и спорили; вопрос этот, можно
сказать, и в настоящее время находится в довольно запутанном состоянии. Здесь
мы не будем касаться того большого числа авторов, историков и литературоведов,
которые анализировали XII в.
в этом отношении. Обширная литература по данному вопросу содержится в статье
Б.В.Горнунга «Существовал ли «Ренессанс XII века»?» (33, 272 – 282)
По своему
фактическому содержанию это исследование отнюдь не принуждает нас отказаться от
европейского Возрождения XII в.
Б.В.Горнунг приводит мнение зарубежных историков, в корне уничтожающее взгляд
на европейский Ренессанс как только на итальянское достояние XIV – XVI вв. Причем Б.В.Горнунг не
дает никаких доказательств, опровергающих эти взгляды.
Вот, например,
что он пишет по поводу взглядов историка Мак-Илуэйна (см. 171, 275 – 288).
Мак-Илуэйн «касается не только идеологической сферы, но и структуры
социально-политических институтов позднего средневековья, подчеркивая
качественно новый характер ее по сравнению с периодом перед первым крестовым
походом, не говоря уже о более раннем времени: идеи «частного права»,
«конституции» и даже «парламентаризма» (sic!) возникли, по его мнению, у
болонских юристов уже в это время, внушенные перипетиями борьбы папства с
империей. Признание ценности эксперимента в науке, – продолжает Горнунг, – он
считает возникшим еще до Роджера Бэкона ( XIII в.) и связывает его с развитием
ремесленной техники. В сфере идеологии усвоение античного наследия дало
огромный эффект уже в XII в.,
но писатели и художники этого времени не видели разрыва между античностью и
средневековьем и ассимилировили классическое
наследство на потребу своей христианской культуре. Изучение Аристотеля в XII в. основывалось (еще до Фомы
Аквинского) не только на латинских переводах с арабского и еврейского, но и на
греческом тексте, и знание греческого языка (через марсельских и авиньонских
греков) было у заальпийских схоластиков XII – XIII вв. распространено более широко,
чем среди итальянских гуманистов XIV в. «Во всех этих четырех сферах общественной и
культурной жизни (социальные институты, наука, философия, литература), по
мнению ряда современных медиевистов (не только Мак-Илуэйна и Холмса), развитие
с XII в. (и даже с
конца XI в., на чем
настаивал еще Хаскинс) до XIV
– XVI вв. шло
эволюционно (и наиболее медленно и «фрагментарно» в Италии), а созданная
итальянскими гуманистами фикция исторического «перерыва» толкала их на
«открытие» античности «в чистом виде» (не ассимилированной христианством),
хотя, как только они выходили за пределы филологии и
подражательно-стилизаторского литературного творчества, они стремились
«приспособить» античность к тому же христианскому мировоззрению...» (33, 277 –
278).
Остальные
исследователи, упомянутые Б.В.Горнунгом в его статье, – Эва Сэнфорд, Холмс,
Улльман и др. – дают весьма спутанную культурно-историческую картину XII – XVI вв. в Европе (см. 191, 635 – 641. 151 643 – 651. 198), на
основании которой очень трудно судить о том, когда были средние века, когда началось Возрождение, где оно
началось, какие элементы той и другой культуры сосуществовали в эти века и где
они резко между собой противоречили.
Что касается
окончательных выводов самого Б.В.Горнунга, то его ответ на тему, поставленную в
виде вопроса в названии статьи, тоже нельзя назвать вполне определенным.
Вероятно, здесь и невозможно дать однозначный ответ, если не хвататься за
априорные схемы. С одной стороны, Б.В.Горнунг признает все те непреложные
ренессансные факты, которые наука последних лет накопила для XII века, но
Ренессансом он это не считает, а видит здесь (как и Ш.Нуцубидзе, о котором см.
ниже) только борьбу двух параллельных духовно-культурных течений.
Некоторого рода
возрождение в XII
– XIII вв., по Б.В.Горнунгу,
было. Но оно не было настолько сильным, чтобы можно было дать ему столь
ответственное название, как Ренессанс. Вообще Б.В.Горнунг считает эпоху XII в. в Италии слишком расплывчатой,
чтобы она была каким-нибудь определенным и твердо установленным историческим
рубежом (см. 33, 280 – 282). Культурная эпоха XIII – XIV вв. все же была весьма определенной
и могущественной, в противном случае итальянское Возрождение XIV – XVI вв. не находилось бы в таком резком
противоречии с этой эпохой.
Уолтер Патер
(см. 93), тоже
относящий зарождение Ренессанса к XII в., приводит в подтверждение этого некоторые
материалы, которые нельзя отбрасывать без всякого предварительного анализа.
Что касается
автора настоящего труда, то твердые очертания эстетической теории Западного
Ренессанса он нашел только в XIII в.
Именно с этого века мы и начнем изложение Западного Ренессанса. Однако, имея в
виду дальнейшее бурное развитие эстетики Ренессанса, явления XIII в. лучше будет назвать пока
проторенессансом. Весь XIV
век в Италии и в других западных странах тоже является все еще только
подготовкой подлинного Ренессанса. Термин «Ренессанс» в точном смысле слова
относится лишь к Италии XV
и XVI вв. К этому
еще нужно добавить, что подлинная и основная эстетика Западного Ренессанса никогда
не выступала в чистом виде. Ее настоящие представители всегда, волей или
неволей, оказывались выразителями и прежнего, вполне довозрожденческого
эстетического сознания, а также и такого сознания, которое по-настоящему
развилось только в последующие века. Подавляющее большинство эстетиков (да и
художников) Возрождения весьма часто проявляли разного рода колебания,
неуверенность, скептицизм, а иной раз даже и глубокое отчаяние всвоих возрожденческих стремлениях.
Такое, например, направление, как маньеризм, пронизывает собою весь XVI век, и даже имело место еще раньше. А
ведь объединить его с основной линией Ренессанса – задача совсем не легкая.
Объединить Северный Ренессанс с итальянским или объединить готику с Ренессансом
тоже не так просто, хотя данные явления одновременны. Однако все это вполне
естественно, ведь Ренессанс все-таки является в конце концов переходной эпохой
и совмещения в нем противоречивых элементов, конечно, не может не быть. От
исследователя эпоха такого рода требует не только тончайшей наблюдательности,
но главное, еще и буквально умственной эквилибристики при учете и интерпретации
всех этих бесконечных «капризов» возрожденческой культуры.
Возрожденцами
стали называть себя сами же итальянцы эпохи Ренессанса, ничего не знавшие о подобных
эпохах в других странах, слишком преувеличивавшие стеснительные рамки
средневековья и ослепленные предшествовавшей ему античной культурой. Вопреки
этому необходимо сказать, что Ренессанс, оказывается, был решительно везде, в
разные эпохи, с разным содержанием, хотя далеко не всегда превосходил своей
культурой культуры средневековья и возрожденческой Италии.
Из этого следует
вывод: втой или иной форме, пусть
хотя бы и очень кратко, но возрожденческие явления вдругих культурах, кроме западной, во всяком случае должны быть
нами учтены. Правда, во всех ренессансах древневосточных культур была своя
специфика, сформулировать которую ученые тоже еще не могут с полной точностью.
То, что сделано или может быть сделано в настоящее время, в кратчайшей форме мы
постараемся наметить, чтобы не ограничиваться одной Европой, одним Западом.
Китай
Н.И.Конрад много
сделал для того чтобы мы с полным правом могли говорить о китайском Возрождении
еще в VII – VIII вв. н.э. Так, Хань Юй (768 – 824)
проповедовал идеалы настоящего гуманизма, т.е. тех закономерностей человеческой
природы, которые не зависят ни от чего надприродного и которые
только развивают заложенные в самом
же человеке «человеколюбие» и «должное». Речь доходила у этого философа
даже до понятий естественности, разумности и полнейшей самостоятельности
человека в условиях порождения ею и всякой целесообразности[2] .
Но Хань Юй был не более как только отдаленным предшественником подлинного
философского Ренессанса в Китае, где в течение XI – XVI вв. наблюдалось настоящее
Возрождение той древней эпохи китайской истории, которая была вполне аналогична
античной. Здесь мы находим натурфилософское учение о «свете и тени» в связи с
основными бытийными элементами – водой, огнем, деревом, металлом и землей. Это,
правда, не совсем те элементы, о которых идет речь в античной натурфилософии но
философы китайского Возрождения уже строили на них вполне отчетливую диалектику
(которая в Европе была создана еще греками). Таким образом, Возрождение с
присущей ему автономией человека, а также с учением о его самостоятельной и
вполне естественной природе имело место вовсе не только в одной Европе, но и в
Китае, причем частично даже раньше, чем в Европе (см. 61, 174 – 207)
Необходимо
отметить, что Н.И.Конрад очень далек от какой-нибудь узости понимания
Возрождения, от признания одинаковости его содержания в разных странах и тем
более его повсеместной одновременности. Сначала мы приведем общее суждение
Н.И.Конрада о Возрождении применимое, с его точки зрения, решительно ко всем
типам Возрождения в разных странах, и прежде всего в Китае. «... Колюччо
Салютати (1331 – 1406) и Леонардо Бруни (1369 – 1444), – пишет Н.И.Конрад, –
оба – последователи Петрарки, пустили в ход слово humanitas, которое они нашли
в древности – у Цицерона: они сочли, что это слово лучше всего определяет...
его (человека. – А.Л.) человеческое
достоинство и влечет к знанию. Такое же слово – в китайской языковой формуле
оно звучит жэнь – пустил в ход Хань
Юй и именно для того, чтобы им обозначить отличие «Пути» его времени от «Пути»
до него. Слово же это он нашел также в древности – у Конфуция. Какой смысл
имеет китайское жэнь у самого
Конфуция, предельно ясно: на вопрос, «что такое жэнь» он ответил: «любовь к человеку». Хань Юй сказал иначе:
«любовь ко всем»» (там же, 221 – 222). И далее: «Гуманизм и Возрождение (визложенной интерпретации этих
культурно-исторических категорий. – А.Л.)
– таковы наиболее общие и вто же
время основные движущие силы эпохи Ренессанса, какою она предстает в истории
человечества в своих двух вариантах – итальянском и китайском. Все явления
культуры этой эпохи либо прямо созданы этими силами, либо целиком определяются
ими....Определялся ими и самый стиль жизни: для гуманистов как Италии, так и
Китая характерно стремление к практической деятельности, краспространению своих идей. Одинаковыми вобоих случаях были и средства их распространения: публичные
выступления, занятия с учениками, беседы с друзьями, дискуссии с противниками;
послания, памфлеты, статьи, трактаты, образовавшие научную, публицистическую
литературу: исследования, комментарии к классикам, составившие специально
возрожденческую филологию. Вся эта многообразная деятельность показала нам
существование особого общественного слоя – интеллигенции, по своему положению,
характеру деятельности, по самому своему типу резко отличного от деятелей
культуры прежних времен – выступавших в облике пророков, мудрецов, учителей,
мастеров. Гуманисты Возрождения – писатели, ученые, художники – положили начало
новому типу интеллигенции нового времени, а круг их деятельности во многом
очертил круг деятельности интеллигенции последующих эпох» (там же, 238).
Н.И.Конрад
правильно связывает Возрождение во всех странах с переходом от деревенской
культуры к городской культуре (см. там же, 239).
У этого автора в
его статье «Об эпохе Возрождения» мы находим следующие в историческом смысле
очень важные рассуждения: «Мы знаем, однако, что эпоха Возрождения, во всяком
случае в Европе, охватывает часть истории не только одной Италии, но и других
стран Европы. В то же время мы хорошо знаем что первой страной, в которой она,
эта эпоха, развернулась была Италия; знаем также, что Возрождение в других
странах Европы во многом определялось тем, что имело место в Италии.
Историческая независимость Возрождения в этих странах от Возрождения в Италии –
несомненна. Коль скоро так, возникает вопрос об эпохах Возрождения автохтонных
и отраженных. Если первые, по-видимому, возникали в истории старых народов, так
сказать «заслуженных деятелей» истории, то вторые – в истории более молодых, вступавших
на общеисторическую арену уже тогда, когда мир рабовладельческого общества
уходил в прошлое. Поэтому своей древности – такой, какая была у старых народов,
– у этих народов не было. Но, быстро идя по пути феодального развития, они
подходили к тому же, что и старые народы, т.е. к необходимости умственной
революции в указанном смысле слова. Поэтому эпоха Возрождения в своих формах и
на своих уровнях была и у них, причем отсутствие своей «классической» древности
компенсировалось усвоением древности старых народов. Эллинская и римская
античность стала древностью и всех прочих европейских народов, китайская
античность заняла такое же место в истории культуры и других народов Восточной
Азии» (61, 241 – 242).
Согласно
исследованиям Н.И.Конрада, наиболее существенными для эпохи мирового
Возрождения были три обстоятельства: широкое, везде одинаковое, равное и
свободное чувство человечности, освобождение человеческого разума от
непреклонных и незыблемых догм, что не мешало Возрождению пользоваться не
только методами свободной светской мистики, но и все тем же разумом, однако в
смысле свободного и рационального искания истины, и опора на древние авторитеты
вопреки ближайшим средневековым авторитетам, т.е. опора на античность, не на ее
первобытные или последние, «перезрелые», особенности, но на античность среднего
и классического типа.
Концепция
Восточного Ренессанса Н.И.Конрада не осталась без критики. Указывали на то, что
Возрождение античности в Китае вовсе не имело такого значения, как в Европе.
Приводили факты, что и в социально-политической области Ренессанс вовсе не был
таким резким переломом на Востоке, каким он был на Западе. Некоторые авторы
понимали этот перелом не как внезапную революцию, но как период весьма долгого,
постепенного и часто довольно смутного исторического развития. Ренессанс,
говорили, не есть эпоха взрыва, он назревал в течение многовекового развития и
во всяком случае был эпохой переходной (см. 117. 107).
Исследователь
Восточного Ренессанса В.И.Семанов занимает среднюю позицию, отвергая как полное
отсутствие Возрождения на Востоке, так и его мгновенный революционный взрыв. Он
рассматривает ряд деятелей и авторов в Китае, которые как раз имели черты
одинаково и «средневекового» и «ренессансного» типа (см. 103, 472 – 501).
В.И.Семанов,
приводя многочисленные сочинения Конрада по восточным литературам, указывает на
эволюцию во взглядах этого ученого и находит в них некоторую противоречивость
(см. там же, 480 – 481).
В.И.Семанов не
видит в Китае четкого различия феодализма и капитализма, классицизма и новейших
литературных методов и вообще больше обращает внимание на мягкость,
постепенность и неспешную последовательность в развитии явлений жизни и
литературы. Так, например, Китаю совершенно чужд резкий индивидуализм,
восторжествовавший в эпоху европейского Ренессанса (см. там же, 498 – 501).
Иран
Другое великое
Возрождение – и тоже XI
– XV вв. –
средневосточное Возрождение, наиболее колоритной личностью которого явился
Алишер Навои, основатель узбекской литературы (см. 61, 273 – 289).
Личность Алишера
Навои как представителя Восточного и мирового Возрождения достаточно освещена в
русской литературе. Большая литература об этом деятеле перечислена у
В.М.Жирмунского в статье «Алишер Навои и проблема Ренессанса в литературах
Востока» (см. 51,
464). Статья самого В.М.Жирмунского на эту тему тоже написана достаточно
восторженно и кончается словами: «Итак, грандиозная фигура Алишера Навои не
изолирована в мировой литературе. Творчество великого основоположника узбекской
литературы непосредственно перекликается с передовыми идеями его западных
единомышленников – поэтов и мыслителей эпохи Ренессанса» (там же, 471).
Армения
Переходя
постепенно с Востока на Запад, начиная с Китая, Индии и Персии, мы встречаемся
с разными культурными течениями Армении и Грузии, которые тоже претендуют быть
названными Возрождением. Действительно, 30 – 40 лет тому назад этот термин к
странам Востока почти не применялся. Зато в настоящее время применяется в самом
широком смысле, может быть даже несколько преувеличенно. Включение восточных
стран в круг всемирной истории, несомненно, является огромным достижением
современной науки исвидетельствует о
единстве ее метода и ее материала. Однако сами же сторонники учения о Восточном
Возрождении всячески подчеркивают разносторонность, разновременность и
разнокачественность тех эпох на Востоке, которые именуются Возрождением. Наука
о Восточном Возрождении разработана пока еще весьма мало;
социально-экономическая база этой эпохи рисуется исследователям весьма
неоднородно и противоречиво.
Мы хотели бы
указать здесь на работу В.К.Чалояна «Армянский Ренессанс» (см. 113). В
этой работе собраны огромные материалы, в Европе почти еще не известные и
потому подлежащие весьма тщательному и длительному изучению.
Европейский
Ренессанс является, согласно В.К.Чалояну, идеологией только первоначального
накопления капитала, а вовсе не самого капитализма. Кроме того, он вообще
связывает Ренессанс непосредственно с определенными периодами
социально-экономического развития. Мы бы сказали, что такая точка зрения на
общественные формы сознания едва ли соответствует современному развитию
марксистско-ленинской теории. Отдельные формы общественного сознания не
обязательно совпадают хронологически с соответствующим способом производства, а
могут иметь место как задолго до появления этого последнего, так и продолжать
развиваться после его окончательного утверждения.
Тем не менее
значение книги В.К.Чалояна никак нельзя преуменьшать. Так, например, трудно
возражать против следующего его рассуждения: «Возрождению на Востоке по
сравнению с Западным Возрождением присущи две особенности. Во-первых,
Возрождение на Востоке, в частности в Армении, началось задолго до появления
Возрождения на Западе. Во-вторых, Возрождение на Востоке, в том числе в
Армении, в определенных областях культуры далеко не достигло в своем развитии
уровня Возрождения Запада более позднего времени. Точно так же и
социально-экономическая база Возрождения в Армении, возникнув раньше, чем на
Западе, не достигла социально-экономического уровня итальянских городов,
особенно экономического расцвета Флоренции.
Наконец,
Возрождение и на Востоке и в Италии постигла приблизительно одинаковая судьба.
Так называемое первоначальное накопление ни в Армении, ни в Италии, в силу
указанных выше исторических причин, не переросло в капиталистическое
накопление, не развилось до стадии капиталистической системы производственных
отношений. Более того, экономическая деградация Италии привела к торжеству
феодальной реакции над Возрождением. Вспомним здесь контрреформацию и учреждение
ордена иезуитов («Общество Иисуса»), деятельность которого была направлена
прежде всего против идеологии Возрождения; вспомним папский «список запрещенных
книг», Тридентский собор и т.д. Аналогичное этому происходило и в Армении, где
расцвет феодализма уступил место его низшей форме, навязанной чужеземными
завоевателями, где деградация общества привела к примитивно-отсталым формам
феодальных отношений, существовавших у монгольских, а затем у турко-персидских
завоевателей. Чужеземное господство привело кстрашному упадку всей культуры Армении» (113, 51).
Уже здесь
В.К.Чалоян занимает гораздо более сложную позицию в отношении армянского
Ренессанса, чем он это заявил в самом начале. Однако более важно его
рассуждение о разнообразии восточных культур и невозможности сведения их
Ренессанса к какой-то одной неподвижной и одновременной схеме: «Мы подчеркиваем
мысль о том, что всеобщая культура Востока не только не исключает множества
национальных культур, но как раз предполагает его. Образование всеобщей культуры
Востока есть исторический процесс, означающий, что именно такой характер все в
большей мере приобретали достижения отдельных, более передовых по своему
развитию национальных культур. Факт несомненный, что никакое национальное
творчество, насколько бы оно ни становилось всеобщим достоянием, не перестает
быть национальным. Итак, из национально-прогрессивных культурных начал
образовалась всеобщая культура Востока» (там же, 157 – 158).
Но еще большее
значение имеет для нас сопоставление Востока и Запада, и вчастности Восточного и Западного Ренессанса. «Внешние и внутренние
благоприятные условия, – пишет В.К.Чалоян, – определяли расцвет культуры –
временами Востока, временами Запада, однако достижения как Востока, так и
Запада не оставались только в их пределах, они оказывались всеобщим достоянием.
Отсюда понятно, почему мы должны выступить против тех, кто переоценивает Запад
и все культурные достижения приписывает западному миру, а также и против тех,
кто переоценивает Восток и все культурные достижения выводит из восточного
мира. Вопреки этим антинаучным концепциям мы отстаиваем принцип преемственности
прогрессирующей материальной и духовной культуры, отстаиваем не замкнутую
самодовлеющую, а находящуюся в связи, взаимодействии культуру Востока и Запада.
На основании
этой преемственной связи можно с уверенностью утверждать, что культура Востока
стала одним из источников культуры возрождающегося Запада, когда последний, в
силу возникших новых социально-экономических отношений, оказывается
подготовленным к образованию нового этапа всеобщей культуры. Исторически
неопровержим факт, что достижения Востока были переданы западному миру через
народы и страны на юге Востока и через византийско-кавказский культурный мир.
Вот почему неправильно игнорировать роль Востока при исследовании вопроса о
переходе от феодального к буржуазному обществу, почему неверно утверждать,
будто такой переход совершился помимо и вне воздействия Востока. Именно Восток
в какой-то мере подготовил почву для такого перехода» (там же, 158).
Можно с полной
уверенностью сказать, что подробное изучение огромного числа представителей
армянской философии, литературы и искусства X – XIII вв. (см. там же, 58 – 153) целиком
перевернуло бы наше представление обо всем Ренессансе как всего Востока, так и
всего Запада. Но нам важна только сама методология исследования. Методология же
эта, с небольшими оговорками, может считаться у В.К.Чалояна вполне образцовой
и, безусловно, расширяет наши горизонты в области учения о мировом Ренессансе.
Грузия
В своей весьма
интересной книге о Руставели и Восточном Ренессансе академик Ш.И.Нуцубидзе вотличие от других знатоков Восточного
Ренессанса дает, с одной стороны, весьма широкую картину вообще Восточного и
Западного Ренессанса, а с другой стороны, концентрирует это духовное движение
на так называемом Псевдо-Дионисии
Ареопагите, под именем которого скрывается, по исследованиям Ш.И.Нуцубидзе,
не кто иной, как грузинский мыслитель Петр Ивер (ум. в 492 г.), прямой
ученик неоплатоника Прокла (см. 87), глава грузинской культурной школы всирийских Газах и Майумский епископ в
Палестине. К такому же выводу независимо от Ш.И.Нуцубидзе пришел и бельгийский
ученый Э.Хонигман (см. 152. 445 – 446. 111). Другими словами, основой
Восточно-Западного Ренессанса является переработанный впоследствии античный
неоплатонизм. Этот факт сразу вносит ясность и четкость во всю проблему
Ренессанса, хотя он и не бесспорен и не остался без критики (см. 40). Тем
не менее вместе с Ш.И.Нуцубидзе отнесение Ареопагитик к авторству Петра Ивера
мы считаем весьма вероятным.
По мнению
Ш.И.Нуцубидзе, современные буржуазные ученые, находясь под воздействием
крушения буржуазии и нового торжества восточной культуры, сознательно и
бессознательно игнорируют весь Восточный Ренессанс и отвергают его мистику и
множество всякого рода ересей, трактуя их как якобы некоторого рода новое
нашествие варваров и забывая о том, что то и другое несет с собой глубочайшую
революцию против буржуазного рационализма и связанного с ним антропоцентризма
(см. 89, 20).
Весьма важно то
в буквальном смысле открытие Ш.И.Нуцубидзе, что главные ереси шли с Востока,
что они имели революционное значение, что они подрывали схоластический строй
мышления и жизни и что в этом смысле Западный Ренессанс очень многим обязан
именно Востоку (см. там же, 22 – 24). Мы бы стали возражать только против того,
чтобы термин «Ренессанс» можно было отнести уже к первым векам христианства и
даже ранее того – к Филону Александрийскому.
Блестящими
главами книги Ш.И.Нуцубидзе является обозрение мистических ересей на Востоке и
Западе (см. там же, 27 – 51), а также главы, посвященные революционной стороне
всех эпох ересей (см. там же, 52 – 83).
Центральной
идеей исследования Ш.И.Нуцубидзе является выставление им неоплатонизма в
качестве главной основы всех ересей весьма длительной средневековой истории.
Здесь, однако, Ш.И.Нуцубидзе далеко не во всем прав и допускает ряд
существенных историко-философских и историко-религиозных ошибочных
интерпретаций.
Первая и
основная, можно сказать, глубочайшая, ошибка Ш.И.Нуцубидзе заключается в том,
что всякий неоплатонизм он считает обязательно еретическим и антицерковным,
даже революционным. То, что живая и одушевленная мистика Ареопагитик часто
бывала в оппозиции к официальному богословию, по необходимости принимавшему
рационалистические формы, – это правильно. И в этом смысле, если угодно, здесь
можно находить некоторого роды оппозицию и даже революцию, но только никак не в
общественно-политическом смысле слова. Кроме того в состав Ареопагитик входят
не только трактаты о божественных именах и «мистическое богословие», здесь мы
находим чисто церковные богословские трактаты «О церковной иерархии» и «О
небесной иерархии». Ни одного намека на какую-нибудь церковную ересь в этих
трактатах найти невозможно. Это самые обыкновенные и вполне ортодоксальные
церковные трактаты, в которых действительно на первый план выдвинута
мистическая, а не рационалистическая сторона. В трактате «О небесной иерархии»,
например, устанавливается иерархия девяти чинов ангельских, которая вообще
вошла воснову православного учения
об ангелах. Ш.И.Нуцубидзе хочет во что бы то ни стало понимать Ареопагитики как
произведение антицерковное и даже совсем нецерковное. Этого никак невозможно
сделать. Ему хочется считать еретиком даже византийского богослова XII в. Максима Исповедника. Имея в виду
гонения, которые претерпел этот талантливейший византийский богослов,
Ш.И.Нуцубидзе игнорирует, что Максим Исповедник в конечном счете был причислен
к лику святых и получил высокое и торжественное звание «преподобного»
(см. 89, 84 – 87). Даже известного богослова и проповедника, тоже
именуемого в церкви «святым» и «преподобным», Симеона Нового Богослова,
принципиального сторонника ареопагитского направления, Ш.И.Нуцубидзе тоже
почему-то считает еретиком вместе со всеми учениками этого крупнейшего деятеля XI в. в Византии. Кроме того, и весь XI век в Византии Нуцубидзе именует уже
веком Ренессанса. Получается, что во всем византийском христианстве ничего и не
было, кроме Ренессанса. К «еретическим» неоплатоникам Нуцубидзе относит Михаила
Пселла и Иоанна Итала (см. там же, 88 – 90). Мы бы добавили к этому, что Иоанн
Итал по существу вообще не был христианином, поскольку он признавал «бездушные
идеи» Платона, предвечную материю из которой творится мир, и переселение душ.
Что же касается учения о сверхсущном Едином, которое лежит в основе всей
ареопагитской мистики, то это вообще тогдашнее, доведенное до логического конца
идеалистическое учение о единстве, начинающееся еще с VI книги «Государства» Платона. Тогда уж и
Платона придется считать христианским еретиком, хотя это был чистейший язычник.
В своем желании
сделать неоплатонизм обязательно христианской ересью Ш.И.Нуцубидзе понимает
христианское «обожествление» не в том смысле, что человек, оставаясь тварью и
человеком, но никак не богом, в то же самое время «наполняется божественной
благодатью», а в том смысле, что человек при помощи молитвы становится богом по
самому своему существу, по самой своей субстанции, по самой своей изначальной
природе (см. там же 90 – 91). Здесь Ш.И.Нуцубидзе игнорирует христианскую веру
в то, что за всю тысячелетнюю человеческую историю был только один человек, который в одно и то же
время был ичеловеком по своей
субстанции, ибогом по своей
последней, божественной, субстанции. Это богочеловек Христос. Все остальные
люди, по общему и непреложному убеждению церкви, в условиях своего наивысшего
состояния могли быть богами только по
благодати,но никак не по природе. Такое трактование тысячелетнего
церковного учения нужно было Ш.И.Нуцубидзе для того, чтобы признать не только
возможность для человека быть богом по самой своей природе, но и для того,
чтобы интерпретировать в этом смысле Ареопагитики, положив их в основу
византийского, грузинского и Западного Ренессанса. На самом же деле и «Эннеады»
Плотина, и «Первоосновы теологии» Прокла при всей своей духовности не имеют
ничего общего с христианством и с учением о едином и истинном боге, опровергают
творение мира, не знают никакого грехопадения, совершенно чужды христианскому
учению о боговоплощении, о страданиях и крестной смерти богочеловека, об
искуплении мира и человека, воскресении и вознесении богочеловека, спасителя
мира, о церкви с ее таинствами и обрядами, о страшном суде, о рае и аде. Такое
нейтральное диалектическое учение о бытии, как в неоплатонизме, будучи наиболее
зрелым плодом всей античной философии, впоследствии с большим успехом
применялось как в христианском, и притом чисто ортодоксальном, так и в
нехристианском богословии. Западный философ IX в. Иоанн Скот Эригена был,
например, очень близок к языческим философам Плотину и Проклу, почему и был
впоследствии осужден церковью как еретик. Византийские богословы вроде Максима
Исповедника ( VII в.),
Симеона Нового Богослова ( X в.)
и всех мистиков XIV в.,
получивших прозвище исихастов, т.е. «безмолвников», и, наконец, сам вождь
исихазма Григорий Палама, признанный в церкви «святым» и«преподобным», были крайними противниками всякого язычества и
всякого языческого неоплатонизма, были вождями официальной церкви и в этом
смысле никакого отношения ни к какому Ренессансу не имели. А если кто и был
подлинным предшественником Ренессанса то это был основной враг Григория Паламы
– Варлаам, признававший (впоследствии развитое Кантом) учение о непознаваемости
бога как вещи в себе, невозможность видеть фаворский свет подвижниками на
высоте умной молитвы и сводивший все человеческое познание действительно лишь к
земному бытию. Он-то и пробрался на Запад и даже был учителем некоторых
возрожденческих поэтов, хотя этот Варлаам тоже покаялся перед официальной
церковью и даже был епископом.
Что
действительно является огромной заслугой работы Ш.И.Нуцубидзе – это то, что он
весьма энергично и с реальными фактами в руках доказал влияние Востока на Запад
в самом начале Западного Ренессанса (89, 93 – 95). Эти факты мы не будем здесь
разбирать, но совершенно ясно, что без прибытия греков на Запад едва ли
возникла бы знаменитая Флорентийская академия во главе с Марсилио Фичино,
ставшая первым ясным и совершенно отчетливым открытием целой новой эпохи,
которую сами итальянцы потом и стали называть Возрождением. Это, однако, не
значит, что Ареопагитики в свое время не имели никакого значения для
официальной церкви и что весь Ренессанс нужно сводить только на восточные
влияния и на прибытие греков. Действительно, ареопагитская философия приобрела
для Ренессанса совершенно новое значение, под которым Ш.И.Нуцубидзе неправильно
понимает лишь «церковную ересь». Один из старых знатоков средневекового
богословия, а именно И.Клейтген, пишет: «Едва ли можно назвать какого-либо
значительного теолога, который осмелился бы противоречить св. Дионисим в каком-либо пункте» (157, 69).
Но интересно,
что такой энергичный сторонник всемирного значения Ареопагитик, как Нуцубидзе,
считает подобное мнение Клейтгена ошибочным. Так оно и должно быть, поскольку
Нуцубидзе понимает под неоплатонизмом обязательно только языческий
неоплатонизм. Поэтому грузинский исследователь и зачислил в «еретики» и
преподобного Максима Исповедника, и преподобного Симеона Нового Богослова, и
преподобного Григория Паламу, а весь остальной византийский исихазм XIV в. вообще обошел молчанием. Были
неоплатоники языческие, и были неоплатоники христианские. Были неоплатоники у
арабов, а потом и в исламе. Были неоплатоники византийские, т.е. православные,
и были неоплатоники католические и протестантские. И в этом нет ничего
удивительного. Ведь настолько тонко разработанная философия, каковой является
неоплатоническая философия, могла привлекаться для логического оформления
любого мировоззрения, особенно религиозного. И каждый раз новая религия, использовавшая
неоплатонизм, конечно, прежде всего отбрасывала его языческую сторону, и в
частности античную мифологию, а пользовалась только тончайшими философскими
методами неоплатонизма. Ведь были же кантианцы верующие и неверующие; были
гегельянцы совсем нерелигиозные, но также и религиозные – как католические и
протестантские, так и православные. Во второй половине XIX в. и в первой половине XX в. мы находим целый ряд
спиритуалистических систем, из которых одни основаны на религиозной вере,
другие равнодушны к ней, а третьи – прямые противники всякой религии. Почему же
неоплатонизм необходимо считать только языческой теорией и почему его
привлечение к обоснованию христианского богословия обязательно должно было
вести к ереси и церковной революции? Философ XI в. в Грузии Иоанн Петрици был не
только глубочайшим неоплатоником, но и православным монахом и даже настоятелем
монастыря, а Руставели, глава грузинского Ренессанса в XII в.,
принял православное монашество и умер в Палестине, которую весь христианский мир
всегда считал «святой землей». Итак, неоплатоническая основа Восточного
Ренессанса вполне несомненна, и в открытии этой идеи основную роль безусловно
сыграл Ш.И.Нуцубидзе. Но сущность европейского Ренессанса трудно
охарактеризовать как христианскую ересь, хотя он и был христианством особого типа,а
иной раз даже совсем не христианством. Западный Ренессанс отличается
неимоверной пестротой, как и весь восточный неоплатонизм. Нсоплатоник Николай
Кузанский был не только правоверным католиком, но и папским кардиналом.
Неоплатоник Марсилио Фичино был в полном смысле слова светским философом, а
неоплатоник Джордано Бруно был сожжен на костре.
Понимание
философии Прокла как наиболее совершенной
античной диалектической системы,а также зависимость окончательных христологических
формулировок от ареопагитской диалектики взамен предыдущих односторонне
античных и формальнологических попыток, весьма далеких от совершенства, – все
это прекрасно изложено у Ш.И.Нуцубидзе (см. 89, 105 – 111). Но в Августине Нуцубидзе
увидел только невежественного платоника, хотевшего во что бы то ни стало
разделаться с античным миром. Совершенно неправильно думать, что Августин не
знал неоплатонизма, только потому, что он жил до Прокла. Августин прекрасно
знал Плотина, основателя неоплатонизма, написавшего целых 54 трактата на
неоплатонические темы. Самое же главное то, что во всем своем ученейшем и
богатейшем сочинении Ш.И.Нуцубидзе прошел мимо того, чем Августин как раз и
оказался для всей западной философии. Греческий и восточный неоплатонизм
являются системами слишком логическими, слишком абстрактно-философскими,
слишком объективно-онтологическими. Им чужда та теплота чувства, та
субъективная взволнованность, та жажда покаяния и искупления и вообще вся та
субъективно-психическая жизнь, которую Августин с такой глубиной и блеском
выразил в своей «Исповеди». Дело не в том, что у него не все так точно и
диалектично, как в законченном неоплатонизме[3] .
Поэтому как ни близок неоплатонизм к Западному Ренессансу и как ни является его
основой или, вернее, одной из основ, все же он не может заменить августиновских
слез, августиновской интимности переживания и августиновской сердечной любви к
христианскому учению, хотя бы еще и далекому от окончательных логических
формулировок. Вот почему нельзя так, «с потолка», отвергать тех ученых, которые
наряду с античным миром признают в Ренессансе также и огромное влияние
средневекового наследия. Необходимо присмотреться к тому сближению Августина и
Псевдо-Дионисия, которое мы находим, например, у Артура Лавджоя (см. 166)
или у Энтона Педжиса (см. 179). Необходимо прислушаться также к мнениям
Мартина Грабмана (см. 146) и Эрнста Кассирера (см. 129) относительно
единой линии – от Августина через Псевдо-Дионисия, Фому Аквинского и немецких
мистиков XIV в.
до того, что обычно называется Ренессансом. В этом вопросе мы бы использовали
также и труд Ж.Дюрантеля (см. 138), который с огромной ученостью
доказывает наличие ареопагитских черт даже у такого главы католической
схоластики, как Фома Аквинский. К.Кремер с неопровержимой ясностью доказал
(см. 160) неоплатонический характер того аристотелизма, который характерен
для Фомы Аквинского. Жаль, что план и размеры нашей настоящей работы не
позволяют нам войти в ближайшее сопоставление учения о бытии у Фомы и у
неоплатоников (см. там же, 351 – 469). Иначе наш читатель был бы поражен
сходством этих двух систем и не стал бы удивляться тому, что Аристотель тоже
стоит на линии наступающего Ренессанса и что Ареопагитики были известны Фоме не
меньше, чем Николаю Кузанскому, а, может быть, даже и гораздо больше. У
Э.Кассирера (см. 129, 8 – 9) также в очевиднейшей форме выявляется
объединение средневековой мистики с учением об иерархии бытия, которое, по
Нуцубидзе, впервые только и было формулировано у Ареопагитиков. Но Кассирер здесь,
как и в других местах своей книги, указывает еще на нечто другое, выходящее за
рамки и неоплатонизма, и Ареопагитик, и Аристотеля, и схоластики, что как раз и
является спецификой Ренессанса и о чем мы здесь пока еще не будем говорить.
Речь идет сейчас
исключительно об Ареопагитиках, поскольку на них, и исключительно на них, как
раз и базируется Ш.И.Нуцубидзе. Без исследования Нуцубидзе, как бы мы ни
оценивали Ренессанс, никак нельзя обойтись. Главы его книги о грузинском
Ренессансе XI
– XII вв. и о
деятельности Иоанна Петрици являются прекрасным исследованием, игнорировать
которое не будет уже никакой исследователь происхождения Ренессанса не только
грузинского, но и итальянского. Никто, как Ш.И.Нуцубидзе, не прочувствовал в
такой мере синтетического характера философии Прокла, и прежде всего его
диалектики (см. 89, 124 – 125). Правда, невозможно вместе с Нуцубидзе
считать подлинным учителем И.Петрици настоящего византийского еретика[4]
И.Итала (см. там же, 126 – 127).
Казенное
церковное учение заменяется в грузинском Ренессансе XI – XII вв. живым, энергичным и горячим
отношением человека к восприятию бога и мира. Итальянские идеи XIV в. уже находили себе здесь место.
Однако самое главное, что имело огромное значение, – абсолютистско-человеческий
индивидуализм, далеко не порвавший со средними веками, наоборот, пока еще
находивший в них для себя основу. Это как раз и стало основным принципом
Западного Ренессанса.
И почему
Ренессанс, и Восточный и Западный, обязательно должен был быть или просто
язычеством, или по крайней мере какой-то христианской ересью? И язычество, и
христианское еретичество не замедлили проявить себя в Ренессансе, как они
проявляли себя неоднократно и в средние века. Но как мы увидим ниже, это еще не
есть сам Ренессанс – ни в Грузии, ни в Италии. Жизнерадостность (хотя она была
далеко не всегда характерна для Ренессанса) принципиально вовсе не противоречит
христианству, которое не только требует всецелого отдания себя богу и
монашества, но допускает также и брак, даже считает этот последний церковным
таинством. Почему нужно после этого Иоанна Петрици и Руставели делать
обязательно язычниками, чтобы поставить их во главе грузинского Ренессанса?
У нас здесь нет
возможности разбирать строку за строкой исследования Ш.И.Нуцубидзе, но можно
привести в пример Руставели, которого он пытается превратить вкакого-то плоского материалиста,чтобы тем самым сделать его еретиком и
поставить во главе всего западноевропейского Ренессанса. Никакого материализма
у Руставели не было, никаким еретиком он не был, да и в самом-то Западном
Ренессансе материализм и атеизм пока еще целиком отсутствовали, и появились они
вЗападной Европе не раньше XVIII в., да и то в слишком наивной и весьма
недолго существовавшей форме. В настоящее время едва ли кто-нибудь согласится с
приписыванием (см. 89, 243) великому грузинскому поэту XII в. якобы ареопагитского учения о
необходимости для человека стать богом. Апофатизм Ареопагитик есть
действительно проповедь о том, что человек может стать богом. Но для того чтобы
не попасть всети антиисторизма,
необходимо иметь в виду ,
что идея обожания – это, вообще говоря, исконная церковная идея (см. 97, 165 – 213). Только здесь всегда
имелось в виду становление человека богом не по своей субстанции и не по своей
природе (это для христианства было бы языческой верой), но становление богом
только по благодати,в результате
высшего молитвенного восхождения человека, ни на одно мгновение не перестающего
быть тварью ,
созданной «из ничего», а не эманирующей из природы самого бога.
Таким образом,
обожание человека в грузинском Ренессансе XII в. не содержит в себе ничего
языческого и ничего греческого, оно основано на тысячелетней общецерковной вере
в единого и истинного творца всего существующего из ничего и не содержит
никакого намека на борьбу с официальным учением церкви и уж тем более никакого
материализма или даже просто превознесения человека.
Чтобы
приблизиться к правильному пониманию грузинского Возрождения XII в. у Иоанна Петрици и Руставели, надо
выслушать еще мнения и других грузинских исследователей. Ш.В.Хидашели, так же
как и Нуцубидзе, не стоит на точке зрения полного разрыва Возрождения со
средними веками, потому что иначе ему пришлось бы устранить все разговоры о
ренессансном характере Петрици и Руставели – деятелей средневековья. Он тоже признает
известное историческое значение за средневековыми ересями. Однако он тут же
мудро замечает: «Изучение ересей и их роли в развитии общественной и
философской мысли может дать правильные результаты только при
конкретно-историческом подходе к каждой отдельной ее разновидности. Ереси всредних веках хотя и представляли в
общем «революционную оппозицию феодализму», но многие из них отражали интересы
далеко не всегда прогрессивных слоев общества» (110, 174).
И когда
Ш.В.Хидашели хочет подчеркнуть элементы материализма или хотя бы еретичества у
Руставели, он, собственно говоря, обнаруживает только некоторые черты пантеизма , которые вытекали у Иоанна Петрици и
Руставели не из их полного отрицания единобожия, но из выдвижения на первый
план также и земных сторон божественной деятельности вообще, которых, конечно,
никогда не отрицала и официальная церковь. В этом смысле Ш.В.Хидашели трактует
понимание у Руставели бога как «полноты всего сущего» (см. там же, 374). Это
вовсе не значит, что Руставели исповедует какой-то безличный и бездушный
пантеизм и что, по Руставели, земная жизнь человека только и сводится на одни
земные удовольствия. Кажется, и сам Ш.В.Хидашели этого не думает. Трудно
представить себе, чтобы монах и настоятель монастыря Иоанн Петрици употреблял в
своих сочинениях имя Христа только формально, не понимая под этим именем ничего
существенного (см. там же, 344).
В сочинениях
Иоанна Петрици нет никакой возможности находить проповедь, направленную против
учения о ничтожестве всего земного и против отрыва человека от реальной
действительности. Земные радости и печали, по Петрици и Руставели, возможны и
необходимы, но этот взгляд их не был направлен ни против вечной субстанции
единого и истинного бога, ни против ничтожества земных дел перед лицом вечности,
ни уж тем более против учения о творении и о тварности всего земного. Наконец,
философия Иоанна Петрици в изложении Ш.В.Хидашели во вступительной статье к
нашему переводу Прокла (см. 99,
5 – 21) уже никаких пантеистических или еретических крайностей не содержит.
Правильную
объективную картину мировоззрения Петрици дает И.Д.Панцхава, который подробно
излагает его учение о Едином, понимает возможность выдвижения земного человека
на первый план, но нисколько не увлекается этим и не объявляет философию
Петрици чистейшим пантеизмом (см. 92). И.Д.Панцхава совершенно неправ, понимая всякое учение о
свете как языческое (в Византии у Максима Исповедника, Симеона Нового
Богослова, Григория Паламы и у всех исихастов тоже находили сплошное учение о
свете, но учение это максимально ортодоксальное и максимально духовное).
И.Д.Панцхава не прав, утверждая, что в соответствующих учениях у Петрици было
возвращение к старинному грузинскому язычеству и проповедь только одного лишь
земного человека (см. там же, 198 – 199).
Наконец, среди
исследователей Ренессанса в Грузии XI – XII вв. мы находим и таких, которые,
отнюдь не отрицая возможности пантеистических выводов из философии Иоанна
Петрици, в то же самое время, и притом совершенно правильно, констатируют
вполне ортодоксальный характер этой философии, далекой в своем существе и от
язычества, и от ересей, и от исключительного обожествления земной жизни
человека. Таковы исследования профессоров М.Гогиберидзе и К.Кекелидзе[5] .
Между прочим, по
поводу понимания у К.Кекелидзе Руставели как «чистейшего теиста», не имеющего
ничего общего с материализмом и атеизмом, Ш.В.Хидашели пишет: «Мы не знаем,
против кого направлены утверждения Кекелидзе о невозможности считать Руставели
«материалистом и атеистом». Во всяком случае, мы далеки от подобных
утверждений» (110, 404). Отсюда можно с большим удовлетворением заключить, что
сам Ш.В.Хидашели признает антиисторизм материалистически-атеистического
толкования Иоанна Петрици и Руставели, а вместе с тем и всего грузинского
Ренессанса XI – XII вв.
В итоге
необходимо сказать следующее. Во-первых, после этих исследований следует
считать доказанным, что в основе грузинского Ренессанса лежит неоплатонизм, и особенно философия
Прокла. Это нужно считать чрезвычайно важным открытием, потому что оно дает нам
возможность более глубоко подойти и к итальянскому Ренессансу.
Во-вторых,
неоплатонизм был воспринят в Грузии в свете Ареопагитик,
т.е. не как обнаженное языческое мировоззрение, но как
христианско-теистически переработанная и одухотворенная диалектика Прокла.
Ареопагитики решительно мешали в Грузии (да и в дальнейшем в других местах)
воспроизводить старинную языческую мудрость и помогали лишь углублять и делать
более живым догматическое учение церковного богословия. Один только
ареопагитский трактат, а именно «О церковной иерархии», навсегда положил запрет
на всякое языческое толкование Ареопагитик и их понимание как христианской
ереси. Как же, в самом деле, можно отрицать учение о церкви в Ареопагитиках и
вообще весь их церковный характер, если целый
трактат в Ареопагитиках посвящен детальной и мистической интерпретации
церковной иерархии? Это нисколько не мешало тому, чтобы всегда существовала
борьба между догматическим богословием и христианским устроением жизни. Монахи
и светские люди могут сколько угодно друг друга любить или ненавидеть, но
христианская церковь всегда признавала и благословляла как монашеский, так и
светский путь к спасению.
В-третьих,
исследователи грузинского Возрождения, безусловно, доказали не то чтобы
возможность прямо пантеистических выводов из Ареопагитик (принципиально
Ареопагитики могут только целиком отрицать всякий пантеизм), но что в них
содержатся идеи более полного, и более светского, и более земного человеческого
пути к спасению. Поэтому здесь и нужно говорить о Ренессансе, ибо человеческая
активность в трактовке Ареопагитик, несомненно, усиливалась, ее
чувствительность углублялась и человеческое переживание не утопало бесследно в
«океане» божественного света. Ареопагитики для одних указывали этот «океан», а
для других указывали самостоятельность, активность, чувствительность и
прогрессивность идей о чисто человеческом.
Кажется, не
впадая в антицерковные крайности отсутствующего в Ареопагитиках пантеизма,
можно одним словом характеризовать подлинный философско-эстетический смысл
Ареопагитик, учитывая как их учение о высотах мистического восхождения, так и
их учение о широте общежизненного подхода человека к своей основной проблеме. Именно необходимо сказать, что и
неоплатонизм Прокла, и основанные на этом учении Ареопагитики представляют
собой только максимально зрелый этап и максимально разностороннее развитие антично-христианской
дисциплины.
Так, если начать
сверху, то учение о Едином в достаточно разработанном виде дано уже у Платона.
Аристотель, стоики и неоплатоники в той или иной мере только продолжали
развивать в этом отношении платонизм. Но нигде это учение не дано с такой
подробностью, с такой детальнейшей понятийной разработкой, с такой страстностью
и с таким упоением, с таким жгучим вниманием к психологии человеческого
субъекта, экстатически и в то же время максимально духовно восходящего к
Единому, как у Прокла и вАреопагитиках.
Неиссякаемой проблематике этого восхождения посвящены у Плотина, Прокла и в
Ареопагитиках сотни страниц. Здесь максимальное развитие учения о восхождении к
Единому, когда человек забывает не только все окружающее, но и самого себя, он
забывает даже свое собственное восхождение. Недаром учение о таком восхождении
так и называлось в христианском мире – апофатизм, т.е. «отрицательное богословие».
Возьмем вторую
основную проблему платонизма – учение об уме. Опять-таки уже у Платона, но
опять-таки не везде, а, пожалуй, только в «Тимее» учение об уме доведено до
космической полноты. Но, взяв соответствующие трактаты Плотина, Прокла и
Ареопагитик, мы поражаемся детализации и глубине разработки этого учения об
уме. Уже Аристотель говорил о самосознающем космическом уме как о
перводвигателе. Но яркость, красочность и некоторого рода страстность, на путях
которой дается это учение у Плотина, Прокла и в Ареопагитиках, оставляет далеко
за собою всякого, даже Аристотеля. Общеплатоническое учение об уме как о свете
приобретает здесь столь торжественный и, мы бы сказали, даже какой-то
риторический характер, что сразу делает «отрицательное» богословие «положительным»,
«утвердительным», так что апофатизм диалектически переходит в свою
противоположность, с которой он тут же, впрочем, и отождествляется
диалектически, именно – в катафатизм, т.е. в «положительное богословие».
Платоническим
является учение о мировой душе и о ее бесконечно внешне и внутренне
разнообразных космических функциях. Но посмотрите, что мы находим у Плотина,
Прокла и в Ареопагитиках. Эта одушевленность Вселенной, это одухотворение
всякого малейшего проявления космической жизни, в том числе и всеобщее
благословение всему человеческому и всему живому, тоже достигает здесь своей
наиболее зрелой разработки, открывает неведомые до того пути человеческого
спасения.
Ареопагитики –
не пантеизм. Однако все космические излияния непознаваемого первоединого даются
здесь в очень глубоко проанализированной форме и в то же время в форме весьма
доступного непосредственному человеческому чувству, одухотворенного
мировоззрения. Тем самым теоретически и принципиально открываются разные пути
для устроения человеческой жизни. Желавшие погрузиться в этот сверхумный экстаз
божественного океана света могли вполне уходить от мирской жизни, становиться
отшельниками и предаваться безмолвному восхождению ума к изначальному свету.
Однако те, кто не хотел уходить от жизни, а хотел жить ее радостями и
страданиями, получали для этого от Ареопагитик полное разрешение и даже
благословение. Тот, кто изучал ареопагитский трактат «Таинственное богословие»,
может только удивляться небывалой силе и напряженности тогдашнего церковного апофатизма.
Но тот, кто вникал во все глубины ареопагитского трактата «О божественных
именах», тот опять-таки не может не поражаться имеющемуся в них разгулу
философской мысли в направлении оправдания всего человеческого и
одухотворенно-земного. Грузинские исследователи ошибаются, находя здесь
пантеизм. Это не пантеизм, но просто зрелая и продуманная до конца
неоплатоническая концепция, открывающая разные пути спасения, в том числе и
чисто земные. Что эта последняя сторона Ареопагитик была очень интересна для
Ренессанса, об этом спорить не приходится; исследователи грузинского
Возрождения сделали только понятным и убедительным такое представление об
использовании Ареопагитик в Ренессансе. После этих исследователей философии
Прокла, Иоанна Петрици и Руставели едва ли кто осмелится сводить ареопагитское
мировоззрение только на один апофатизм и только на одну теорию уединенного,
келейного отшельничества.
Теперь
совершенно иначе читается ареопагитский трактат «О божественных именах».
Указанные исследователи действительно правильно подметили самый стиль этого
трактата, хотя и не дали его научного анализа (который еще предстоит сделать).
Для читателя этого трактата становится ясным, что он был написан не для
доказательства основных догматов христианства, которые ко времени появления
Ареопагитик, по-видимому, были достаточно подробно и ясно формулированы
(особенно на Первом Вселенском соборе 325 г.). Оставалось изучение того,
как нужно жить и мыслить в условиях окончательно установленной догматической
теологии. Но это уже не требовало столь неопровержимого и втакой же мере строгого богословствования. Наоборот, это теперь
освобождало место частной инициативе всякого христианина устраивать свою жизнь
в бесконечно разных направлениях, лишь бы в конце концов это не противоречило
исходной и основной догматике. Вот почему стиль Ареопагитик весьма свободный и
разнообразный, и вот почему здесь открывались широкие пути для мысли и жизни,
ибо основные догматы уже не требовали новых доказательств и логической
строгости для бесконечно разнообразных форм жизни. Таким образом, в XI –
XII вв. не было
пантеистического толкования Ареопагитик, но было лишь их использование в виде
самого зрелого продукта византийского неоплатонизма.
И здесь имело
место не отрицание самих основ византийского догматического богословия, но была
лишь их секуляризация, и были лишь выводы из развитого христианского
неоплатонизма Ареопагитик для светской, и во многих отношениях уже земной,
жизни человека. Об этом говорит не столько содержание упомянутого трактата,
сколько, мы бы сказали, привольный и свободный стиль его религиозно-философских
учений, открывавший дорогу к всеобщей секуляризации.
В-четвертых,
наконец, исследователи грузинского Возрождения доказали, что грузинские
мыслители выступили застрельщиками неоплатонического и ареопагитского
Ренессанса в Европе, что им, безусловно, принадлежит в этом отношении приоритет
и что они здесь на несколько столетий опередили Западную Европу. Спорить с этим
невозможно, точно так же как невозможно и сводить ареопагитский неоплатонизм на
язычество, на ересь, на пантеизм и на полное отрицание официальной церкви.
Так можно было
бы резюмировать тот подлинный и настоящий историко-философский подвиг, который
осуществили исследователи эпохи Ренессанса в Грузии, а вместе с тем и истории
вообще мирового Ренессанса.
Глава вторая. ЗАПАДНОЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ
Уже при беглом
просмотре материалов Западного Ренессанса, которому и посвящена настоящая
работа, нас поражает огромное и, можно сказать, прямо неисчислимое количество
разнообразных имен, стран, периодов развития, направлений и стилей, обычно
именуемых возрожденческими. Но более пристальное изучение всего этого материала
еще более увеличивает наше изумление перед безбрежным морем Западного
Ренессанса. То, что многие проблемы, относящиеся к Ренессансу, уже давно
разработаны или продолжают разрабатываться в настоящее время, это
обстоятельство способно только углубить наше беспокойство относительно сведения
всех этих материалов в одно достаточно расчлененное целое. Сейчас в виде
некоторого вступления мы хотели бы сослаться на крупнейшего искусствоведа XX в. Эрвина Пановского. Из его
многочисленных трудов мы хотели бы привести только некоторые рассуждения
наиболее общего характера, которые будут небесполезны в преддверии самой
эстетики Ренессанса.
Э.Пановский
говорит о больших трудностях периодизации Возрождения и определения этого
периода (см. 183).
Лишь кратко упоминая о разнообразных эксцентрических концепциях Ренессанса,
Э.Пановский считает бесспорным лишь то, что Ренессанс был очень тесно связан со
средними веками, что он был верен наследию классической античности, что до
«великого» века Медичи было несколько других мощных, хотя и не столь
значительных культурных возрождений. Уже о том, насколько велика была в
действительности роль Италии в Возрождении, можно спорить, так же как можно
спорить о включении в рамки Возрождения XIV века в Италии и XV в северных странах. Но, согласно
Э.Пановскому, нельзя, по-видимому, считать, что в Ренессансе не было ничего
специфического, что это лишь одно из целого ряда явлений, которых было много в
Европе на протяжении последних тысячи лет, и поэтому нужно говорить лишь об очередном ренессансе и писать его со
строчной буквы (см. там же, 6).
В самом деле, о
том, что Ренессанс действительно явился заметным историческим порогом,
свидетельствует, согласно Э.Пановскому, уже тот факт, что после него стало
возможным говорить о средних веках. Концепция поворота истории возникла именно
в ренессансный период, а именно у Петрарки, который первым заговорил о светлой
античности, о темном невежестве, начавшемся после того, как христианство стало
официальной религией и «римские императоры стали поклоняться имени Христа», и
об ожидаемом возвращении к забытому древнему идеалу («Africa», IX , 453 слл.).
Заботой Петрарки
было прежде всего очищение латинского языка, возрождение древнего красноречия,
а также знакомство с классической литературой. Но затем это узкое понимание
Возрождения распространилось на живопись и другие искусства (см. 183, 8 –
11). Уже Боккаччо («Декамерон», VI , 5) стал говорить о том, что Джотто «возвратил к свету»
(ritornata in luce) искусство живописи, равно как и о том, что его «славный
учитель» Петрарка «вновь облек муз в их древнюю красоту». Наконец, Лоренцо
Валла заговорил об «оживлении» после долгого застоя скульптуры и архитектуры
(«Elegantiae linguae latinae», написано между 1435 и 1444), отмечая
одновременно появление хороших художников и писателей. Подобные констатации
всеобщего возрождения весьма характерны для эпохи Ренессанса (см. 183, 13
– 16).
Менее единодушны
были, по Пановскому, возрожденческие теоретики в вопросе о том, что,
собственно, происходит в искусствах. Для Петрарки речь шла о возвращении к
классикам; для Боккаччо, Виллани и впоследствии для многих других, например для
Савонаролы, совершалось возвращение назад, к природе. Возможно, наибольшего
торжества античный идеал достиг в архитектуре; здесь сыграли важную роль
Филиппо Брунеллески и Антонио Филарете. Живопись, напротив, больше
ориентировалась на «природу», тогда как скульптура придерживалась обеих этих
тенденций (см. там же, 21).
У
архитекторов-теоретиков возникает целая историософия, когда, опираясь на
Витрувия, они говорят о первых постройках, возводившихся из переплетенных
ветвями бревен, о расцвете архитектуры в Египте, Греции и Риме, о ее падении в
темные века готики – одновременно с падением всех прочих наук и искусств – и о
начавшемся восстановлении старых образцов. Впрочем, тот факт, что представление
о Ренессансе возникло у самих писателей этой эпохи, хорошо известен.
Со временем две
тенденции – подражание природе и подражание древним – сливаются на основе того
воззрения, что само классическое искусство было верным следованием природе.
Возникают понятие о пропорции, сближающее изобразительные искусства с
архитектурой, и понятия инвенции, композиции и света, соединяющие
изобразительные искусства с литературой (см. там же, 30).
Итак, начиная с XIV и вплоть до конца XVI в. деятели культуры по всей Европе
были убеждены, что они переживают «новый век», «модерный век» (Вазари). Чувство
совершающейся «метаморфозы» было интеллектуальным и эмоциональным по содержанию
и почти религиозным по характеру.
Все эти антитезы
между «темнотой» и «светом», «сном» и «пробуждением», «слепотой» и «видением»,
которые служили для отграничения «нового века» от прошедшего, от средневековья,
были заимствованы из Библии, равно как и сам термин «возрождение» (см.,
например, Евангелие от Иоанна, 3,3; «nisi priusrenascitur denuo, non potest
videreregnum Dei» (если кто прежде не возрождается вновь, не может увидеть царствия
божия) (см. там же, 36 – 37).
В этом, как
думает Э.Пановский, не было ничего натянутого и фальшивого. Прибегая к
религиозным аналогиям рождения, просвещения и пробуждения, люди Возрождения
делали это потому, что испытывали слишком радикальное и интенсивное чувство
обновления, чтобы его можно было выразить в других терминах, кроме терминов
Писания. При этом, подобно юноше, бунтующему против своих родителей и ищущему
поддержки у дедов, Возрождение было склонно забывать обо всем, чем оно было
обязано средневековью, и преувеличивать значение античности.
Во всяком
случае, между 1250 и 1550 гг. произошло, надо думать, нечто весьма
значительное, и произошло именно на итальянской земле. Однако что именно
отличает этот период от предыдущих периодов подъема искусств, от средневековых
«возрождений»? Историю средневековой культуры можно представить как
волнообразную кривую, то более, то менее отдалявшуюся от классической традиции.
Первым из
больших приближений к ней была каролинская «реновация», «обновление», как ее
называли писатели той эпохи, которые, однако, говорили о «возрождении»
(renasci) пока еще только в строго религиозном смысле (см. 183, 42 – 43).
Искусство эпохи Каролингов пользовалось богатым словарем классических
«образов»; его фигуры или группы фигур были классическими не только по форме
(что можно легко объяснить широким заимствованием античных сюжетов в
раннехристианском искусстве), но и по своему значению. Классические
олицетворения (солнца, луны, реки-океана) использовались здесь для иллюстрации
Псалтыри и даже Евангелия и сцены страстей. Каролинское возрождение окончилось
в 877 г. со смертью Карла Лысого.
Но в 970 –
1020 гг. происходит очередное оживление эллинистических и древнеримских
тенденций в средневековом искусстве. И в конце XI в.начинается еще одно в полном смысле возрожденческое культурное
движение, достигшее расцвета в XIII в.Оно возникло в Южной Франции, Италии и
Испании, будучи средиземноморским явлением, хотя впитало некоторые
«кельто-германские» тенденции (см. там же, 50 – 55). Высшая точка этого
средневекового классицизма была достигнута в рамках готического стиля. Весь
этот период можно назвать проторенессансом (а вышеупомянутые два возрождения –
протогуманизмом). Так называемая схоластика только увеличивала полярность
«свободных наук». Мир классической религии, легенды и мифа оживился, как
никогда, причем не только ввиду растущего знакомства с источниками, но и
вследствие возросшего авторитета учености и литературного искусства как
такового (см. там же, 68). Все средневековье, с точки зрения Э.Пановского, было
в отношении к античности циклической последовательностью ассимилятивных и
неассимилятивных стадий. Отношение Высокого средневековья к классике было
амбивалентным. Но здесь еще остро чувствовалась непрерывная преемственность
классической античности. К древнему миру подходили не исторически, а
прагматически, как к чему-то одновременно и далекому, и живому, и актуальному,
а потому, возможно, иопасному. Из-за
отсутствия «перспективной дистанции» классическая цивилизация никогда не
рассматривалась в целом; даже просвещенный XII век смотрел на нее как на некий склад
идей и форм, из которого можно было заимствовать для непосредственных нужд
момента (см. 183, 108 – 111).
Чувство
исторической «дистанции», созданное в отношении античности Ренессансом начиная
с Петрарки, лишило, согласно Э.Пановскому, античность ее реальности.
«Классический мир» перестал быть одновременно и угрозой. Вместо этого он стал
объектом страстной ностальгии, которая нашла свое символическое выражение в
восстановлении – после пятнадцати веков – этого чарующего видения, Аркадии. Оба
средневековых ренессанса независимо от разницы между каролингским renovatio и
«обновлением двенадцатого века» были свободны от этой ностальгии. Античность,
как старый автомобиль, если пользоваться нашим привычным сравнением, была еще
на ходу. Ренессанс понял, что Пан умер – что мир Древней Греции и Рима утерян,
как рай Мильтона, и может быть вновь обретен лишь в духе. Впервые в истории
классическое прошлое стали рассматривать как полностью отрезанное от настоящего
и, следовательно, как идеал, о котором можно тосковать, а не реальность,
которую можно использовать и бояться. Средние века оставили античность
незахороненной, время от времени гальванизируя и заклинаниями возвращая к жизни
ее труп. Ренессанс стоял в слезах на ее могиле и пытался воскресить ее душу. В
один фатально благоприятный момент это удалось.
Вот почему
средневековое понимание античности было столь конкретным и в то же время столь
неполным и искаженным, тогда как современное понимание, постепенно
развивающееся в продолжение последних трех или четырех веков, цельно и связно,
но, если можно так выразиться, отвлеченно. И вот почему средневековые
ренессансы были преходящими, тогда как Ренессанс был перманентным. Воскрешенные
души неосязаемы, но имеют преимущество бессмертия и всеприсутствия. Поэтому
роль классической античности после Ренессанса является несколько «ускользающей»
(elusive), но, с другой стороны, «проникающей» (pervasive), и эта роль может
измениться лишь с изменением нашей цивилизации как таковой (см. там же, 113).
Из всех этих
размышлений Э.Пановского в преддверии нашего анализа эстетики Ренессанса важно
отметить следующие три идеи.
Во-первых, под
Западным Ренессансом многие исследователи понимают самые разнообразные периоды
европейского развития. Надо строго различать по крайней мере три разных
ренессанса на Западе, предшествующих собственно Ренессансу: каролингский ( IX в.), X – XI и XI – XII вв. Первые две эпохи Э.Пановский
называет протогуманизмом, а третью – периодом готики или предренессансом.
Во-вторых,
возрождение античности характерно как для этих трех предшествующих эпох, так и
для итальянского Ренессанса в собственном смысле слова, т.е. для XIII –
XIV вв. Однако для
первых трех предварительных периодов, согласно Э.Пановскому, античность была
все еще живой культурой, которая могла использоваться в разных отношениях и
могла быть как безопасной, так и весьма опасной. Что же касается итальянского
Ренессанса в узком смысле слова, то античность здесь, безусловно, уже отошла вдалекое прошлое и уже ни для кого и ни
с какой стороны не была опасной. Зато она с тем большей силой могла
привлекаться для новых идеалов, для нового чувства природы, для нового человека
и для построения жизни уже всветском
понимании слова в противоположность средневековью.
В этом смысле с
античностью не расставалась и вся последующая европейская культура.
В-третьих, новый
образ жизни и новое мировоззрение, с одной стороны, были антиподом всей
тысячелетней средневековой культуре. Это была светская культура, т.е. светское
мировоззрение, светское искусство, светская наука и, в известном смысле, даже
светская религия. Однако, с другой стороны, средневековье тоже использовалось
здесь в максимальной степени. Даже самое понятие возрождения и даже самый
термин «возрождение» имели не только средневековое, но, как уже было сказано,
прямо библейское происхождение. В Новом завете постоянно говорилось о
возрождении, о новом человеке, о новом духовном развитии. И итальянские
возрожденцы, употребляя такого рода термины, поступали вполне искренно и вполне
чистосердечно. Они действительно хотели возродиться и хотели жить какой-то
новой жизнью. Более ясно об отношении средневековья и Ренессанса кантичности Э.Пановский говорит в своей
книге «Studies in iconology» (184, 3). Эти два отношения совершенно различны.
Э.Пановский пишет: «Для средневекового ума классическая античность была слишком
далека и в то же время слишком актуальна, чтобы рассматривать ее как
историческое явление… Ни один средневековый человек не мог рассматривать
цивилизацию античности как феномен, завершенный в себе и притом принадлежащий
прошлому и исторически отделенный от современности, как культурный космос,
подлежащий исследованию и, если возможно, усвоению, вместо того чтобы быть
миром живых чудес и кладезем информации» (там же, 27). Эта двойственность в
отношении к античности вела, согласно Пановскому, «к любопытному расхождению
между классическими мотивами,которым придавалось неклассическое
значение, и классическими темами,которые выражались неклассическими
фигурами в неклассическом окружении» (там же, 20). Возрождение вновь соединило
классические темы с классическими мотивами.
Так, средние
века обычно изображали Амура слепым. Но «тот факт, что такой провинциальный
немецкий художник, как Лукас Кранах Старший, под влиянием платонических учений
изображает Купидона, возвращающего себе зрение», красноречиво свидетельствует о
популярности, которую «платоническая» теория любви приобрела в XVI в. Во времена Кранаха эта теория
была уже вульгаризирована во многих изящных маленьких книжках и стала
необходимым предметом модной беседы. Однако первоначально и в «неразбавленном»
виде она составляла часть философской системы, которую можно считать «одной из
наиболее смелых интеллектуальных структур, когда-либо созданных человеческим
духом» (184, 129).
Здесь имеется в
виду та характерная для итальянского Ренессанса полусветская, а часто даже и
прямо светская форма неоплатонизма, которая действительно была весьма
оригинальным явлением для Европы и, как мы убедимся ниже, даже подлинной
спецификой итальянского Ренессанса в собственном смысле слова. Однако этот
светский неоплатонизм очень труден для его точной формулировки и еще более
труден для формулировки бесконечно разнообразных ступеней его развития.
К этому нашему
тезису о светском неоплатонизме итальянского Ренессанса мы сейчас добавили бы
только одно замечание, которое заслуживает анализа на страницах подробнейшего
историко-философского труда, но которое здесь мы формулируем только в самом
общем виде, поскольку нас занимает все-таки не столько история философии
вообще, сколько история эстетики. Дело втом,
что огромнейшим и печальнейшим предрассудком является традиционное мнение не
только любителей и знатоков, но и большинства исследователей, что эпоха Ренессанса
была сплошь борьбой с Аристотелем и что вообще Аристотеля можно только
противопоставлять Платону и никак нельзя их объединять. Как раз античный
неоплатонизм и был не чем иным, как органическим объединением Платона и
Аристотеля. И это органическое объединение остается характернейшим явлением для
всего возрожденческого неоплатонизма. Против Аристотеля выступали, может быть,
имея в виду только школьного и слишком уж абстрактного, слишком малоподвижного
и рутинного Аристотеля.
Однако это не
имеет ничего общего с принципиальным отрицанием и опровержением Аристотеля
вообще. Как мы увидим ниже, даже Лоренцо Валла критикует у Аристотеля только
его слишком формалистическую силлогистику. Но он нисколько не критикует
риторической и вероятностной логики Аристотеля, которая зафиксирована у него в
теории энтимемы, и жизненно насыщенной «топологической» структуры
доказательства. Не входя в анализ указанного векового предрассудка о якобы
возрожденческой критике Аристотеля, мы ограничимся здесь приведением только одного
красноречивого рассуждения на эту тему: «Ученая Италия вопреки своему
преклонению перед тем, кого она называла «князем философов», никогда не
изменяла Аристотелю, который, будучи восстановлен в своей классической чистоте,
представляется ее учителем с таким же правом, как и Платон. Мы видели, что в
начале Кваттроченто Леонардо Бруни переводит «Этику», «Политику», «Экономику»
Аристотеля; Паллас Строцци пользуется своим досугом визгнании, чтобы читать и проникаться Аристотелем; папа-гуманист
Николай V
поручает грекам Трапезунцию и Газе перевод Аристотеля; Лауро Квирино объясняет
Аристотеля публично, на площади в Венеции. Ермолао Барбаро тратит всю жизнь на
распространение Аристотеля. «Будьте уверены, – говорит он молодым людям,
которых он собирает в своем дворце, – что для вас не будет существовать
большего наслаждения, как знакомство с Аристотелем настолько близкое, чтобы вы
могли читать его без помощи комментаторов». Даже в самом центре платонизма, во
Флоренции, Аргиропул, несмотря на свою преданность Платону, преподает публично
Аристотеля; Полициано читает с кафедры «Этику», «Органон», «Analytica priora» и
«Analytica posteriora» Аристотеля; Марсилио Фичино считает Аристотеля путем к
Платону: «Тот глубоко заблуждается, кто думает, что учение перипатетиков и учение
Платона противоречат друг другу, потому что дорога не может противоречить своей
цели». Война объявлена только средневековому
(курсив наш. – А.Л.) Аристотелю,
и даже в этом смысле, – несмотря на удары, которые ему наносят такие люди, как
Леонардо Бруни, Лоренцо Валла, Ермолао Барбаро, – Аристотель не низложен
вполне; он продолжает быть в силе, несмотря ни на что; он продолжает привлекать
к себе горячих сторонников и последователей в Северной Италии: в Болонье, в
Ферраре, в Венеции, в Падуе. В Падуе, напр., Николетто Верниа из Киети
преподает с 1465 года Аристотеля Аверроэса» (81, 335). Прибавим к этому только
то, что и немецкая Реформация XVI в.
не нашла ничего лучшего, как привлечь тоже Аристотеля для обоснования своего
нового мировоззрения.
Таким образом,
светский неоплатонизм, который является спецификой Ренессанса, не только не
исключал Аристотеля, но часто базировался на нем не меньше, чем на Платоне. Но
как Платон, так и Аристотель использовались в XIII – XVI вв. не только для повышения общей
культуры и образованности, но главным образом для титанического возвеличивания
человека в окружении по преимуществу эстетически понимаемого бытия.
Доказательству этого и посвящается настоящая книга, для которой основным
предметом является именно больше всего характерный для подобного рода
исторических оценок Западный Ренессанс.
[3] О том, что философия Августина
часто весьма близка, если не прямо тождественна неоплатонизму, существует
огромная литература, из которой мы упомянем здесь лишь весьма ценную работу
И.В.Попова «Личность и учение блаженного Августина» (см. 98, 485 – 607).
[5] Изложение этих толкований Петрици можно
найти у Ш.В.Хидашели (см. 10,
302 – 304; 341 – 350; 400 – 407).
