Джузеппе Томази ди Лампедуза

ГЕПАРД

Лампедуза Томази Дж. ди

Гепард: Роман/Пер. с ит. Е.Дмитриевой; предисл. Е.Солоновича - М.: Иностранка: 2006. - 335 с.

© Giangiacomo Feltrinelli Editore Milano, 1969, 1974, 2002, 2006

 

ОРИГИНАЛ

Часть шестая

 

Ноябрь 1862

 

Княгиня Мария-Стелла вошла в карету, опу­стилась на голубой атлас сиденья и, на­сколько возможно, подобрала и оправила шуршащие складки платья. За ней следом поднялись Кончетта и Катерина. Они сели напротив матери, и от их одинаковых розовых платьев пахну­ло тонким фиалковым ароматом. Затем экипаж на высоких рессорах резко накренился: это тяжело сту­пила на подножку нога дона Фабрицио. Теперь в каре­те нельзя было пошевельнуться: вздымавшиеся волны шелка, сталкивающиеся металлическими обручами кринолины почти закрывали лица; шелковые башмач­ки барышень, золотисто-коричневые туфельки княги­ни, огромные лаковые туфли князя с трудом умеща­ясь на тесном пространстве пола, мешали друг другу, и трудно было разобрать, где чьи ноги.

Но вот подножка с двумя ступенями закинута. Лакей, получив приказ: «Во дворец Понтелеоне!», за­нимает место на козлах, конюх, державший поводья,

257

 

отступает в сторону, кучер едва слышно прищелки­вает языком, и карета трогается — семья Салина от­правляется на бал.

Палермо в то время переживал очередной пери­од бурной светской жизни: бесконечные балы следо­вали один за другим. После появления пьемонтцев, злодеяния на горе Аспромонте¹ и миновавшей угро­зы экспроприации и насилия двести человек, состав­лявшие высший свет, непрестанно собирались в оди­наковом составе, чтобы поздравить друг друга с тем, что они все еще существуют.

Разные и в то же время одинаковые приемы ста­ли настолько частыми, что семейство Салина, дабы не тратить время на почти ежевечерние поездки из Сан-Лоренцо в Палермо и обратно, перебралось на три недели в свой городской дворец. Женские наря­ды привозили из Неаполя в длинных черных, похо­жих на гробы коробках; по дому сновали модистки, парикмахеры, сапожники; задерганных слуг гоняли с отчаянными записками к портнихам. Предстоящий бал во дворце Понтелеоне для всех был самым важ­ным в этом коротком сезоне по причине высокого положения хозяев, роскоши их дворца и большого количества приглашенных, но для княжеской четы Салина он был важен вдвойне, поскольку на нем они

1 Битва на Аспромонте состоялась 29 августа 1862 г. между отря­дами Гарибальди, собиравшимся в поход на Рим, и правитель­ственными войсками под командованием полковника Эмилио Паллавичини (у Лампедузы — Паллавичино), в задачу которых входило остановить Гарибальди. Стараясь предотвратить бра­тоубийственную стрельбу, Гарибальди встал между противобор­ствующими сторонами и был ранен.

258

 

намеревались представить свету невесту своего пле­мянника — прекрасную Анджелику.

Было еще только половина одиннадцатого вече­ра — слишком рано для таких гостей, как Салина, ко­торых положение обязывало появляться на балу, ког­да веселье уже в полном разгаре. На этот раз, правда, они решили поторопиться, чтобы быть уже на месте, когда прибудут отец и дочь Седара (бедняжки, не раз­бираясь в тонкостях этикета, наверняка явятся точ­но в указанное на красивом картонном приглашении время). Добыть такое приглашение для них, людей никому не известных, стоило определенных усилий, и княгиня Мария-Стелла, взявшись за эту миссию, нанесла за десять дней до бала визит Маргерите Пон-телеоне. Все, разумеется, прошло гладко, тем не ме­нее по милости Танкреди в нежные лапы Гепарда впи­лась очередная заноза.

До дворца Понтелеоне было недалеко, лошади в темноте шли шагом. Улица Салина, улица Вальверде, спуск деи Бамбинаи — такой веселый днем с воско­выми фигурками на прилавках и такой мрачный но­чью. Звон подков отдавался эхом в черных стенах домов — спящих или притворявшихся спящими.

Девушки, этот особый народ, для которых бал — праздник, а не утомительная светская обязанность, радостно переговаривались вполголоса; княгиня Мария-Стелла ощупывала сумочку, желая убедиться, что она не забыла флакончик с нюхательной солью; дон Фабрицио предвкушал, какой эффект произве­дет красота Анджелики на тех, кто увидит ее впервые, и как те же люди, слишком хорошо знавшие его пле­мянника, воспримут известие о выпавшей ему удаче.

259

 

И только одно омрачало приятное ожидание князя: что за фрак будет на доне Калоджеро? Не тот, надо надеяться, в котором он явился тогда к нему в Донна-фугате? Позаботиться о фраке князь поручил племян­нику, и Танкреди передал будущего тестя в руки луч­шего портного и даже присутствовал на примерках. Судя по всему, причин для беспокойства нет, хотя Тан­креди и сказал ему на днях по секрету: «Фрак сидит как положено, но отцу Анджелики не хватает шика». С этим не поспоришь. Зато Танкреди дал слово, что Седара будет чисто выбрит и обут в приличную обувь, а это уже кое-что.

В конце спуска деи Бамбинаи против апсиды цер­кви Святого Доминика карета остановилась: послы­шался хрупкий звон колокольчика, и из-за поворота появился священник с дароносицей. Идущий перед ним служка нес в левой руке толстую зажженную све­чу, а правой изо всех сил звонил в серебряный коло­кольчик; второй служка, следовавший позади священ­ника, держал над его головой белый, вышитый золо­том зонт. Это шествие могло означать только одно: в одном из наглухо закрытых домов лежит умирающий, ждет последнего причастия. Дон Фабрицио вышел на тротуар и опустился на колени, женщины в карете пе­рекрестились, звон колокольчика стал таять, удаляясь по переулку в сторону церкви Святого Иакова, экипаж тронулся, везя своих седоков, омраченных напомина­нием о бренности жизни, к уже близкой цели.

И вот они перед дворцом, выходят из кареты; ка­рета отъезжает, чтобы затеряться в огромном, напол­ненном шумами дворе, где виднеются прибывшие раньше экипажи.

260

 

Пропорции лестницы отличались благородством, что компенсировало скромность ее отделки. Про­стые цветы по обеим сторонам издавали резкий аро­мат. Темно-красные ливреи двух слуг в париках, не­подвижно стоявших на площадке между двумя анфи­ладами, выделялись живым ярким пятном на жемчужно-сером фоне. За двумя высокими окнами с золоченой решеткой слышались смех и детские го­лоса: внуки князей Понтелеоне, не допущенные на праздник, в отместку передразнивали гостей. Дамы расправляли шелковые складки, дон Фабрицио, дер­жа gibus¹ под мышкой, стоял позади ступенькой ниже, но все равно был выше их на целую голову. В дверях гостей встречали хозяева — седой обрюзгший дон Диего, неплебейское происхождение которого мог доказать разве что его надменный взгляд, и донна Маргерита, чье остроносое лицо, заключенное меж­ду сверкающей диадемой и изумрудным ожерельем в три ряда, придавало ей сходство со старым кано­ником.

— Вы сегодня рано, ну и прекрасно! Не беспокой­тесь, ваши приглашенные пока не появились. — Еще одна заноза впилась в чувствительные лапы Гепар­да. — А Танкреди уже здесь.

Действительно, племянник, элегантный и строй­ный, стоял в противоположном углу зала, окружен­ный несколькими молодыми людьми, и смешил их до упаду своими, судя по всему, пикантными история­ми, не отрывая при этом неспокойного взгляда от входных дверей. Танцы уже начались, и через анфи-

1       Складной цилиндр, шапокляк (англ.).

261

 

ладу гостиных сюда из бального зала доносились зву­ки небольшого оркестра.

— Мы ждем еще полковника Паллавичино, кото­рый так хорошо повел себя на Аспромонте.

Эта фраза князя Понтелеоне прозвучала вполне невинно, хотя таковой вовсе не была. На первый взгляд она как будто не имела политического оттен­ка; в ней лишь слышалось одобрение того, как дели­катно, бережно, если не сказать нежно, пуля Палла­вичино вонзилась в правую лодыжку Гарибальди, а также восхищение последовавшим за этим колено­преклонением и целованием руки раненого героя, который улыбался, лежа под каштаном на калабрий-ском взгорье. Он улыбался растроганно, а не иронич­но, что было бы в его положении более естественно, но генерал, увы, был полностью лишен чувства юмо­ра. Про себя дон Фабрицио согласился со словами князя Понтелеоне, потому что если рассматривать действия полковника с тактической точки зрения, он достоин одобрения за правильный выбор позиции и расстановку своих батальонов, в результате чего ему удалось одолеть противника, с которым по необъяс­нимым причинам не справился Ланди при Калатафи-ми¹. В глубине души князь тоже считал, что полков­ник «повел себя хорошо», поскольку ему удалось ос­тановить, победить, ранить и пленить Гарибальди и тем самым удержать достигнутое с таким трудом рав­новесие между старым и новым положением вещей.

1 Битва близ города Калатафими (15 мая 1860 г.) между плохо во­оруженными гарибальдийскими волонтерами и регулярными частями бурбонской армии под предводительством генерала Ланди закончилась сокрушительным поражением последних.

262

 

Вызванный лестными словами или еще более ле­стными мыслями, на лестнице материализовался полковник Он шествовал под звяканье цепей, цепо­чек, шпор и наград в двубортном, отлично сидящем на нем мундире, держа в согнутой правой руке укра­шенную султаном шляпу, а левой придерживая эфес сабли. Светский человек с безупречными манерами, он уже успел прослыть на всю Европу специалистом по многозначительному целованию рук, и каждая дама, к пальцам которой в тот вечер прикоснулись его надушенные усы, могла во всех подробностях представить себе исторический момент сражения на Аспромонте, уже увековеченный на популярных ли­тографиях.

Выдержав поток похвалы, обрушенный на него князем Понтелеоне, пожав два пальца, протянутые ему доном Фабрицио, Паллавичино погрузился в аро­матную пену дамского облака, из которого над обна­женными плечами всплывало время от времени его самодовольное мужественное лицо и слышались об­рывки фраз: «Он плакал, графиня, плакал, как ребе­нок..» или «Он был прекрасен и спокоен, как архан­гел...». Мужская сентиментальность полковника при­водила в восторг женские сердца, уже успокоенные выстрелами его берсальеров.

Анджелика с доном Калоджеро опаздывали, но когда Салина собрались уже перейти в другие гости­ные, Танкреди бросил вдруг свою компанию и как ракета полетел к входу: долгожданные гости наконец прибыли. Первой шла Анджелика в розовом, плавно колыхающемся кринолине; ее спина, белые плечи, сильные и нежные руки были великолепны; малень-

263

 

кая головка надменно сидела на молодой гладкой шее, украшенной нарочито скромным жемчугом. Длинные лайковые полуперчатки обтягивали не уз­кие, но безупречные по форме кисти рук; на безымян­ном пальце сверкал неаполитанский сапфир. Дон Калоджеро шел за ней следом, точно страж, оберегающий сокровище. На этот раз его наряд выглядел полне пристойно, хотя и без претензии на элегант­ность. Единственный промах он допустил, надев не­давно полученный крест Итальянской Короны, впро­чем, орден вскоре перекочевал из его петлицы в один из потайных карманов фрака Танкреди.

Жених уже успел обучить свою невесту невозму­тимости — основе аристократизма («Шуметь и выра­жать свои чувства можно только со мной наедине, дорогая; со всеми остальными ты должна вести себя как будущая княгиня Фальконери, которая выше мно­гих и равна лишь некоторым»), поэтому ее поклон хозяйке дома был хорошо взвешенной смесью невин­ной скромности, невежественной самонадеянности и юного очарования.

Что бы ни говорили, но обитатели Палермо — тоже итальянцы, они даже больше других восприим­чивы к красоте и ценят деньги. Ни для кого не было секретом, что Танкреди не имел ни гроша за душой, поэтому, несмотря на свою привлекательность, счи­тался неподходящей партией (и совершенно напрас­но, как выяснилось потом, когда уже было поздно); его больше ценили замужние женщины, чем невес­ты на выданье. Все эти вместе взятые обстоятельства послужили причиной того, что Анджелика была при­нята с неожиданной теплотой. Правда, кое-кто из

264

 

молодых людей вздохнул с сожалением, что не ему повезло откопать столь прекрасную амфору, полную монет, но Доннафугата была одним из владений дона Фабрицио, и если он нашел там этот клад и передал своему любимчику Танкреди, то огорчаться по этому поводу можно не больше, чем если бы он обнаружил на своей земле месторождение серы, — это его и ни­чье больше, тут и говорить нечего.

Но даже и такие почти безобидные мысли улету­чивались от одного взгляда прекрасных сияющих глаз. Через некоторое время к Анджелике выстрои­лась целая очередь молодых людей, желавших ей представиться и пригласить ее на танец, но она с улыбкой на земляничных губах показывала каждому свой cornet¹, в котором под всеми польками, мазур­ками и вальсами стояла одна и та же подпись: Фальконери. Барышни наперебой предлагали ей перейти на «ты», и уже через час Анджелика чувствовала себя своей среди всех этих людей, даже не догадывавших­ся о том, что представляют собой ее мать и отец.

Вела она себя безупречно: никто не заметил, что­бы невеста Танкреди глазела по сторонам, оттопыри­вала локти или старалась перекричать других дам, чей «диапазон» и без того был достаточно высок На­кануне бала жених сказал ей: «Учти, дорогая, мы, а теперь и ты тоже, больше всего на свете гордимся сво­ими домами, фамильными ценностями, обстановкой, и ничто не может оскорбить нас больше, чем пренеб­режительное к ним отношение. Поэтому на все об­ращай внимание и все расхваливай, тем более что

1      Бальная книжка, блокнот (фр).

265

 

дворец Понтелеоне стоит того. Но помни, ты уже не наивная провинциалочка, которую восхищает все подряд, у тебя появился кругозор, ты можешь срав­нить то, что видишь, с тем, что видела раньше, блес­нуть знанием прославленного образца». Длинные экскурсии по доннафугатскому дворцу многому на­учили Анджелику так что, восхищаясь в этот вечер гобеленами Понтелеоне, она не преминула заметить, что у гобеленов во дворце Питти бордюры красивее; расхваливая «Мадонну» Дольчи, вспомнила «Мадон­ну дель Грандука», заметив, что Рафаэль лучше выра­зил печаль; даже о куске торта, принесенном ей од­ним заботливым молодым кавалером, она сказала, что он превосходен и почти так же вкусен, как торты «мсье Гастона», повара князя Салины. И поскольку «мсье Гастон» был, видимо, Рафаэлем среди поваров, а гобелены дворца Питти — такими же шедеврами, как изделия «мсье Гастона», никто не осмеливался возражать, более того, подобные сравнения казались весьма лестными, так что, начиная с того вечера, за Анджеликой на всю ее долгую жизнь закрепилась сла­ва (на самом деле незаслуженная) деликатной и в то же время строгой ценительницы искусства.

Пока Анджелика собирала лавры, Мария-Стелла сплетничала на диване с двумя старыми подругами, а Кончетта и Катерина замораживали своей застенчи­востью даже самых любезных молодых людей, дон Фабрицио бродил по гостиным. Он целовал руки зна­комым дамам, похлопывал по плечу знакомых муж­чин, но при этом чувствовал, что настроение посте­пенно портится. Прежде всего, ему не нравился дом: уже семьдесят лет Понтелеоне не обновлял обстанов-

266

 

ки, она была все та же, что во времена королевы Ма­рии-Каролины, и дона Фабрицио, считавшего себя человеком современным, это возмущало. «Бог мой, да с такими доходами, как у Диего, ничего не стоит вы­бросить все эти потускневшие зеркала, заказать кра­сивую мебель из палисандра с плюшевой обивкой! И самому было бы удобней жить, и гостей не вынуж­дал бы бродить по этим катакомбам. Надо ему ска­зать». Но он, конечно, ничего не скажет, потому что думает так сейчас только из-за плохого настроения и из присущего ему духа противоречия; когда он успо­коится, эти мысли забудутся, тем более что сам он тоже ничего не меняет ни в Сан-Лоренцо, ни в Доннафугате. Но успокоиться не удавалось, настроение все ухудшалось.

И женщины ему здесь не нравились. Две-три из них, уже пожилые дамы, были когда-то его любовни­цами; глядя на них, обремененных годами и внука­ми, он пытался вспомнить, как они выглядели два­дцать лет назад, и досадовал, что потратил лучшие годы на завоевание таких уродин. Молодые тоже ни­чего особенного собой не представляли, достойны­ми внимания князь счел лишь двоих — совсем моло­денькую княгиню ди Пальма с восхитительными се­рыми глазами и спокойной грацией и еще Туту Ласкари, из которой он сумел бы, будь хоть чуточку моложе, извлечь неповторимые аккорды. Но все ос­тальные... хорошо, что из мрака Доннафугаты возник­ла Анджелика, пусть палермцы посмотрят, что такое красивая женщина.

В те годы частые браки между родственниками, продиктованные сексуальной ленью и земельными

267

 

интересами, бедная протеинами, зато богатая крах­малом пища, отсутствие свежего воздуха и постоян­ная неподвижность наводнили светские гостиные неимоверно низкорослыми, невероятно смуглыми и невыносимо щебечущими девицами, которые держа­лись тесной кучкой, отпугивая своими дружными при­зывными взглядами молодых людей. Их роль, казалось, сводилась только к одному: служить фоном для трех-четырех созданий вроде золотоволосой Марии Паль­мы или прекраснейшей Элеоноры Джардинелли, ко­торые, точно лебеди, проплывали по лягушачьему пру­ду. Чем дольше князь смотрел на этих девиц, тем сильнее раздражался. Ему, привыкшему в сосредото­ченном одиночестве размышлять на отвлеченные темы, в какой-то момент вдруг показалось, что у него галлюцинация: проходя по длинной галерее, в центре которой на пуфах расположилась многочисленная колония этих существ, он вдруг представил себя смот­рителем зоологического сада среди обезьян. Ему по­чудилось, что они вот-вот вскарабкаются на люстры и, зацепившись хвостами, выставив напоказ зады, нач­нут раскачиваться, кидаться ореховой скорлупой, виз­жать и скалить зубы на мирных посетителей.

Как ни странно, но от этого зоологического на­важдения его спасло религиозное чувство: сбившиеся в кучку мартышки в кринолинах монотонно и безо­становочно бубнили священное имя: «Мария! Мария!» «Мария, какой красивый дом! Мария, какой красавец полковник Паллавичино! Мария, у меня ноги болят! Мария, как я хочу есть, когда откроют буфет?» — раз­носилось по галерее. Призыв к Непорочной Деве в исполнении хора непорочных дев вновь вернул обе-

268

 

зьянам женский облик, потому что до сих пор никто не слышал, чтобы эти обитатели бразильских лесов обращались в католичество.

Почувствовав отвращение, князь перешел в со­седнюю гостиную, где обосновалось другое, не менее враждебное племя — мужчины. Молодежь танцевала в бальном зале, а здесь собрались люди пожилые, по­чти все его приятели. Он немного посидел с ними. К Ца­рице Небесной тут не взывали, зато в воздухе носи­лись плоские замечания и прописные истины. Сре­ди этих господ дон Фабрицио слыл оригиналом; его интерес к математике воспринимался почти как грех, как извращение, и если бы он не был князем Салиной, отличным наездником, неутомимым охотником и умеренным женолюбом, то мог бы из-за своих па­раллаксов и телескопов оказаться в полной изоляции. Да и так с ним неохотно вступали в разговор: холод­ный взгляд голубых глаз из-под насупленных бровей парализовал собеседников, и вокруг него воцарялось молчание — не почтительное, как ему казалось, а ис­пуганное.

Он поднялся. Грусть переросла в настоящую чер­ную тоску. Зря он приехал. Стелла, Анджелика, доче­ри прекрасно обошлись бы здесь и без него, а он бы блаженствовал сейчас у себя на виа Салина, в каби­нете, выходящем на террасу, и, слушая журчанье фон­тана, мысленно ловил бы за хвосты кометы. «Но я уже здесь, и уходить неприлично. Пойдем, взглянем те­перь, как танцует молодежь».

Бальный зал был золотым: позолоченные гладкие карнизы и резные дверные наличники; позолочен-

269

 

ные, с более светлыми, отливающими серебром дамасковыми инкрустациями сами двери и плотно за­крывавшие окна ставни, которые, полностью изоли­руя зал от недостойного внешнего мира, придавали ему сходство с непроницаемой шкатулкой. Это не была вульгарная позолота, которую предпочитают теперешние декораторы, считая, что чем ярче, тем роскошней; золото бального зала было блеклым, бледным, как волосы северных девочек; оно стреми­лось скрыть свою ценность под скромным нарядом из почти утраченного драгоценного материала, де­монстрировавшего свою красоту, но не цену этой красоты; цветочные гирлянды в стиле рококо на стен­ных панелях уже почти потеряли собственный блеск, и казалось, что они лишь отражают сияние люстр и канделябров.

Однако, несмотря на солнечную тональность зала, на веселые блики и игру светотени, сердце дона Фабрицио продолжала сжимать тоска, и, стоя в сво­ем строгом черном фраке на пороге этого роскош­ного патрицианского зала, он видел другие, сельские картины в той же цветовой гамме — бесконечные хлебные поля Доннафугаты под гнетом солнца, ис­ступленно молящие о милосердии. И в этом зале, как и на его земельных угодьях в середине августа, урожай был давно снят, спрятан в амбары, и воспоминание о нем сохранилось лишь в цвете жнивья — сухого и бес­полезного. Вальс, звуки которого пронизывали горя­чий воздух, казался всего лишь подражанием непре­рывной музыке ветров, что оплакивают самих себя над выжженными солнцем просторами; эта музыка звучала вчера, звучит сегодня, будет звучать завтра и

270

 

всегда, всегда, всегда. Толпа танцующих, в которой он насчитал немало знакомых (но не друзей), показа­лась ему вдруг нереальной, сотканной из того же ве­щества, что и глубоко запрятанные в нас воспомина­ния, — еще более мимолетного, чем вещество наших снов. Потолочные боги, беззаботные и неумолимые, как летнее небо, смотрели вниз, склонившись со сво­их золоченых тронов. Они считали себя вечными. Бомба, созданная в городе Питтсбурге штата Пен­сильвания, должна была в 1943 году доказать, что они заблуждались.

К нему подошел Седара.

— Великолепно, князь, просто великолепно! При нынешних ценах на чистое золото такого больше уже не делают. — Бесчувственный к красоте, но неравно­душный к ее денежному выражению, он окидывал цепким взглядом зал.

Дон Фабрицио вдруг почувствовал к нему при­лив ненависти: это из-за него, скупого и алчного, из-за сотни таких, как он, поднимающихся наверх бла­годаря темным интригам, над этими дворцами на­висла тень смерти; это из-за него и его сообщников с их злобной завистью, чувством неполноценности и неудовлетворенным тщеславием ему, дону Фабри­цио, танцующие мужчины в черных фраках напо­минают стаю воронья, которая кружит над затерян­ными в горах долинами, выискивая падаль. Он хо­тел ответить что-нибудь резкое, сказать, чтобы Седара ушел с его дороги, не путался под ногами, но он не смог обидеть гостя, отца дорогой Анджелики, который, возможно, тоже был несчастлив, как мно­гие другие.

271

 

— Да, дон Калоджеро, это великолепно, но наши дети еще великолепнее.

Как раз в эту минуту мимо них провальсировали Анджелика с Танкреди. Правой рукой в перчатке он обнимал ее стан, ее левая рука лежала на его плече, они не отрывали глаз друг от друга. Два цвета — чер­ный цвет его фрака и розовый ее платья — перелива­лись, как драгоценный сплав. Эти танцующие влюб­ленные представляли собой восхитительное зрелище; не видя недостатков друг друга, не слыша предосте­режений судьбы, представляя себе жизненный путь гладким, как пол бального зала, они были похожи на неопытных актеров в роли Ромео и Джульетты, от которых режиссер утаил предусмотренные сценари­ем склеп и яд. Ни он, ни она не были ангелами, у каж­дого имелись свои расчеты и свои тайные цели, но оба были милы и трогательны, потому что их не слишком чистые, но простодушные амбиции раство­рялись в шутливой нежности слов, которые он на­шептывал ей на ухо, в запахе ее волос, в сплетении их тел, обреченных на смерть.

Пара удалилась, ее сменили другие, менее краси­вые, но такие же трогательные в своей ослепленное -ти эфемерными надеждами. Сердце дона Фабрицио смягчилось: неприязнь сменилась сочувствием к этим существам, которые торопились насладиться краткой вспышкой света в мраке небытия, из кото­рого они пришли и куда снова вернутся, испустив дух. Как можно сердиться на тех, кому суждено умереть? Как можно опускаться до уровня торговок рыбой, которые шестьдесят лет назад поносили на рыноч­ной площади приговоренных к смерти? И мартышек

272

 

на пуфах, и этих старых болванов, своих приятелей, он должен любить и жалеть за одно то, что у них нет спасения, что они приговорены, как скот, который гонят по ночным улицам на бойню. Звон того коло­кольчика, который он слышал три часа назад у церк­ви Святого Доминика, рано или поздно достигнет уха каждого из них без исключения. Вечность — только она и достойна ненависти!

Но все эти люди, толпящиеся в гостиных — не­красивые женщины, неумные мужчины, тщеславные ничтожества обоих полов, — были одной с ним кро­ви, такие же, как он. Только с ними он мог находить общий язык, только с ними чувствовал себя свободно. «Возможно, я умнее их, образованнее, но мы из одно­го теста, и я должен держаться их».

Седара уже разговаривал с Джованни Финале о ценах на сыр качкавал, и надежда поднять на него цену смягчала взгляд дона Калоджеро, придавая ему кроткое выражение. Теперь Седару можно было по­кинуть без угрызений совести.

До этого момента князю придавало сил кипевшее в нем раздражение; теперь, расслабившись, он почув­ствовал усталость. Было уже два часа ночи, и ему за­хотелось найти тихое место подальше от всех этих людей, пусть близких ему и даже почти родных, но таких скучных. Вскоре он нашел его: это была биб­лиотека — маленькая, тихая, освещенная и пустая. Он сел в кресло, потом встал, подошел к столику и налил себе воды. «Ничего нет лучше чистой воды», — как истинный сицилиец, подумал он и даже не стер остав­шихся на губах капель. Напившись, он сел снова.

273

 

Здесь, в библиотеке, ему было хорошо и уютно, да и сама библиотека не возражала, что он расположился в ней по-хозяйски, поскольку ее собственный хозя­ин сюда редко заглядывал: не тот человек Понтелео-не, чтобы, сидя здесь, терять драгоценное время. Вни­мание дона Фабрицио привлекла висевшая на про­тивоположной стене картина; это была хорошая копия «Смерти отца семейства» Грёза. Умирающий старец лежал на постели в складках белоснежных простыней, окруженный убитыми горем внуками и внучками, воздевающими кверху руки. Девушки были милы и соблазнительны, беспорядок в их одеж­де свидетельствовал скорее о фривольности, чем о скорби, и было ясно, что именно они — главные фигуры в изображенной художником сцене. Он уди­вился, зачем Диего понадобилось держать постоян­но перед глазами столь грустную картину, но потом подумал, что тот вряд ли заходит сюда чаще одного раза в год.

И сразу же в голове мелькнула мысль: а будет ли его собственная смерть похожа на смерть этого старца? Возможно, да, разве что белье окажется не столь безупречно чистым (он знал, что простыни умирающих всегда перепачканы слюной, испражне­ниями и лекарствами), и надо надеяться, Кончетта, Катерина и другие женщины оденутся более прилич­но. В остальном — никакой разницы. Как обычно бывало, он успокоился, думая о собственной смерти, хотя мысли о неизбежности смерти других его все­гда расстраивали. Может быть, дело в том, что смерть представляется всегда не собственным концом, а кон­цом всего сущего?

274

 

Тут же вспомнилось, что семейный склеп в мона­стыре Капуцинов¹ нуждается в ремонте. Жаль, что покойников больше не разрешают подвешивать за шею, чтобы потом наблюдать, как они постепенно превращаются в мумии; он, с его ростом, отлично смотрелся бы на стене и пугал бы девушек длинню­щими пикейными брюками белого цвета и хохочу­щей гримасой на ссохшемся лице. Но его, конечно, нарядят парадно, может быть даже в этот самый фрак, что на нем сейчас.

Открылась дверь.

— Дядище, ты сегодня неотразим, твой фрак про­сто безупречен. А что ты тут разглядываешь? Заигры­ваешь со смертью?

Танкреди держал Анджелику под руку, оба еще были возбуждены танцем. Анджелика устало опусти­лась в кресло и попросила у Танкреди носовой пла­ток, чтобы промокнуть виски. Дон Фабрицио протя­нул ей свой. Молодые люди с полным безразличием посмотрели на картину. Для обоих смерть была от­влеченным понятием, непреложным фактом, о кото­ром они знали чисто умозрительно; смерть — да, бе­зусловно существовала, но была уделом других, осо­знание ее неизбежности еще не пронзило их до мозга костей. Дон Фабрицио подумал, что именно от незна­ния того, что смерть есть высшее успокоение, моло­дые острее чувствуют боль потери, чем старики: по­следние ближе к спасительному выходу.

1 В этом монастыре со Средних веков хоронили знатных жите­лей Палермо, трупы которых благодаря сухости воздуха не раз­лагались, а высыхали, как в пещерах Киево-Печерской лавры. Все склепы и коридоры монастыря были увешаны и уставлены одетыми трупами.

275

 

— Князь, — сказала Анджелика, — мы узнали, что вы здесь, и пришли сюда передохнуть и еще кое о чем
вас попросить. Надеюсь, мне вы не откажете. — Ее глаза лукаво смеялись, рука легла на рукав его фра­ка. — Я хотела бы попросить вас станцевать со мной следующую мазурку. Ну пожалуйста, скажите «да», все знают, каким великолепным танцором вы всегда были.

Князь воспрянул духом, распетушился. К черту склеп в монастыре Капуцинов! Его лицо расплылось от удовольствия. Правда, идея мазурки немного ис­пугала: этот танец военных с подскоками и пируэта­ми уже не для его суставов. Опуститься на одно коле­но перед Анджеликой, конечно, приятно, но удастся ли потом снова подняться на ноги?

— Спасибо, Анджелика, ты возвращаешь мне мо­лодость, слушаюсь и повинуюсь. Я с радостью стан­цую с тобой, только не мазурку, подари мне следую­щий вальс.

— Видишь, Танкреди, какой твой дядя хороший? Его не нужно уговаривать, как тебя. Знаете, князь, он не хотел, чтобы я вас просила, потому что ревнует.

— Будешь ревновать, имея такого красивого и элегантного дядю, — засмеялся Танкреди, — впрочем, сегодня я не против.

Теперь они смеялись все втроем, и дон Фабрицио не понимал, было ли их предложение желанием до­ставить ему удовольствие или, напротив, над ним под­шутить. Впрочем, какая разница, оба они такие ми­лые!

Уже уходя, Анджелика провела рукой по обивке кресла.

276

 

—  Очень приятная, и цвет красивый, но в вашем доме, князь... — Корабль продолжал двигаться задан­ным курсом.

— Хватит, Анджелика, — перебил ее Танкреди, — нам все равно, разбираешься ты в мебели или нет, мы и без того оба тебя любим. Так что оставь в покое крес­ла и пошли танцевать.

По пути в бальный зал дон Фабрицио заметил, что Седара продолжает разговаривать с Джованни Фина­ле. До него донеслись названия ценных сортов по­севного зерна — русселла, приминтио, марцолино, и князь предположил, что за этим непременно после­дует приглашение посетить Маргароссу — имение, которое из-за агрономических нововведений Фина­ле грозило ему разорением.

Пара Анджелика — дон Фабрицио выглядела велико­лепно. Огромные ноги князя передвигались с удиви­тельной деликатностью и ни разу не оказались в опас­ной близости с атласными башмачками дамы. Его лапища с мужской уверенностью обнимала ее талию, подбородок почти касался летейских волн ее волос; от ее декольте пахло духами bouquet a la Marechale, но еще тоньше был аромат ее молодой гладкой кожи. Князю вспомнилась фраза Тумео: «Ее простыни дол­жны райское благоухание источать». Откровенно сказано, грубо, но точно. Этот хитрец Танкреди...

Анджелика выглядела довольной: ее врожденное тщеславие, ее упорное честолюбие были удовлетво­рены.

—   Я так счастлива, дядище, — говорила она, — все так добры со мной, так любезны! Я люблю Танкреди,

277

 

и вас я тоже люблю, потому что только вас должна за все это благодарить. Нет, Танкреди, конечно, тоже, но если бы вы не захотели, ничего бы этого не было.

— Я тут ни при чем, дочь моя, ты за все должна благодарить только себя.

Князь говорил искренне: никакой Танкреди не мог бы устоять перед ее красотой и богатым прида­ным. Он все препятствия преодолел бы, лишь бы на ней жениться. Сердце пронзила боль за Кончетгу, он представил себе ее взгляд — гордый взгляд неудач­ницы. Но боль тут же прошла, и он, с каждым кругом освобождаясь от груза прожитых лет, почувствовал себя снова двадцатилетним, когда в этом же зале танцевал со Стеллой и еще не знал, что такое разо­чарование, скука и тому подобное. Несколько мгно­вений он готов был верить, что смерть — «удел дру­гих».

Он был полностью поглощен переполнявшими его чувствами, в которые вплетались счастливые вос­поминания, и не сразу заметил, что они с Анджели-кой танцуют вдвоем. Остальные пары, возможно, не без содействия Танкреди, перестали танцевать и гля­дели на них. Супруги Понтелеоне тоже стояли здесь и казались растроганными: они люди пожилые, дол­жны все понимать. Стелла тоже далеко не молода, но ее взгляд мрачен. Когда смолкла музыка, аплодисмен­тов не последовало: царственный вид Гепарда удер­жал присутствующих от такого неприличия.

После вальса Анджелика пригласила дона Фабри­цио поужинать с ними. Он был тронут, но промельк­нувшие и такие живые воспоминания молодости удержали его от соблазна: он представил себе, как

278

 

скучен будет для юных влюбленных ужин за одним столом со старым дядей, особенно на глазах у Стел­лы. «Влюбленным хочется быть вдвоем, в крайнем случае — с чужими, но со стариками и, что хуже все­го, с родственниками — никогда».

— Спасибо, Анджелика, но мне не хочется есть. Возьму себе что-нибудь с общего стола. Иди с Танкреди и обо мне не думай.

Подождав, пока молодые люди удалятся, он также направился в буфетный зал. В глубине его стоял длин­ный узкий стол, освещенный двенадцатью канделяб­рами из позолоченного серебра, знаменитыми тем, что они были пожалованы деду Диего испанским дво­ром по окончании его посольской миссии в Мадри­де: помещенные на высокие основания из сверкаю­щего металла, шесть мужских атлетических фигур, чередуясь с шестью женскими фигурами, держали на своих головах ствол дерева с двенадцатью ветвями, каждую из которых венчала зажженная свеча. Лука­вому мастеру достало таланта придать позам атлетов спокойную легкость и подчеркнуть напряженную грациозность юных дев, удерживающих непомерную для них тяжесть. Двенадцать подлинных шедевров. «Сколько же сальмов земли можно на них купить!» — сказал бы бедняга Седара. Дон Фабрицио вспомнил, как однажды Диего показал ему обтянутые зеленым сафьяном футляры для этих канделябров — каждый с золотым трехчастным щитом Понтелеоне и золо­тыми инициалами дарителей.

Под канделябрами, под пятиярусными вазами, возносившими к небесам пирамиды всегда остаю-

279

 

щихся нетронутыми профитролей, — утомительное изобилие обычных для таких балов кулинарных изысков: кораллового цвета лангусты, сваренные живьем, вязкое желтоватое фрикасе из телятины, пла­вающие в соусе серебристые окуни, очищенные от костей бекасы на янтарных холмах подрумяненных хлебцев, посыпанных фаршем из потрохов, жирные розоватые печеночные паштеты под желатиновым панцирем, галантины, прозрачные, как утренняя заря, и еще с десяток других трудно перевариваемых деликатесов самых разных цветов и оттенков. По кра­ям стола — две монументальные серебряные супни­цы с отливающим темным золотом консоме. Чтобы все это приготовить, поварам на больших дворцовых кухнях пришлось, вероятно, с прошлой ночи тру­диться без отдыха.

«Сколько же добра, черт побери! Донна Маргери-та знает, как принимать гостей. Жаль только, что все это не для моего желудка».

Даже не обратив внимания на стол с напитками, сверкавший справа хрусталем и серебром, он напра­вился к левому столу со сладостями. Золотистые бис­квитные бабы с шапками из взбитых сливок высились там, как заснеженные монбланы, миндальные дофи­ны с фисташками красовались бело-зелеными узора­ми, горки шоколадных птифуров, темных и жирных, как перегной в долине Катании, из которого путем долгих превращений они, по существу, и произош­ли, соседствовали с разноцветными пломбирами — розовым, цвета шампанского, цвета беж, и когда в них входила лопатка, они отслаивались с легким хрустом. Красные засахаренные черешни, стопки желтых кис-

280

 

ловатых ананасных кружочков, «триумфы чревоуго­дия» с зеленой кромкой из молотых фисташек, бес­стыдные «пирожные Девственницы»... Последних дон Фабрицио попросил положить ему два, и теперь, с пирожными на тарелке, представлял собой кощун­ственную карикатуру на мученицу Агату¹, выставив­шую напоказ свои отрезанные груди. «Почему же Свя­тая канцелярия, когда еще была в силе, не додумалась запретить эти пирожные? Или те, что возносят хвалу чревоугодию? Чревоугодие ведь смертный грех! Гру­ди святой Агаты пекут в монастырях и за милую душу поедают в праздники, ну и ну!»

Стоя посреди пропитанного запахами ванили, вина и сахарной пудры зала, дон Фабрицио оглядел­ся по сторонам в поисках свободного места. Заметив его, Танкреди похлопал по пустому стулу возле себя, давая понять, что место для него за их столиком ос­талось неприкосновенным. Сидящая рядом с ним Анджелика смотрелась в перевернутое серебряное блюдо, чтобы убедиться в безупречности своей при­чески. Дон Фабрицио улыбнулся, помотал головой в знак отказа и продолжал обводить глазами зал. От одного из столиков до него донесся самодовольный голос Паллавичино: «Самое сильное впечатление моей жизни...» Рядом с полковником было одно сво­бодное место. Не стоит ли, уже довольно наслушав­шись этого краснобая, предпочесть пусть не совсем

1 Агата— христианская мученица III века, покровительница Ка­тании. За отказ стать женой городского префекта Квинтилиа-на была осуждена на пребывание в публичном доме, затем бро­шена в тюрьму, где ей отсекли обе груди, и в конце концов при­говорена к смерти и сожжена на костре.

281

 

искреннюю, но все равно располагающую сердеч­ность Анджелики и колкие остроты Танкреди? Нет, лучше скучать самому, чем нагонять скуку на других. Попросив разрешения, он сел рядом с полковником, который поднялся ему навстречу, чем несколько смягчил сердце Гепарда. Он не спеша ел бланманже, наслаждаясь изысканным сочетанием фисташек с корицей, и разговаривал с Паллавичино. Без своих приторных фраз, предназначенных в первую оче­редь дамам, полковник производил совсем иное впе­чатление: он явно был не дурак и, главное, — «синь­ор», как и сам князь. Глубокий классовый скептицизм, обычно не смевший и носа высунуть из-за пламене­ющего воротника берсальерского мундира, обнару­живал себя, когда Паллавичино оказывался в окруже­нии людей своего круга, вдали от жеманных поклон­ниц и казарм с их неизбежной риторикой.

— Теперь левые готовы меня распять за то, что тогда, в августе, я приказал своим ребятам стрелять по отряду Гарибальди. Но скажите, князь, что я мог сделать, имея письменный приказ? Должен, однако, признаться: когда там, на Аспромонте, я увидел сот­ни оборванцев, одни из которых показались мне не­исправимыми фанатиками, а другие — профессио­нальными бунтовщиками, то счел для себя за счастье выполнить этот приказ; если бы мы не открыли огонь первыми, эти люди сделали бы из моих солдат и из меня отбивную котлету. Возможно, потеря была бы невелика, но в конечном счете наше поражение спро­воцировало бы французское и австрийское вмеша­тельство, а за ним и волну беспорядков, в которой захлебнулось бы чудом возникшее Итальянское ко-

282

 

ролевство. Действительно, мне до сих пор непонят­но, как это произошло. Я вам больше скажу, только это между нами: наше молниеносное наступление в первую очередь оказалось на руку самому Гарибаль­ди, оно освободило его от прилепившегося к нему сброда, от всех этих типов вроде Дзамбьянки¹, кото­рые использовали его в своих целях, возможно и бла­городных, но совершенно непригодных, а может быть, даже, кто знает, в интересах Тюильри и палац­цо Фарнезе². Какой разительный контраст с теми, кто высадился в мае шестидесятого в Марсале: те люди или, по крайней мере, лучшие из них были искрен­ними приверженцами объединения Италии, хотя и считали, что к цели надо идти революционным пу­тем и действовать теми же методами, что и в сорок восьмом. И он, генерал, понимал это, потому что в момент моего всем уже известного коленопреклоне­ния пожал мне руку с большой симпатией, какой про­сто невозможно ожидать в отношении того, кто пять минут назад всадил пулю тебе в ногу. И знаете, что сказал мне тихим голосом этот человек — единствен­ный порядочный человек из всех, кто находился тог­да на вершине этой злосчастной горы? «Спасибо, пол­ковник». Спасибо за что? — позвольте спросить. За то, что я сделал его хромым на всю жизнь? Безусловно, нет! Он благодарил меня, что я открыл ему глаза на хвастовство, больше того, на подлость его так назы­ваемых единомышленников.

1        Дзамбьянки Каллимако (1811 — 1860) — сподвижник Гари­бальди, участник похода «Тысячи».

2        Имеется в виду французское правительство и его посольство в Риме.

283

 

—  Прошу прощения, полковник, но вы не нахо­дите, что слегка переусердствовали с расшаркивани­ем, комплиментами, целованием рук?

—  Откровенно говоря, нет! Это было искреннее проявление чувств с моей стороны. Надо было видеть этого великого человека, беспомощно лежащего на земле под каштаном, страдающего телом и еще боль­ше — душой. Как его было жаль! Несмотря на бороду и морщины, он показался мне ребенком, да он всегда и был им, неосмотрительным, доверчивым, наивным ребенком. Меня мучили угрызения совести, я всем сердцем сожалел в эту минуту, что выстрелил в него. Я, князь, целую только женские руки, и тогда я тоже поцеловал руку-спасительницу спасительницу коро­левства, синьору, которой все мы, военные, должны отдавать почести.

Князь подозвал проходившего мимо лакея и попро­сил принести ему кусок бабы и бокал шампанского.

— А вы, полковник, ничего не хотите?

— Нет, ничего, впрочем, может быть, тоже немно­го шампанского.

Он продолжал говорить, и было видно, что эти воспоминания о считанных выстрелах и бессчетных хитростях и уловках не отпускают его и продолжают волновать, что характерно для таких людей, как он.

— Когда мои берсальеры разоружали людей генерала, те ругались и проклинали — кого бы вы ду­мали? Его, Гарибальди, расплатившегося собственной кровью. Подло, но вполне естественно. Они понима­ли, что этот великий и бесхитростный, как дитя, че­ловек ускользает из их рук, а с ним ускользает и един­ственная для них возможность спрятать концы в воду,

284

 

скрыть свои темные дела. И даже если моя призна­тельность этому человеку может показаться чрез­мерной, я не жалею о своем поступке. У нас в Ита­лии любезности, реверансы и целования рук никог­да не бывают лишними, это самые сильные наши политические аргументы.

Он выпил шампанского, которое ему принесли, но оно лишь добавило горечи его словам.

— Вы не бывали на континенте после образова­ния нового королевства, князь? Тем лучше для вас, впечатление не из приятных. Никогда еще мы не были так разобщены, как теперь, после объединения. Турин хочет остаться столицей, Милан считает нашу администрацию хуже австрийской, Флоренция опа­сается, что у нее отнимут произведения искусства, неаполитанские мошенники боятся лишиться куска хлеба, а здесь, в Сицилии, зреет большая, непоправи­мая беда... В настоящее время, во многом благодаря усилиям вашего покорного слуги, о красных рубаш­ках не вспоминают, но скоро вспомнят, поверьте мо­ему слову. Сейчас другой цвет в моде, но красные ру­башки еще вернутся. Вы спросите, чем все это кон­чится? Говорят, надо надеяться на итальянскую Звезду¹. Что ж, блажен, кто верует. Но вы-то лучше меня знаете, князь, что даже постоянные звезды на самом деле совсем не постоянны.

Он начал пророчествовать, возможно, шампанс­кое слегка ударило ему в голову. У дона Фабрицио сжалось сердце от тревожных мыслей.

1      Эмблема в форме пятиконечной звезды над фигурой женщи­ны, символизирующей Италию, — знак счастливой судьбы.

285

 

Бал продолжался, а между тем было уже шесть часов утра. Все изнемогали от усталости и давно мечтали о своих постелях. Но уехать рано — значит обидеть хозяев дома, дав им понять, что праздник не удался, а ведь они потратили на него столько сил!

Лица женщин стали серыми, дыхание — тяжелым, платья помялись. «Мария, как я устала!», «Мария, как я хочу спать!». У мужчин сбились в сторону галстуки, лица пожелтели и опали, во рту появилась горечь, они все чаще навещали комнатку за хорами, на которых располагался оркестр. В этой комнатке стояли в ряд двадцать огромных урильников, к этому часу уже пол­ных до краев, а то и переполненных. Видя, что бал подходит к концу, сонные лакеи перестали менять свечи в люстрах, и короткие дымящиеся огарки рас­пространяли тусклый безрадостный свет. В пустом буфетном зале — нагромождение грязных тарелок, бокалы с остатками вина, которое слуги, оглянувшись по сторонам, в спешке допивали. Через щели ставен по-плебейски навязчиво пробивался утренний свет.

Праздник приближался к неизбежному концу, и вокруг донны Маргериты уже образовалась группа прощающихся. «Великолепно!», «Сказочно!», «Как в старые добрые времена!». Танкреди стоило немалого труда разбудить дона Калоджеро, спавшего в кресле с откинутой назад головой; его брюки задрались до колен, и над шелковыми носками была видна полос­ка кальсон, какие носят крестьяне. Полковник Паллавичино, хотя у него появились мешки под глазами, уверял тех, кто еще готов был его слушать, будто до­мой не собирается, а прямо из дворца Понтелеоне направится в казарму, такова, мол, железная традиция,

286

 

которую ни один приглашенный на бал офицер не позволит себе нарушить.

Когда Мария-Стелла с дочерьми сели в карету (си­денья были влажными от утренней росы), дон Фаб-рицио сказал, что вернется домой пешком: у него, дескать, немного побаливает голова, и он хочет по­дышать свежим воздухом. На самом деле ему хотелось посмотреть на звезды, неизменно помогавшие ему обрести душевный покой. Подняв голову, он, как все­гда, сразу же приободрился. Еще сиявшие в зените редкие звезды были далеки и всемогущи, но в то же время послушны его расчетам (в отличие от людей, слишком близких, беспомощных и всегда непослуш­ных).

Улицы понемногу оживали: двигались повозки с горами мусора, в четыре раза выше тащивших их се­рых осликов. На длинной открытой телеге везли с бойни уже разрубленные на четыре части свежие бычьи туши, с бесстыдством смерти выставлявшие на обозрение свои гениталии. Время от времени густая красная капля падала на брусчатку.

С одной из узких улочек ему открылась восточ­ная часть неба в стороне моря. Венера была там, в дымке осенних туманов. Она всегда ему верна, всегда ждет его по утрам — и в Доннафугате, перед охотой, и здесь, в Палермо, после бала.

Дон Фабрицио вздохнул. Когда же она наконец согласится на настоящее свидание и назначит ему встречу вдали от грязи и крови, в подвластных ей пределах незыблемых истин и вечного покоя?

287

         Наверх   Содержание    Tomasi di Lampedusa    '900    Biblio Italia