|
|
|
Парадигма перевода К проблеме перевода
можно подойти двумя способами, по-разному трактуя сам термин. С одной
стороны, можно говорить о переводе в узком смысле слова и понимать под этим
переложение словесного сообщения с одного языка на другой. С другой стороны,
в широком смысле, перевод может стать синонимом попытки осмысления и
толкования текста в рамках одного и того же родного языка. И то и другое понимание
перевода имеют равное право на существование. Антуан Берман в работе
"Опыт вхождения в чужой язык" исследует первый подход, исходя из
того неопровержимого факта, что в мире существует множество разных языков.
Джордж Стейнер в книге "После Вавилона" разрабатывает второй
принцип, подкрепляя свои рассуждения всеобъемлющей формулой: "Понять -
значит перевести". Я начну с первого подхода, выдвигающего на первый план
проблему отношений "свое-чужое", а затем перейду ко второму, с тем
чтобы проанализировать сложности и парадоксы, возникающие при переводе с
одного языка на другой. Итак, оттолкнемся от
того, что языков много и что они отличаются друг от друга. Однако тут же
заметим: потребность перевода тем и объясняется, что люди разговаривают на
разных языках. Между тем, само явление многообразия языков (термин
заимствован у Вильгельма Гумбольдта) выглядит весьма загадочно. В самом деле,
почему в мире так много языков? Их 5-6 тысяч, согласно подсчетам этнологов.
Теория эволюции Дарвина, с ее механизмом приспосабливаемости к окружающей
среде в ходе естественного отбора, в данном случае ничего не объясняет, так
как обладание чрезмерным количеством языков не только не приносит пользы
человечеству, но, наоборот, ему вредит. Так, если, например, рассмотреть
ситуацию в рамках только одной лингвистической группы, то легко заметить, что
качество языкового обмена в ее пределах зависит от степени развития лишь
своего, "родного", языка. Что же касается выхода на уровень
международных контактов, то и здесь всякое "языковое
расточительство" (по выражению Стейнера) становится ненужным и лишь
мешает взаимопониманию. Впрочем, главную
загадку я вижу даже не в этом. Не столь таинственны сами причины, из-за
которых людям сложно общаться между собой (библейский миф о вавилонском
столпотворении ясно изложил нам историю "смешения" языков и их
"рассеяния" в географическом плане), сколько то, что несмотря на
препятствия взаимопонимание между людьми, говорящими на разных языках, все же
существует. Обратите внимание на
важный факт: язык - явление всеобщее ("все люди разговаривают между
собой"). В этом находит проявление одно из особых свойств человечества,
подобное его способности пользоваться инструментами, создавать учреждения и
погребать мертвых. Под языком мы подразумеваем использование знаков, которые,
не будучи предметами и явлениями, к ним приравниваются условно; язык - это
обмен знаками. Язык играет ведущую роль в саморазвитии отдельного языкового
сообщества. Но вот в чем скрывается
противоречие. Фундаментальным качествам языка, о которых говорилось выше, то
есть его всеобщности и универсальности как средства общения, постоянно
угрожает его собственное развитие в виде отдельных, локальных языков; тезис
об универсальности языка опровергается фактом его раздробленности и
распыленности на множество его отдельных проявлений. Отсюда рождаются
различные домыслы о первопричинах смешения-рассеяния языков - сначала на
уровне мифа, а позже и философии языка. Так, например, миф о вавилонском
столпотворении, слишком краткий и туманный в своей литературной версии,
навевает мечту о возвращении к предполагаемому праязыку - райскому,
утраченному, способному вывести из лабиринта. С другой стороны, миф изображает
смешение-рассеяние языков как непоправимую мировую катастрофу. Но чуть ниже я
предложу иной, более благожелательный, взгляд на положение человечества в
этом смысле. Впрочем, я хочу указать
еще на одно обстоятельство, которое, однако, не должно заслонять собой факта многообразия
языков. Итак, очень важно помнить, что перевод существовал всегда.
Профессиональным переводчикам когда-то предшествовали путешественники, купцы,
послы, шпионы, среди которых многие говорили на двух или нескольких языках;
во все времена встречались и полиглоты. В общем, здесь мы коснулись еще одной
особенности языка, столь же замечательной, как и его огорчительное
несовершенство в качестве средства общения, а именно: раз перевод существует,
то можно предположить в любом человеке способность овладеть иностранным
языком. Это подводит нас, в свою очередь, к размышлениям о некоторых скрытых
качествах языка, связанных с разговорной практикой. Мы продолжим эту тему в
конце нашего обзора, когда речь зайдет о переводе в границах одного и того же
языка. Забегая вперед, скажем только, что имеем в виду рефлексивное свойство
языка, которое позволяет нам рассуждать о языке, смотреть на него как бы со
стороны, делать его объектом изучения, сравнивая при этом свой родной язык с
другими языками. Я откладываю на некоторое время анализ рефлексивной,
мыслительной функции языка, с тем чтобы сосредоточиться вначале лишь на самом
факте перевода. Итак, языки различаются
между собой, но люди могут, кроме своего родного, изучать и чужие языки. Этот
простой факт послужил поводом ко множеству умопостроений, которые в итоге
сводятся к следующей мрачной альтернативе. Одни считают, что различные языки
совершенно разнородны и перевод с одного языка на другой априори абсолютно
недостижим. Другие полагают, что перевод все же теоретически возможен
благодаря некой общей для всех языков первооснове. Второе предположение, в
свою очередь, ведет к новой дилемме: либо первооснову надо заново найти, и
это означает более углубленный поиск праязыка; либо эту первооснову следует выстроить
логическим путем, а это фактически ставит перед лингвистами задачу создания
нового, универсального языка. Но какой бы язык ни являлся первоосновой -
праязык или новый универсальный язык, - он должен быть представлен во всей
полноте своей фонетики, лексики, синтаксиса, риторики. Я предлагаю отбросить
теоретическую альтернативу переводимость/непереводимость текста и
заменить ее другой, вытекающей из самой практики перевода, то есть
альтернативой верность/неверность перевода своему источнику, что, впрочем,
не исключает того, что перевод - это рискованная операция, постоянно
нуждающаяся в теоретическом обосновании. В конце лекции мы увидим, что
трудности внутреннего перевода (то есть перевода внутри одного языка) лишь
подкрепляют верность этого неутешительного утверждения. Недавно я участвовал
в международном коллоквиуме по проблемам перевода, где прослушал доклад
философа-аналитика Дональда Дэвидсона, который назывался "Теоретически
сложно (hard), практически просто (easy)". Похожую позицию занимаю и я,
говоря о двух типах перевода (с одного языка на другой и внутри одного
языка). Действительно, хотя теоретически перевод представляется делом
невыполнимым, он все же осуществим практически; однако за это приходится
платить нашими сомнениями относительно его верности/неверности своему
источнику. Перед тем как
углубиться в диалектику проблемы верности/неверности перевода своему
источнику, мне бы хотелось, хотя и очень коротко, остановиться на причинах
того, почему дилемма переводимость/непереводимость текста неизбежно
приводит к умозрительному тупику. Вывод о принципиальной
непереводимости текста обязан своим существованием этнолингвистам, работам Б.
Ли Ворф и Е.Шапира, которые подчеркивали несоответствия между языковыми
уровнями-подсистемами различных языков. Имеются в виду фонетический и
артикуляционный уровни, сформированные на основе фонологической системы
данного языка (гласных, согласных и т.д.); концептуальный уровень языка, то
есть системы понятий, из которых составляется его лексика (словари, энциклопедии
и т.д.); синтаксический уровень, зависящий от грамматической структуры языка.
Можно приводить сколько угодно примеров расхождения между языками на разных
лингвистических уровнях. Так, если вы произносите французское слово bois
("дерево" как материал, "небольшой лес",
"роща"), то вы представляете себе либо древесный материал, либо
лесок, но в другом языке эти же значения выражаются не одним, а несколькими
словами, относящимися к разным семантическим рядам. В плане грамматики также
легко заметить, что система глагольных времен (настоящее время, прошедшее и
будущее) в разных языках формируется по-разному: существуют языки, где
положение действия во времени не указывается, но зато важно, завершено это
действие или нет; в других языках система глагольных времен и вовсе может
отсутствовать, а время обозначается лишь с помощью соответствующих наречий
("вчера", "завтра" и т.д.). А если к этому добавить еще
утверждение, что любой грамматический слой языка выражает определенное
мировоззрение... Считается, например, что причина, по которой греки создавали
свои онтологии (размышления о природе бытия и началах всего сущего), кроется
в функциях глагола "быть", который в греческом языке, с одной
стороны, служит глаголом-связкой, а с другой - выражает понятие бытия. Итак,
совокупность мировоззренческих представлений, свойственных носителям
какого-то определенного языка, оказывается чуждой и непонятной для носителей
другого языка, чьи отношения с миром выглядят иначе. Приходится, таким
образом, согласиться с тем, что взаимное непонимание между людьми является
нормой, что перевод теоретически невозможен и что личности, говорящие на
нескольких языках, - не кто иные, как шизофреники. Теперь, однако, мы
перенесемся на противоположную точку зрения, чтобы сделать следующее предположение:
раз перевод существует, то он все же выполним. Поскольку он выполним, то при
всем разнообразии языков должны существовать некие скрытые структуры, которые
либо несут в себе признаки утраченного праязыка, и к этому праязыку нам надо
вновь вернуться; либо они (структуры) априори являются общими для разных
языков, то есть универсальными, или, как говорят, трансцендентальными, и в
это случае их надо выявить и на их основе создать новый, универсальный язык.
Версия о праязыке проповедовалась в трудах гностиков, в Кабале, в оккультных
учениях разных толков. Не обошлось и без ядовитых испарений в виде
рассуждений в защиту так называемого арийского языка, исторически
продуктивного, - в противовес ивриту, имеющего репутацию
"стерильного", бесплодного языка. Оландер в своей книге "Языки
рая", с пугающим подзаголовком "Арийцы и семиты: посланцы
небес", опровергает эту, по его выражению, "научную басню",
вероломно распространяющую лингвистический антисемитизм. Но, справедливости
ради, нужно сказать, что страстная ностальгия по праязыку не обошла стороной
и Вальтера Беньямина, отдавшего свой долг этой теме в работе "Задача
переводчика", где "совершенный язык", "чистый язык"
(по выражению автора), видится как мессианская перспектива в области
перевода, и в ней тайно сольются все идиомы, вознесенные к вершине
поэтического творения. К сожалению, практика перевода не находит для себя
никакой пользы в этой ностальгии, питающейся эсхатологическими ожиданиями.
По-видимому, уместнее было бы сразу же поставить крест на мечтах о
совершенстве и взяться за "задачу переводчика" с трезвостью и
холодным расчетом. Вторая версия поиска
языкового единства, направленная не к истокам, не к праязыку, а к нащупыванию
изначально свойственных языкам общих структур, представляется еще более проблематичной.
Умберто Эко посвятил этой проблеме несколько весьма уместных глав в своей
книге "Поиски совершенного языка в европейской культуре".
Речь идет о том, чтобы, как указывает философ Бэкон, очистить языки от их
дефектов, от несовершенств, являющихся, по его мнению, не более, чем
"идолами" языка. Лейбниц продвинулся в этом направлении еще дальше,
предложив составить универсальную для всех языков лексику на основе
простейших понятий и сопроводить ее перечнем грамматических правил, указывающих,
как следует соединять между собой эти подлинные атомы мысли. Ну что ж. Мы подошли к
поворотному пункту наших размышлений, а именно к вопросу о том, по какой
причине эта попытка не удалась и почему она вообще обречена на неудачу. Дело
в том, что корень зла заключается не в дефектах, а в самой природе
функционирования живых языков. Крайне упрощая проблему, укажем на два не
слишком заметных, но серьезных препятствия. Во-первых, невозможно достичь
согласия в том, из каких примитивных и сочетающихся между собой понятий
должна состоять лексика универсального (или совершенного) языка. Это согласие
предполагает полное и безусловное соответствие между знаком и предметом
(понятием) или, говоря шире, между языком и миром. А это, в свою очередь,
ведет либо к тавтологии, либо к произвольному толкованию картины мира, то
есть к неконтролируемой претенциозности "авторов" нового языка,
которым не может быть доступен полный перечень существующих в мире языков.
Вторая трудность представляется еще более серьезной: никто не может объяснить,
каким образом живые языки, со всем их своеобразием, странностями и причудами,
смогли бы взаимодействовать с так называемым универсальным языком, ибо
невозможно преодолеть разрыв между языками живыми, исторически сложившимися,
и языком логически созданным, универсальным, "совершенным". Наши
размышления относительно внутреннего перевода (то есть перевода внутри одного
и того же живого языка), припасенные к концу лекции, окажутся полезными для
того, чтобы выявить всю бесконечную сложность живых языков. Мы увидим, что
нет пределов для их изучения, так же как и для изучения своего собственного,
родного языка. Таков итог научного
спора между лингвистами-релятивистами, утверждающими, что перевод в принципе
неосуществим, и кабинетными формалистами, которым так и не удалось доказать
обратное и создать условия для перевода с одного языка на другой на основе
предполагаемой универсальной лингвистической структуры. Ну что ж, приходится
признать, что с библейских времен ситуация не изменилась и по-прежнему языки
рассеяны и смешаны между собой. И тем не менее, перевод существует вопреки
всему. Несмотря на братоубийственные войны, мы боремся за всеобщее
братство. Несмотря на разнородность языков, есть люди, владеющие иностранными
языками, есть полиглоты и переводчики, удовлетворяющие всем вкусам и
потребностям. Как же им это удается? Я уже говорил, что
сменил ориентиры, отказавшись рассматривать умозрительную дилемму переводимость/непереводимость
текста и заменив ее практической дилеммой верность/неверность
источнику. Для перемены курса
вернемся к толкованию мифа о вавилонском столпотворении. Мне не хотелось бы
расстаться с ним на трагической ноте, трактуя этот миф лишь как образ
лингвистической катастрофы, которую Бог наслал на людей из зависти к их
удачному проекту. Можно прочитать этот миф иначе, в контексте с другими
мифами о сотворении мира, повествующими (без каких-либо оценок и обвинений) о
необратимом процессе деления изначального целого на его элементы. Начнем с
самого начала, с книги Бытия, с того момента, как разъединился космос и из
хаоса возник мировой порядок. Продолжением того же процесса можно считать миф
о первом грехопадении, утрате невинности и изгнании из рая, что
свидетельствует, впрочем, о достижении первыми людьми зрелости и обретении
ими чувства ответственности. Затем обратимся - и это особенно важно для нас в
плане толкования мифа о вавилонском столпотворении - к рассказу о
братоубийстве, об убийстве Авеля, так как с этого момента само понятие
братства из природного факта перерастает в этическую проблему. Итак, если мы примем
эту интерпретацию книги Бытия (а я должен сознаться, что разделяю ее вслед за
Полем Бошампом), то миф о вавилонском столпотворении, повествующий о
рассеянии и смешении языков на Земле, как бы венчает собой весь цикл текстов
о делении доисторического целого на его элементы и переносит это явление
непосредственно в сферу языка. Итак, мы таковы, каковы
мы есть, и в соответственном положении - "рассеянные" и
"смешанные"... И к чему нас толкают? - Ну, скажем... к тому, чтобы
переводить. Для того чтобы
предложенное мной прочтение книги Бытия выглядело более убедительным, я
напомню (как это уже было сделано Умберто Эко), что еще до рассказа о
вавилонском столпотворении в Библии упоминается о существовании не одного, а
многих языков, причем говорится об этом, как о чем-то само собой
разумеющемся: "Вот родословие
сынов Ноевых: Сима, Хама и Иафета. После потопа родились у них дети [...]. От сих населились
острова народов в землях их, каждый по языку своему, по племенам своим, в
народах своих" (Бытие: 10,1,5). Процитированные
библейские стихи не выражают ничего, кроме простой доброжелательности по
отношению к перечисляемым фактам. Необходимость переводить с языка на язык
выглядит, таким образом, не как мера наказания, а как естественная жизненная
потребность. А вслед за этим следует текст, именуемый мифом о вавилонском
столпотворении: "На всей земле был
один язык и одно наречие. Двинувшись с Востока,
они нашли в земле Сеннаар равнину и поселились там. И сказали друг другу:
наделаем кирпичей и обожжем огнем. И стали у них кирпичи вместо камней, а
земляная смола вместо извести. И сказали они: построим
себе город и башню, высотою до небес; и сделаем себе имя, прежде нежели
рассеемся по лицу всей земли. И сошел Господь
посмотреть город и башню, которые строили сыны человеческие. И сказал Господь: вот,
один народ, и один у всех язык; и вот что начали они делать, и не отстанут
они от того, что задумали делать. Сойдем же, и смешаем
там язык их, так чтобы один не понимал речи другого. И рассеял их Господь
оттуда по всей земле; и они перестали строить город. Посему дано ему имя:
Вавилон; ибо там смешал Господь язык всей земли, и оттуда рассеял их Господь
по всей земле. Вот родословие Сима:
Сим был ста лет, и родил Арфаксада, чрез два года после потопа. По рождении Арфаксада,
Сим жил пятьсот лет, и родил сынов и дочерей" (Бытие: 11, 1-11). Согласны ли вы с тем,
что в этом тексте не слышится ни малейшего упрека, ни малейшей жалобы, ни
малейшего обвинения? "И рассеял их Господь оттуда по всей земле; и
они перестали строить город". Они перестали строить город! Вот и
все. И раз жизненная реальность такова, то будем переводить! Говоря о задаче
перевода, мне бы хотелось упомянуть, как и Антуан Берман в его "Опыте
вхождения в чужой язык", о желании переводить. Подобное желание
стоит выше соображений о пользе и необходимости. От жизненной необходимости,
впрочем, тоже никуда не деться. Уж если вы коммерсант, путешественник,
дипломат или, скажем, шпион, то вам не обойтись без услуг переводчика. Что
касается пользы или выгоды, то и они налицо: многие экономят время,
довольствуясь готовыми переводами, вместо того чтобы самим изучать
иностранные языки. Именно так в конце концов нам стали доступны произведения
греческих трагиков, Платона, Шекспира, Сервантеса, Петрарки и Данте, Гете и
Шиллера, Толстого и Достоевского. Что движет переводчиком? Необходимость,
выгода?.. Допустим. Однако гораздо упорнее, глубже, таинственнее - желание
переводить. Этим чувством воодушевлялись немецкие мыслители, великий классик
Гете, уже упомянутый фон Гумбольд, затем романтики - Новалис и братья
Шлегели, Шлейермахер (переводчик Платона, не будем об этом забывать) - и так
вплоть до Гельдерлина, переводчика трагедий Софокла, и, наконец, Вальтера
Беньямина, последователя Гельдерлина. Но всем им предшествовал Лютер,
переводчик Библии, - Лютер с его упорной мечтой наполнить Библию немецким
духом, вырвав ее из плена латинского перевода Святого Жерома. Что ждали эти фанатики
перевода от воплощения своей мечты? Того, что один из них называл расширением
горизонтов своего собственного языка; и еще того, что все вместе они
именовали образованием (Bildung), то есть одновременно и формированием себя,
и самовоспитанием; но в качестве бесплатного приложения, если можно так
выразиться, они также заново открывали для себя свой родной язык и его еще
неиспользованные ресурсы. Гельдерлин говорил так: "Все родное следует
изучать так же, как и иностранное". Но в таком случае,
отчего эта чистая страсть к переводу должна быть омрачена вышеуказанной
дилеммой верности/неверности источнику? Да потому, что не существует
абсолютного критерия хорошего перевода. Ведь мы не можем сопоставить источник
и перевод с неким третьим текстом - носителем того тождественного значения,
которое предполагается перенести из источника в текст перевода. Отсюда
следует парадокс, который накладывается на известную уже нам дилемму: хороший
перевод может и должен стремиться лишь к относительной равноценности
источнику, ибо из-за отсутствия своего четкого "эквивалента" эта
равноценность никак не может быть полностью найдена и обоснована. Ее можно
лишь искать, приближаться к ней упорным трудом, верить, что цель почти
достигнута. А единственно возможная критика чужого перевода (которая,
впрочем, нам всегда доступна) состоит в том, чтобы предложить свой перевод,
столь же сомнительный по своей удачности, но будто бы лучший или будто бы
иной. И это как раз то, чем постоянно занимаются профессиональные
переводчики. Все великие произведения мировой культуры известны нам, в
основном, в повторных переводах, которые, в свою очередь, тоже не могут
считаться непревзойденными. Это относится к переводам Библии, Гомера,
Шекспира, всех вышеупомянутых авторов, а также философов от Платона до Ницше
и Хайдеггера. Итак, обложенные
"улучшенными" переводами со всех сторон, можем ли мы считать себя
более подготовленными к разрешению проблемы верности/неверности
тексту? Никоим образом. Любая наша попытка сблизить иностранный язык со своим
родным языком сопряжена с риском, который превращает этот процесс в
изнурительное испытание; это наша вечная плата за свою страсть к переводу.
Франц Розенцвейг, которого наш коллега Ханс-Кристоф Аскани называет
"свидетелем по переводу", изобразил работу над переводом в виде
парадокса. "Переводить, - говорит он, - означает служить сразу
двум господам: с одной стороны, иностранному языку, в его
"иностранности", а с другой - читателю, жадному до новых
приобретений". Впрочем, еще задолго до него Шлейермахер разложил
этот парадокс на две фразы: "привести читателя к писателю",
"привести писателя к читателю". Я же, со своей стороны, рискну
предложить для данной ситуации выражение из словаря Фрейда, который по
отношению к воспоминаниям говорил: надо уметь скорбеть и расставаться с
прошлыми идеалами. В процессе работы
переводчику часто приходится преодолевать некоторые личные страхи; иногда,
впрочем, они могут принимать форму ненависти к иностранному языку, который
воспринимается как угроза по отношению к языковой самобытности самого
переводчика. Но помимо этого, в работе над переводом есть и своя глубокая скорбь,
ибо "совершенный" перевод недостижим и переводчик в какой-то момент
вынужден отказаться от воплощения своего идеала. А между тем, именно этот
идеал его манил и делал его труд счастливым. Гельдерлину трудно было
смириться с крушением своей амбициозной мечты, представлявшейся ему, как
слияние немецкой и греческой поэзии в единую сверхпоэзию, в которой была бы
устранена разница между идиомами. И вот недостижимый идеал стал источником
страданий своего автора. И кто знает, возможно, именно это стремление к
"совершенному" переводу питает, в конечном счете, ностальгию по
праязыку или желание "усмирить" язык, решив языковую проблему
посредством создания универсального языка? Отбросить мечту о
"совершенном" переводе означает признать, что граница между родным
и иностранным по-прежнему непреодолима. Итак, не остается ничего, кроме
попытки вхождения в чужой язык и испытания себя в контакте с чужим. После всего сказанного
я вновь возвращаюсь к началу, к названию своей лекции - к парадигме перевода. Мне кажется, что работа
над переводом, наравне с проблемами интеллектуальными, теоретическими или
практическими, содержит в себе, среди всего прочего, и проблему этическую.
Привести читателя к автору, привести автора к читателю, рискуя при этом не
только служить двум господам, но и вводить их в заблуждение, - это то, что я
называю проявлением языкового гостеприимства. Именно языковое
гостеприимство служит моделью для других, подобных ему, форм гостеприимства.
В самом деле, разве различные вероисповедания, как и различные религиозные
течения, не соотносятся друг с другом, подобно иностранным языкам, своими
лексикой, грамматикой, риторикой, стилистикой и, для того чтобы их понять,
разве не требуется их изучить? Или, допустим, не содержит ли церковная
практика, связанная с ритуалом причастия (тоже род гостеприимства) риск
неверного истолкования Послания и сомнения в том, насколько верен или неверен
перевод своему источнику; но и тут "совершенный" перевод приходится
признать недостижимым, и ничего не остается, как отказаться от надежды его
когда-нибудь обрести. Впрочем, приводя эти рискованные аналогии и задавая
себе вопросы, я не нахожу на них ответов. Но мне не хотелось бы
закончить свою лекцию, ничего не сказав о внутреннем переводе, то есть
переводе в пределах одного и того же языка. Я хочу продемонстрировать, хотя и
очень коротко, что именно в этой области раскрываются глубокие причины того,
почему непреодолим разрыв между предполагаемым "совершенным",
универсальным языком и языками живыми, то есть натуральными. Как я уже говорил,
авторы теории универсального языка принимали за дефекты живых языков как раз
те их свойства, что на деле составляют основу их функционирования и развития.
Речь идет о многочисленных странностях, нелогичностях и причудах живых
языков. Работы, посвященные "внутреннему" переводу, помогают это
понять. Я присоединяюсь, таким образом, к центральному тезису книги Джорджа
Стейнера "После Вавилона": "Понять - значит перевести".
Проблема здесь поставлена шире, чем непреодолимость границы между разными
языками и невозможность полного перенесения смысла с одного языка на другой.
Согласно изречению Платона, мысль - это диалог души с самой собой. А
поскольку часть смысла текста всегда ускользает от понимания, то внутренний
перевод (то есть толкование текста в рамках одного языка) представляет собой
простое дополнение к внешнему переводу, то есть переводу с одного языка на
другой. Речь идет об оригинальном исследовании, которое обнажает повседневные
процессы живого языка, и никакому универсальному языку не удастся воссоздать
этот "механизм" во всем его бесконечном разнообразии. Метод
внутреннего перевода позволяет рассмотреть причины возникновения разночтений,
множественных вариантов понимания одного и того же текста. Согласно
Шлейермахеру, это и создает условия для различных толкований и интерпретаций
текстов; герменевтика (искусство толкования сакральных книг) выработала для
этого соответственную теорию. А между тем, причины принципиального
расхождения между "совершенным" и живыми языками кроются именно в
том, что "живой" текст может восприниматься и читаться по-разному. Я сошлюсь на одно из
характернейших свойств существующих языков, заключающееся в том, что любая
мысль может быть выражена разными способами. По этому принципу построены
толковые словари, которые дают определения словам с помощью других слов. Пирс
в своих исследованиях по семиотике считает, что благодаря этому феномену язык
способен осмыслять сам себя. Речь идет о рефлексивном свойстве языка. Эту же
возможность используем и мы, когда нам приходится, например,
переформулировать тезис, который был недостаточно кем-то понят. Между тем,
сказать то же самое, но по-другому - иначе говоря - это именно то, что
делает переводчик, переводя текст на иностранный язык. Таким образом, внутри
нашего собственного языкового сообщества мы сталкиваемся с той же загадкой -
с невозможностью найти идентичные средства выражения одной и той же мысли,
чтобы адекватно передать ее смысл. Нам не дано выйти из этого замкнутого
круга, и слишком часто своими дополнительными объяснениями мы не устраняем
недоразумение, а лишь усугубляем его. В то же время прослеживается много
аналогий между внешним переводом (с одного языка на другой) и переводом
внутренним (в рамках одного языка). Последний предполагает наличие по крайней
мере двух собеседников; они хоть и не иностранцы, но все же друг другу чужие
- "близкие-чужие", если угодно. В другом всегда есть что-то от
иностранца. И слишком часто нам приходится кому-то что-то доказывать,
объяснять, пересказывать другими словами. Сделаем еще один шаг в
направлении так называемых загадок языка, которые Стейнер не устает изучать и
пересматривать. С чем мы имеем дело, когда говорим с кем-то или обращаемся к
кому-то? Есть три типа языковых
элементов: слова, то есть лексические символы; фразы,
количество которых невозможно учесть (никто не знает, сколько фраз
произносится во французском или любом другом языке), и, наконец, тексты,
состоящие из фраз. Сложное, причудливое манипулирование этими языковыми
"единицами" живого языка составляет источник его расхождения с
предполагаемым "совершенным" языком; в этом же, впрочем, кроется
причина повседневных недоразумений на словесном уровне, что обычно ведет к
многочисленным и зачастую противоречивым толкованиям. Два слова о слове.
Из словарей видно, что почти любое слово имеет больше одного значения. Это
называется полисемией. Каждый раз, таким образом, смысл слова зависит от
характера его употребления. Употребление же, в свою очередь, должно отсеять
от всех прочих значений этого слова то, что наиболее подходит к данной фразе;
значение слова и смысл целого взаимозависят друг от друга, и конкурс на
лучшее сочетание того и другого всегда открыт. Итак, именно контекст
определяет, какое из существующих значений данного слова наилучшим образом
подходит к конкретной речевой ситуации. На этой почве, однако, могут
разгораться бесконечные споры: "Что вы имели в виду?" - и так
далее. В ходе этой игры в вопросы и ответы проясняется или, наоборот,
затуманивается смысл сказанного. Ибо не существует предельно очевидных контекстов,
но зато встречаются многозначные контексты или такие, смысл которых надо
уметь читать между строк. Иногда слово, помещенное в определенную речевую
среду или ситуацию, приобретает дополнительные оттенки значения (разговоры
между членами тайного общества, например); к особому разряду речевых ситуаций
относятся различные попытки преодолеть цензуру, запреты, табу и проч., что
достигается, как правило, с помощью обильного использования в тексте тайных
намеков и иносказаний. По-прежнему помня о
важной роли контекста, перейдем от слова к фразе. Если слово -
знак, то фраза - простейший из элементов речи, и уже на своем, более сложном
уровне становится новым источником речевой двусмысленности. На сей раз
недоразумения возникают в сфере мировосприятия. Нам не всегда бывает
полностью понятен контекст того или иного высказывания, и мы располагаем лишь
чьим-то отдельным воззрением, частной точкой зрения, неполным изложением
взглядов на жизнь. Отсюда следует, что нам никогда не перестать объясняться
друг с другом с помощью слов и фраз и никогда не прийти к полному
взаимопониманию, так как все мы по-разному смотрим на вещи. Перейдем наконец к текстам,
этим сплетениям фраз, из которых, словно из словесной ткани, сотканы более
или менее продолжительные отрывки речи. Рассказ - это один из самых
замечательных образцов текста, и он особенно интересен для наших рассуждений,
так как мы уже выяснили, что о любом событии можно рассказать по-разному,
варьируя развитие фабулы или интриги. Однако существуют и другие категории
текстов, предназначенные не столько для повествования, сколько для изложения
аргументации, как, например, в случае этических и правовых споров или
политических дебатов. Сюда же относится и риторика, с ее фигурами стиля,
тропами, метафорами, и вся эта "игра слов" используется в
бесчисленных речевых стратегиях, как, например, стратегия ввести в соблазн
или запугать, в ущерб честному стремлению убедить. Сказанное выше рождает
много вопросов по поводу того, как соотносятся между собой мысль и язык, дух
и буква. И вечно возникает один и тот же вопрос: что нужно переводить - смысл
или слова? Все трудности перевода связаны с процессом самоосмысления языка,
что и побудило Стейнера произнести: "Понять - значит перевести". И вот я подхожу к
рассуждению о том, что для Стейнера дороже всего. Однако предмет этого
рассуждения рискует нарушить наши планы и увести нас вспять от "попытки
проникновения в чужой язык". Стейнеру нравится исследовать такие
употребления слов, когда в виду имеется что-то иное, а не истинное положение
вещей или реальность. Речь идет не только о лжи или утаивании правды, но
также и о том, что может быть классифицировано, как возможное, условное,
желательное, гипотетическое, утопическое. Это просто с ума сойти -
и по-другому не скажешь - как можно манипулировать языком. Можно говорить
одно и то же, но разными способами; можно подразумевать про себя одно,
а говорить противоположное; можно рассуждать о воображаемом, а не о том, что
есть на самом деле. Платон упоминал в этой связи софистические построения, и
озадаченности его не было границ. Но дело даже не в
софистике, ибо не в ней главная причина наших затруднений. Главное, что
мешает нам перейти границу чужого языка, - это его естественная потребность
представлять из себя тайну, загадку, это его склонность к всевозможным
ухищрениям, это его тяга к закрытости, к заумности и, в конечном итоге, к
антикоммуникативности. Стейнер крайне увлечен
изучением этих свойств языка, из-за чего я склонен уличить его в экстремизме.
Действительно, любовь к крайностям уводит его от обычного представления о
языке как инструменте общения, и в результате текст (сообщение) и его
толкование оказываются противопоставленными друг другу. Формула "понять
- значит перевести", таким образом, замыкается на себе самой, становится
вещью в себе, и мы опять оказываемся лицом к лицу с проблемой непереводимости
текста. А между тем, нам уже казалось, что мы удалились от этого тупика,
предложив критерий верности/неверности перевода своему источнику. Мы
можем вернуться на этот путь, ибо нами по-прежнему движет страстное желание
достигнуть искомой верности оригиналу. Но верности кому и чему
мы достигаем? Верности языку, открывающему нам свои тайны наперекор
своей же склонности эти тайны сохранить? Переводчик же верен самому
себе и больше никому. Истинно и то, что высокая поэзия Поля Селана
практически непереводима: она граничит с тем, чему нет выражения и имени на
ее родном языке, и тем сложнее задача найти нужные слова, когда эти стихи
звучат из чужого языкового пространства. Чем завершить эту серию
крутых виражей? Я, признаться, в растерянности. С одной стороны, мне,
конечно, приятнее думать, что дверь, ведущая в область иностранного, всегда
открыта и что в нее всегда можно войти. Все же поразителен тот факт, что,
несмотря на все разнообразие человечества и языков, на котором оно говорит,
перевод с языка на язык всегда возможен. Кроме того, не накопив своего
собственного опыта вхождения в иностранный язык, разве могли бы мы увидеть
свой родной язык глазами иностранца? И наконец, не будь этого накопленного
нами опыта, разве не угрожала бы нам горькая участь замкнуться в собственном
монологе, оставшись наедине со своими книгами? Итак, честь и слава языковому
гостеприимству! Однако, я отчетливо
вижу и противоположную сторону проблемы - работу языка над собой. Не в ней ли
кроется причина всех сложностей, связанных с переводом? Но если бы мы не
соприкасались с этой тревожащей нас областью невыразимого, то откуда нам было
бы знать, что такое непереводимая тайна языка? А в лучшие минуты любви или
дружбы ценили бы мы молчаливую сдержанность, которая и в момент близости
помогает сохранить драгоценную дистанцию? Да, действительно,
существуют два пути, ведущие к изучению проблемы перевода. "Esprit", #253, июнь 1999 года, Париж |
