Андрей Десницкий

Библейский перевод как литературный перевод^*

Текст доклада, прочитанного на конференции РАН – ИПБ, декабрь 1999 года

---

В данном докладе речь пойдет главным образом о практике перевода Библии. Сразу стоит оговориться, что здесь имеются в виду переводы того типа, которые выполняются в Институте перевода Библии, Библейских обществах и подобных организациях: неконфессиональные, неакадемические, предназначенные для широкого читателя. В переводах, созданных для внутрицерковного или сугубо университетского употребления, действуют несколько иные законы, говорить о которых подробно мы сейчас не будем.

Прежде, чем обратиться к главной теме, некоторое внимание стоит уделить одной характерной тенденции современной библейской науки, непосредственно связанной с задачами переводчика. Все больше внимания обращает она на текст как таковой, все дальше отходит она от былых споров между фундаменталистами, настаивавшими на однозначно-дословном истолковании каждого слова, и либеральными теологами «с душою прямо тюбингенской», стремившимися отбросить это слово в поисках реконструируемого исторического факта¹. Библеисты все более проникаются той идеей, что сама попытка установить раз и навсегда однозначное соотношение между словом и фактом по сути бесплодна и методологически ошибочна, что задача ученого – исследовать текст в его целостности и полноте, а не занимать безнадежную круговую оборону вокруг каждой его буквы, как это делали фундаменталисты, и не расчленять его на гипотетические прото-элементы в не менее безнадежных поисках утраченного времени, как это делали либеральные «библейские критики».

Обращаясь к тексту, современная библеистика все чаще анализирует Библию при помощи стандартных литературоведческих методов. В современной западной библеистике на смену направлениям под звучными названиями source criticism, redactional criticism и т.д. приходит literary criticism². Нетрудно заключить из названий самих методов, в чем заключается кардинальное различие между ними: первые заинтересованы в предыстории текста, последний – в тексте как таковом.

Соответственно и переводчики Библии все более склонны прибегать к стандартным техникам литературного перевода, зарекомендовавшим себя на ином, небиблейском материале. Цель данного доклада – показать некоторые теоретическое основания данного подхода и обсудить некоторые связанные с ним практические проблемы.

Литературный анализ Библии и, соответственно, литературный ее перевод можно было бы назвать новыми методами, если бы сам подход тут не состояла в применении к Библии стандартных методов, хорошо всем знакомых и доказавших свою эффективность. Вот как определил это направление один из наиболее убежденных его сторонников, Р. Олтер: «Под литературным анализом я имею в виду тщательное и всестороннее изучение языка в его художественном употреблении. Сюда относятся комбинации идей, условности, настрой, звучание, образность, синтаксис, нарративные стратегии, композиция и многое другое; иными словами, речь идет о наборе исследовательских приемов, с помощью которых изучалась поэзия Данте, пьесы Шекспира и романы Толстого³». Но если перед филологом стоит задача по разбору этих особенностей художественного произведения, то на долю переводчика выпадает еще более ответственная роль – передать их средствами другого языка.

Поскольку перевод Библии для нас есть не что иное как перевод Священного Писания, невозможно обойти молчанием богословские обоснования того или иного метода перевода. Если мы попробуем взглянуть на Библию глазами богослова, мы сможем применить к ней те определения, которые христианская Церковь отнесла в свое время к главному герою этой книги – Иисусу Христу – и которые сохраняются сегодня у всех основных конфессий. Библия есть книга богочеловеческая, в которой божественное и человеческое начало соединены неслитно и нераздельно. Как и бывает обычно в богословии, эта точка зрения занимает срединное положение между некоторыми крайностями: божественное лишь облечено в человеческую форму; божественное полностью растворено в человеческом и т. д. Эти богословские положения можно считать ошибочными, однако они широко распространены и лежат в основе как некоторых научных теорий, так и многих реально существующих переводов.

Для одних (условно назовем их фундаменталистами) Библия казалась слишком священной, чтобы подходить к ней с земными мерками, для других (их назовем либералами) Библия в ее нынешнем виде была слишком недостоверным источником и нуждалась прежде всего в анатомическом расчленении⁴. Одни, называя ее словом Божьим, отказывались видеть в ней человеческое слово; другие, напротив, полагали, что она есть лишь несовершенная человеческая оболочка, вместившая слово Божие в искаженном виде – ветхая одежда, которую можно и нужно отбросить в поисках подлинного слова. Читатель, искушенный в святоотеческом богословии, без труда увидит здесь аналогию с монофизитством и несторинаством, двумя учениями, которые были отвергнуты ранней христианской Церковью как ереси.

Однако если мы применяем к Библии халкидонский догмат и утверждаем, что она есть полностью слово Божие, но и полностью человеческое слово, причем одно не отделимо от другого, но и не может быть слито с другим – тогда, оставляя Божественную природу этой книги теологу и проповеднику, филолог и переводчик видят своей задачей исследование ее человеческой природы. Теология и филология идут в данном случае рука об руку – и вместе с тем вполне самостоятельно. Ни теологическая схема не должна становится «руководящей и направляющей силой» литературного анализа, как настаивают фундаменталисты, ни филологические конструкции не должны присваивать себе силу догматов, что пробовали делать либералы. Полагаю, что подобный подход к Библии отдает должное ее человеческому началу, не забывая в то же время о божественном.

Перевод древних текстов есть явление лингвистическое и вместе с тем – культурное. Переводчик не просто заменяет конструкции одного языка конструкциями другого, он знакомит читателя, принадлежащего к одной культурной традиции, с текстом, относящимся к другой традиции, зачастую очень несхожей с первой. В какой мере лингвистический перевод подразумевает культурный перенос? Ответы могут быть разными. Возможно стремление приблизить читателя к культуре источника (архаизация) или, напротив, перевести текст в максимально близкую для него культурную среду (осовременивание). В то же время на практике чаще всего происходит третье: создается некоторый в достаточной мере условный и искусственный мир, занимающий срединное положение между культурой оригинала и культурой аудитории.

К. Райс и Х. Фермеер⁵ в свое время назвали это явление «имитирующим переносом». С одной стороны, перевод неизбежно выводит текст из культурной среды оригинала и приближает его к культурной среде читателя, но, с другой стороны, этот процесс никогда не бывает полным. Переводчик создает средствами языка, на который он переводит, некоторую своеобразную модель, имитирующую мир языка, с которого он переводит. Особенно хорошо это заметно на материале поэзии. Например, в русской словесной культуре усилиями блистательного переводчика А. Гелескула возникла своя Испания; мы ценим и любим и любим эту страну такой, какой рисует нам ее переводчик. Ее жители говорят по-русски, но с легким акцентом, и это нас вполне устраивает. Читая, к примеру, «Романс об испанской жандармерии» Ф.Г. Лорки, мы как-то не торопимся заменить жандармов на омоновцев, а цыган на лиц кавказской национальности, хотя нам так было бы ближе.

Этот «мир художественного слова», как правило, уже существует в представлении человека, берущего в руки книгу: он ведь примерно представляет себе, о чем она, где и когда происходили описанные в ней события – хотя совершенно не обязательно его представления соответствуют действительности. Это верно и в отношении Библии: сегодня очень трудно представить себе такого читателя, который раскрыл бы Библию, совершенно не подозревая, о чем именно пойдет речь в этой книге и не имея в ее отношении никаких ожиданий. Такие представления и ожидания могут даже мешать адекватному восприятию, о чем подробнее будет сказано далее. Однако никак нельзя сказать, что этот «информационный шум» неестествен, что нам не нужно обращать на него никакого внимания, ведь и первые читатели книги Бытия наверняка еще до того, как прочли первое слово, уже имели некоторое представление о том, Кем были сотворены небо и земля и какую роль сыграли в истории их народа Авраам, Исаак и Иаков.

Если существуют разные подходы к пониманию природы библейского перевода, то существуют и различные теории, порождающие различные типы переводов. Нередко их классифицируют по степени дословности/вольности, выстраивая по ранжиру: на одном фланге стоит неуклюжий подстрочник, на другом – свободный пересказ, а все прочие типы перевода выстроились в строгую шеренгу между ними. На самом деле все не так просто: вольность или дословность могут быть не только количественно, но и качественно разными. Принципиальное расхождение состоит в уровне, на котором устанавливается эквивалентность перевода оригиналу. Перечислим здесь некоторые варианты, наиболее распространенные в наше время.

1. Традиционный дословный перевод настаивает на соответствии отдельных слов, самое большее – выражений. В наше время этот метод отстаивает, например, А.М. Камчатнов⁶. Критерии соответствия могут быть разными, от этимологического соответствия до ноэматической и эйдетической тождественности (как у Камчатнова). Этот почтенный метод хорош в том отношении, что читатель должен приближается к оригиналу, но, с другой стороны, у него возникает масса недоразумений, разрешить которые он может только при обращении к дополнительным источникам информации (выслушав проповедь, прочтя комментарий или пройдя специальный курс обучения). Этот тип перевода, по сути, был единственным на протяжении двух тысячелетий, начиная с Септуагинты и вплоть до девятнадцатого века.

Однако не стоит забывать, что на протяжении этих двух тысячелетий объем письменных текстов, доступных рядовому читателю, был существенно меньше, чем этот читатель мог освоить – а сегодня ситуация изменилась кардинальным образом. Символом средневековой книжности можно считать единственную во всей округе Библию, лежащую на должном месте в церкви и прикованную к чему-то неподвижному тяжелой цепью. На логотипе одного из первых издательств (XVI век) была изображена келья монаха-книгочея, в которой можно было насчитать около десяти томов – несметное богатство, огромная по тем временам личная библиотека! Сегодня, как и любой средний горожанин, утром по дороге на работу я прохожу мимо нескольких лотков с прессой и дешевыми книгами, но мне не хватает времени даже на то, чтобы пробежать взглядом по всем обложкам. Если мне нужно что-то конкретное, я ищу именно это издание, отфильтровывая остальную информацию как ненужную. Даже моя домашняя библиотека содержит некоторое количество книг, которые я, вероятно, не раскрою до конца своей жизни, если только не возникнет какая-то особая потребность, но расставаться с этими томами я тоже не спешу. Не буду и упоминать новые информационные горизонты, которые открываются перед нами в мире компьютерных технологий, в частности, в интернете.

Иными словами, для современного читателя принципиально невозможна ситуация, при котором он ценит единственное доступное ему издание и выжимает из него всю доступную ему информацию, продираясь сквозь тернии малопонятных слов и выражений. Ему есть из чего выбирать, и он вынужден выбирать. Это объективная ситуация, как объективно и желание читателя выбрать нечто удобочитаемое. Следовательно, буквальный перевод, как бы ни был он хорош во всех прочих отношениях, своей тяжеловесностью порой просто подталкивает читателя к другому выбору, заставляет его искать более понятное и более легкое чтение.

С другой стороны, традиционный буквальный перевод никогда не существовал сам по себе: он был элементом определенной традиции, он существовал внутри определенной группы единоверцев и воспринимался ими в связи с их вероучением и религиозной практикой. Скажем, славянский текст Библии на Руси существовал в контексте богослужения, проповеди, духовного образования и едва ли можно было представить себе ситуацию, когда человек начинал читать Библию вне этого контекста – ситуацию, в которой находится подавляющее большинство наших современников. Книга книг больше не прикована тяжелой цепью к стене церкви, она стоит на книжных полках среди сотен других изданий, она продается в магазинах вместе с эзотерической макулатурой и раздается на улицах бродячими проповедниками. Мы можем сокрушаться об этом, но мы не в состоянии это изменить.

Следовательно, в традиционном обществе неясности дословного перевода раскрывались внутри самой традиции. Писание было одним из ее элементов, обретавшим смысл в тесной связи со всеми остальными (богослужением, проповедью, богословским образованием, молитвенной практикой и т.д.). Но взятый сам по себе дословный перевод Писания неполон, он требует пояснения, и где найдет его нынешний читатель Библии, который в большинстве своем не ходит еженедельно в церковь и не имеет даже начального богословского образования на уровне церковно-приходской школы? В качестве необходимого дополнения он с большой долей вероятности возьмет то, что попадется под руку: ту же самую эзотерическую макулатуру с соседней полки или проповедь бродячего проповедника, зазывающего в неведомо какую общину.

Потому в нашей нынешней ситуации дословные переводы представляются мне вполне уместными для внутрицерковного, прежде всего богослужебного употребления – т.е. для полноценной жизни в той традиционной среде, которой они всегда принадлежали. В то же время для широкого читателя они могут оказаться не просто устаревшими, но и в полном смысле этого слова соблазнительными.

Отдельно следует сказать здесь о т.н. филологических или научных переводах, призванных передать с максимальной точностью значение тех или иных слов и выражений оригинала. Как и церковные переводы, они хороши внутри замкнутого мира в качестве одного из элементов почтенной традиции. Для широкого читателя они тоже порождают немало соблазнов – можно привести в качестве примера один стих из книги Экклезиаста (12:3) в переводе И.М. Дьяконова – Л.Е. Когана⁷ (для сравнения справа приведен литературный перевод А.Э. Графова⁸):

Можно не сомневаться, что в левой колонке значение каждого древнееврейского слова передано с максимальной этимологической точностью, но в целом текст начинает звучать довольно комично.

2. Смысловой перевод – диаметрально противоположный принцип, на котором настаивают наиболее радикальные современные переводчики, добивающиеся соответствие смысла оригинала (как они его понимают) смыслу перевода. Апологию такого подхода можно найти, к примеру, у К. Барнуэлл⁹. Смысловой перевод обычно противопоставляет себя дословному как единственная его альтернатива, но на самом деле это далеко не так. Это лишь его противоположность, другая крайность, которой на самом деле присущи не менее серьезные органические недостатки.

Если при дословном переводе слишком много внимания обращается на форму текста, так сказать, на его историческую плоть, то при переводе смысловом этой плотью слишком легко пренебрегают ради извлечение из текста его духа. Форма здесь оказывается пустой оболочкой, нужной для автора лишь в той мере, в какой ему нужны перо и чернила (или компьютер с принтером). Заменить одно перо на другое или сменить рукописный пергамен на электронный файл не значит изменить содержание написанного, полагает такой переводчик – и то же отношение он переносит на план выражения, который на самом деле неразрывно связан с планом содержания. С той же легкостью, с какой заменяет он слова и конструкции одного языка на слова и конструкции другого, он готов отказаться и от культурных реалий, и от особенностей поэтики оригинала и, что, как кажется, печальнее всего – от многозначности текста. Из множества возможных толкований он выбирает одно и навязывает его читателю на правах специалиста, который лучше потребителя знает, как обращаться со сложным изделием (именно так и объяснял мне достоинства подобного подхода один из пламенных его сторонников, занимающийся библейским переводом в одной из азиатских стран). Потребителю остается только нажать на кнопку (раскрыть книгу) и потреблять то, что ему предложит специалист.

Впрочем далеко не всегда и этот замысел осуществим. Весьма характерен в этом отношении один абзац из предисловия к «Современному переводу библейских текстов»¹⁰: «Лингвисты, работавшие над настоящим переводом, руководствовались мнением, что хороший перевод означает легкость понимания. Основные усилия были направлены на то, чтобы как можно точнее донести до русского читателя послания авторов Библии, пользуясь простым и доходчивым языком, каким эти книги и были написаны в первом веке Христианской эры». Нетрудно убедиться, что русский язык самих «лингвистов» не только не прост и не доходчив, но и содержит грубые ошибки, причем не только стилистические, но и лексические: так, слово ‘послание’ они употребляют в значении английского слова ‘message’, которое в данном контексте лучше перевести как ‘мысль’ или ‘замысел’. А еще лучше – переписать весь абзац целиком, например, так: «Переводчики – специалисты в области лингвистики – исходили из того, что понятность есть главное условие качественного перевода. Прежде всего они стремились передать русскому читателю мысль библейских авторов таким же простым и доходчивом языком, на каком был написан в первом веке нашей эры Новый Завет».

Чтобы показать основную разницу между дословным и смысловым переводом, стоит привести некоторые примеры. Первый из них представляет отрывок из всем хорошо известного 50-го псалма (стихи 3-5) в Синодальном и «Современном» переводах:

Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои. Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня, ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною.

Помилуй, Господи, меня, Твоею милостью великой, великой жалостью Твоею сотри с меня мои грехи. Смой беззакония мои, от всех грехов меня очисти. Я сознаю все преступленья и жалкие мои грехи, о них я думаю всё время.

Желающие могут самостоятельно заняться поиском стилистических ошибок в правом столбце (вроде «жалостью сотри с меня грехи»), но дело не только в них. Очевидно, что здесь текст перевода передает скорее личное восприятие одного отдельного переводчика, сводя богатую палитру чувств и мыслей псалмопевца к довольно примитивному морализаторству.

Другой отрывок – новозаветный, из послания к Ефесянам (2:8-10), и в качестве пары к Синодальному мной был выбран другой перевод, а именно «Слово Жизни»¹¹ (надо признать, что в части Нового Завета «Современный перевод» позволяет себе заметно меньше свободы):

Ибо благодатью вы спасены через веру, и сие не от вас, Божий дар: не от дел, чтобы никто не хвалился. Ибо мы – Его творение, созданы во Христе Иисусе на добрые дела, которые Бог предназначил нам исполнять.

Вы спасены по благодати и вере, и это не ваша заслуга, это дар Божий. Никто не может заработать спасения делами, и потому никто не может хвалиться тем, что он, якобы, заслужил спасение. Мы изделие в руках Божьих, изделие, сотворенное Иисусом Христом для совершения добрых дел, которые Бог заранее приготовил для нас.

Нетрудно убедиться, что в подобном смысловом переводе возникли смыслы, никак не выводимые из оригинала. Так, Павел не утверждает, что люди сотворены непосредственно Иисусом Христом или что «Бог заранее приготовил для нас добрые дела». С другой стороны, весьма существенное для Павловых посланий определение, как именно соотносятся в деле спасения вера и благодать («благодатью спасены через веру») совершенно исчезает в новом переводе: «спасены по благодати и вере».

Верны эти мысли или не верны, но они принадлежат переводчику, а не апостолу, и отражают не столько оригинал, сколько его толкование. А толкования по определению могут быть разными, могут зависеть и от конфессиональной принадлежности, и от убеждений, и, в конце концов, от прихоти толкователя. В этом нет ничего страшного, пока толкование остается на уровне личного мнения одного человека или группы людей, но когда толкование вносится в текст Библии, то оно воспринимается читателем уже как Слово Божие. Имеем ли мы право на такую подмену? Ответ для меня вполне очевиден.

К тому же и основной исходный тезис сторонников смыслового перевода о том, что они переводят Библию на такой же простой язык, как язык оригинала, оказывается не вполне верным. Оригинал далеко не так прост и однороден, как можно было бы подумать: в нем есть и сложные риторические и поэтические построения, и разнообразие стилей, и многозначность – но при смысловом переводе все это растворяется в каком-то усредненном и дистиллированном варианте.

Вероятно, перевод, именуемый смысловым, тоже имеет право на существование и будет востребован людьми, принципиально не способными к чтению серьезной литературы – например, в изданиях для детей. Но я бы не торопился его утверждать в качестве стандарта для полноценных переводческих проектов.

3. Принцип динамического эквивалента, который отстаивает в ранних своих работах Ю. Найда,¹² подразумевает, что перевод должен оказать на аудиторию примерно такое же воздействие, какое оказал оригинал. Надо сказать, что в полной мере осуществить эту задачу решительно невозможно – слишком изменились и сами читатели, и окружающий мир, и статус переводимых текстов.

В каком-то смысле теорию динамического эквивалента можно считать попыткой упорядочить практику смыслового перевода и ввести ее в какие-то рамки, поскольку в наиболее радикальном своем варианте она предполагает полную свободу для каждого конкретного переводчика с его идеями и фантазиями. Однако подробно останавливаться на этой теории мы не будем, поскольку она получила свое дальнейшее развитие в другой модели.

4. Функциональный эквивалент подразумевает адекватную передачу речевых функций, присущих тому или иному высказыванию. Эта теория была предложена Ю. Найдой и Я. де Вардом¹³ как развитие теории динамического эквивалента и одновременно – как исправление некоторых ее крайностей.

У Ю. Найды и Я. де Варда мы встречаем следующий список функций¹⁴:

• экспрессивная или выразительная (выражение чувств говорящего);
• когнитивная или мыслительная (размышления вслух);
• межличностная (установление статуса участников речевого акта и отношений между ними);
• контактная или фатическая (установление контакта со слушателем);
• информативная (передача информации);
• императивная (попытка изменить поведение слушателя);
• перформативная (изменение состояния или статуса объекта, например, фраза «Объявляю вас мужем и женой»);
• эмотивная (в отличие от экспрессивной, вызывает определенную эмоциональную реакцию у слушателя);
• эстетическая (концентрация внимания на самом высказывании, прежде всего на его форме).

В более новых источниках можно найти еще более дробное членение или даже совершенно новые функции, как, например, магическую или функцию хранения и передачи национального самосознания и культурных традиций¹⁵.

Впрочем, какой бы длины ни был список, общий принцип не меняется. Каждое высказывание, как правило, несет в себе несколько функций, задача переводчика – максимально полно передать их средствами языка, на который осуществляется перевод. По сравнению с предыдущими типами перевода, значительно расширяется круг тех составных элементов, которые попадают в поле зрения переводчика. Скажем, эмотивная или эстетическая составляющие в теории смыслового или динамического перевода принципиально не учитываются.

Именно этот тип библейского перевода можно считать доминирующим в современной практике, в частности, в деятельности Института перевода Библии и Библейских обществ. Из современных русских образцов можно назвать новозаветные переводы В.Н. Кузнецовой, хотя в целом ряде случаев она явно тяготеет к динамическому эквиваленту в понимании Найды (и именно такие случаи вызывают больше всего критических замечаний).

Однако если теория функционального эквивалента появилась как развитие теории динамического эквивалента и одновременно – как исправление некоторых ее недостатков, можно задаться вопросом: не подсказывает ли многолетний опыт применения этой теории на практике, какие существуют здесь пробелы и в каком направлении она может быть доработана в дальнейшем?

Мне представляется, что по крайней мере одно такое направление вырисовывается достаточно четко. Функциональный перевод в строгом понимании этого слова рассматривает отдельные высказывания или их сочетания, но обращает мало внимания на структуру произведения в целом. В какой-то мере это естественно: теория Найды – де Варда в значительной мере обобщала опыт работы переводчиков на доселе бесписьменные или младописьменные языки стран Азии и Африки, на которых литературной традиции к тому моменту просто не существовало (именно сюда пришелся центр тяжести в деятельности Библейских обществ и других подобных организаций в 50-е – 70-е годы XX века). Сегодня мы в России и СНГ работаем с языками, на которых существует многолетняя (если не многовековая) литературная традиция, включая и традицию литературного перевода. Более того, многие из переводчиков Библии на языки народов России и СНГ, работающих, в частности, в ИПБ, прошли в свое время школу литературного перевода.

Парадоксальным образом, почву для этой теории в немалой степени подготовила Советская власть. С одной стороны, она всячески стимулировала описание и развитие языков, не имевших до того ни грамматической, ни литературной традиций и активно вовлекала их в общее культурное пространство. Каким бы нелепым ни казался нам в то время лозунг о новой советской культуре, «национальной по форме и социалистической по содержанию», нельзя не признать, что для развития и взаимопроникновения национальных культур Советского Союза он был в немалой степени благотворным. С другой стороны, идеологические запреты привели к тому, что библейские переводы могли появляться только под рубрикой литературных: именно так были вышли в свет весьма значительные переводческие опыты И.М. Дьяконова и С.С. Аверинцева. Впрочем, известно одно исключение: научно-атеистический перевод книги Иова, выполненный М.И. Рижским¹⁶.

Этот новый опыт сегодня неизбежно приводит к осмыслению того, как соотносятся меж собой перевод Библии и литературный перевод, и в каком-то смысле подталкивает нас к новым теоретическим моделям, отражающим это соотношение. Такой моделью могла бы стать теория литературного эквивалента.

5. Принцип литературного эквивалента можно было бы определить как стремление адекватно передать в переводе художественную ткань произведения. Теория функционального эквивалента рассматривает соответствие перевода оригиналу на уровне отдельных высказываний, но этого явно недостаточно. Теория литературного эквивалента представляла бы не что иное как расширение теории функционального эквивалента (прежде всего в той ее части, которая касается эстетической функции) до уровня целого произведения или, по крайней мере, его отдельных частей. Переводчику необходимо не только адекватно передать смысл одной фразы или абзаца, но создать художественный текст, который был бы по возможности адекватен оригинальному тексту.

Безусловно, такой подход не означает, что переводчик должен превратить библейские книги в некие литературные произведения, вписывающиеся в систему жанров своей родной литературы – например, переписать псалтирь четырехстопным ямбом. Практика литературного перевода художественных текстов (а Библия, безусловно, может быть названа художественным текстом) показывает, что при этом создается некоторый в достаточной степени условный мир, до некоторой степени имитирующий художественную ткань оригинала средствами, существующими на языке перевода. При переводе текстов, принадлежащих к достаточно несхожей культуре, обычно создаются и некоторые новые художественные средства, частично заимствованные из культуры оригинала.

Существует ли теория, объясняющая такую эквивалентность? Скорее нет, чем да. Нет – потому что среди переводчиков Библии этот термин пока не в ходу, как нет пока и никаких специальных книг по этой теме. Да – потому что на практике он существует уже несколько десятилетий, если говорить о России (про другие страны мне судить труднее) и находит так или иначе свое отражение в книгах по общей теории перевода и отдельных статьях¹⁷.

Основной практический вывод здесь заключается в том, что при создании перевода Библии, рассчитанного на массового читателя, мы можем и должны пользоваться стандартными приемами литературного перевода, естественно, учитывая своеобразие переводимого текста и специфику аудитории. Массовый читатель упомянут здесь не случайно: очевидно, что по-другому должны делаться переводы, предназначенные для аудитории, знакомой с библейским текстом в большей мере (а сюда относятся и богослужебные, и академические переводы), или, напротив, для аудитории неподготовленной (например, для детей).

Вопрос о том, нужно ли вообще переводить Библию для массового, т. е. по преимуществу нецерковного читателя, я предпочел бы оставить сейчас в стороне. Я знаю, что есть немалое количество людей, которые отвечают на него отрицательно¹⁸, но в то же время я знаю, что жизнь отвечает на него положительно. На такие переводы есть спрос, соответственно есть и предложение. Можно сколько угодно твердить, что Библия принадлежит Церкви и не может быть читаема и толкуема иначе, как в ее ограде – но реальность состоит в том, что он нецерковный человек ее уже читает, не спросившись у нас, уже ищет новых переводов, и потому нам стоит обеспечить его качественными переводами, не дожидаясь, пока другие при нашем попустительстве его обеспечат переводами некачественными и отредактированными в духе того или иного сомнительного вероучения. По-видимому, для тех, кто с таким подходом не согласен, настоящий доклад просто лишен всякого смысла и едва ли стоит дольше останавливаться на полемике с такими оппонентами.

Здесь стоит оговориться, что подобный способ перевода, которому, как нетрудно догадаться, принадлежат мои симпатии, отнюдь не свободен от недостатков. Как показал упомянутый выше опыт авторских литературных переводов советского времени, их недостатки, как водится, были продолжением их достоинств: яркий авторский стиль нередко порождал довольно нестандартные решения, и в результате читатель порой слышал голос переводчика отчетливее, чем голос автора. В этом, пожалуй, нет большой беды, если автор, к примеру, Гёте, а переводчик – Пастернак, но в нашей ситуации едва ли кто осмелится затмить собой псалмопевца или евангелиста.

Эта характерная для литературных переводов черта в значительной мере может быть смягчена, если над переводом работает единая команда, а не просто некоторое количество индивидуалов. Тогда в ходе совместного обсуждения наиболее спорные и нестандартные речевые обороты будут сглаживаться и нивелироваться, а к авторским находкам добавятся редакторские. В пользе такого подхода меня убедил собственный опыт работы над книгами Притчей и Иова в составе переводческой группы Российского Библейского общества. В конце концов, Библия была написана не одним человеком; даже в одной книге перед нами нередко предстает целое соцветие стилей, жанров и голосов и потому подобный подход к переводу вполне адекватен самой Книге книг: не бесцветный буквализм и не буйство фантазии, а сбалансированный узор авторских и редакторских голосов.

Впрочем, приходится отметить, что полный перевод Библии на русский язык, который без оговорок можно было бы назвать литературным, остается делом будущего.

 

Предложенный выше список теоретических моделей в принципе может быть продолжен, а на практике мы обычно видим сочетание различных вариантов. Выбор, какому пути следовать, в огромной степени зависит от конкретной ситуации: степени грамотности аудитории и ее знакомства с Библией; ее ожиданий и предубеждений; открытости данной культуры к иноязычным и инокультурным элементам; ее близость к библейскому миру и т. д. Наконец, немалую роль играет и цель, которую ставит перед собой переводчик: очевидно, что перевод, предназначенный для богослужебного употребления, будет существенно отличаться от перевода, предназначенного для школьной хрестоматии.

В соответствии с общими принципами переводчики решают и частные проблемы. Сейчас мы можем перечислить только некоторые из них и посмотреть, какие решения могут быть предложены с точки зрения зарождающейся теории литературного эквивалента.

1. Следовать традиции или создавать традицию? Если говорить о библейском переводе на территории бывшего СССР, то практически во всех случаях, с которыми мы имеем дело, носителям языка перевода уже знакомы многие библейские имена и понятия, а порой и сюжеты. Следует ли активно использовать это предварительное знание, или, напротив, следует тщательно уводить читателя от представлений, которые существенно отличаются от библейских реалий?

Этот вопрос оказывается значимым даже для переводчиков на русский язык. С одной стороны, у нас есть тысячелетняя традиция, развитая богословская терминология и т. д. Но, с другой стороны, это богатство не всегда идет на пользу: оно может лишить читателя непосредственности восприятия. Например, с самого начала евангельской притчи о мытаре и фарисее любой русский читатель понимает, что фарисей – это кто-то очень плохой, а мытарь – или непонятно кто, или (для тех, кто заглядывал в православный молитвослов, открывающийся «молитвой мытаря») – кто-то явно достойный подражания. Что же нового для себя откроют они в притче, где, как может показаться, порицается дурной человек и оправдывается хороший? Пожалуй, с точки зрения динамического перевода можно было бы заменить фарисея на академика, а мытаря – на рэкетира, но такая вольность едва ли будет одобрена даже самой радикальной аудиторией.

Тот же вопрос встает и в отношении терминологии. Например, слово ‘крещение’ существует в языках всех народов, так или иначе соприкасавшихся с христианством, но в них оно нередко обозначает нечто отличное от того, что делал на Иордане Иоанн Креститель. Должны ли мы в данной ситуации оставить существующий термин или выбирать новое слово со значением ‘омовение’, ‘окунание’ (возможно, ритуальное)? По-видимому, для христианских народов предпочтительным будет первое решение, а для народов с иной традиционной религией – второе, поскольку ‘крещение’ в их представлении есть обращение в другую религию, к тому же порой насильственное и чисто внешнее.

Можно взять и другой пример: насколько широко можно использовать при переводе Библии термины из мусульманской духовной практики? Слово ‘мечеть’, например, может быть принято для обозначения синагоги (тем более, что в некоторых языках, например, в кумыкском, современные синагоги и называются ‘еврейскими мечетями’), но иерусалимский храм или, тем более, Церковь как объединение верующих должны быть названы иначе.

С точки зрения литературного перевода не будет ничего страшного, если в переводном тексте появятся новые слова, даже напрямую заимствованные из языка оригинала. В конце концов, читая про Шерлока Холмса, мы внутренне готовы к тому, что по Лондону ходят констебли, а не милиционеры, и это ничуть не затрудняет нашего понимания. Здесь вопрос состоит скорее в степени понятности, приемлемости и, наконец, допустимой концентрации этих заимствований – в каждом конкретном случае она неодинакова. Мы знаем, что даже близкородственные языки, как, например, нидерландский и немецкий, могут сильно различаться по степени открытости к лексическим заимствованиям. Существующая традиция литературного перевода может помочь определить, какова допустимая степень иноязычных элементов.

Если перевод принимается культурой, он становится началом определенной традиции. В дальнейшем в рамках данной культуры могут возникать оригинальные тексты, опирающиеся на язык и стиль прежних переводов и живущие в том самом условном мире, который был переводом порожден. Так, в русской языковой среде образ Шерлока Холмса прижился настолько, что вошел в оригинальные русские анекдоты, в значительной мере подражающие языку Конан-Дойля.

Итак, история показывает, что мы одновременно и следуем традиции, и порождаем традицию. Не случайно так много докладов, представленных на этой конференции, посвящено влиянию библейских переводов на развитие национальных литератур. Надо полагать, характер этого влияния во многом определяется качеством перевода, и тут можно задать второй вопрос:

2. Какой стиль выбирать? Следует ли по возможности переводить библейские тексты в том стилистическом регистре, в котором они были изначально написаны, или, напротив, в том регистре, который предполагается для данного типа текстов в данной культуре?

На практике существуют оба этих подхода, и обычно происходит нечто среднее. Безусловно, полностью восстановить языковую ситуацию Палестины новозаветного времени (не говоря уже о ветхозаветных эпохах) мы не в состоянии. Едва ли кто-то в здравом уме вздумает подражать такой характерной черте евангелиста Марка, как неправильный греческий язык с сильным еврейским акцентом и решит создать новый русский перевод Евангелия на одесском жаргоне. Но, с другой стороны, будет вполне разумно переводить Марка, в отличие от Луки и Иоанна, кратким, энергичным стилем, лишенным особых риторических прикрас. Точно так же и в Ветхом Завете переводчик может постараться хотя бы в некоторой степени передать стилистическое разнообразие оригинала. Разумеется, здесь существуют жесткие ограничения: библейский перевод не должен содержать таких стилей, которые в данной культуре воспринимаются как явно небиблейские. Какие-то выражения могут выглядеть слишком современными, какие-то – слишком просторечными.

И все-таки можно попытаться отобразить хотя бы в некоторой степени стилистическую пестроту разнообразных библейских текстов, оставаясь, разумеется, в рамках нормы единого литературного языка. Весьма интересный опыт решения подобных вопросов предлагает в своих новозаветных переводах В. Кузнецова. Как уже было сказано выше, ее труд опирается скорее на принцип функциональной эквивалентности с некоторым отступлением в сторону эквивалентности динамической, но сейчас мне хотелось бы отметить некоторые его характерные особенности с точки зрения литературного перевода. Рассмотрим Римлянам 3:27-29 в Синодальном переводе (слева) и в переводе В. Кузнецовой (справа):

Где же то, чем бы хвалиться? уничтожено. Каким законом? законом дел? Нет, но законом веры. Ибо мы признаём, что человек оправдывается верою, независимо от дел закона. Неужели Бог есть Бог Иудеев только, а не и язычников? Конечно, и язычников,

– Так чем же нам теперь гордиться? – Нечем. – На основании какого Закона? Закона, требующего дел? – Нет, Закона, требующего веры. Потому что утверждаем: человек может быть оправдан верой, без дел Закона. – А Бог? Он Бог только евреев? Или язычников тоже? – Да, Он – Бог и язычников.

Мы видим, насколько легче воспринимаются сложные риторические построения Павла благодаря тому, что у Кузнецовой они разбиты на отдельные реплики. Павел действительно как бы спорит с воображаемым оппонентом, но для читателя Синодального перевода этот прием остается не вполне ясным, что затрудняет понимание текста. Правда, подобное оформление текста в виде реплик может вызвать у читателя некоторое недоумение (кто с кем разговаривает?), и чтобы понять, так ли это, потребовалась бы серьезная апробация. С другой стороны, в этом переводе нелогичным выглядит переход от второй «реплики» к третьей. Перед нами та самая неизбежная в переводе ситуация, когда, приобретая одно, мы утрачиваем другое.

Однако не всегда опыт В. Кузнецовой можно считать вполне удачным. Сравним, например, 1 Коринфянам 6:13-15 в тех же двух переводах:

Пища для чрева, и чрево для пищи; но Бог уничтожит и то и другое. Тело же не для блуда, но для Господа, и Господь для тела. Бог воскресил Господа, воскресит и нас силою Своею. Разве не знаете, что тела ваши суть члены Христовы? Итак, отниму ли члены у Христа, чтобы сделать их членами блудницы? Да не будет!

«Пища для брюха и брюхо для пищи!» Да, Бог уничтожит и то и другое. Но тело не для разврата, а для Господа. И Господь для тела. Бог воскресил Господа и нас воскресит Своей силой. Разве вы не знаете, что ваши тела – части тела Христа? И ты часть тела Христа хочешь превратить в тело проститутки? Боже упаси!

Синодальный перевод звучит сегодня возвышенно и архаично, что едва ли отражает довольно простой стиль Павла, писавшего на стандартном литературном языке той эпохи. В. Кузнецова ставит своей целью приблизиться к стилистической окраске оригинала. И что получается в результате?

В таком переводе возникает неоправданное стилистическое напряжение, как если бы апостол Павел, подобно фельдкурату Кацу из романа Я. Гашека, читал торжественную проповедь, еле сдерживая рвущиеся наружу ругательства. Сниженная лексика на грани непристойной (‘брюхо’) сменяется здесь возвышенной (‘воскресит Своей силой’), а затем и разговорно-нейтральной (‘проститутка’). ‘Брюхо’ просто не может сочетаться с нейтральной ‘пищей’, а разве только со ‘жратвой’ – так что нет ничего удивительного в том, что в более ранней версии перевода вместо ‘проститутки’ присутствовала ‘шлюха’. Возможно, употребленные Павлом греческие слова прекрасно сочетались друг с другом в рамках единого греческого дискурса, но с точки зрения русской стилистики такое едва ли допустимо.

Впрочем, стилистический контраст может быть значимым изобразительным приемом и входить в изначальный замысел автора. Именно это демонстрирует следующий пример – Лука 1:1,2,5.

Как уже многие начали составлять повествования о совершенно известных между нами событиях, как передали нам то бывшие с самого начала очевидцами и служителями Слова… Во дни Ирода, царя Иудейского, был священник из Авиевой чреды, именем Захария, и жена его из рода Ааронова, имя ей Елисавета.

Поскольку уже многие предприняли составление рассказа о событиях, происшедших у нас и известных нам от людей, которые с самого начала были их очевидцами и служителями слова… Во времена Ирода, царя Иудеи, был священник по имени Захария, из смены Авия. У него была жена, тоже из рода Аарона, ее звали Елизавета.

Евангелист Лука начинает с изящного вступления, выстроенного по всем правилам эллинистической риторики, но само повествование ведет простоватым и несколько гебраизированным греческим языком, подражая историческим отрывкам Ветхого Завета в их греческом переводе. Это безусловно значимый факт, это своеобразная декларация о намерениях автора, выраженная эстетическими средствами. Как передается это в переводах?

Синодальный, в силу своей тяжеловесной дословности, сохраняет стилистическое разноголосие. Но если повествование в целом попадает в такой же стилистический регистр русского языка: выглядит простым, несколько архаичным и смоделированным по образцу какого-то древнего иноязычного текста, – то вступление из изящной риторической конструкции превратилось в неудобоваримый образец канцелярита. В то же время у Кузнецовой стилистическое различие просто пропадает, текст становится гладким и одинаковым. Ошибок здесь нет, но что-то очень важное потеряно.

Еще один частный случай – вопрос о соотношении поэзии и прозы. Ученые сходятся в том, что Библия не знает жесткого формального разграничения прозы и поэзии, которое было присуще, к примеру, классической русской литературе, однако многие отрывки Библии выглядят скорее поэтическими, нежели прозаическими. В качестве основных формальных признаков библейской поэзии обычно называются аллитерации, некоторая ритмическая упорядоченность и параллелизм – черты, которые поддаются имитации на большинстве языков и указывают читателю на наличие в данном тексте более сложной формальной структуры (т.е. на его поэтичность). Богослов может поразмышлять, не по Божьему ли промыслу библейская поэзия получила именно такое внешнее оформление, которое делает ее открытой к переводу на максимальное число языков, а переводчик, как обычно, дает на этот вопрос практический ответ.

Единой системы здесь не существует – одни и те же отрывки Библии выглядят в разных переводах то как проза, то как своеобразная поэзия, разумеется, без строгого размера и без рифмы. Мера поэтичности здесь определяется каждым самостоятельно, и надо полагать, что активное использование поэтических средств языка, на который мы переводим, не только украшает перевод, но и приближает его к оригиналу. В качестве удачного примера здесь можно привести начало Псалтири (Пс 1:1-2) во французском переводе Traduction Œcuménique:

Впрочем, нередко у переводчика возникают вопросы не только относительно формы, но и содержания текста.

3. Какую имплицитную информацию следует делать эксплицитной? Современные читатели Библии во многих отношениях существенно отличаются от первых ее читателей; в дословном переводе многое будет ими не понято или будет понято неверно. В какой мере мы должны раскрывать информацию, хорошо знакомую библейским авторам, но не знакомую нашим читателям? Например, в Деяниях 1:12 говорится о том, что Елеонская гора находилась от Иерусалима «в расстоянии субботнего пути». Чтобы правильно понять текст, читатель должен представлять себе, что в субботу иудеи не отходили от поселения дальше, чем на определенное расстояние (по-видимому, немногим менее километра). Разумеется, сегодня об этом практически никто не знает. Что же делать переводчику?

Существует несколько способов решения этой проблемы. Один заключается в том, чтобы переводить текст как он есть, не обращая особого внимания на такого рода трудности, в данном случае – выбрать что-то вроде «расстояния, которое может пройти человек в субботний день». Для людей сведущих такой перевод, по-видимому, идеален, но неискушенный читатель будет практически обречен на неверное понимание этого места. Он, скорее всего, решит, что путь от Иерусалима до Елеонской горы занимал целый день, и только удивится, почему этим днем обязательно должна была быть суббота – возможно, у иудеев был обычай путешествовать по выходным?

Разумеется, к переводу можно дать примечание. Однако это осмысленно делать лишь в той ситуации, когда предполагаемые читатели в основном уже знакомы с иудейскими правилами о соблюдении субботы (иначе пришлось бы втискивать в примечание маленький трактат об иудаизме середины I-го века н.э.) и, что не менее важно, имеют привычку к чтению примечаний. Но если перевод Деяний оказывается одной из первых библейских книг на данном языке и предназначен он для простой аудитории, это явно не выход.

В таком случае будет оправданным вовсе отказаться от упоминания субботы и указать, что Елеонская гора находилась не далее версты от Иерусалима. В данном случае даже неважно, насколько точно мы укажем само расстояние, лишь бы выбранное выражение прозвучало естественно. Излишняя точность («... в 850 метрах от городских стен») только придаст тексту ненужный колорит современного географического описания. Точно так же неразумно было бы вводить в текст явное указания на обычаи иудеев («... на расстоянии пути, который, с точки зрения религиозных правил, можно было проходить в субботний день, предназначенный Богом для молитвы и отдыха»). В оригинале эта деталь выглядит второстепенной, и любое неоправданное ее выделение только разрушает единую ткань повествования, уводя внимание читателя от главных событий.

С этим вопросом самым тесным образом связан следующий:

4. Насколько многозначным должен оставаться текст? Одна из особенностей Библии заключается в ее открытости к самым разнообразным истолкованиям – но насколько открытым может быть в данном отношении перевод? Должен ли переводчик брать на себя роль толкователя и снабжать читателя-потребителя готовым продуктом, не требующим с его стороны ничего, кроме поглощения? С другой стороны, должен ли он самоустраняться от экзегетических вопросов, оставляя читателя наедине с непонятным текстом?

Очевидно, верный ответ лежит где-то посредине. Библия не есть легкое развлекательное чтиво, и после первого прочтения что-то в ней должно оставаться непонятным, что-то должно потребовать вдумчивого неторопливого чтения. Но все же переводчик безусловно не должен вносить в текст больше неясностей, нежели предусмотрел автор. Если у нас есть все основания предполагать, что изначальный замысел автора и состоял в том, чтобы предложить читателю двусмысленное высказывание, переводчик, с моей точки зрения, обязан постараться передать эту двусмысленность адекватно. Он не вправе обкрадывать своего читателя, насильно навязывая ему одну из нескольких равноправных интерпретаций. Но если неясность перевода вызвана его невысоким качеством или даже культурной дистанцией между оригиналом и читателем, тут налицо недоработка переводчика.

У этой проблемы есть и еще один аспект. Библейские тексты, в отличие от шумерских мифов или древнекитайской поэзии, непрерывно живут в разных религиозных общинах в качестве Священного Писания – с момента их написания и по сей день. Это означает, что они постоянно подвергаются реинтерпретации в соответствии с потребностями и вероучением этих общин. Мне представляется, что в этой ситуации переводчику важно избежать двух крайностей.

Первая состоит в желании создать сугубо конфессиональный перевод, максимально приблизив библейский текст к тому вероучению, которое исповедует сам переводчик, отсекая при этом все нежелательные истолкования. Каким бы оправданным ни выглядел этот подход в глазах ревнителей чистоты веры, он не находит поддержки в самой Библии. Она не есть справочник по догматике и, как мы знаем, все ереси оправдывались набором библейских цитат. Замечателен тот риск оказаться непонятым, который берет на Себя Бог, приходя к людям – и в воплощении, и на страницах Библии – и не нам ограждать Его от возможного недопонимания. Разумеется, и конфессиональный перевод, расставляющий все точки над i строго определенным образом, тоже имеет право на существование, но только для внутриконфессионального употребления, о котором у нас речь сейчас не идет.

Другая крайность заключается в том, чтобы, напротив, сконцентрироваться на «изначальном» значении библейского текста, отсекая тем самым все позднейшие его интерпретации. Так, некоторые русские переводчики настаивают, что слова ‘крещение’ и ‘покаяние’ не могут использоваться при переводе Евангелий, поскольку сегодня они обозначают строго определенные церковные обряды. Вместо них предлагаются ‘омовение’ и ‘обращение’, которые передают в целом ту же идею, но не предполагают сугубо церковного контекста. Как уже было сказано выше, такой подход может быть вполне оправдан при переводе на языки мусульманских народов, для которых церковная лексика обозначает нечто чуждое и чисто внешнее. Но для народов с христианской традицией подобный перевод будет означать не что иное как сознательный отказ от этой традиции, как весьма смелое утверждение о полном несоответствии свершаемых в Церкви обрядов тому «омовению» и «обращению», которые проповедовал Иисус. Стоит ли отмечать, что такое умозаключение выглядит не менее смело, чем утверждение о полной тождественности одного и другого и что немалое число читателей с ним принципиально не согласится.

По-видимому, сбалансированный подход к переводу Библии должен оставлять дверь открытой и для последующих интерпретаций в рамках христианской традиции. Не такой ли пример показывают нам евангелисты, когда приводят ветхозаветные пророчества порой совсем не в том смысле, в каком понимали их первые слушатели пророков?

Впрочем, литературный подход к переводу Библии дает пищу для размышления не только богословам, но и лингвистам.

5. Можно ли использовать риторические структуры как средство организации дискурса? В последнее время все чаще при анализе библейского текста исследователи стремятся выйти за тесные рамки классической грамматики, состоящей из морфологии и синтаксиса, и взглянуть на дискурсное строение текста. Соответственно, повышаются и требования к переводчикам: в их задачу входит не только правильно подбирать слова и сопрягать их в предложения, но и выстраивать текст таким образом, чтобы он был связным, стройным и понятным (за вычетом тех случаев, когда нарушение этих правил есть осознанная стратегия автора – см. выше).

Чтобы осуществить это на практике, переводчики и лингвисты занимаются дискурсным анализом языков, на которые осуществляется перевод. Они изучают употребление тех или иных слов и конструкций языка, порядок слов, длину и структуру предложений. Однако в любом языке есть еще одно очень важное средство организации дискурса, которое условно можно назвать риторикой. Два высказывания могут не иметь абсолютно никаких формальных связей, но ценную подсказку читателю могут дать принятые в той или иной словесной традиции условности. Именно на этом построена такая характерная черта библейской поэзии, как параллелизм: «Вол знает владетеля своего, и осел – ясли господина своего, а Израиль не знает Меня, народ Мой не разумеет» (Исайя 1:3).

В разных языках дискурс строится по-разному, и переводчику безусловно стоит учитывать, какие риторические структуры в его языке будут соответствовать риторическим структурам в Библии, какую роль они играют, как воспринимаются читателем.

Область эта еще очень плохо изучена, и мне не хотелось бы останавливаться на этом вопросе подробнее. Можно просто отметить, что литературоведческий подход к изучению Библии и литературный подход к ее переводу открывают перед нами немалую перспективу.

 

Подводя краткий итог, скажу, что ни по одному из перечисленных выше вопросов невозможно вынести окончательное и однозначное решение, да и сам их список далек от исчерпывающей полноты. Но все же опыт литературного перевода небиблейских текстов (который, как правило, есть у многих наших переводчиков) может дать ценную подсказку по крайней мере в некоторых случаях. Разумеется, надо отдавать себе отчет в том, что Библия, как бы к ней не относится, существенно отличается во многих отношениях от обычных литературных произведений и потому техника литературного перевода не может быть применена к ней без соответствующей адаптации.

В заключение в качестве небольшой иллюстрации мне хотелось бы привести небольшой отрывок библейского текста в нескольких русских переводах, принадлежащих к различным типам. Я выбрал тот текст, перевод которого доставил мне самому немало мучительных и радостных минут – Иов 28:20-28.

<>	Синодальный текст: дословный традиционный перевод	М.И. Рижский: дословный научный перевод	«Современный перевод»: смысловой тип перевода
20	Откуда же исходит премудрость? и где место разума?	А мудрость откуда происходит, И где оно, разума место?	Откуда же мудрость исходит,где обитает разум?
21	Сокрыта она от очей всего живущего и от птиц небесных утаена.	Скрыта она от глаз всего живого И (даже) от птиц небесных утаена.	От глаз всего живого это спрятано, сокрыто даже от небесных птиц.
22	Аваддон и смерть говорят: «ушами нашими слышали мы слух о ней».	Аваддон и смерть говорят: «(Только) ушами нашими слыхали мы слух о ней».	Смерть и разрушение говорит: «Только слух об этом достиг наших ушей».
23	Бог знает путь ее, и Он ведает место ее.	Бог (один) знает дорогу к ней, И он (лишь) ведает место ее.	Только Господь знает путь к мудрости, только один Он знает, где она обитает.
24	Ибо Он прозирает до концов земли и видит под всем небом.	Ибо он проникает взором до краев земли, Видит все, что под небесами.	Поскольку Он землю озирает до краёв и видит всё, что есть под небесами.
25	Когда Он ветру полагал вес и располагал воду по мере,	Когда он ветру придал вес И расположил воды по мере,	Когда определял Он силу ветраи меру океану полагал,
26	когда назначал устав дождю и путь для молнии громоносной,	Когда установил закон дождю И путь для грозовой тучи,	когда задумывал, где пасть дождю и молний путь решал, –
27	тогда Он видел ее и явил ее, приготовил ее и еще испытал ее	Тогда он увидел и исчислил ее, Установил и испытал ее.	тогда увидел мудрость Они понял ее ценность, испытав.
28	и сказал человеку: «вот, страх Господень есть истинная премудрость, и удаление от зла – разум».	И сказал человеку: «Вот, страх господень – это и есть мудрость, И удаление от зла – разум».	И так сказал он человеку: «Страх перед Господом есть мудрость, и разум – быть в стороне от зла».

 

	С.С. Аверинцев: «авторский» литературный перевод	А.С. Десницкий (редактура: А.Э. Графов, Л.В. Маневич, М.Г. Селезнев, Е.Б. Смагина): «командный» литературный перевод
20	Но мудрость – где ее обрести и где разумения копь?	Так откуда же приходит мудрость и где добывают разум?
21	Она сокрыта от глаз всего, что живет, и от птиц небесных утаена.	Утаена она от глаз всего живого, сокрыта даже от птиц небесных.
22	И Аваддон и смерть говорят: «Только слухом мы слышали весть о ней!»	Гибель и Смерть о ней скажут: «Знаем только понаслышке».
23	Бог – вот Кто знает к ней путь, и Он ведает место ее,	Но путь к ней ведает Бог, только Он знает, где она:
24	ибо видит он до концов земли, и все, что под небом, зримо Ему!	взор Его достигает края земли и всё, что под небесами, Он видит.
25	Когда Он ветру давал мощь, и полагал меру движению вод,	Когда Он взвешивал ветры, когда полагал меру водам,
26	и для дождя назначал устав и стезю для громоносных туч,	когда давал Он устав дождям и бурям громовым указывал дорогу,
27	вот тогда он узрел, исчислил ее, испытал ее, и устроил ее,	тогда Он увидел мудрость и исчислил, и утвердил ее, испытав.
28	и сказал человеку так: «Вот, бояться Господа – это мудрость,и удаляться от зла – разум».	А человеку сказал: «Господа бояться – вот в чем мудрость; сторониться зла – вот в чем разум».

© текст статьи Андрей Десницкий, 1999
Дата публикации: 05.06.2003
Другие статьи этого автора: http://www.desnitskie.narod.ru/Andr_Articl/Andr_Art.htm

^* Этот доклад продолжает тему, заданную на прошлой подобной конференции – см. С. Крисп. Современные теории перевода и современные переводы Библии, в сб. Перевод Библии. Лингвистические, историко-культурные и богословские аспекты. Материалы конференции. Москва, 1996, сс. 65-72.
¹ См. интересный обзор различных тенденций в современной библеистике в краткой, но насыщенной статье: М.Г. Селезнев, Вместо предисловия, в сб. ст. Библейские исследования, сост. Б. Шварц, Москва, 1997, сс. 9-24.
² Английское слово ‘criticism’ лучше всего перевести как ‘анализ’; literary criticism не имеет никакого отношения к литературной критике, т.е. к написанию рецензий на произведения современных авторов.
³ R. Alter, The Art of Biblical Narrative, New-York, 1981, p. 12-13.
⁴ Под «расчленением» здесь имеется в виду не только «критика источников» в духе Гарнака, но и «демифологизация» по Бультману. Сколь бы ни были различны их подходы, одна идея их безусловно объединяет: Библия в ее нынешнем виде нуждается в своего рода расчленении ради извлечения из нее доподлинного смысла, релевантного для современного читателя.
⁵ K. Reiß, H.J. Vermeer, Grundlegung einer allgemeinen Translationstheorie, Tübingen, 1984.
⁶ А.М. Камчатнов, История и герменевтика славянской Библии, Москва, 1998.
⁷ Ветхий Завет: Плач Иеремии. Экклезиаст. Песнь песней. Москва, 1998.
⁸ В журнале Мир Библии, № 5, Москва, 1998.
⁹ К. Барнуэлл, Перевод Библии. Введение в принципы перевода, Билефельд (Германия), 1990.
¹⁰ Библия. Современный перевод библейских текстов, Москва, 1993, стр. без номера.
¹¹ Слово Жизни. Новый Завет в современном переводе. С-Петербург, 1993.
¹² E.A. Nida, Toward a Science of Translating, Leiden, 1964.
¹³ Я. де Вард, Ю. Найда, На новых языках заговорят. Функциональная эквивалентность в библейских переводах, С-Петербург, 1998.
¹⁴ де Вард, Найда, На новых языках заговорят, сс. 28-37.
¹⁵ Н.А. Слюсарева, Функции языка, в кн. Лингвистический энциклопедический словарь, Москва, 1990, сс. 564-565.
¹⁶ М.И. Рижский, Книга Иова. Из истории библейского текста, Новосибирск, 1991.
¹⁷ Например, М.Г. Селезнев, Контрасты и краски библейского текста с точки зрения переводчика в журн. Мир Библии, № 5, Москва, 1998, сс. 77-80.
¹⁸ См., например, статью М. Кригера В чем опасность библейских обществ, в сб. ст. Богослужебный язык Русской Церкви. История. Попытки реформации, Москва, 1999, сс. 379-411.